Текст книги "Харбин"
Автор книги: Евгений Анташкевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 57 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]
Анна сидела в темноте и видела на белой подушке и над краем одеяла только голову сына и одну его руку. На фоне тёмной стены выделялся прямоугольник окна в сад, где лежал глубокий снег. С самого рождения Сашика Анна не хотела вешать в его комнате плотных гардин, поэтому окно всегда занавешивала только белым или если цветным, то светлым, прозрачным ажурным тюлем. Она давно придумала, что, когда её сын будет просыпаться, он сразу будет видеть свет утра или дня и радоваться этому дню каждое утро, когда просыпается.
Сашик спал тихо, наверное, подействовала микстура. Она дотрагивалась до его левой руки, лежавшей поверх одеяла, рука была немного влажной от пота, но уже не такой, как час назад, когда она обнаружила, что он заболел.
«Как же это получилось, где он мог простыть? Или заразился? Не надо было отпускать его на ёлку!» – подумала она и тут же осознавала, что её сын уже вырос и невозможно, чтобы он целыми днями сидел дома, тем более в Новый год, когда происходит так много интересного и захватывающего. Она сама помнила ёлки своего детства, игрушки и сладости, которыми увешивали лесных пришелиц, и запах хвои, вносимый в дом с мороза. В доме её родителей ёлки были карельские или финские, она не понимала в этом разницы, но её родители всегда с пылом спорили, какая из ёлок лучше пахнет, карельская или финская, а ей казалось, что все ёлки пахли летом. Ей казалось, что вот немного ёлка постоит в их доме и сразу после этого будет лето; и она уедет к дяде Юзефу, под Варшаву; там, в его имении, росший на песках сад постепенно переходил в густой и тёмный ельник, очень пахучий; сад растворялся в нём и исчезал.
Она посмотрела в сторону и увидела, что на полу под подоконником появилась полоска света, во всю ширину окна.
«Луна!»
Она опять дотронулась до руки сына, та была горячая; Сашик повернулся на спину, заскрипела пружинами кровать, и он чуть слышным голосом прошептал:
– Мамочка, я хочу пить!
Она вышла из комнаты. В коридоре было темно, и вдруг у неё за спиной затеплился огонёк, Анна оглянулась и увидела, что в дверях своей комнаты стоит Кузьма Ильич с горящей керосиновой лампой в руках.
«Господи, как он узнал, что я выхожу?» – подумала она с умилением.
Кузьма Ильич стал ей показывать жестами, что он может сделать то, что необходимо, а она может не покидать комнаты Сашика. Анна его поблагодарила, тоже жестами, попросила идти спать, неслышно прошла в кухню, зажгла электричество и стала наливать микстуру в стакан и вспомнила, что лёд в грелке почти весь растаял.
– Я льду набрал много, он в саду, в снегу, чтобы не растаял, – услышала она из-за спины шёпот Кузьмы Ильича. – Грелка у вас?
– Нет, – ответила Анна. – Она осталась там.
– Ничего, – сказал Тельнов и повернулся из кухни. – Я тихо.
Кузьма Ильич прошёл к Сашику, забрал грелку, вышел в сад, вылил талую воду и набрал лёд, потом вернулся, оставил грелку в изголовье и зашёл в свою комнату. На тумбочке, рядом с его кроватью, тихим фитилем горела лампа. Он уже помолился на ночь и мог ложиться, но из головы не уходила тревожная мысль: «Приютили они меня, спасибо им сердечное! Хорошие они, и к Сашику я уже душою прикипел. Как внучек мне стал. А если выгонят? Куда деваться в этом городе – на паперть? Или к отцу Акинфию краски мешать? – Его мысль была тревожной, и он почувствовал, что стало жарко. – Завтра же пойти и причаститься!»
Кузьма Ильич постоял около кровати, но ложиться не хотелось, а сесть на неё он не решался, чтобы не скрипеть пружинами. Он открутил немного фитиля, в комнате стало светлее, тогда он снял с полки лампадку и подлил в неё масла.
Лик святителя Николая Мирликийского осветился повеселевшим огоньком, и Кузьма Ильич увидел глаза Чудотворца. Икона была написана недавно, всего несколько лет назад, когда Кузьма Ильич таким особенным образом избавился от нищенства в Благовещенске и здесь, в Харбине, у Адельбергов, обрел и дом, и семью. Глядя в глаза Чудотворца, Кузьма Ильич вспомнил, как в первые же дни, когда он появился в этом городе, он пошёл по всем православным храмам и услышал, что на окраине заложили мужской Казанско-Богородицкий монастырь, и он стал ходить туда и помогать строителям и устроителям, чем мог. Он таскал камень, месил известь и присматривался к старцу, о котором говорили, что тот пишет иконы. В один летний день, когда здание храма уже было построено, он забрался на леса к богомазам и попросил не отказать ему и разрешить подносить плошки с красками и мыть кисти. Старший богомаз, лежавший на лесах под самым куполом, приподнялся на локтях, посмотрел на него и только спросил:
– А силёнок хватит по лесам лазить?
Тельнов оглядел худое тело богомаза в испачканной известью светлой полотняной рясе и спросил сам:
– А мы, батюшка, отец Акинфий, не в одних с вами летах?
Отец Акинфий смочил большую кисть в подвешенном к лесам ведре с водой, улёгся на спину и стал мочить штукатурку.
– Может, и в одних, да только мы привычные, который год на лесах живём. – Он взял кисть потоньше и стал наносить её острым деревянным концом контуры рисунка. – А как зовут тебя, мил-человек?
– Тельнов! Кузьма Ильич Тельнов!
– Доброе прозвище, Кузьма Ильич, а сам откуда будешь, из каких мест?
Вот так, стоя на лестнице, под самым куполом храма Кузьма Ильич познакомился с отцом Акинфием.
«Хороший мастер! – думал Кузьма Ильич, глядя на икону. – Как написал! Когда мне горько, Чудотворец смотрит на меня строго, мол, терпи! Когда мне радостно, он смотрит радостно, мол, радуйся!»
Он поправил очки и вгляделся в глаза святителя. Седой старец с редкими белыми волосами смотрел на него добрыми глазами и будто говорил: «А ты и терпи, и радуйся!»
Тельнов взял тряпицу, которую всегда держал поблизости, и стал протирать стекло поверх иконы. Отец Акинфий запретил ему закрывать лик стеклом, но Кузьма Ильич его ослушался, потому что не хотел, чтобы кто-нибудь поцарапал её или она выгорела на свету. Он протирал стекло и думал, обращаясь к Николаю Угоднику: «Много ты спас людей из паствы твоей! Надоумь и мою старую голову, как спастись! Как уберечься от соблазнов, как жить так, чтобы грехи мои были не слишком велики и тяжки, как быть угодным близким моим, как избавить от болезни внучка моего, хоть и неродного, а он мне ближе, чем родной! Научи меня жить на благо и по совести!»
Он встал на колени и тихо, чтобы не быть услышанным, начал читал тропарь.
Когда Анна вернулась в детскую, грелка, наполненная льдом и обёрнутая полотенцем, уже лежала на кровати рядом с Сашиной подушкой. Она снова подумала: «Хороший старик, добрый и к Сашику ласковый, и вправду как родной дедушка».
Глава 8Утро следующего дня было суетным.
Анна, просидевшая с Сашиком всю ночь, разбудила Александра Петровича и послала его за врачом. Когда он вернулся с известным на весь Харбин доктором Казим-Беком, Сашик ещё спал, но его лоб горел жаром, и дыхание было горячим и прерывистым. Казим-Бек откинул одеяло, расстегнул пижаму и стал слушать. Сашик проснулся, он послушно и «дышал» и «не дышал», переворачивался на бок и снова ложился на спину. Когда Казим-Бек закончил осмотр и с Анной вышел из детской, рядом с Сашиком остался Кузьма Ильич.
– Воспаление лёгких, уважаемая Анна Ксаверьевна, благодарите Бога, что одностороннее.
Анна сложила руки на груди и посмотрела на врача с мольбой.
Доктор продолжал:
– Мне Александр Петрович, когда приехал, вкратце рассказал, поэтому на первый случай я прихватил с собой вот эти лекарства. – Казим-Бек раскрыл саквояж и достал тёмную склянку и несколько порошков. – Возьмите! Меряйте температуру каждый час… и рецепт. Я приеду завтра в это же время. Это пока всё, что я сейчас могу.
* * *
После того как Александр Петрович привёз Казим-Бека и оставил его с Анной, он ненадолго сходил на службу и вернулся домой. Анна, не спавшая всю ночь, сидела в детской, рядом с ней был Тельнов, он пытался шёпотом развлекать её разговорами, потому что было видно, что Сашик спит.
Когда Александр Петрович пришёл, то уговорил Анну пойти отдохнуть, а сам остался с сыном. Кузьма Ильич тоже остался в детской и, как показалось Александру Петровичу, имел виноватый вид. И тут, глядя на старика, он вспомнил свою вчерашнюю последнюю мысль, перед тем как заснуть, мол, не промах ли это Кузьмы Ильича, что Сашик простудился, однако спросил про другое:
– Откуда в вас столько азарта взялось? Никогда не ожидал!
Тельнов поёжился и зажал кисти рук между коленями.
– Грешен, батюшка! – ответил он и замолчал, потом увидел, что Александр Петрович смотрит на него с улыбкой. – Я, знаете ли, в интересном месте в Москве жил…
– Помню, – сказал Александр Петрович. – Где-то на Моховой…
– На Воздвиженке, в университетских квартирах, мои тётки прислуживали в профессорских семьях…
– Вы рассказывали!
Кузьма Ильич оживился:
– Так, знаете ли, с одной стороны – свет просвещения, а с другой – темень и невежество…
– Вы имеете в виду университет и Охотный ряд?
– Так точно! И оказался я между двумя, можно сказать, стихиями! – Тельнов заметил, что Александр Петрович смотрит на него с некоторой ехидцей.
– Вот вы улыбаетесь эдак интересненько, а я тогда хлебнул, знаете ли, не приведи господь! В юности, вернее сказать, в детстве, сошёлся я с купеческими… Разбитные были, веселые, тут вам и картишки, и выпивка, и даже подворовывали, был грех… Однажды, – он горько усмехнулся, – был даже схвачен за руку и нещадно бит их же, заметьте, отцами! Им-то ничего, а мне досталось по первое число! По сию пору помню! – Тельнов разговорился, его голос стал громче, но он опомнился, опасливо оглянулся на спящего Сашика и дальше говорил уже шёпотом: – Потом, уже в юности, к студентам прибился. Свободно, знаете ли, мыслящим…
– И тоже досталось?!
– А как без этого? – Он поёрзал. – Тут дела посерьёзнее начались, уже с полицией. Студентам опять ничего, а я сирота сирый, кто защитит? Тётки мои ничего и слышать не хотели! Им про меня, тогдашнего, что тюрьма, что каторга. Однако вовремя одумался! Присмирел, стал учиться, сам, по книжкам, благо их в профессорских квартирах было без счёту. Они же иной раз, видя мою любознательность, помогали, профессора, и советом, и задачки помогали решать, сами их ставили. Их дети меня чурались, мол, прислуга, а студенты много помогали! Но самое-то главное, уж не помню, кто это был, помню только, что приват-доцент! Имя-отчество помню, Алексей… как его?
– Не важно! Я с ним не знаком, – «помог» Александр Петрович.
– В карты они играли! Много играли, серьёзно, а я рядом был, сукно протирал, колоды мешал и наблюдал. Много наблюдал. Вот кое-чему и выучился, и в винт, и в покер, и в преферанс. Так иной раз, когда компания не складывалась, и меня за стол сажали, не в «коммерческую», с меня что же было взять! Они это называли «свидетелем»! Однако выучился я, надо сказать, изрядно!
Александр Петрович внимательно слушал Тельнова.
– Это я заметил! Вы ловко и тасовали, и сдавали, за вашими руками было не уследить!
– Это не самое сложное…
– А что же?
– Самое сложное – удержаться от игры!
– Не совсем понимаю. – Александр Петрович увидел, что Сашик повернулся на бок и раскрылся, он прикрыл его одеялом, и несколько секунд они молча ждали. – Что же в игре плохого, все играют! И время проведёшь, и гимнастика для ума!
– Согласен! – Тельнов развёл руками. – Самое плохое то, Александр Петрович, что – азарт!
Адельберг снова удивился:
– Зачем же тогда садиться за стол, если нет азарта? – Он видел, что Тельнов хочет что-то рассказать, но что-то ему мешает, и решил помочь. – Наверное, Кузьма Ильич, вы Достоевского излишне перечитали или Сухово-Кобылина!
Тельнов помолчал, потом вышел из детской и через пять минут вернулся, неся в руках старый, с потертыми углами, хорошо знакомый Александру Петровичу кожаный футляр для пенсне.
– Вот всё, что от него осталось!
– От Достоевского или Сухово-Кобылина? – пошутил Александр Петрович.
– От старшего нашей телеграфной команды, поручика Новожилова, вечная ему память.
Такой неожиданный ответ смутил, и Александр Петрович решил потерпеть с расспросами.
– Извините, я не знал!
– Это было в шестнадцатом. – Тельнов не стал дожидаться вопросов и медленно и задумчиво начал рассказывать. – Наша команда, которая состояла при штабе дивизии, располагалась в четвертой линии окопов. Это было поздней осенью, как я уже сказал, шестнадцатого года; мы стояли тогда почти без боёв. Немец был через речку, неширокую в нашем месте, но после дождей она разлилась и превратилась в сущее болото. То есть она и осталась неширокой, но поднялась, затопила окрестности и дней десять потом стояла болотом. Мы никуда не двигались, ждали, когда подсохнет или замёрзнет, и только постреливали. А со временем и это надоело! Иногда подолгу молчали. Немцы каждую ночь осветительными ракетами баловались, от пластунов от наших, – они одни только ходили, туда-сюда, правильно сказать – плавали. Ну тут, конечно, все и затосковали. Сами помните, когда бои – страшно, а когда затишье – скучно! Хоть пей! Но у нас с этим было строго, начальник полка расстрелял двоих, которые у местного населения самогон таскали… И что было делать в такой обстановке? Как прикажете время коротать? Ну и засели мы за ломберный, с позволения сказать, стол!
Тельнов старался говорить тихо и оглядывался на спящего Сашика.
– Новожилов сначала не хотел, уклонялся, я, говорит, лучше книжку почитаю или жене письмо напишу. А она у него красавица, и сам он из тверских дворян. Женился до того за месяц, в отпуске был по ранению.
Тельнов тихо, опять-таки оглядываясь на Сашика, кашлянул в кулак:
– Отказывался, значит! Ну он начальник, его не заставишь! А мы сели играть, да так азартно! Господи, прости! – Он истово перекрестился. – Землянка одна, большая, нас пятеро: я, трое унтер-офицеров, и он – главный! Мы за столом, а он рядом, на своей кровати, когда не в штабе! И на что только мы не играли! И кому петухом кричать, и кому под столом сидеть, и у кого револьвер точнее, и у кого сабля острее! Но только не на деньги! Это он строго запретил! Но, тихонечко, мы и на деньги перекидывались. Девать их было всё равно некуда! На третий день, смотрим, поглядывает он, то в книжку, то на нас, но больше в книжку, а по секрету – на нас. А мы и виду не подаём, что заметили его любопытство, знали, что очень мастерски он играл и в винт и в преферанс. За это и пострадал, ещё до ранения. Сам он ничего не рассказывал, да разве же утаишь? Тем более от штабных! Карточку показывал, после венчания. Супруга, молодая, чудо как хороша! На карточке! Он её был старше, лет на двадцать. Сам в орденах, рука на перевязи. При нас ходил с одним Георгием солдатским, а тут! Мы даже удивились! Орденов – целый иконостас. Говорили, что беспримерной храбрости был человек. Но только за карточное пристрастие его в следующие чины не производили. Поэтому, мол, и запретил себе «талью» гнуть. Ну а мы – знай своё!
Тельнов говорил, Александр Петрович слушал и иногда поглядывал на него и в один момент увидел, что старик как-то странно перебирает пальцами, как будто бы цигарку скручивает.
«Ни разу не видел его с табаком», – подумал он, но решил не перебивать.
– Так вот, – продолжал Тельнов. – Один день играем, другой, а мне карта ложится, как будто её кто-то специально подмешивает! Ну и партнеры у меня не очень, то есть я в полном фаворе. И видимо, заело его, нашего поручика. На третий день, я как сейчас помню, погода стояла мерзкая, на небе ни облачка, солнце как гвоздями прибили, висит и висит, за горизонт не садится… И ветер, северо-восточный, ледяной. И такой сильный, что носа не высунешь, прямо как здесь, в Маньчжурии вашей! Вот! И дует, и дует. Дожди кончились, все ждали, что подморозит, а он, ветер, только тянет, да насквозь! Никакая шинель не спасает, хорошо, наши солдатики печку хорошую смастерили. Помнится, до этого несколько ночей немцы что-то стучали, прямо все ночи напролёт, а ракеты свои перестали пускать. Помню также, что наше начальство велело пластунам выяснить, что это там немцы стучат. Пластуны в дозоры, но ночи оказались светлые – и звёзды, и луна. Днём солнце, и ночью – почти как днём. Так ничего и не увидели, через речку не перебраться, всё видно как на ладони. А мне уже стало надоедать, сами знаете, когда достойного партнера нет, то оно вроде как и скучно…
Тельнов перестал крутить пальцами и поднял глаза на Александра Петровича:
– Короче говоря, подсел-таки к нам Новожилов! Вы, говорит, прапорщик, по-моему, меры не знаете! Это он пошутил, что мне карта идёт! Ну и, само собой, извинился! Давайте, говорит, по маленькой сыграем, но, говорит, не в коммерческую! А мы уже и готовы были, видели, что его азарт гложет. Поинтересовались, мол, на что? А, говорит, кто проиграет, пусть за шнапсом сходит, к немцам, ночью. Мы удивились. Конечно, понятно было, знаете ли, что, если ему не пофартит, под стол он не полезет и петухом при нас кричать тоже не станет, а деньги, всё жалованье, незадолго до этого супруге переправил! Мы его отговаривать, а он в азарт уже вошёл. И всё надо мной подшучивает, что, мол, руки у меня ласковые и карты их любят, мол, мне бояться нечего. Я, конечно, на его намеки не реагирую, но обидно, знаете ли. Шулерству меня московские профессора не учили. Ну тогда я его спрашиваю, а на чём же на тот берег? Он отвечает, что знает, где пластуны свои челны держат. Челны лёгкие, тонкие, потому что долблёные, и один человек вполне может дотащить до воды. Вот такое Новожилов сделал нам предложение. Я подумал только, что сам-то я в проигрыше не останусь, карта со мной дружила, он, по всей видимости, тоже в себе уверен. А это что значит? Что если ни я, ни он в проигрыше не останемся, то на тот берег плыть другим? Пока мы думали, те трое отказались играть, им это было ни к чему, и остались мы вдвоём. Гляжу, он на меня смотрит! Я, Александр Петрович, был тоже неробкого десятка, ходил с пластунами за немецкие окопы, и их аппараты доставали, и за шифрами гонялись, да и крепкий я был, несмотря на то что на пятый десяток… Ну и решился на «гусарика»! То есть вдвоём.
Александр Петрович знал, что такое «гусарик», и кивнул, прося Тельнова продолжать рассказ.
– Про игру рассказывать не стану. Только скажу, что карта выпадала нам поровну, то я играю, то он. Я его опередил и закрылся на два или три очка, и притом на распасах, это его особенно обидело, и он засобирался. Мы его стали отговаривать, и тогда он предложил ещё одну партию, но тут уже я отказался наотрез. Дело в том, что, по его условиям, если игрок проигрывает дважды, он приносит не шнапс, а офицерский коньяк, то есть, знаете ли, надо переползти через две, а то и через три линии окопов, а это почти что верная смерть. И знаете ли, я заметил его одну особенность он, когда в раж входит, вроде как перестаёт правильно считать, поэтому на распасах я у него почти всегда и выигрывал. Вот так! Поэтому я и отказался. Проигрывать специально мне резона не было, а посылать его в третью линию окопов… это для меня было слишком.
Тельнов рассказывал ставшим сиплым от шёпота голосом, и Александр Петрович заметил, что к концу своего повествования старик начал сильно волноваться. Но он решил его не перебивать и дослушать до конца.
– Засобирался он! Оделся в солдатскую шинель, взял револьвер и две гранаты, сменил свою офицерскую фуражку на солдатскую папаху и, уже когда из землянки вышли, пошарил по карманам и вытащил вот этот футляр и передал мне…
Кузьма Ильич положил футляр на открытую ладонь.
– …Пенсне он оставил на столе, а футляр отдал мне… Вот так он у меня и оказался. Я про него только потом вспомнил.
Он помолчал.
– Так вот! А погода изменилась. Ветер стих, низовой. Верховой нагнал тучи, и луна почти скрылась, но иногда показывалась. Погода – почти для вылазок. А мы снова его отговаривать, но это уже когда почти на берегу были. И челны в кустах, недалеко, а пластунов рядом никого. Никто не ожидал, что погода так изменится! Мы его отговариваем, а он только сказал, мол, ждите, часа через два буду, шуму не поднимайте и будьте на берегу, если пластуны «проснутся» и хватятся своего челна. Пришлось подчиниться. До сих пор себе этого простить не могу. Что дальше было, помню все в деталях. Дотащил он челн до глубокой воды, речка поблёскивает, плывет разный топляк, он лёг в челн и только подгребал веслом коротеньким, как ракетка для лаун-тенниса. От того берега, где была первая линия немецких окопов, лес стоял саженях в ста или чуть более, луна появлялась у немца из-за спины, в общем, он слился с рекой и быстро пропал из вида. Мы немного успокоились, ночь тёмная, на немецком берегу тишина, в ту ночь они не стучали. Мы в землянку не пошли. Так два часа и сидели. Потом услышали какой-то шум, с того берега, сначала тихо так, потом сильнее, и непонятно было, что там шумит. Нет ни стрельбы, ни осветительных ракет, но шум слышим. Потом только поняли, что той ночью немцы задумали навести на наш берег переправу, поэтому ночами топорами и стучали, заготавливали бревна для понтона. Это чтобы на следующий день утром атаку предпринять. Но мы-то этого не знали!
Кузьма Ильич рассказывал, почти не останавливаясь:
– Мы сидим, а там шумит, а река такая тихая, от луны, когда не за тучами, отсвечивает и топляк гонит. И началось. Они-то весь строительный лес подвезли и начали связывать его в плоты и один к другому подгонять. Короче говоря, много там народу оказалось, на той стороне, и, видимо, вся их дивизия для атаки на том берегу и собралась. Мы, когда это поняли, одного, самого быстрого на ноги, послали, конечно, в штаб. Тут и наши стали подтягиваться, сначала пластуны! Однако челнов у них было несколько, и одного они не хватились, считать было некогда. Тогда-то на той стороне выстрел и прозвучал. Потом пулемёт дал очередь. Потом всё стихло, а когда луна в очередной раз выглянула, в её свете мы увидели, что к нашему берегу плывет челн, а за ним, точнее, с двух боков его догоняют две лодки. Вода блестит, и всё видно как на ладони. Тут нам стало ясно, что немцы его обнаружили и подумали, что наш лазутчик разведал их подготовку к переправе, к атаке, они и погнались за ним. Всё было как в кинематографе, только без музыки. На их лодках было несколько гребцов, а Новожилов был один, и они стали его настигать. Мы к своим, и сами стали стрелять по их лодкам. Пластуны снесли свои челны к воде и тоже направились туда, мы подняли стрельбу, чтобы отпугнуть немца, но они его уже почти догнали…
Тельнов замолчал, желая передохнуть, раскрыл футляр и попытался уложить в него свои очки с одной дужкой и старой резинкой, но футляр был для очков маловат и не закрывался. Александр Петрович много раз видел и эти очки, и этот футляр, это старье раздражало его, и он советовал уже много раз Кузьме Ильичу купить новые, тот всякий раз соглашался, но…
– Вот так, уже который раз пытаюсь подладить его под мои очки, однако не для них он предназначен, даже дужку на очках отвинтил…
– Ну а дальше что? – Александр Петрович понял, что его советы были лишними, и пожалел о том, что был так настойчив. Его интересовала развязка, хотя тон всего рассказа явно свидетельствовал о том, что она будет трагической.
– А дальше? – Кузьма Ильич поднял спокойные глаза на Александра Петровича. – Дальше нам уже пластуны рассказали – они подплыли близко и всё видели, – дальше револьвер Новожилова дал осечку, он хотел застрелиться, а потом одну гранату бросил в немецкую лодку, попал, а другую подложил под себя. – Он покачал головой. – А если бы взял три, может, всё и обошлось бы. А может, он сначала бросил гранату, а потом его револьвер дал осечку. Этого уже никто не знает. Потом пластуны забросали гранатами вторую немецкую лодку, а Новожилова и его челн разнесло в клочья. И в щепки. Только пластуны с удивлением рассказывали, что на месте взрыва удивительно сильно пахло коньяком. Вот и весь азарт.
Сашик, до этого спавший безмятежно, как будто услышал конец рассказа, пошевелился, застонал и открыл мутные глаза. Александр Петрович пощупал лоб мальчика, тот горел, он попытался его успокоить, но Сашик что-то лопотал, скорее всего бредил. Александр Петрович не заметил, как старик выскочил из детской и через секунду вернулся со стаканом, в котором была тёмная жидкость с микстурой. Он подал стакан Александру Петровичу, тот приподнял голову сына и в разлепленные сухие губы влил ему немного жидкости, мальчик машинально сглотнул, и Александр Петрович медленно влил ему всю микстуру, Сашик выпил её и через несколько минут успокоился и снова заснул. Взрослые тоже успокоились, расселись на стулья и некоторое время молчали.
Вдруг Александру Петровичу пришла в голову мысль о том, что, если Сашик даже во сне будет слышать знакомые ему голоса, может быть, от этого ему будет спокойнее. Он обернулся к Тельнову, Кузьма Ильич сидел тихо и, склонившись к Сашиному изголовью, смотрел на мальчика. Александр Петрович видел, что старик взволнован или своими воспоминаниями, или состоянием мальчика, и он обратился к нему:
– Кузьма Ильич, дотянитесь до какой-нибудь вашей газеты и почитайте что-нибудь, только тихо. Пусть Сашик слышит, что он не один, что мы рядом.
Тельнов сначала удивился, а потом, видимо, понял смысл просьбы, снова вышел из комнаты, вернулся с газетой, развернул её, поискал глазами и тихим, спокойным, но внятным голосом начал читать:
– «Заря», суббота, 5 января 1924 года, № 4, «У святочного прилавка»… – Он оторвался от газеты и вопросительно посмотрел на Александра Петровича.
– Читайте, это всё равно, что там будет написано!
Тельнов согласно кивнул, удивился изобретательности Александра Петровича и тихо прокашлялся:
– «У святочного прилавка.
…Тут уж не до политики, когда идут покупать индейку или по морозу волокут пышную ёлку. Кого тут смутишь речью Муссолини, или хитрыми ухватками Болдвина, или посланием американского президента по вопросу об европейских долгах… Из всего этого не проистекала непосредственная опасность для обывателя, а остальное безразлично…»
Он читал тихо и с таким выражением, что было понятно, где в статье заканчивается один абзац и начинается другой:
«…Первой ночью 1924 года рестораны были наполнены до краев, и, подсчитывая выручку, рестораторы улыбались рассказам о харбинской депрессии.
На таких встречах не швыряют тысячами, и никто ещё от святочных расходов не разорился, а вот израсходовали же харбинцы без всякого напряжения сотни тысяч на святочную мелочь.
Все мы в глубине души считаем Харбин захолустьем.
По количеству жителей это небольшой русский город.
Богатствами своими, однако, он поспорит с любым прежним большим.
Начать считать одних миллионеров – пальцев не хватит.
Подобно глубинам моря, Харбин умеет скрывать свои сокровища.
Подует резкий, пронизывающий ветер политических тревог, город беднеет, беднеет стремительно, за один день. В театрах играют для билетеров, в кинематографах крутят для контрамарочников, в магазинах тишина июльского полдня.
Рассеются тревоги, и столь же поспешно Харбин богатеет: заполняют подписные листы щедрыми даяниями сиротам и бездомным, заполняют рестораны, штурмуют прилавки.
Депрессия в Харбине понятие не экономическое, а психологическое».
Адельберг сидел, слушал Тельнова, думал: «Какая чепуха то, что он читает, зачем напросился. Надо бы прекратить!» – но в один момент посмотрел на Сашика и увидел, что напряжённое даже во сне лицо сына стало разглаживаться, он дышал ровнее, притихли хрипы, бледность кожи заменялась на живые краски, Сашик повернулся со спины на бок и, не просыпаясь, улыбнулся.
