Текст книги "Предвестники табора"

Автор книги: Евгений Москвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Перед моими глазами встал эпизод пятилетней давности, когда Мишка так и не вышел на плиты, не стал выступать на общем собрании со своей «теорией государства».

И мы все были благодарны ему.

Тогда.

– Откуда ты знаешь? – процедил я.

– Можешь поверить мне на слово.

Весь следующий час я посвятил тому, что только и канючил, и давил на Мишку: «мы должны что-то сделать… мы не можем это так оставить… придумай, что сделать…» – и все такое прочее.

– Ты меня об этом просишь? Давай ты сам придумаешь, и мы это обсудим. Правда, я обещаю тебе: если ты сам придумаешь, мы это обсудим.

– Ну Миш!.. – я остановился в замешательстве; мы сидели в доме, в нашей комнате, на кроватях. – Придумай сам!

– Сам я не буду придумывать.

– Но у тебя же лучше получится.

– Нет-нет, я не буду этого делать, – совершенно спокойно отказался Мишка.

– Почему?

– Слушай… Макс… пойми, – его голос вдруг принял назидательную интонацию, – слишком много времени прошло уже.

– Ага, слишком много времени! Значит, можно обо всем забыть, да? – не выдержал я.

Мишка на это и впрямь разозлился.

– Ну хорошо, идем, – он встал и демонстративно открыл дверь комнаты, – пошли!

– Куда?

– К Перфильеву, к кому же еще! – Мишка произнес это без ехидства, – будем давить на него, допрашивать – все, как ты скажешь. Только я с тобой после этого не общаюсь… точнее так: я буду с тобой общаться, но ни за какой помощью ко мне не обращайся.

– В этом деле?

– В любом деле, Макс.

– Это нечестно, Миш.

– Нечестно? Ну хорошо… давай вообще без ультиматумов – я в твоем распоряжении. Полностью. Делаем все, как ты скажешь, – Мишка выговорил это очень резко, даже грубо.

Я двинулся было к двери… и застыл. Паршивее всего было то, что я просто боялся Перфильева, – даже если и Мишка в союзниках.

– Ну что же ты? Пошли – если ты так уверен в успехе.

Я вдруг понял, что Мишка совершенно прав: мы ничего не можем сделать.

Мы всего лишь дети. По-прежнему.

Только теперь я понял, сколь чудовищен был наш провал, когда Мишка пять лет назад не выступил на собрании.

– Черт… – я выругался упавшим голосом, потом сел на кровать и стал кусать губы; понял, что готов расплакаться.

Мишка сел рядом и принялся меня утешать. Следующие полчаса разговор протекал следующим образом: я снова убеждал его, что «мы должны разоблачить Перфильева», «должны вернуть Ольку, а если она умерла – отомстить» и пр. А Мишка мягко отвечал мне: «Ладно, мы что-нибудь придумаем. Ладно».

«Обещаешь?».

«Да… Обещаю».

Только теперь это была уже игра самоуспокоения – мы старались отговориться от этой темы просто потому, что стыдно было вот так вот бросить ее, признать свое поражение. Нет, лучше сделать вид, что мы просто откладываем на потом, что нам нужно просто подумать и прийти к наилучшему решению.

Мои глаза ничего не видели; Мишка – я это чувствовал – смотрел на меня.

Мы с Мишкой ни за что бы не признались друг другу, что вели игру.

И я ненавидел себя за то, что вел игру.

Снова я плыл по унылым водам.

II

– Кстати, мы же нашли пишущую машинку…

Отражения костра напитывают Мишкины белки мутно-оранжевой акварелью.

Я шепчу себе: «Напитывают», – а вернее, шевелю губами два раза вверх-вниз, вверх-вниз, а сам прокручиваю в голове это слово, – и мои собственные глаза начинают слезиться.

– …я говорил тебе? – Мишка подается влево.

Пространство между ним и Пашкой сужается, но ни один кусочек светло-зеленой бочки, которая от не полностью развеянной костром тьмы кажется коричневой, не прячется за их фигуры – этого не происходит уже в четвертый или пятый раз, и по некоей неведомой причине столько же раз я испытываю облегчение.

«Все… бочки… коричневой клинописи…» – проносится в моей голове еще несколько неясных слов.

Мишкин подбородок как никогда близко нависает над тарелкой, на которой остались только алые окружные разводы кетчупа и пара капель пива.

Мишка пьян, заторможен.

– Нет, – отвечает Пашка, – какую пишущую машинку?

Пашка тоже пьян, но слабее; сидит на бревне под сливой и курит, пуская в стрельчатый кварц листьев тугие струи сигаретного дыма. В колонках бум-бокса, который стоит на полотенце на земле, подле бревна, вышагивает реп.

Не слишком громко.

Бряцающие электрогитарные аккорды, редко перемежающие уверенный барабанный ритм.

Эти аккорды вплетаются в мое сознание, как струи сигаретного дыма в лабиринты стрельчатой зелени.

Но вот в колонках навязчивый голос начинает диктовать текст песни – аритмичные многословия (на американском языке) едва втесняются между барабанными ударами. Я тотчас представляю себе такты на нотной строке – рисованные палочки-границы оттягиваются в стороны, словно под властью невидимых пальцев, – как струны…

Нотная строка? Здесь же нет ни такта музыки.

Мишка отвечает:

– Ну… чтобы Максов роман перепечатать.

– А-а… – Пашка поворачивается ко мне (несколько толстых корявых букв и половина бейсбольной биты, нарисованные на его спине, исчезают из поля зрения) и благодушно кивает головой и зажатой в руке пивной бутылкой, в которой бултыхается темная жижа (когда он успел выбросить сигарету, открыть бутылку и выпить ее наполовину?); на этикетке виднеется продольная царапина (коричневая клинопись?), – да, роман… ты как-нибудь все же напиши фэнтези… фэнтези – это тема, я прочитаю… Детективы я не очень.

Все дождевые бочки того лета в коричневой клинописи.

Будучи, вне всякого сомнения, и сам уже не трезв, я никак не могу припомнить происхождение этой фразы, сложившейся, наконец, в моей голове…

А сложился ли от моих мыслей puzzle в Пашкиной комнате? Ей-богу, я готов сходить и посмотреть, но не потому, что действительно предполагаю подобную метаморфозу, – напротив, убедиться в ее отсутствии.

– Так вот, о пишущей машинке, да… – продолжает Мишка, – ты не представляешь, сколько вещей мы вчера разобрали, чтобы отыскать ее… – он останавливается, затем произносит:

– Все это когда-то держал в руках мой отец, – я внимательно следил за Мишкой, поэтому могу сказать совершенно точно: с момента прошлой реплики до этого неожиданного поворота прошло секунд десять, не больше…

Но почему я так обращаю на это внимание?

– У него ничего даром не пропадало… – голос у Мишки тихий и искренний; мне становится не по себе, – если бы он еще подольше пожил, обязательно нашел применение всем этим соткам, подшипникам, даже пустым газовым баллонам, понимаешь? Вагонки там еще пруд пруди…

Пашка медленно кивает.

– Понимаю.

– Он же был мастером на все руки. И этот парник, – Мишка кивает в сторону нашего участка, – это же он его построил. И какой гигантский. Здесь никогда ни у кого таких не было. Только у пчеловода, по-моему, ты не знаешь?..

Пашка делает неопределенный жест рукой.

– Мой отец был мастером на все руки, да, – повторяет, между тем, Мишка, – я… я теперь тешу себя мыслью, что и сам когда-нибудь сумею походить на него.

Я внимательно смотрю на Мишку.

– Походить – это максимум, что у меня получится. На большее я просто не способен.

Я перевожу взгляд на Пашку. Он, очевидно, не в своей тарелке от того, что Мишка вот так внезапно принялся изливать душу; главная причина неловкости, однако, не в том, что он чувствует себя не самым подходящим для этого человеком, нет, – прежде всего, Пашка сейчас слишком плохо соображает, чтобы разговаривать на серьезные темы.

Он говорит неопределенно:

– Я, кажись, видел дядю Вадика здесь – недели три назад.

– И что, он плохо выглядел? – живо ухватывается Мишка, подаваясь всем телом вперед, и дождевая бочка оказывается, наконец, заслоненной; странная вещь, в этот момент Мишка совершенно не кажется пьяным; проговаривает эти пять слов он так четко и с таким особенным оттенком заботливости, словно речь идет не о его, но о Пашкином отце, чужом.

На Мишкином лице как никогда ярко и весело играют костровые всполохи.

– Да не, я чё-то не заметил… не знаю… – Пашка лениво облизывает губу.

– А-а… – Мишка делает кивок, короткий, но двойной, – а то я просто подумал, что он, может быть, как-то плохо выглядел. Уже тогда…

– От чего он умер-то вообще?

Я смотрю на Мишку.

– Да с сердцем что-то. Я, видишь ли… – он невесело усмехается, – …нечасто общался с отцом последнее время… Возможно… у меня и были какие-то препятствия к общению с ним, но я должен был преодолеть их… Я должен был… и самое интересное, что понимаешь это чаще всего тогда, когда уже слишком поздно…

– Не знаю… наверное… – Пашка пожимает плечами, – слушай, так что ты говорил о пишущей машинке?

– Да-да, ты прав… лучше уж давай поговорим о чем-нибудь более… – Мишка вскидывает голову и растягивает губы, – …короче, мы много вещей разобрали, чтобы отыскать ее. В результате знаешь, где она лежала? На чердаке, в самой глубине. Под брезентом.

– У вас чердак есть?

– На втором этаже потолок не сделан полностью. Мы лестницу ставили, чтобы залезть. Каких там только богатств ни набросано!

– Богатств? У нас тоже полно всякой всячины… Димка, болван, обожает в этом копаться… ну и чего, вы начали роман перепечатывать?

– Нет, видишь ли…

Я снова смотрю на Мишку.

– …случилась нелепая вещь: Макс перепутал тетради, взял пустую… так что его роман в городе остался.

– Хэ… – снова Пашка кивает головой и бутылкой в мою сторону и снова буквы на его спине и половина бейсбольной биты исчезают из поля зрения, – ну ты даешь, конечно!

Я развожу руками.

– Там совсем ничего нет в этой тетради? – спрашивает Пашка.

Я пораженно смотрю на него: почему, черт возьми, он поставил этот вопрос именно так? Почему сказал «совсем ничего нет»?

– Да-да, тетрадь пустая. Абсолютно, – отвечает Мишка, опережая меня.

Поначалу он, если можно так выразиться, не сказал всей правды по поводу этой тетради («так же, как и по поводу дяди Вадика», – тотчас отмечаю я про себя); теперь же ему пришлось соврать напрямую.

О, ирония судьбы! Вместо того, чтобы взять с собой роман о приключениях славного сыщика Джеймса Мизаретты, я впопыхах положил в рюкзак первый роман-продолжение «Midnight heat». Да, у этих тетрадей были одинаковые обложки (лет десять назад мать купила целый штабель общих тетрадей по девяносто листов и до сих пор была израсходована лишь половина), но о Боже, я и по сей день не могу понять, как могла произойти ошибка – я же проверял и перепроверял раз пять, не меньше. И лежали тетради, хотя и в одном ящике стола, но все же не настолько близко друг к другу, чтобы возникла путаница – старый роман я давно уже заложил в самый низ стопки и вытаскивал оттуда в довольно редких случаях, – когда у меня возникало желание посмеяться над прежней своей «детской неумелостью». И все же каким-то непостижимым образом эта тетрадь, проникнув в мой рюкзак, приехала на дачу.

Стив Слейт здесь. Он в поселке, ведет новое расследование.

Ей-богу, мистика!

«Что случилось? Что там?» – осведомился Мишка, когда я, вытащив тетрадь из рюкзака и обнаружив ошибку, принялся пораженно и нервно ее перелистывать.

«Ничего», – я густо покраснел, а затем сказал ему, что взял не ту тетрадь.

«Перепутал? А что в этой? Что ты взял?»

Я молча принялся запихивать тетрадь обратно в рюкзак.

«Макс!»

«Ну!..»

«Что ты взял?»

«Упражнения по математике», – да уж, что и говорить я брякнул совершеннейшую чушь, – но даже и в том случае, если бы я выдумал нечто более правдоподобное, Мишка, очевидно, раскусил бы обман – у меня ведь все на лице было написано.

Все же догадаться без моей помощи, что было в тетради на самом деле, он не сумел бы; у меня, однако, не осталось ни малейшей лазейки, чтобы ему эту помощь не оказать, – я, по крайней мере, так себя чувствовал, – ведь если бы я замял этот разговор или, к примеру, продолжал бы настаивать на своем обмане, Мишка, вполне возможно, на меня обиделся бы.

Мишка, впрочем, не стал ни о чем допытываться – просто отвернулся, потом, сложив пальцы рук, покомкал воображаемую бумажку, – но безо всякой паучьей ухмылки на лице, – встал с кровати и уже направился из комнаты…

«Миш!»

«А-а?..» – у него было совершенно непринужденное лицо.

Я скорчил кислую физиономию.

«В этой тетради мой роман. Тот, который самый старый, про Стива Слейта».

«Продолжение „Midnight heat“?»

«Да… продолжение „Midnight heat“».

«Дай взглянуть».

«Нет», – вот тут уж я собирался сохранить абсолютную непреклонность.

«Почему?»

«Будто сам не знаешь!»

«Знаю: ты считаешь его неудавшимся. Но все же такой ли уж это повод, чтобы никому его не показывать?»

«Не в этом дело».

«А в чем?»

«Я считаю его… не просто не удавшимся… но сильно неудавшимся».

«Настолько, что тебе стыдно показать его даже мне?»

«Да», – произнес я уверенно, а сам чувствовал тайный стыд, что вот так вот сжигаю мосты, – они ведь вели к значительно большим вещам, нежели только к тому, что когда-то, несколько лет назад я написал плохой роман.

«Ну хорошо».

«Ты не обиделся?»

«Нет… правда. Не хочешь – не показывай. Тебе решать».

«Давай, покажу. Прочитаешь», – я снова потянулся к рюкзаку, чтобы вытащить тетрадь.

«Нет, не надо».

– Эй Макс!..

Этот оклик вернул меня к реальности: скорее всего, уже добрых полминуты, не меньше, Пашка смотрел на меня мутными глазами.

– Что?

– Мы тут с Мишкой решили, что это ты виноват в исчезновении Ольки.

– Что?!

– Писатель… когда-нибудь ты станешь очень известным, а наше главное достижение будет заключаться в том, что мы просто знали тебя.

– A-а… ну да, – я натужно растянул губы – подражая улыбке, – разве это достижение – с вашей стороны?

– Тебе главное не допускать таких вот проколов – ну, как с этой тетрадью.

– Все же то, что мы сняли сверху эту чертову машинку, имело пользу… – сказал Мишка, – так или иначе имело, но совершенно другого рода… там потолок весь прогнил, представляешь?

– Где? – принужденно осведомился Пашка.

– У нас… в нашем доме, на втором этаже. Эта машинка тяжеленная – еще досоветских времен. Килограммов тридцать-сорок.

– Да ладно!

– Я тебе говорю! Прошел бы еще год, она бы просто продавила потолок и на голову бы свалилась… Теперь надо будет обшивку менять, на потолке сверху. Но это мы еще с тетей Дашей посоветуемся.

Пашка изрек, что, благо, «они хранят всякую старую фигню в сарае» (он мотнул головой себе через плечо, как раз в том направлении, где располагался зеленый широковский сарай): на голову не свалится, «но все равно я бы половину выкинул к чертям, да Димка встал за нее горой…»

– А другую половину выкидывать как-то не очень хочется, потому что… ну… дед Ольки раздавал всякие разные вещи – те, что у нее в домике были, помните? Мы, бывало, возились с ними часами… теперь их выкидывать, ну…

– Постой-ка… у тебя есть вещи из Олькиного дома? – осведомился я вкрадчиво; у меня все замерло внутри; я вдруг понял, что абсолютно трезв.

– Да-да, я же говорю: ее вещи. Дед отдал нам целый ящик. Он и многим другим раздавал, не только нам. Это стало его любимым занятием – можно даже так сказать. Да, любимым… сложил все ее вещи в пакеты, в коробки и устроил свободную раздачу. Но понемногу – это нам он только дал целый ящик сразу – бух, и все!

– А я… могу взглянуть?

– Макс, мне кажется, сейчас слишком темно для этого, – вступил было Мишка.

– Да не волнуйся, в сарае есть свет, – совершив усиленный рывок, Пашка встал на ноги, – пусть посмотрит, раз ему надо.

– И я могу даже… взять что-нибудь из этих вещей?

– Да пожалуйста, Господи! Они нам не нужны, а выбрасывать жалко – сам понимаешь.

«Да, понимаю», – подтвердил я про себя, перебивая тревожно бьющееся сердце: сейчас Олька подарит мне, наконец, свои вещи… и я стану обладателем рая.

Нет, не стану…

Пашка отворил двери сарая, зажег свет и указал на дряхлую картонную коробку, туго забитую под скамью, – передняя стенка коробки выгнулась вперед; в центре образовалась тупоугольная вершина, как у пирамиды, с разбегающимися в стороны узловатыми морщинами.

– Ты всю ее возьмешь? Зачем?

– Да, всю.

Осторожно, чтобы не задеть садовые инструменты, висевшие на стене в железных ячейках, и не устроить обвал, неловкими движениями Пашка принялся вытаскивать коробку.

– Помоги мне… ну же… вот так… Есть! – он принялся отряхивать руки и обтирать их о майку, – утащишь сам дальше? Она вроде бы не очень тяжелая.

Я откинул кусок старой скатерти, которым было прикрыто содержимое коробки, и принялся неверными движениями перебирать вещицы: дамское зеркальце, заляпанное краской, несколько черных фломастеров, запыленная наклейка, маленькая игральная кость, семерка пик…

Семерка пик? Что-то знакомое…

Боже, ни тогда, ни теперь я не в силах передать всю полноту чувств, охвативших меня в первый момент. В груди гудело. Голова словно бы превратилась в увесистую гирю, которую я с превеликим трудом удерживал теперь на собственной шее. Я перестал чувствовать руки – они дрожали, едва ли не бились в судорогах. И самое главное… казалось, несколько секунд я мог видеть собственные глаза, через которые проносились неясные изображения… кадры… как пленка в кинопроекторе.

Я снова опьянел, только это был уже не результат действия алкоголя.

…Какие-то из этих вещиц я отлично помнил, но более всего в этой коробке оказалось почему-то спущенных резиновых шариков, – ослабленные ниточки болтались тут же, на концах; несмотря на солидный возраст, шарики похоже, отлично сохранились. Сколько их? Десять? Пятнадцать?.. Не меньше десяти.

Сзади послышался оклик:

– Макс!

Это был Мишка. Я обернулся, но не сказал ни слова. Большой и указательный пальцы моей руки сжимали ниточку на шарике.

– Пойдем домой.

Я понял, что он почти трезв.

– Кажется, мы собирались сидеть всю ночь.

– Пашка пошел спать.

– Когда он успел?

Я-то даже не заметил, как он из сарая ушел! Видно, с того момента, как мы вытащили коробку, прошло порядочно времени.

– Только что. Пошли, – повторил Мишка, – у нас посидим, если хочешь.

– Слушай, разве у Ольки были когда-нибудь воздушные шарики?

– Нет. И не могло быть. Она их не любила, ты помнишь? С раннего детства. Еще рассказывала, как аж до двенадцати лет начинала плакать от испуга, навзрыд, когда рядом с нею лопался шарик.

– Да, да, я это тоже помню. И это совершенно не сочеталось с ее взрослостью.

– Точно.

– Но откуда тогда здесь эти шарики? – я кивнул на коробку.

– Я не знаю, возможно, это Широковы их сюда положили. Уже после прибытия коробки.

– Зачем?

– Откуда мне знать?

– Поможешь нести? Тут ручек нет, придется за дно держать…

– Так-так, Макс, перехвати… нет, по-другому… во-о-от…

Коробка была не тяжелая, но тащить ее было жутко неудобно.

– Смотри, чтобы на землю не свалилось… упало уже что-то? Чертова темнота – ничего не разглядеть! – выругался Мишка.

Мы опустили коробку.

– Что там?

– Фломастер упал.

– Ага! Скорее всего, это один из тех, которыми я купюры тебе рисовал.

Я рассмеялся. Мы потащили дальше.

– Как они назывались? Пиастры, кажется?

– Нет, какие пиастры! Экю, – сказал я.

– Ах, да. Пиастры я, значит, на другой даче рисовал.

– На другой? – легкий укол разочарования.

– Но я же тогда еще на другую дачу ездил, на материну… да и сейчас, бывает, выбираюсь туда… послушай, по поводу твоего старого романа… ты не обиделся, что я сказал Пашке, будто ты пустую тетрадь привез?

– Нет.

– Это совершенно не потому что… ладно, послушай… я же понимаю, ты очень расстроился после того, как узнал о Перфильеве – от Пашки. Вернее, после того, как мы узнали. И я расстроился… Поэтому когда вдруг всплыл этот роман, я подумал, дело совершенно не в том, что он плохо написан, – что ты не поэтому не хочешь мне его показывать.

– А потому, что мне неприятно ворошить прошлое?

– Да. Но я ошибался. То, как ты за эти вещи ухватился!.. – он кивнул на коробку.

Под нашими ногами затрещал гравий, которым была посыпана дорожка возле дома.

– Заинтересовался, я хотел сказать. Боже, подумать только: это все как будто специально! Нет-нет, да и всплывает что-нибудь! Ну кто знал, что у Пашки окажутся эти вещи, скажи на милость?

– Ты прав… А ты взял бы их на моем месте? – спросил я.

– Не знаю… думаю, нет, – сказал Мишка, выдержав неуверенную паузу.

– Почему?

– Смелости бы не хватило, – ответил он просто.

Невольно я испытал гордость… нет, вернее, укол гордости.

– Так ты сказал Пашке, что я взял пустую тетрадь вместо романа про Стива Слейта, потому что не хотел мне о прошлом напоминать?

– Ты обиделся? Извини.

– Нет-нет…

Мишка принялся объяснять, что да, это, пожалуй, главная причина, но есть еще другая – он не хотел говорить о романе конкретно с Пашкой.

– Почему?

В этот момент желтый квадрат окна осветил Мишкино лицо, и я увидел, что он ехидно прищурился.

– Ну… такой знаток литературы, как Пашка, оценил бы твой роман по достоинству – что тут сказать!

Смеясь, мы поставили коробку на крыльцо.

Я стоял возле входной двери и молчал – молчал не от того, что решался на что-то; просто хотел, чтобы мой вопрос прозвучал как можно более неожиданно.

– Так ты еще хочешь прочитать его?

– Почему ты не сказал, что это роман про теорию государства? – спрашивал у меня Мишка спустя полчаса, – мою теорию…

– Не знаю, я… просто…

– Боялся, что я за это ухвачусь?

– Больше не боюсь, – произнес я.

Мы были в комнате; я сидел на кровати, и коробка с Олькиными вещами стояла у меня на коленях; все то время, пока Мишка читал мою тетрадь, я, по большей части, следил за его глазами, пробегавшими по потускневшим строчкам; но все же иногда я не удерживался, принимался рыться в коробке, каждый раз вынимая из ее недр самую неожиданную вещицу (однажды мне попался великолепный зажим для денег, украшенный бижутерийными камнями под сапфир) и кладя ее на кровать, справа от себя. Не удерживался иногда и Мишка – прыскал над моими стилистическими ляпами. «Что там? Что такое?» – моментально реагировал я, и тогда он прочитывал вслух, и мы начинали смеяться уже вместе.

– Нет-нет, все это ведь можно в конце концов подретушировать, – заявил Мишка.

– В каком смысле? Неужели ты хочешь начать перепечатывать его на машинке?

– А почему бы нет? Ты не хочешь? Мы сделаем из него настоящее произведение искусства.

– Что-то не верится.

– Я тебе говорю. Можешь на меня положиться… А впрочем, как знаешь. Тебе решать.

Но как только Мишка понял, что его теория государства воплотилась на страницах моего романа, я уже перестал что-либо решать… Боже, как давно я уже не видел Мишку таким увлеченным! Он бегал по комнате туда-сюда, выполнял руками совершенно невероятные пассы, гримасничал, – словом, если раньше я упоминал, что Мишка по прошествии пяти лет изменился, то теперь прежний фантазер-кладезь сумасбродных идей возвратился едва ли не в более сильной степени. Ну как, скажите на милость, отказаться, разочаровать его – нет, никакой возможности уже не существовало в принципе, да и будь иначе, я не стал бы использовать ее.

– Мы сделаем из этого великое произведение, Макс! Великое, слышал меня? Ты заложил блестящий фундамент, осталось его обработать – и все готово! Это произведение станет классикой мировой литературы!

Что мне оставалось, кроме как смущенно повести бровью?

– Правда? Ты уверен, что не преувеличиваешь?

– Я? Преувеличиваю? Это вершина творчества: создать эпохальное произведение, которое станет читать весь мир. Ну а для того, чтобы захватить действительно всех – от мала до велика – существует несколько отличных приемов. Один из них – детективная интрига в сюжете.

– Да, точно. Детективная интрига! Тут ты прав! – я чувствовал, как и сам уже начинаю заводиться.

– И ее зачатки здесь у тебя тоже есть. Осталось только доработать. Я прав! О Боже, я прав, – едва ли не в счастливом бешенстве Мишка подскочил к столу, на котором стояла пишущая машинка, включил бра, – на потолок тотчас же уселся огромный радужно-таинственный махаон, – и, словно в подтверждение своих слов, Мишка четыре раза щелкнул по клавишам, одним пальцем, указательным; на чистом листе, вставленном в машинку, появилось буквы:

С С М Н

– Сти-ивен Сле-е-ейт… ми-иднайт хи-и-ит, – нараспев озвучил Мишка, повернувшись ко мне.

И тут произошла чрезвычайно странная вещь: по неизвестной причине радужный махаон на потолке стал подрагивать, едва ли не срываться с места.

Я взглянул на бра – оно, разумеется, было абсолютно неподвижным.

Пораженный, я снова перевел взгляд на тень, – она дрожала в такт кузнечному стрекоту за окном.

(Первое, что я сделал, когда очутился в комнате, отворил форточку; на меня пахнуло ночной аурой – смесью терпкости и остывающей теплоты, которую я по неизвестной причине не ощущал все то время, когда находился на улице).

– Эй, Мишка, смотри…

Ткнув пальцем в потолок, я прислушался; совершенная бессмыслица: как эта тень, этот махаон способен дрожать под действием звука, – скорее уж причина в каком-то постороннем источнике света. Но где этот источник?

Я подошел к окну и посмотрел; между тем, некое чувство подсказывало мне, что отгадки я не увижу. (В это время Мишка пристально наблюдал за мной, но вряд ли он даже понял, что так привлекло мое внимание, – я указал ему на «махаона», да, но, как известно, парадокс первоначально способен увидеть только один из его созерцателей; остальные воспринимают парадокс вместе с его объяснением – когда оно уже найдено).

Да, факт оставался фактом: тень колебалась от звука.

И тут я, кажется, понял. Это была совершенная бессмыслица, ответ, лишенный обыденной логики, но…

Я знал, что ответ найден.

Этот странный скрип, перемежавший кузнечный стрекот, – скрип, который, казалось, при каждом новом порыве ветра все более пробуксовывал, – низкая, охрипшая интонация, на последнем издыхании ноты, затем вверх, великими усилиями вверх, на все более высокие тона, еще, еще чуть, – подобно стареющему маятнику, некогда раскрученному на полный оборот, а сейчас затухающему; вот он предпринимает последние тяжкие усилия, чтобы совершить еще один круг, – для этого надо всего только преодолеть верхнюю половину вертикали, еще, еще чуть, а потом в изнеможении свалиться вниз, на другую сторону; а если в последний момент сдашься, значит, умрешь, смерть, ибо никогда уже не сможешь преодолеть эту вертикаль без посторонней помощи… (Ведь когда человеческие руки запустят тебя вновь, и ты начнешь совершать новые энергичные обороты, это уже будет следующий цикл, следующее рождение)…

Вот, кажется, совсем уже сник этот скрип, навек поглощенный стрекотом цикад, – но нет: новый порыв ветра, чуть более сильный, и снова скрип набирает пронзительность, и радужный махаон на потолке бьется в конвульсиях.

– Макс, да что такое?.. Эй, куда ты?

Ноги сами понесли меня вон из комнаты.

Я стоял возле Олькиного участка и заворожено смотрел на флюгер, освещенный тусклым светом уличного фонаря. Флюгер обветшал, покосился, но это был все тот же флюгер и снова на его оси трепетал и подпрыгивал пестрый платок – будто отвечая на скрипящие провороты проржавевшей «ромашки».

Я не обратил никакого внимания на флюгер по приезде сюда (хотя и задержался, чтобы рассмотреть постаревший участок), – никакого… Но, с другой стороны, знал ли я, мог ли предугадать будущее, когда впервые, пять лет назад заметил флюгер с повязанным на него платком? Нет. И позже, когда увидел Предвестников табора, я тоже оказался не в силах связать их с этим знаком, сигналом, даденным мне… свыше?..

Но теперь я понял… Боже, для этого потребовалось пять лет! Но следовало ли жалеть, если, так или иначе, это не предотвратило бы трагедии?

Я понял сигнал.

– Макс!.. – послышался борющийся с ветром оклик за спиной.

Я обернулся, – Мишка стоял сзади; тотчас же я снова посмотрел на флюгер.

– Идем домой.

Я указал на флюгер.

– Ты не помнишь?

Мишка молчал, и, хотя мне было неясно его молчание, я не стал переспрашивать, а, подойдя к флюгеру, принялся тянуть руки, подпрыгивать, – как и пять лет назад, хотел сорвать с него платок… Если раньше моя рука не дотягивалась на добрый метр, то теперь это были полметра, не больше, но имеет ли значение расстояние, если несбыточное таковым и остается?

Проходят годы, десятилетия, а ты все также стоишь под флюгером своей жизни, прыгаешь, стараясь дотянуться до счастья, но ухватить его так и не удается…

Я тоже вырос, окреп, но и на сей раз не мог сорвать платок с флюгера…

– Макс, да что ты такое затеял?..

Я снова обернулся; Мишка упирал руки в бока.

– Кажется, мы собирались перепечатывать «Midnight heat».

– Они здесь, Миш…

– Что?

– Я говорю: они здесь.

– О ком ты?

– Предвестники табора. Они вернулись, – я не кричал, нет; напротив, сам не знаю, почему, говорил совершенно спокойно.

И я был совершенно убежден в том, что говорил.

– С чего ты взял? – тихий, затаившийся вопрос.

Я направился к дому.

– Эй, Макс! С чего ты взял? – повторил Мишка (уже значительно более резко, чем в прошлый раз), когда мы снова были в комнате.

– Сейчас не время объяснять. Я это точно знаю.

Я мог бы ответить ему более конкретно – это вовсе не заняло бы много времени: «Флюгер! Он обмотан платком. Так же было и в тот день, когда мы с твоим отцом отправились в лес», – что-то в этом роде, всего-то две-три фразы, однако я не собирался вдаваться теперь в какие-то заурядные объяснения.

Я сел на кровать и принялся вытаскивать шарики, которые были в коробке, – осторожно, чтобы ни один не повредить; складывал их себе на колени.

– Откуда… Послушай, и что ты собираешься делать?

– Мы должны вызволить Ольку, слышишь? Хотя бы попытаться, Миш! А вдруг она еще жива? О Господи, только бы она была жива! Эти шарики… они здесь не случайно. Мы должны сделать то, что должны сделать, слышишь? Иначе…

– Иначе что?.. Что?!

– Иначе я себе никогда этого не прощу.

Я взял один шарик из коробки, и принялся развязывать нитку, но мои руки дрожали, сильно, и мне не сразу удалось расщепить пальцами тугие горошинки, в которые превратились узлы. Может быть, ножницами? Нет, я боялся повредить шарики.

– Что ты пытаешься сделать? Ты собираешься их надувать, я понял, – спрашивал, между тем, Мишка, – но зачем?

Я обернулся и сказал ему:

– Резина, хотя и старая, но крепкая. Получится, я уверен.

Кто тебе сказал? С чего ты взял?

«Потому что сегодня мы должны сделать это. И по этой же причине – потому что мы должны – мы и обнаружили шарики… Я обнаружил. Я. Они неслучайно лежали в этой коробке».

Ты думаешь, они хорошо сохранились? Почему?

«Потому что здесь главное человеческие мысли и стремления… дух, а не материя».

Я, наконец, справился с ниткой, намотал ее на палец и принялся надувать шарик.

– Макс, да что ты хочешь делать, черт возьми? Эй! – Мишка схватил меня за руку.

Я прекратил надувать, пережав шарик на конце большим и указательным пальцем.

Наши взгляды встретились. Мишка требовал ответа – промолчать было нельзя.

Я коротко объяснил ему.

– Ты спятил!

– Если ты не пойдешь туда со мной, я пойду один, ясно?

– Как ты собираешься найти эту поляну ночью?

– Нам не придется ее искать. Она сама нас найдет. Давай, лучше помоги мне.