Текст книги "Вечный человек"

Автор книги: Евгений Богат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Евгений Михайлович Богат
Диалоги. Портреты. Размышления

Несколько слов об этой книге

Книга Евг. Богата называется «Вечный человек». С не меньшим основанием ее можно было бы назвать «Размышление».

Умение думать, размышлять – великий дар, которым обладает человек. Но назвав его великим, я тем не менее не склонен относиться к этому дару, так сказать, однозначно.

Случается, что размышление является заменой действия, правда, в этом случае его следовало бы назвать созерцанием.

Может быть, и минуты созерцания закономерны для человека, но только минуты. Потому что подлинный Человек – это человек действия. Для такого человека мало созерцать виденное или даже удивляться ему. Для него и размышление – это действие, поскольку, анализируя, проникая в глубь явления, он не просто констатирует факты или чувства, восхищаясь ими или удивляясь им, но обязательно ведет бой.

Потребность в размышлении в нашем современном советском обществе очень велика.

Думаю, что это объясняется двумя причинами. Первая из них постоянна: люди, строящие новый мир, не могут не стремиться к осмыслению своей созидательной деятельности. Вторая причина тесно связана с определенным историческим периодом, в который мы живем.

Я имею в виду научно-техническую революцию. Если в прошлые века периоды между великими открытиями исчислялись долгими десятилетиями, а то и столетиями, то в последние тридцать лет они посыпались, точно из рога изобилия.

Теперь уже общеизвестно, что эта революция открывает необозримые перспективы в деле развития человеческой культуры. Но она же несет в себе потенциальные возможности разрушения.

Знаменитый французский физик Луи де Бройль писал: «Огромное увеличение нашего могущества требует от человека и большей ответственности. Сегодня моральная проблема приобретает гораздо большее значение, чем в прошлом».

Может быть, читатель, который лишь торопливо ознакомится с содержанием книги Евг. Богата, прочтя все мною сказанное, спросит: «Но разве автор пишет о науке и технике? Разве он исследует проблемы этики ученого? Разве его предметом не являются обычные человеческие взаимоотношения?»

На это я отвечу следующее.

Подождите. Не торопитесь. Да, вы правы, поскольку проблемы, исследуемые Евг. Богатом, не всегда прямо связаны с научно-технической революцией и с теми обусловленными ею явлениями в духовной жизни нашего общества, которые, так сказать, лежат на поверхности.

И тем не менее книга Евг. Богата более чем актуальна. Потому что все входящие в нее «размышления» посвящены проблемам морально-этическим и темой их в конечном итоге является отношение человека к другим людям, к окружающему его миру.

При помощи столь элементарного орудия труда, как лопата, можно эгоистически зарывать в землю, скрывать от людей бесценный клад, но этой же лопатой советский человек в начале тридцатых годов рыл котлованы для будущих строек коммунизма. Говорю об этом, чтобы подчеркнуть важность того, в руках какого человека сегодня находятся великие открытия современности, потому что они могут помогать созиданию, но они же могут стать орудием разрушения.

В лучших своих «размышлениях» Евг. Богат раскрывает для нас характер современного советского человека. Этот человек встает со страниц книги как личность мыслящая, добрая в конечных своих устремлениях. Вечный человек, говорит читателю автор книги, – это ты сам. Это ты, если в тебе живет боец, если в душе твоей горит неугасимый огонь, зажженный великими мыслителями и борцами за лучшее будущее человечества. Книга ратует за творческое отношение человека к окружающим его дарам природы и достижениям технического прогресса. И вместе с тем она борется против мещанско-потребительского к ним отношения, поэтизирует чистоту чувств и помыслов, призывает к активной работе мысли. Сама по себе форма повествования, избранная автором, заключающая интересную попытку синтеза художественного и философского исследования действительности, отвечает, по-моему, желанию сегодняшнего читателя – думать, размышлять.

Разве всего этого недостаточно, чтобы книга была внимательно прочитана сотнями тысяч читателей? Убежден, что так оно и будет.

Хорошо, что «Вечный человек» выходит в свет. Читатель получит интересную, ценную книгу, которая сыграет свою положительную роль не только в формировании характера молодого человека, но и в интеллектуальной жизни взрослого читателя.

АЛЕКСАНДР ЧАКОВСКИЙ

Вечный человек. Диалоги

Оправдание формы повествования

«…Волнуют меня эти слова: творчество, творческий человек, радость творчества. Я часто задумываюсь, к кому же они относятся? Ну, разумеется, в первую очередь к поэтам, композиторам, ученым, то есть к людям талантливым. А что, если я бесталанная, самая обыкновенная, умею лишь наслаждаться литературой и искусством, а сама не могу ничего? Но ведь и я же часто испытываю большую радость. И не только от книг или событий. Вот сижу в чертежной, подниму голову, увижу за окном краснеющие клены, и будто получила подарок. Потом старательно черчу фундамент или канализационную трубу, и радость постепенно утихает… Однажды я подумала, как дура: ну хоть бы ватман из белого стал голубым или оранжевым в ту минуту, когда я радуюсь, ну хоть бы что-нибудь в мире изменилось».

Повествование это задумано как опыт непосредственного общения с читателями, письма от которых я получил после издания книг «Бессмертны ли злые волшебники» и «Удивление». Поначалу я решил, не жалея места, выписывать, выписывать строки из этих писем, а уже потом, в определенной последовательности, над ними размышлять. Но затем усомнился в этой традиционной, эпически строгой форме общения двух сторон. Она показалась мне и малодемократичной, и неоправданной по существу. Над головой автора незримо возвышалась бы спинка судейского стула, увенчанного резным изображением совы мудрости: он невольно становился высшей инстанцией. А это не соответствовало бы истинному соотношению сил: многие читательские письма содержательнее страниц моих книг. Можно было, конечно, традиционную форму вывернуть наизнанку: выписывать строки из этих страниц, сопровождая их читательскими раздумьями. Но в подобном случае автору отводилась бы роль чересчур пассивная. А мне хотелось заново размышлять с читателями о том, что их сегодня волнует. Для этого обе стороны должны выступать самостоятельно, на равных началах и в органическом единстве.

И вот я решил «утопить» строки из читательских писем в моем повествовании или – что, видимо, точнее – «утопить» самое повествование в отрывках из писем читателей. (Естественно, что из читательской почты я извлекал именно то, с чем хотелось мне полемизировать, оставляя в стороне письма, авторы которых согласны с моими мыслями.)

Начать же эти размышления мне захотелось строками из самого, пожалуй, наивного письма о том, доступна ли радость творчества «обыкновенному, бесталанному человеку». Я назвал это письмо наивным, потому что оно с полудетской отвагой неведения вторгается в один из самых сложных «философских миров»: человек – творчество – бытие. Но это же письмо можно назвать и мудрым, ибо в нем начинает пульсировать то широкое понимание творчества, его разнообразных сфер, которое, по-моему, сегодня особенно актуально. В углублении этого понимания и смысл наших совместных с читателем размышлений…

Диалог первый. Раненый бизон

«…Помните, английский ученый Кларк в книге „Черты будущего“ пишет о том, что чудеса техники, окружающей нас сегодня, покажутся допотопными и смешными через 500, а может быть, и через 100 лет? Эта мысль ошеломила меня, когда я вообразил, как наши сверхзвуковые самолеты, ультрамодные автомобили и даже космические корабли вызовут у прапраправнуков веселое удивление, вроде того, какое испытываем мы перед моделью или изображением первого паровоза. Легко ли поверить, что эти плоды сегодняшнего человеческого гения покажутся через три-четыре столетия забавными и смешными!

И вот тогда-то я задал себе вопрос, видимо, недостойный студента третьего курса философского факультета. Почему человеческое лицо не кажется нам забавным или нелепым через 500, и через 1000, и через много тысяч лет? Лицо Эсхила… Паскаля… Рафаэля… Пушкина? Лица безвестных людей на картинах неизвестных живописцев. Нас могут, конечно, иногда забавлять особенности художественных канонов или несовершенство рисунка, но не содержание жизни, которое пытался передать в человеческом лице живописец или ваятель».

Утром на мой рабочий стол ложатся тяжелые кипы иностранных газет и журналов. Я разбираю их, постепенно погружаясь в ворох бумаг, напоминающий разноцветную густую, быстро опадающую пену, читаю, и к полудню мне кажется иногда: воздух небольшого редакционного кабинета настолько перенасыщен сенсациями, что из него вот-вот начнут выпадать «кристаллы», заключающие в себе странные, фантастические, чудовищные образы.

«Гений сохраняется в нафталине», – итальянский журнал «Темпо» лаконично сообщает об экспериментах ученых над искусственным сохранением человеческого мозга. «Экспресс» эту тему развивает подробнее: путь к бессмертию человека – в увековечивании не тела его, а мозга, который можно будет соединять с весьма совершенными автоматическими устройствами, воплощающими мысли в действия. Тот же журнал «Темпо» под шапкой «Новый Адам рождается из полуфабрикатов» с деловой обстоятельностью информирует сегодняшний мир о возможностях формирования личности еще не родившегося человека путем введения в организм беременных женщин веществ, влияющих на хромосомы. (Ну, разумеется, иначе и в нафталине нечего будет сохранять: гений – молния настолько редкая, что, если понадеяться на «естество», нафталин и в будущем не возвысится над шубами, коврами и тому подобными вещественными подробностями повседневной жизни.)

В журнале «Штерн» Бернард обещает делать людям пересадку сердца обезьяны… И в том же «Штерне» – великолепно иллюстрированный репортаж об отстреле в Африке б тысяч слонов. Мотивировка отстрела поражает ультрасовременной образностью: «ландшафт, вытоптанный слонами, напоминает территорию после атомного взрыва».

«Человеческая жизнь из реторты» – «Фольксштимме» рассказывает об этических и юридических последствиях искусственного оплодотворения. В одной из французских клиник родился ребенок, зачатый искусственным путем… Возможно, в эти самые минуты, когда над ним склонялись акушеры, в США (штат Невада) был осуществлен подземный взрыв водородного устройства, эквивалентный одному миллиону тонн тринитротолуола (интересно, какое количество слонов может вытоптать ландшафт до степени, равной опустошающей силе этой бомбы?).

Швейцарский еженедельник «Вельтвохе» публикует интервью с Альберто Моравиа, посетившим в США ряд космических лабораторий. Писатель называет сотрудников «роботами новой религии, теряющими вкус к жизни, но весьма серьезно воспринимающими возложенные на них обязанности, тот факт, что они стали неотъемлемой частью машины, которая функционирует совершенно самостоятельно».

А вот интервью с известным европейским экологом Жаном Эржемоном «Мы убиваем землю»: «…отравляя воздух и воду, уничтожая растительность и животных, люди сами вызывают необратимые изменения среды, в которой живут».

Журнал «Ю. С. ньюс» публикует диаграммы и список газов и бактерий, которые накапливаются в США с военными целями…

Поток информации накрывает меня с головой, как исполинская волна: о пульсирующих галактиках… пчелиных танцах… сверхзвуковых поездах… новых пересадках сердец… планах освоения пустынь (в мгновение ока мелькает чудный флоберовский образ: «расцветет пустыня, как роза»)… о многочисленных собраниях курильщиков марихуаны… выставках авангардистов… вычислительных машинах, поставляющих гороскопы (по 15 долларов за штуку)… новых подземных взрывах в Неваде… растущей зависимости человека от все усложняющейся техники… оглушающем шуме городов…

И когда наконец удается мне вынырнуть из этой волны, я перевожу дыхание и вижу слонов.

Я вижу их явственно и объемно, как дети в рассказе Р. Брэдбери «Вельд» видят в комнате со стенами-телепатами то, о чем думают: страну чудес Алисы или Африку, пустыню, львов. Я вижу слонов будто из низко летящего самолета: они быстро бегут по саванне. Сейчас они будут расстреляны из автоматов – тщательно и разумно, чтобы, не дай бог, не повредить дорогостоящих клыков. А потом, когда умело разделают туши, останутся на земле горы бесформенного окровавленного нутра и фотомастера из респектабельного западногерманского журнала «Штерн» запечатлеют это эффектно и волнующе, чуть размыв жестокую натуру струящимся воздухом Африки.

И чтобы не видеть этого, я ухожу в новую волну: «Н. Й. таймс мэгэзин» сообщает: «В Неваде уже испытано 355 „штучек“». Чарльз Сноу заявляет в «Луке», что человечество находится под угрозой не расширения горизонта, а, напротив, сужения его: «Через поколение или два фантазия человечества не расцветет, а погаснет». Три американских журнала информируют о запланированном на 1984 год полете на Марс; «Пари-матч» пишет о возможности использования телепатической связи во время космических полетов в том случае, когда нарушается радиосвязь; крупнейший американский психоаналитик Гринсон заявил корреспондентам после состоявшегося в Вене конгресса, что «все в мире невротики, а кто не невротик, тот мертв». Известный американский лингвист Джеймс Дейвос пишет в «Обсервер», что «форма внутренней организации человека остается по-прежнему тайной» (удивителен язык современной науки: то, что в старину называли одним словом «душа», теперь многомудро именуют «формой внутренней организации…»). Западногерманский врач и социолог Иоахим Бодамер размышляет в газете «Ди цайт» о «безвозвратно погибающих старых традициях и о том, что в сумасшедшем круговороте политических и экономических событий новые даже не могут возникнуть».

Я резко отрываюсь от разноцветного вороха бумаги. Современный мир кажется настолько непохожим на «минувшие миры», что рождается странная мысль: не напоминает ли наша эпоха корабль с сию минуту обрубленными канатами. За кормой все более отдаляется исполинский берег: история человечества.

Когда «кристаллы» начинают выпадать из насыщенного сенсациями воздуха в моем кабинете настолько густо, что сердцу недостает кислорода, я иду на соседний бульвар: подышать.

На бульваре играют дети, а на солнечной стороне сидят старики: бульвар – страна стариков и детей. Лет пятнадцать назад стариков было меньше, чем детей, потом стало одинаково много и детей и стариков, – теперь детей чуть меньше.

Бульвары постарели… Это особенно ощутимо ранней осенью, когда нежарко и тихо опадают липы и тополя. Я люблю бульвары, они успокаивают, в них есть что-то от вечности.

В мире могут создавать нового Адама из полуфабрикатов, изобретать более изощренные формы стриптиза, заказывать гороскопы кибернетическим машинам, испытывать под землей фантастической мощности водородные бомбы – на бульварах будут играть дети и сидеть на солнечной стороне старики. И наверное, естественно и хорошо, что бульвары чуть постарели: четверть века нет большой войны…

Бульвары целомудренны – даже вечером, когда непрошенно зажигаются фонари и шум деревьев похож на слитный шепот. И бульвары милосердны по ночам, когда в них оплакивают неразделенную любовь.

Да, бульвар успокаивает, особенно в эти тихие, послеполуденные часы. Я подхожу к девочке, которая острием тонкой ветки чертит на песке что-то волнистое, живое. Холмы? Волны? Ветка обламывается, девочка машинально нашаривает поблизости новую и ведет линию дальше – серьезно, с чуть нахмуренным, сердитым лицом, как рисуют дети. И я, стараясь понять ее замысел, сосредоточиваюсь на этих маленьких, испачканных землей пальцах. Теперь для меня существуют в мире только они, та новизна, что рождается под обламывающимся острием ветки. И вот, когда я уже понял, что это и облако, и гора, и стадо овец, и волны, то есть один из тех «условных» детских рисунков, в которых можно – была бы охота – узнать любой образ мира, как в ударе колокола можно расслышать при желании любой голос, я открыл в волнистой живой линии очертания «раненого бизона» – гениального рисунка доисторического художника.

Я открыл «раненого бизона» – живой, затихающий комок доверчивости и боли – настолько явственно, что чуть было не решил: она рисовала именно его.

«…Вы рассказали в последнем письме о студенте-философе, о его теории „вечного человека“. Читал и завидовал – легкости, безболезненности его веры и его открытий. Мне это далось, а точнее дается сейчас намного мучительнее. Хотя я, употребляя уже устаревшие термины, состою в „физиках“, а не в „лириках“ (окончил физфак Новосибирского университета и работаю в хорошо известном вам Академгородке), но подлинной лирики никогда не был чужд: любимым из современных писателей-фантастов был и остается Брэдбери. (Собственно говоря, и первое письмо к Вам я написал не потому, что мне особенно понравилась Ваша книга, а из-за Брэдбери – показалось, что Вы понимаете его несколько сентиментально. Но не в этом дело…) Однако, даже чувствуя себя до известной степени „лириком“, я никогда не помышлял о том, что сегодняшние чудеса техники через пятьсот, даже сто лет покажутся людям забавными. Допотопными – бесспорно. Но забавными, нелепыми?! Разве нас забавляют орудия доисторического человека? Или потешают парусные суда? Ваш студент-философ очарован лицом Паскаля, которое кажется ему (как образ духовной жизни человека) вечным, в отличие, видимо, от техники или науки той эпохи. Напомните ему от моего имени страницу одной из повестей Гофмана. Там рассказывается о том, что в середине XVII века карета с окнами из настоящего стекла изумляла Париж – на ее пути стояли восторженные толпы. В этой восторженной толпе мог оказаться и Паскаль: середина XVII века – его время. И даже, может быть, он касался пальцем стекла в окне кареты, не веря реальности этого чуда. Ведь жила в Паскале душа ребенка, любознательная и восприимчивая. Лицо, восхищающее Вашего студента-философа, даже на позднейших портретах, когда Паскалю уже за тридцать, – лицо гениального мальчика. Не нужно забывать и о том, что Паскаль был не только нравственным философом („лириком“), но и великим математиком („физиком“). Как человек точного мышления, он относился с большим уважением к развитию техники и науки. К их „чудесам“. Понимает ли это Ваш студент? Я любил и люблю окружающие нас чудеса: мудрый лаконизм форм реактивного самолета рассказывает мне о современном человеке ничуть не меньше, чем музыка Шостаковича. А квантовая механика будоражит воображение различными „странностями“ ничуть не слабее, чем работы ультрасовременных художников. Но не в этом дело. Я пишу, наверное, азбучные вещи.

Дело в том, что однажды мой хорошо уравновешенный мир резко пошатнулся. Я испытал сильное нравственное потрясение, суть которого настолько интимна (хотя речь идет о разрыве не с женщиной, а с мужчиной – старым студенческим товарищем), что подробно писать о нем Вам, человеку малознакомому, нелепо. Я обнаружил за современной формой, отличавшейся, как мне казалось много лет, мудрым лаконизмом и потаенной духовностью, такую нравственную бессодержательность, или, если уж начистоту, полнейшую безнравственность, что отшатнулся, как от смрадной могилы…

Вот я и говорю, что завидую Вашему философу, безболезненности его веры в человека: и вчерашнего, и сегодняшнего, и завтрашнего.

Я пережил тяжелое время, о многом думал и во многом усомнился. И у меня тоже родилась собственная „теория“ – я решил, что мир переходит в новое измерение. Постараюсь сейчас объяснить это с помощью одной исторической параллели, точнее – гипотезы. Вам, конечно, известна версия о том, что некогда, в допотопную эпоху, уже существовала высокоразвитая цивилизация – разумные существа на земле умели летать, открыли электроэнергию, даже овладели тайнами атомного ядра? Потом мировая катастрофа, запечатлевшаяся в памяти человечества как потоп, уничтожила цивилизацию, и те, кто остался, начали с азов… В этой версии бесспорно одно – мировая катастрофа, остальное, по-видимому, игра фантазии. Некоторые ученые, в том числе из моего окружения, объясняют потоп тем, что под влиянием большого космического тела, нарушившего равновесие солнечной системы, изменился наклон земной оси, резко переместились полюса, поднялась исполинская волна, затопившая бесчисленные суши… И вот однажды, когда я возвращался домой по шоссе и навстречу шел нескончаемый поток машин, а надо мной (поблизости аэродром) шли самолеты, я подумал: а ведь и эта новая исполинская волна может затопить ценности, кажущиеся сегодня вечными? (Я имел в виду именно то, что восхищает в человеческом лице Вашего студента-философа.) Не перемещаются ли опять полюса – на сей раз не географические, а нравственные? И я долго мучился этими мыслями. Пишу Вам сумбурное письмо, чуть успокоившись, но тем не менее остро завидуя людям, которым дается радостно и легко вера в „вечного человека“…»

Девочка кончила рисовать, уронила ветку, подняла, растопырив пальцы, над рисунком руку, точно его охраняя. И я подумал: этого легкого усилия, видимо, достаточно, чтобы остановить «новую исполинскую волну», потому что под маленькой – не шире тополиного листа – ладонью живет «раненый бизон».

Когда несколько десятилетий назад в Альтамирской пещере были обнаружены «бизоны», испанские и французские ученые не поверили, что они написаны доисторическим художником. Лаконизм линий, «беглость» мазков, емкость изображения, раскованность композиции казались настолько современными, что международный конгресс в Мадриде поспешил объявить рисунки талантливой подделкой – работой безвестного художника, гостившего незадолго до находки «бизонов» в усадьбе богатого испанского землевладельца рядом с Альтамирой. И лишь когда утих шум сенсации, охладели страсти и – что особенно существенно – подобными «бизонами» оказалась расписанной пещера Комбарель, куда не мог войти ни один из современных художников, ибо вход в нее был замурован, начались серьезные изыскания, установившие возраст рисунков: мадленское время (20–12 тысяч лет до н. э.).

Теперь «бизоны» изучены до мельчайших черточек; им посвящены тысячи умных страниц, где отмечается совершенство изображения и высказываются различные суждения о том, что же побуждало рисовать доисторического художника – избыток сил, вера в магический обряд, бессознательная попытка исследовать окружающую действительность?

Читая строки о «трепете напряженных мускулов и упругости коротких крепких ног бизонов», о хорошо развитом воображении художника, которое, видимо, помогало руке его, живо воссоздавая жестокую реальность: тяжелый бег животного сквозь чащу, его рев, ярость настигающих охотников, – я часто ловил себя на том, что в этих бизонах, особенно в самом поразительном – «раненом» не замечено нечто весьма существенное для постижения тайны их бессмертия.

В царственной, низко опущенной голове, мощных, детски беспомощно подломленных лапах «раненого бизона» чувствуется доверчивость побежденного к великодушию победителя – то, что через тысячи лет будет потрясать сердца в шекспировских трагедиях. Художник наделил бизона новой истиной и новой красотой. Это были истина и красота самого человека. Его рисунки, даже когда он писал бизонов, исполненных сил, решимости бороться за жизнь, удивительно нежестоки. И странно, что этого, чисто нравственного содержания не увидели за «модернистской» манерой маститые искусствоведы, объявившие их работой современного европейского живописца. Вот он нарисовал бы жестоко!

В этой нежестокости доисторического художника в изображении жестокой реальности (чтобы жить, надо убивать) таилось великое обещание. Его работа исполнена сострадания. И для меня это куда существеннее, чем «совершенство рисунка» и «смелость больших пятен охры».

А когда он окончил работу и вышел из пещеры, где догорал костер и уже видели сны охотники, женщины и дети, его окружила первобытная ночь, первобытный мир. И он, художник, был равновелик этому миру, его безмерности, его бесчисленным тайнам. Он сам был микрокосмом и потому – Творческим Человеком.

Ночь, была обыденно неспокойна: шумел ветер, шли сквозь чащу живые бизоны. Но в этом заурядном неспокойствии первобытной ночи можно было расслышать и что-то новое: ударял по камню Микеланджело, настраивал скрипку Моцарт, смеялся Пушкин.

«…Легко ли далась мне вера в вечного человека? В одном я теперь не сомневаюсь: она далась совершенно естественно. Началось это, пожалуй, с „Диалогов“ Платона. Я читал их задолго до философского факультета, шестнадцатилетним мальчишкой. (Работал на заводе и посещал вечернюю школу.) Понял одно: за две с половиной тысячи лет до меня жили умные, хорошие люди, умевшие с толком размышлять и, если надо, мужественно и красиво умирать. Второй раз читал „Диалоги“ на первом курсе филфака. Теперь они для меня были „объектом исследования“, и воспринимал я их не наивно-целостно, как в шестнадцать лет, а с чисто студенческой утилитарностью: не переживал, а изучал. Через некоторое время меня опять потянуло к „Диалогам“, и Платон вошел в мою душу. Он уже был не вне меня (объект исследования), а во мне. Но это отличалось от первого, наивно-целостного мальчишеского восприятия тем, что я теперь понимал его мудрость и духовную красоту. Я теперь не читал Платона, а жил с ним одной жизнью. Он был не по эту, а по ту сторону моего духовного мира. Он стал живой клеткой вечного человека во мне. Вам, конечно, известна формула Маркса о сохранении богатства достигнутого развития, как непременном условии возвращения „человека к самому себе, как человеку общественному, то есть человечному“. Осознание в себе вечного человека, по-моему, одна из форм заботы о сохранении богатства достигнутого развития.

И это меня особенно волнует. Если помните, и первое письмо к Вам я написал потому, что нашел в Вашей книге строки: „Если ты сидел у ложа Сократа и беседовал с ним перед тем, как он выпил цикуту, и тебе, вольнодумцу и еретику, писала о любви Элоиза, и тебя, декабриста, топтали кони на Сенатской площади, и тебя, коммунара, расстреливали в Париже…“ Да. Меня.

Я тоже думаю, что единственно реальная, высшая ступень развития человечества – сегодня, потому что насыщена, в максимально возможном объеме, уже нажитым духовным и нравственным опытом поколений. Если я хочу быть сегодняшним человеком, я должен нести в себе мысли и чувства тех, кто любил, боролся, отчаивался, надеялся, жертвовал собой во имя будущего до меня. Как видите, по этой нехитрой логике нельзя быть сегодняшним человеком без осознания в себе вечного человека.

Я уже второй или третий раз пишу это слово „осознание“, но не уверен в его точности. Вечного человека в себе надо строить. Да, строить. Ведь и наша духовная жизнь имеет определенную архитектуру…»

Я наконец оторвался от детского рисунка на песке, в котором мое воображение открыло очертания «раненого бизона»: пора возвращаться в редакцию, где ждет меня, видимо, новая почта, и через час или два из перенасыщенного сенсациями воздуха начнут выпадать «кристаллы» с новыми диковинными образами. Я шел по бульвару и думал: это только кажется, что, художнику мадленской эпохи легче было стать равновеликим миру, чем современному творческому человеку.

Дорога в двадцать тысяч лет создала не только новый ландшафт мира, но и новый ландшафт человеческой души. Она углубила ее, усложнила безмерно, сообщила восприимчивость и емкость, которые позволяют ей вобрать в себя в тысячи раз больше, чем тысячи лет назад.

И в то же время что-то осталось неизменным. Это что-то – как жемчужина на дне океана, и вот мы стоим перед «раненым бизоном», и, кажется, не было двадцати тысяч лет.

Но они были.

В духовный мир человека вошли доблесть античных героев, любовь Абеляра и Элоизы, муки испепеляемых еретиков, подвижничество строителей готических соборов.

Вошли в него мужество рабов Спартака, самоотверженность народовольцев, величие Ленина, верность долгу Карбышева и Мусы Джалиля.

В этом духовном опыте Эдип и Фауст, Гамлет и Иван Карамазов…

Одна из замечательных особенностей «мира человека» состоит в том, что его этическое богатство составляют не только радостное восхождение, надежды и любовь, но и разрешившиеся сомнения, утихнувшая боль, воспоминания о бессонных ночах, осознание ошибок.

«…Сейчас мне совестно за то мое сумбурное, путаное письмо. Дело, наверное, в том, что в моем развитии ум намного опередил сердце – Ахилл оставил далеко позади черепаху. Я был искушен в „интеллектуальных волнениях“ и нравственно беспомощен. К сожалению, это беда многих „физиков“. Парадокс в том, что удар по сердцу заставил искушенный интеллект кувыркаться в поисках объясняющих „теорий“. И вот возникла та, которую я, утратив, видимо, начисто чувство юмора, изложил в письме к Вам – „теория“ переместившихся полюсов и новой исполинской волны…

В современном мире действительно есть то, что некоторые западные философы называют „огромным и безобразным“. Но это, согласен с Вами, надо воспринимать не само по себе, а как накладные расходы великого часа истории, когда человечество переживает изменения не эпохи, а эры: меняется лик человеческого общества, меняется лик планеты.

Сегодня я намного терпимее отношусь к Вашему студенту-философу, к его поискам в себе „вечного человека“. Хотя, разумеется, и сейчас я не согласен с его соображением о том, что чудеса современной техники покажутся через сто или пятьсот лет забавными или смешными. Эти соображения тоже, видимо, вроде „накладных расходов“. Мир полон разнообразных ликов человеческого гения. В нем чудесно совмещаются камни Фидия и легкие, как сновидения, парусные суда. В моем стиле, как видите, появилось уже что-то поэтическое…

Последние недели я увлекся античной мифологией и историей искусств. (Кстати, кто ваш любимый мифологический герой? Или, точнее, кто из них, по-вашему, наиболее соответствует сегодняшнему состоянию мира?)

На днях я перечитывал Брэдбери, и меня „осенила“ идея, которая, видимо, достаточно безумна для того, чтобы стать истиной. Мне подумалось, а что, если бы я был художником, которому поручили иллюстрировать томик фантастических рассказов Брэдбери? Я занялся бы, наверное, тогда беззастенчивым плагиатом. Перерисовал бы фигуры людей и животных с фресок Тессили, созданных более тысячи лет назад в Сахаре, когда она не была еще пустыней. Эти странно удлиненные, легкие, танцующие фигуры, эти фантастически изогнутые шеи жирафов, точно выбежавших из детских волшебных историй!..»

Я шел и думал: кто же, в самом деле, мой любимый герой в античной мифологии? Тезей? Антей? Атлант? Чей образ наиболее соответствует «сегодняшнему состоянию мира»?