Текст книги "Хроника одного полка. 1915 год"
Автор книги: Евгений Анташкевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Письма и документы
Многоуважаемый, любезный Федор Гаврилович!
Пребываю на Вас в глубокой обиде. Написала Вам уже два письма (это второе), а от Вас не получила ни одного. Наверное, Вы сильно заняты на войне.
Погоды у нас стоят хорошие, март замело снегом и метелями, а сейчас вёдро и по всей Твери звенит капель, и птички поют. Волга местами вскрылась, и рыбаки цедят её сетями, рыбы много. Сейчас, наверное, Вы с Вашим родителем уже привезли бы много рыбы, правда её сейчас откупщики берут за безценок, потому что рыбы много, но и требуется для войны тоже много. Много откупщиков приехали из Петрограда и Москвы. А тятя Елены Павловны захворал, и Елена Павловна бросила все свои дела и не позволяет никому ухаживать за тятей, только оне и я. Даже докторов повыгнала. Тятя сильно кашляет, видать угораздило на Волге простудится. Но ничего, даст Бог, поправится.
В Твери страшно. Почти что все гимназии и другие большие и господские дома отдали под госпиталя, и по городу разгуливают бравые офицеры и унтеры, только кто без ноги, кто без руки.
Пока тятя Елены Павловны не хворал, Елена Павловна много и со мною трудились в госпиталях, на сестру милосердия она учиться не стала, крови боится и я с ней. Поэтому мы и я с ней сделались учительшами для раненых нижних чинов и унтеров, тех, что не очень сильны в грамоте. Так за Еленой Павловной, нашей красавицей, прямо хвостом потянулись офицеры, те, которые могут ходить и разговаривать. Так Елена Павловна вся расцвела, а ещё она для тех, кто офицеры не очень раненый, устраивает учебные курсы танцев, только не танго и польку-бабочку, а вальс, падепатинер, падекатр, но для тех, кто может сам двигаться. Доктора на неё не нарадуются, как она помогает выздоравливать бедным раненым. И сама Елена Павловна очень от этого расцвела. Так на неё все заглядываются, особенно те офицеры, с которыми она по-французски разговаривает. Может с ними по часу разговаривать.
Вы там на войне особо не храбритесь. Сейчас мужчин, особенно здоровых всё меньше с войны приходит, всё больше больных, увечных и раненых. А каких мы раненых видим, страх один. Так что Вы не особенно подвергайте себя военной опасности.
Один офицер, сильно раненный письма пишет Елене Павловне, такие грустные, жаль одна. Доктора говорят, что не жилец он, но Бог даст, выживет. Тогда Елене Павловне будет большая радость. Как и за всех.
Есть тут один раненый, поручик, молоденький такой, просто красавчик. Елена Павловна душилась, когда мы в госпиталь ходили, я за ней по проходу между кроватями иду, а он прямо за ней носом-носом, потому что у него глаз нет и он в повязке. Я сказала Елене Павловне, и она перестала душиться, так он попросил снова душиться, он говорит, что так и видит её красавицей по её запаху. Его зовут Георгий. Фамилию не знаю, знаю только, что он прибыл из-под Львова.
Вы уж, Федор Гаврилович пишите нам, что Вы живой и здоровый, чтобы не было волнений, а то мы в госпиталях такого насмотрелись, не приведи Господь.
Желаю Вам счастья и военной удачи.
Пишите!
Серафима.
15 марта 1915 года г. Тверь.
* * *
Здравствуй моя дорогая
Ксенюшка-княгинюшка!
Прости меня за то, что так редко пишу. Твои письма получил все, что ты написала в марте месяце. Очень волнуюсь и переживаю, как твое здоровье. Про себя писать почти нечего, радовать цензуру, что у них много важной работы. Почти всё время передвигаемся то с севера на юг, то с юга на север.
Ты писала, что видела полковника на белом жеребце. Весьма вероятно, что это наш командир полка полковник граф Розен, Константин Федорович. Хороший был командир, воспитал полк весьма профессионально. Мы от офицерского собрания написали ему представление к награде на Св. Анны II степени с мечами. Только волнуемся, как там наши тыловые и штабы этим распорядятся. И через друзей бывшего своего Кавалергардского полка походатайствовать не могу, хотя воюют рядом. Не так давно видел генерала Казнакова, ты его помнишь, начальника сводного гвардейского кавалерийского корпуса, видно, что устал. Я хотел ему сказать про полковника Розена, но понял, что ему не до этого. Себе пообещал, что буду писать наградные на Розена, пока не получу известие, что Константин Федорович награду получил. Буду настаивать. Поговорить бы об этом с Великим Князем Н. Н., но пока в Ставку являться нет повода и причин.
Про Стрельцова ты интересно написала! Что это он переоделся в другую форму? Да ещё морскую! Интересно, где он сейчас, в Петрограде ли? Хотя нет, ты же написала, что уехал в Ревель. Очень непривычно писать «Петроград» вместо «Санкт-Петербург». Странно, вместо города Св. Пётра, получился просто «город Петра». Думаю, Петр Великий таким понижением статуса остался бы недоволен.
Как наш мальчик? Ты пишешь, что растет крепкий. Это меня радует.
Но главное сейчас для меня – это ты. Это – вы! Ты же меня понимаешь?
Привет моей дорогой тетушке и Софье, они, действительно, похожи на сестер. Вот, что значит так долго жить в одном доме.
Твой Аркадий.
18 апреля 1915 года.
* * *
Генерал-квартирмейстеру
Северо-Западного фронта генерал-майору
Пустовойтенко М.С.
Рапорт
Сим имею честь донести, что прослужив в 22-м драгунском Воскресенском полку полковника графа Розена с июля 1914 года по апрель 1915 года нашел, что порядок в полку по мере хода войны на глазах расстраивался и пришел в негодность в виду социалистических настроений в нижних чинах, чему способствовало поверхностное отношение к Уставам со стороны некоторых офицеров, в частности, ротмистра Дрока и ротмистра фон Мекка. Особенно в отрицательную сторону в сём выделялся и выделяется поручик Рейнгардт. По моему мнению, поручик Рейнгардт социализировался окончательно и ведет политику заигрывания с нижними чинами в ущерб строю и дисциплине. После ранения и отбытия из строя полковника графа Розена подполковник Вяземский имеет многие трудности в командовании армейским драгунским полком, поскольку прибыл из гвардии ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА т. е. из обстановки сугубой дисциплины и в строгом понятии офицерской чести.
Доношу в связи с личным пониманием соответствия понятия офицерской чести условиям выполнения долга офицера в борьбе с врагом РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ.
Прошу доложить об обстановке в полку Верховному Главнокомандующему ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЫСОЧЕСТВУ ВЕЛИКОМУ КНЯЗЮ НИКОЛАЮ НИКОЛАЕВИЧУ.
Корнет Введенский.23 апреля 1915 г.
* * *
Главнокомандующему Северо-Западным фронтом ген. от инфантерии Алексееву М. В.
МНЕНИЕ: весьма сомнительное донесение корнета Введенского в виду героического поведения 22-го драгунского Воскресенского полка с самого начала компании. Однако в связи с упоминанием корнетом Введенским «социалистических настроений в нижних чинах», следовало бы обратить на это особое внимание. С отправкой донесения в Ставку думаю погодить. Корнета Введенского предлагаю определить по транспортной или санитарной части.
Для дальнейшего исполнения и разбирательства рапорт передать в жандармское отделение фронта.
Генерал-квартирмейстер штаба
Северо-Западного фронта ген-м Пустовойтенко М.С.
26 апреля 1915 г.
* * *
РЕЗОЛЮЦИЯ:
Ув. Мих. Саввич!
Сделайте внушение доносителю за подачу рапорта через голову. Кто этот корнет Введенский?
С Вашим мнением согласен.
Определите, как считаете нужным.
Алексеев.
Многоуважаемая Т. И.
Что я делаю? Какая Т. И.? Где она – Т. И.? Сколько я ездил по крепостям! И в Гродно и в Ковно! Нигде ее не нашел! Везде говорили, что вот она была и вот она уехала с очередным госпиталем то в Москву, то в Киев, то в Питер! Противное слово! Такое впечатление, что сдали город! Был Санкт-Петербург, а сдали, и получился Петроград. Уже скоро год, как переименовали, а не могу привыкнуть! До сих пор ходит шутка, что, мол, а Петергоф переименовали в «Петрушкин двор»! Так, что ли?
А может это и хорошо, что Т. И. нигде нет. Дак, как же нет, когда есть!!! Её даже вахмистр И. Четвертаков видел и это в самый обстрел Осовца!!! Это уму непостижимо! Гнать надо баб с фронта! Гнать! Нечего им делать среди мужского зверя, половозрелым самкам!
А как гонят из фронтовой полосы, местных. Это кому же в голову взбрело снимать и переселять и эвакуировать местное население таким образом? По одним и тем же дорогам навстречу войскам??? Ни этим толком в тыл не уйти, ни войскам на фронт!
А что на фронте?
Не то, что писать, а сказать больно!!!
19 апреля германцы и австрийцы в районе Горлице прорвали фронт и за 5 дней от 3-й армии Радко-Дмитриева ничего не осталось! Хорошо, хоть 8-я Брусилова устояла!
И нас обстреляли. Никогда не забуду этого обстрела. Перемешать два эскадрона и обозных с землей на протяжении версты. Даже хоронить было нечего, так тонко перемешали человецев с землей. Одну только голову нашли. На березе. Прости Господи! Береза из одного ствола на высоте трех саженей разрослась в три стороны и между ветками засела голова. Улыбается. Без зубов. А глаза ещё блестят. Вот что, значит «И глазом моргнуть не успел»! Только его одного и опознали! Тонко-тонко так перемешали, граблями подгрести и могила готова – втыкай крест! Но велика больно: шириной в три ста саженей и длиной – верста! Могилка! Поговаривали, что Вяземский хотел застрелиться. Не верю – не тот человек. Полк всё-таки свою задачу выполнил, порубили ландверных целый полк, почти три батальона. Одними шашками! Вяземского вызывали в Седлец в штаб СЗ фронта. Докладывал лично Алексееву. Сказывали, что тот прослезился и вывалил пригоршнями «Егориев» на раздачу нижним чинам. А тем, кто остался в траншеях, хватило одного креста – деревянного! Отец Илларион молчал три дня, пил потихоньку, спирт-то у меня! И я с ним! Вяземский, Дрок и фон Мекк получили по Владимиру с мечами. Однако радости на их лицах я не видел. А генералы, как сказал Дрок (всё же простота не хуже воровства), «глаз не кажут», стыдно им, что ли за то, что так воюем. Рузский вовремя заболел! В 14-м на чужом рожне в рай въехал! Львов обошли и отогнали австрияка брусиловцы, а войско Рузского в него пустой и вошло! Так говорят! И повысили Рузского с командующего 3-й армией до командующего Северо-Западным фронтом, а ему батальоном командовать! Не более! Так говорят господа военные. И Императрица… слухи один отвратительней другого! Слишком много слухов. Снова взялись за шпионов, то немцы, то евреи. А они-то, главные шпионы, ка бы не в самом Питере! Над всеми висит тень полковника Мясоедова. Сухомлинова в вой сках ненавидят, и есть за что – у артиллерии три снаряда на всю дневную стрельбу (на сутки), не хватает патронов, пополнение приходит «сама четыре, сама пять», то бишь одна винтовка на четверых, а то и на пять человек.
Наша армия ползёт на северо-восток в район Шавли (местные называют – Шауляй) и к Риге.
Полк пострадал, потому что казаки не пошли в глубокий рейд и прозевали крупнокалиберную артиллерию. Хваленые!
Должны уйти на пополнение и отдых. Но пока стоим.
Вяземскому и фон Мекку даны отпуска по очереди. Дрок отказался. Сначала должен был ехать Вяземский, его жене рожать. За себя назначил Дрока. Фон Мекк, было, заревновал, хотя всё по уставу. Но, ничего, ненадолго, спирт-то опять-таки у меня! И батюшка, конечно, миротворец. Так что ледок растаял, под спиртом-то! Но Вяземский получил письмо, что событие ожидается во второй половине мая, это акушер так сказал (акушер, а не Господь Бог). И в отпуск завтра или послезавтра поедет фон Мекк, а обидой перекинулись, как в лаун-тенисе. Люди, одно слово, а ещё полагают кому, когда рожать!
Дрок рассказал, что 28 апреля в штабе фронта наткнулся на Введенского. У того уже висит Станислав III степени и ходит с прямой спиной. Всё-таки он не Homo Sapiens, а Homo Erectus (на то они и гениталии, чтобы распрямляться).
30 апреля 1915 года.
Шавли.
Май
Предложение об отводе на отдых было долгожданным, оно поступило в последних числах апреля. Неожиданной была реакция главнокомандующего Северо-Западным фронтом генерала от инфантерии Алексеева. Командующий 5-й армией генерал Плеве в Седлец в штаб фронта не смог приехать, хотя именно он вызывал Вяземского, поэтому доклад о деле 19 апреля и обстановке на боевом участке принял лично Алексеев с генерал-квартирмейстером Михаилом Саввичем Пустовойтенко.
Вяземский ехал с твёрдой уверенностью, что за потери в деле 19 апреля его снимут, однако всё прошло не так. Потерю не зачли, а зачли разгром германского ландверного полка и сведения, которые подполковник привёз о противнике. Вяземскому даже показалось, что Алексеев был готов прослезиться, когда он завершал доклад о бомбардировке и закопанной в землю учебной команде и обозе, то есть о гибели двухсот человек.
У Алексеева было заметное косоглазие, и по привычке, видимо ещё с детства, он прятал глаза за очками или старался смотреть немного боком.
– Да, голубчик, это всё печально! – Алексеев сел за свой стол и вытащил коробку. – Здесь награды для нижних чинов, раздайте от моего имени по вашему усмотрению, и вот это для вас! – Алексеев вынул ещё три коробочки меньшего размера. – Вам, Аркадий Иванович, вот это!
Михаил Васильевич встал, подошёл к Вяземскому и подал коробочку:
– Тут, голубчик, Владимир с мечами, вы уж как-нибудь сами прикрепите, и я слышал, что с вами ещё офицеры?..
– Так точно, ваше высокопревосходительство!
– Пригласите их.
Адъютант вышел, и к Вяземскому с поздравлениями подошёл Пустовойтенко:
– Очень рад, Аркадий Иванович! Я внимательно изучил ваш доклад. Потери – это, конечно… Но куда от них деваться?.. Война есть война, однако ваши действия, ваша решительная атака… Благодаря вашим действиям было сорвано наступление целой дивизии, и генерал Плеве лично вас отметил. Теперь очевидно, что после ранения Розена вы полностью взяли полк в руки.
– А Розен? – этот вопрос Аркадий Иванович хотел задать, но не знал как, а тут он вырвался. И вмешался Алексеев:
– На Розена пришли две бумаги, одна ваша, а другая… – Алексеев запнулся. – И не дай бог вам её увидеть… Мы все документы переслали в Петер… тьфу, чёрт, чуть с языка не сорвалось… в Петроград.
Вяземский не знал, что сказать, какая другая бумага, откуда?..
Через секунду в кабинет вошли приглашённые: мешковатый Дрок и щёголь фон Мекк.
* * *
Введенский был сегодня без дела.
Так продолжалось уже двадцать дней. Он даже не знал, в каком кабинете для него определено место, потому что об этом никто ничего не говорил. Безделье, конечно, огорчало, а с другой стороны, он уже начал отвыкать от неудобств каждодневной седельной жизни, которой жил до этого, уже перестал вздрагивать от громких звуков, но не привык к тому, что каждый раз, проходя мимо зеркала, что в гардеробе штаба, что дома, видел на своей груди орден Святого Станислава III степени.
В штаб фронта он в течение суток был переведён из крепости Ковно, штаб располагался на окраине маленького польского городка Седлец недалеко от железнодорожной станции. Это было удобно в смысле коммуникаций, но далеко от его квартиры, которую он снял в центре у пожилой вдовы. Хотя городок был настолько невелик, что слово «далеко» в нём было мало уместно.
Офицеры штаба особого интереса к Введенскому не проявляли, но он уже понял, что это не по его причине, а просто все заняты и часто менялись, не успевая друг к другу привыкнуть. Последняя большая замена случилась в половине марта, когда на место главнокомандующего Северо-Западным фронтом генерала Рузского получил назначение генерал Алексеев.
Сегодня было 8 мая, а что-то интересное для корнета произошло 28 апреля: тогда в штабе фронта появились подполковник Вяземский и ротмистры Дрок и фон Мекк. Но корнет видел их мельком, после устроенного ему прощания офицерами полка он не стал бросаться бывшим сослуживцам на шею.
А также 6 мая, то есть позавчера.
После прибытия к новому месту службы и немного освоившись, а главное, когда нанял квартиру, Введенский написал донесение о положении в полку и подал его в делопроизводство генерал-квартирмейстера. И стал ждать. Позавчера, 6 мая, его вызвал сам генерал-квартирмейстер Михаил Саввич Пустовойтенко и принял без промедлений, поэтому долго томиться в приёмной не пришлось.
Генерал сидел за столом, он кивнул на приветствие корнета и протянул бумагу.
– Вы определены по управлению воинских сообщений, – сказал Пустовойтенко. Когда он говорил, то смотрел на Введенского, и лицо у него, как это обычно бывает у людей, двигалось, не двигалась только золотая оправа пенсне на витом тонком шнуре и огромные стреловидные, торчащие в стороны усы, это поселило в душе корнета тревожное ощущение. – Предписание передадите и получите уточнение, чем вам будет нужно заниматься. Можете идти.
– Слушаю! – сказал корнет и уже повернулся кругом.
– Вам этот орден, господин корнет, пришёл по представлению полка за Лодзь. Идите.
Сказано было в спину, коротко, Введенский обернулся, но только увидел склонённую к документам голову генерала.
С предписанием он пошёл в управление воинских сообщений, там было велено всё отдать в делопроизводство. Введенский исполнил и стал ждать. Сейчас он ждал уточнений относительно дальнейшего назначения, а до этого ждал, что будет сказано и сделано по существу написанного им донесения.
От предложенного хозяйкой пансиона – утренний чай и завтрак – Введенский отказался, потому что уже к этому времени должен был находиться в штабе. Штабные офицеры довольствовались в собрании, и Введенский принуждён был согласиться, хотя и через силу – уж очень ему «соборность» надоела в полку. А обедал он сам.
Он ждал закусок.
Закуски были принесены – нарезанная большими кусками фаршированная щука, воздушный белый хлеб и маринованные овощи. Маринованных овощей до приезда на службу в Польшу Введенский не знал, в России овощи были квашеные. Корнету сразу понравился острый вкус винного уксуса и четвертинки полупрозрачного в нём лука, под эту закуску можно было съесть всё, что угодно.
Хозяин заведения, вполне цивилизованный местный еврей в длинном, до пола, белом переднике, в жилетке и бабочке, ещё не старый, лет не более сорока, очень любезно его принял и предложил заодно быть комиссионером: «пошить» новый мундир, обновить амуницию, достать шёлковое бельё и многое другое, и всё по очень сходным ценам. Введенский согласился и на четвёртый день полностью переоделся. Еврей предложил туалетную воду и мыло № 4711 поставщика Двора Его Императорского Величества г-на Брокара и К°, и на пятый день корнет забыл про дым от костров и запах навоза. Ещё Введенский освободился от удобства пользования услугами денщика. Это удобство он воспринимал как относительное, потому что ему достался хохлацкий парень, тугодум и неумеха. Зато от господина Барановского каждое утро прибегал мальчишка, приводил в порядок мундир корнета и сапоги, а сколько это стоило, Введенский даже не интересовался, потому что всё входило в стоимость очень недорогих обедов и других услуг. Денщиков Введенский не любил, те подслушивали и подсматривали за «барами», своими господами, и потом всё несли в полк и там врали. Он старался не пользоваться услугами своего денщика, другие денщики об этом скоро узнали, и старый служака Розен высказался по поводу того, что он не потерпит в своём полку либерализма. Поэтому Введенскому пришлось изворачиваться, что он услугами своего Хв э дора якобы пользуется, на самом деле он позволял ему только чистить сапоги, не самому же возиться с присохшей вперемежку с навозом глиной, удовольствия это не доставляло.
Заведение господина Барановского имело претензию на шик и называлось «Ресторан Бельведер». Внутри всё было устроено вполне любезно для русской привычности: у входа стоял медведь с подносом и пыльной рюмкой, обозначавшей возможность подношения за счёт заведения; на стенах висели головы убитых коз, оленей и даже зубра, шерсть на них была с заметными проплешинами, то есть трачена молью, и стеклянные глаза не блестели, запылённые и давно не тёртые тряпкой. Это если приглядываться! А если не приглядываться, то кормил господин Барановский вкусно и сначала пытался присесть за стол рядом с новым клиентом, но Введенский так на него посмотрел, что Барановский встал и сделал вид, что это произошло случайно и больше не повторится.
Господин Барановский предложил и девицу. В мирное время это было в порядке вещей, но после «шпионского дела» полковника Мясоедова Введенский опасался.
Сегодня всё было как обычно, Барановский поклонился, обмахнул тряпкой чистую скатерть, отодвинул стул и подал меню, но и немного странно, Барановский отчего-то нервничал. Он подходил слишком часто и интересовался, хороша ли еда и достаточно ли крепок «чай». Введенский уже хотел его, как говорили драгуны, «шугануть», но Барановский задал последний вопрос, сделал шаг в сторону, и из кухонной двери вышла еврейская девушка необыкновенной красоты. Введенский, как только увидел её, замер и не заметил, что исчез с глаз Барановский.
Девушка просто встала перед дверью. На ней было обыкновенное коричневое платье, не длинное, чуть ниже колен, на ногах коричневые нитяные чулки и домашние туфли, волосы – роскошные, чёрные, копной, перетянутые алой лентой. Она стояла и смотрела корнету в глаза. Это был странный взгляд, слишком прямой, не свойственный еврейским женщинам, которые вели себя скромно, если с кем-нибудь не ругались. А еврейских девушек Введенский почти никогда не видел, их прятали от нескромных взоров русских офицеров. Русские нижние чины ни на кого не обращали внимания, потому что, служа на чужбине, они мечтали о своих русых и толстопятых бабах и девках, где-нибудь на Брянщине или Смоленщине; зачем им были нужны иудейки.
– Её зовут Малка, но она будет откликаться на Машу или Марию, и она ни слова не знает по-русски, а пан офицер, если я правильно понимаю, не знает нашего жаргона и не силён в польском. Ей только-только исполнилось тринадцать лет, яблочко не надкусанное!
Теперь Введенский увидел нежный румянец на чистых щеках Малки и под платьем маленькие груди. У него не стало аппетита. Он не знал, что сказать.
– Если пан офицер купит ей несколько нарядов и заплатит её родителям сто пятьдесят рублей ассигнациями или сто рублей серебром… Я уже присмотрел для пана офицера квартирку, хозяйка пана офицера очень строгая вдова… Если пана офицера это устраивает, Малка, то есть, извините, Мария уже сегодня будет его ждать…
Введенский услышал всё отчетливо, Барановский стоял за спиной – вот куда он делся, недалеко – и шептал прямо в ухо. Введенский вдруг почувствовал, что у него стали горячими и влажными ладони, а в животе образовался холод, совсем как перед атакой. Он почувствовал слабость в ногах и страх. Малка повернулась, ушла в дверь, и дверь тихо затворилась. Барановский нежным движением налил из чайника водку, не плеснув, и будто его и не было. Введенский сидел в пустоте с пустой головой, не дотронувшись ни до водки, ни до закуски. Вдруг звякнул колокольчик, распахнулась парадная дверь, и в заведение с шумом вошёл вестовой из штаба. Он чуть не столкнул медведя, но успел подхватить падавшую на подносе рюмку и стал смотреть по залу. Введенский шестым чувством понял, что это по его душу, вестовой увидел корнета и открыл рот для громкого доклада, но корнет махнул на него рукой, положил на стол деньги и вышел.
На улице, едва поспевая за вестовым, он даже не пытался освободиться от видения, которое было только что, но почувствовал, что страх исчез. Пока шли к штабу, Введенский пришёл в себя. «Ух!» – сказал он и мотнул головой. Он ещё не видел такой красоты и вспомнил Суламифь, когда та, выйдя из виноградника, открылась молодому царю Соломону. И тут он понял, что, наверное, есть красота по Тургеневу, есть по Блоку, а есть по Куприну: Суламифь, по его воображению, была точь-в-точь как Малка – чистая вода.
Причина вызова оказалась простой: через полчаса уходил поезд в Гродно, и Введенский должен был туда ехать для вручения наград в гродненском крепостном лазарете.
Через четыре часа поезд в три вагона транспортного управления штаба фронта уже был в Гродно. На перроне пассажиров встретил адъютант коменданта крепости, транспорт стоял наготове, и пассажиров развезли по их назначениям. Введенский и его спутник, военный чиновник медицинского ведомства, за весь путь, кроме «Здрас-сте!», не проронивший ни слова, были определены прямо в госпитале – обыкновенной солдатской казарме из тёмно-красного кирпича, где им выделили две крохотные комнатки с мебелью, состоявшей из железной кровати (одна), тумбочки (одна) и стула (один), в углу комнат ещё стояло по вешалке (одна). Вся мебель была перечислена в застеклённой рамке, висевшей рядом с входной дверью (одна).
Пока ехали в Гродно, чиновник всю дорогу разбирал бумаги, бумаг было много, и он был занят, поэтому молчалив. Из сундучка, похожего на погребец, он доставал медаль или орден, подбирал под награду соответствующий документ и аккуратно складывал. В середине пути он поднял на Введенского глаза, вздохнул, показывая, что никак не может оторваться от своего занятия, и сказал только то, что на всё про всё у них завтра будет час сорок минут и в полдень они должны сесть в обратный поезд. Введенского это: и краткость поездки, и обоюдное молчание – устраивало, он видел перед собою Малку.
На следующий день рано утром медицинский персонал крепостного лазарета и нескольких санитарных поездов, почти сто человек, были построены в актовом зале офицерского собрания. Присутствовали заместители коменданта, крепостные инженеры, интенданты и артиллеристы, их жёны; на хорах, настраиваясь, посвистывал и посапывал духовой оркестр. Введенский, который должен был от штаба фронта сопровождать коменданта крепости и подавать ему награды, понял, как вовремя он сменил старый мундир на новый.
Его вчерашний сосед по купе, чиновник медицинского ведомства, пришёл на церемонию намного раньше, в его обязанности входило построить награждаемых по списку наград.
Церемония была торжественная. Как только комендант вошёл в залу, оркестр грянул. После гимна комендант сказал речь, пошёл по ряду, и после каждого вручения креста или медали оркестр играл два такта туш. Введенский шёл за комендантом слева на полшага сзади, за ним двигался чиновник с погребцом. Тот уже знал награждаемых в лицо и безошибочно подавал награду Введенскому вместе с наградным листом. Комендант принимал медаль или крест из рук Введенского, чиновник шептал фамилию награждаемого корнету, тот негромко произносил её коменданту, комендант в свою очередь произносил фамилию громко и пытался приколоть награду на мундир, а когда это не получалось, отдавал в руки. Так было с кавалерами, а вот с дамами, сёстрами милосердия, было не так: комендант норовил сам приколоть награду на грудь сестры милосердия, и тогда у него начинали дрожать пальцы. Введенский это видел и вот-вот ждал, что кто-нибудь прыснет, он был так озабочен этим опасением, что на награждаемых не смотрел, а смотрел только на руки коменданта.
Когда был награждён последний, комендант шагнул назад и глянул на оркестр, оркестр заиграл гимн. Введенский шагнул тоже и только тут смог оглядеть награждённых. Прямо перед ним стояла сестра милосердия, она благодарно смотрела на коменданта, и Введенский увидел, что в её глазах дрожит по слезинке, и тут же увидел, что награда у сестры милосердия уже вторая. Он попытался вспомнить её фамилию, но не смог и не мог, потому что во всё награждение был отвлечён на мысль о возможном конфузе с дрожащими пальцами коменданта.
«Чёрт! – подумал он. – Как же хороша!» Введенский не сводил с неё глаз.
Гимн кончили, в залу вошли денщики с шампанским, публика смешалась, Введенский подхватил два бокала и подался к ряду награждённых, но увидел, как какой-то плотный, лысоватый пожилой медицинский чиновник, стоявший, видимо, всю церемонию среди гостей, машет рукой то одному из награждённых, то другому, на его зов, в числе вызываемых, откликнулась дважды награждённая сестра милосердия, и через несколько секунд чиновник и те, кого он позвал, повернулись к коменданту крепости и поклонились. Комендант встречно раскланялся, пожал руку чиновнику, и чиновник вывел всех из залы, человек десять. Введенский так и остался стоять с бокалами.
– Гродненский санитарный поезд номер один, – услышал он из-за спины. Он повернулся, перед ним улыбался его сосед по купе. – У них было времени всего полтора часа, поэтому церемонию пришлось проводить так рано. Они через десять минут отправляются.
– Куда? – Введенский держал бокалы и не знал, что с ними делать. Сосед взял один:
– Позволите? – Он отпил и произнёс: – Сие нам неведомо, коллега. Героический поезд, надо сказать! Вы видели ту сестричку, с двумя Георгиевскими медалями?.. Мадемуазель Сиротина, Танечка, героиня на весь наш фронт!..
Введенский хотел кивнуть, но не успел.
– …Однако дело сделано, и теперь можно немного отдохнуть и даже поговорить. Наш поезд через сорок три минуты. Вы успели позавтракать?
Вчера молчаливый, чиновник сегодня оказался очень разговорчивым. Когда они вышли из залы, тот наконец представился. Таким образом, получил возможность представиться и Введенский. А чиновник, сказав, что про Введенского всё знает, начал рассказывать о санитарно-транспортном обеспечении Северо-Западного фронта. Оказалось, что это очень скучно, а санитарно-транспортное обеспечение огромно.
– Десятки, а то и сотни санитарных поездов: и именные их величеств и высочеств, и Государственной думы, и земские, и Союза городов, и персональные членов Государственной думы, и полевые и крепостные госпиталя и лазареты, и первой и второй очереди, и тыловые госпиталя… – Где-то в этом месте, глядя в тарелку и, поедая яичницу с жареным луком, Введенский перестал слышать собеседника. Он видел перед собой еврейскую красавицу Малку в накидке сестры милосердия. Он хотел увидеть другую, ту, что сегодня почти что из его рук получила вторую награду, Таня, кажется, Татьяна… но вместо неё видел Малку.
– И всё это, уважаемый коллега, пустые хлопоты!
Это Введенский услышал и посмотрел на собеседника.
– Нету хороших организаторов, врачи есть, сестры милосердия есть, вы сами видели, а организаторов – нету. Вот помню случай, когда германец в конце января сего пятнадцатого года надавил на Десятую армию… ещё в самом начале, ещё когда Двадцатый корпус генерала Булгакова только-только начал движение назад…
– Помню, – вдруг неожиданно для себя включился в разговор Введенский, – это перед разгромом в Августовском лесу…
– Совершенно верно, но вы, вероятно, осведомлены о военной части операции…
– Да, – кивнул Введенский.
– А я веду речь о медицинской части… я-то ведь служу по медицинской части, как-никак… Я тогда служил при штабе Десятой армии у барона фон Будберга Алексей Палыча.
