Текст книги " Нашествие"
Автор книги: Евгений Анташкевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Глава 9
После разговора с Кузьмой Ильичом и того, что сказал Александр Петрович, Анне стало тревожно.
Часы в гостиной пробили без четверти десять, за окнами было темно, городские конторы давно закончили работу. Сашик в это время обычно уже приходил домой, даже если после работы встречался с друзьями.
Дед сидел не шевелясь, и было видно, что он не знает, куда себя деть. Александр Петрович взялся за папиросу и книгу, и Анна посмотрела на него: «Господи! За семнадцать лет, как он вернулся, он почти не изменился, не постарел, не поседел, не полысел, а я?» Она почувствовала на душе непонятное смущение и, чтобы скрыть его, встала и начала собирать чайную посуду. В какой-то момент она вспомнила только что закончившийся разговор и с ужасом подумала: «Матка Боска, о чём я думаю?» В это время хлопнула входная дверь, и через секунду в гостиную заглянул Сашик; он знал, что его заждались, и решил поздороваться сразу, ещё не раздевшись.
– Всем привет! – с улыбкой сказал он. – Сейчас я вас поцелую, но только сниму вот это всё, от меня, должно быть, веет ужасным холодом, на улице такой мороз… – Он снял шапку, стал расстёгивать пуговицы и посмотрел на отца, маму и старика. – А что вы такие тихие, что-то случилось?
– Нет, сынок, – за всех ответил Александр Петрович. – Мы уже попили чаю, а ты, если хочешь…
– Спасибо, папа! Мамочка, ты не волнуйся, я если захочу, то всё сделаю сам!
Через несколько минут уже в спальне Анна подошла к мужу и спросила:
– Сашенька, тебя что-то тревожит? Скажи, если можешь!
Александр Петрович немного помолчал и улыбнулся:
– Анни, рядом с тобой ничего не может тревожить! – Он подошёл к шифоньеру и стал выбирать пижаму.
– Я понимаю, ты чего-то не говоришь… не хочешь, чтобы я волновалась, но я же вижу…
– Понимаешь, я не стал бы тебе ничего говорить, но это уже почти не секрет. Дело в том, что японцы готовят кампанию против Советов, здесь, на Дальнем Востоке. Конечно, всё секретно, но разве утаишь? Тут сама география на их стороне, грех упускать такую возможность – отрезать у Советов Дальний Восток им сам Бог велел! Ударить где-нибудь, – он резко провёл рукою сверху вниз, как будто что-то разрубил, – между Читой и Иркутском или западнее Иркутска, и до самого Владивостока всё их. Они и в девятнадцатом, и в двадцатом этого хотели, но тогда мощи не хватило… или решимости…
Он достал две пижамы, одну бумажную, другую шёлковую.
– Возьми бумажную, дома так натоплено, – посмотрев на него, сказала Анна.
Александр Петрович согласно кивнул и шёлковую положил обратно.
– Ты рассказывал про японцев, – напомнила Анна.
Она сняла халат и повесила его на плечики, прошла к комодику, открыла верхний ящик и стала выбирать ночную рубашку. Александр Петрович видел её такой каждый вечер, здесь, в этой спальне, когда она вот так готовилась ко сну. Она снимала халат, расстёгивала лиф и пояс, снимала чулки; она ставила ногу на пуф, стоящий рядом с кроватью, и, подхватывая пальцами, снимала один чулок, потом другой; она их не скатывала в колечко, а именно снимала, потом встряхивала и складывала, чтобы завтра отправить в бельевую корзину. Чуть уловимо от неё пахло духами: она брала с будуара один из многочисленных флакончиков, потом садилась к зеркалу, распускала волосы и начинала расчёсывать их. Освобождённые от шпилек, они падали на спину и закрывали её до самой поясницы. Александр Петрович любил смотреть на плавность, неторопливость и женскую уверенность, с которой она всё это делала. Он часто ловил себя на мысли, что каждый день ждёт этих нескольких минут.
– Какие японцы, о чём ты говоришь? – тихо промолвил он, подошёл к ней и положил руки на плечи; она повернула к нему голову и снизу вверх посмотрела:
– Нет, сегодня мы будем говорить о японцах. – Она улыбнулась.
Александр Петрович посмотрел ей в глаза и с улыбкой сказал:
– Ну что ж, о японцах так о японцах!
Он подошёл к тумбочке, рядом со своей кроватью, взял папиросу, долго глядел в пол и потом задумчиво начал:
– Сейчас у них в Маньчжурии стоит целая армия – Квантунская. Группировка сильная, и в любой момент они могут её двинуть. – Он говорил медленно, делая паузы между каждым предложением. – Не знаю – чего они ждут? У Советов здесь сил пока не так много. Сталин за последние два года уничтожил своих лучших офицеров. Сейчас его войсками и командовать некому; молодежь ещё не обстреляна, серьёзной боевой закалки нет…
Анна сидела у будуара, продолжала расчёсывать волосы и внимательно слушала мужа, она смотрела на него через зеркало и уже понимала, что всё, что он сейчас говорит, не является настоящей причиной его беспокойства. Планы японцев и без того были всем понятны; никто этого не скрывал. Значит, произошло что-то другое, и это другое заставляет его переживать и даже что-то, наверное, скрывать от неё; но она не перебивала. На некоторое время он замолчал, потом наконец произнёс:
– Они стали интересоваться нами… правильнее сказать, – нашей молодежью!
У Анны ёкнуло сердце – вот оно что! Что-то может произойти с… Александр Петрович осторожно глянул ей в глаза.
– Пока тревожиться нет причин. Пока они набирают добровольцев. Кстати, в прошлом году ты ездила в Шанхай, – как тебе там понравилось?
Анна всё поняла и спросила:
– Ты думаешь, нам пора?
– Ну, по крайней мере, думать об этом уже, наверное, надо.
– Сашенька! Скажи мне, пожалуйста, что с нами может случиться?
Александр Петрович пожалел, что проговорился, но деваться было уже некуда.
– С нами ничего не может случиться, но японцы могут объявить мобилизацию.
– Кого? – спросила она осторожно.
– Нашей молодёжи! И тогда… – Александр Петрович положил неприкуренную папиросу на край пепельницы.
Ей не надо было договаривать, что тогда… опасность грозила её сыну, его могут мобилизовать в японскую армию или в маньчжурскую, она в этом не очень понимала. Это будет катастрофа: мало того что они живут в чужой стране, так ещё её сын может оказаться в чужой армии и попасть на чужую войну. Ничего хуже в голову ей прийти не могло.
– Думаю, что нас это не коснётся, – договорил Александр Петрович. – Надеюсь!
Анне Ксаверьевне показалось, что она всё поняла, она встала, поцеловала его и погасила свет. Пятнадцатью минутами раньше, ещё когда она шла в спальню, когда начала готовиться ко сну, когда слушала мужа, то чувствовала, что за день устала и хочет спать и уснёт, как только голова окажется на подушке, но сон прошёл.
Кузьма Ильич топтался и скрипел половицами.
«…Или сразу с Сашиком поговорить? – задавал он себе вопрос и не мог на него ответить. – Да и о чём? С чего начать? Что он знает в свои двадцать два с половиной года?»
Он подкрутил свет в керосиновой лампе, которую по старинке держал в своей комнате, сел на край неразобранной кровати и стал перебирать иконки. В руки попалась самая толстая; не глядя он механически вертел её, потом удивлённо посмотрел, как будто бы раньше не видел, и крепким ногтем отковырнул заднюю стенку. На ладонь выпал в несколько раз сложенный ветхий листок бумаги с лохмато-бархатными серыми сгибами. Осторожно, чтобы не порвать, он развернул его, надел очки и стал вчитываться в мелкую скоропись, написанную фиолетовыми чернилами убористым почерком. Это был его почерк. Сначала он читал, скользя по строчкам, то верхним, то из середины, но вдруг остановился и стал читать внимательно: «…Как хорошо известно всем русским и, конечно, Вашему Высокопревосходительству, перед этим чтимым всей Россией Образом ежегодно 6 декабря в день зимнего Николы возносилось моление, которое оканчивалось общенародным пением «Спаси, Господи, люди Твоя!» всеми молящимися на коленях. И вот 6 декабря 1917 г… прибывшие войска…»
Кузьма Ильич читал и мысленно видел, как множество людей на Красной площади после окончания молебна стали на колени и запели «Спаси, Господи…», а на площади вдруг появились войска, они начали разгонять молящихся и стрелять по образу из винтовок и орудий… Кузьма Ильич видел святителя на иконе Кремлёвской Никольской башни, изображённого с крестом в левой руке и с мечом – в правой.
«…Пули изуверов ложились кругом святителя, нигде не коснувшись Угодника Божия. Снарядами же, вернее, осколками от разрывов была отбита штукатурка с левой стороны Чудотворца, что и уничтожило на иконе почти всю левую сторону святителя с рукой, в которой был крест. В тот же день, по распоряжению властей антихриста, эта Святая икона была завешена большим красным флагом с сатанинской эмблемой, плотно прибитым по нижнему и боковым краям. На стене Кремля была сделана надпись: «Смерть Вере – Опиуму Народа…»
Кузьма Ильич читал, почти не глядя в листок, он знал текст наизусть.
«…На следующий год… собралось множество народу на молебен, который, никем не нарушимый, подходил к концу! Но, когда народ, ставши на колени, начал петь «Спаси, Господи!», флаг спал с образа Чудотворца… Прибывшие войска разогнали молящихся, стреляя по образу из винтовок и орудий….» Кузьма Ильич вчитался в эти строки и вспомнил увиденную им, может быть, несколько месяцев назад картину, когда по улицам Харбина шли маршем колонны фашистов Константина Родзаевского. Они были одеты во всё чёрное, с белыми офицерскими кожаными портупеями и в нарукавных повязках с замысловатым орнаментом русской свастики. В их облике было что-то тревожное, неуютное и даже зловещее, заставившее поёжиться, как от холода, забравшегося под влажную, вспотевшую рубашку. Он тогда ещё подумал, как это страшно, что в этой чёрной массе есть и его внук.
Кузьма Ильич думал и немигающим взглядом смотрел на жёлтый огонек керосинки.
Как же он за эти годы сроднился с Сашиком.
В детстве мальчик был шумным проказником, любопытным, как все в его возрасте. У Тельнова не было своих детей, и он удивился, когда Сашик сразу назвал его дедом, не дедушкой, а именно дедом. Тельнова ещё удивило его домашнее имя – Сашик, потом он понял, что Анна Ксаверьевна его так называла, потому что в семье было два Александра: Александр – отец и Александр – сын. Сам Тельнов сразу принял Сашика как своего внука. Сашик вырос, проведя почти треть своей жизни у него на коленях.
Перед его взором снова встали колонны марширующих по харбинским улицам фашистов.
Всю жизнь Кузьма Ильич сторонился и политики, и партий, которых в Харбине развелось во множестве. Для него, старого московского мещанина, всё застыло и делилось только на «хорошее» и «плохое», «божеское» и «небожеское», на «за» то, о чём писал Фёдор Михайлович Достоевский, и «против» того, о чём писал Фёдор Михайлович Достоевский; поэтому ему что фашисты, что какие-то там легитимисты – было всё равно.
Точно так же Тельнов относился к тому, что происходило в России – в Советской России. Ему думалось, что, мол, – ну, революция! Это когда ничего не имущие восстали против всё имущих: надоели крестьянам помещики. Так было всегда: и при Алексее, и при сыне его Петре, и при Екатерине, и после реформ Александра, не говоря уже о Николае одном и Николае другом. Всегда «красный петух» заревал на русских горизонтах. А декабристы? Чего они стоили? Те и вовсе – свои против своих! Значит, недаром? Не потому ли в Гражданскую было так много крови? Хотя тут почти понятно – одни у других отобрали и вроде как себе поимели.
Так ведь и не поимели! Большевики раздали землю колхозам, то есть себе, а не крестьянам, как обещали. И заводы не достались рабочим! Были морозовские и путиловские, а стали?..
А сейчас Сталин своих передушил! Зачем же своих душить? Или только тех, кто переметнулся? Так уж больно много! И не могли все – переметнуться!
Тельнов помнил, с каким трудом Александр Петрович Адельберг сдерживал слёзы, когда узнал, что его бывшего командира – командующего Заамурским округом пограничной стражи генерала Мартынова, ставшего красным генералом, с часами которого он не расстаётся до сих пор, – год назад чекисты расстреляли у себя на Лубянке. Или не на Лубянке, это неизвестно. А известно то, что Мартынов к тому времени был уже никто в Красной армии, за десять лет до этого он вышел в отставку по возрасту. Так нет же, не пожалели старика. Не пожалели! И это в его-то семьдесят три года. Так, спрашивается, что же это за власть в России? И за что тогда столько людей угробили друг друга и до сих пор продолжают?
Ответа у Тельнова не было, он только понимал, что так нельзя.
Осознание политграмоты произошло у него, когда несколько лет назад, то ли в тридцать четвёртом, то ли в тридцать пятом году, фашисты по наущению японцев, а об этом гудел весь город, убили трёх харбинцев, а голову одного из них, какого-то Огнева, забросили аж во двор советского консульства. А кто они были, эти люди? Да не бог весть кто! Никому не известные! И зачем было забрасывать чью-то голову в советское консульство? Просто зверство, вот и всё. Как с теми казаками, которые, несмотря на прошедшие уже годы, так и не были забыты Кузьмой Ильичом. Они ему запомнились навек. И многое из того, что происходило в его жизни и в жизни окружающих его людей, воспринималось и оценивалось им через призму того случая на той маленькой, забытой богом сибирской станции.
«И все рассказывают про светлое будущее! Фашисты, что ли, – светлое будущее? Или НКВД – светлое будущее? Нету его – светлого!.. Вот такая она, «русская идея», всех нас и придавила, точно камнем», – думал старик.
Он разделся и лёг, и лампу погасил, и мешочек с иконками уложил в комодик, Аннушкин подарок: «Спасибо ей! Вот это – светлое настоящее! Даром что страна эта – Маньчжурия, а только здесь русские могут оставаться русскими».
И не спалось.
Не спалось и Анне Ксаверьевне.
Она поцеловала мужа, погасила ночник, повернулась на бок, затихла, но не заснула. Заснуть не давали мысли о Сашике и обо всех них.
Она давно потеряла следы своих родителей, письма от них перестали приходить где-то после июля семнадцатого. Она беспокоилась, думала даже ехать, но из России приходили такие вести, что ехать туда с маленьким сыном было немыслимо, а оставить его здесь и кинуться в неизвестность – невозможно. Так и осталась в неведении. Семья и сын стали тем единственным, ради чего она жила.
И вот сейчас, когда он вырос и стал уже таким взрослым и таким красивым и умным, – вот сейчас его надо будет отдавать в японскую или какую-то другую армию! И с кем воевать? Если правда то, о чём говорил Александр, – то воевать придётся со своими, с русскими, пусть даже с советскими.
Она – полячка, дворянка и католичка – давно уже считала себя русской. Маньчжурия стала её нерусской родиной, славянские, русский и польский, языки – её языками, хотя русский уже больше. А её Сашик – наполовину поляк, наполовину немец – даже и не задумывается – кто он. Русский гимназист, русский студент, дружит с девушкой со скандинавской фамилией, говорит по-русски, по-польски и по-китайски и уже почти освоил японский. Он – русский сын русских дворян. Он и сам так думает, она это знает!
Она давно лежала почти не шевелясь, боясь потревожить мужа. Над её головой висели их с Александром две свадебные фотографии. Они недолго выбирали, где им венчаться – католичке и лютеранину; Александр пошёл ей навстречу, и они обвенчались в костёле Святой Екатерины на Невском проспекте. Одна фотография была сделана около высокой арки костёла, другая – уже в студии. Сашик показал ей именно эту фотографию в тот день, когда Александр вернулся домой, в Харбин.
Она не спала и лежала, боясь потревожить мужа, а он тихо, чтобы не потревожить её, встал, собрал папиросы и спички и вышел из спальни.
Глава 10
Александр Петрович тоже не мог заснуть.
Сегодня к нему в Беженский комитет позвонил заместитель начальника Императорской японской военной миссии полковник Асакуса и пригласил поужинать. Звонок раздался к самому концу рабочего дня, видимых причин для отказа у Александра Петровича не было.
Закончив работу, Адельберг вышел на улицу и сразу увидел большой чёрный лимузин полковника, из него выскочил адъютант и услужливо открыл дверь.
Александр Петрович сел на заднее сиденье, они приехали на Соборную площадь и остановились около гостиницы «Нью Харбин». Она была недавно построена и светилась высокими прямоугольными окнами всех своих пяти этажей.
Адельберг жил совсем близко, практически рядом, и её строительство проходило на глазах. После японской оккупации в Харбине начался строительный бум, и всем было интересно, что предстанет перед глазами харбинцев, когда снимут строительные леса. Предстал пятиэтажный серый, по харбинским понятиям небоскрёб, лишённый чего-либо примечательного и совсем не гармонировавший с соседними домами. В центре Харбина, на Большом проспекте стояли особняки в стиле модерн: Ковальского, Остроумова, Скидельского, Джибелло-Сокко – с красивыми оградами и орнаментами оконных переплётов, ажурные Московские ряды, украшенные главками и шпилями; и в центре круглой площади – построенный брёвнышко к брёвнышку, как будто перенесённый с Русского Севера Свято-Николаевский собор.
Швейцар подбежал к машине, открыл дверцу и был удивлён, когда из неё вышел европеец.
В дальнем углу небольшого пустого зала Адельберг сразу увидел полковника Асакусу. Тот сидел за столом за деревянной, довольно симпатичной балюстрадой. Метрдотель поклонился и бодро засеменил к нему, Александр Петрович, пока шёл, успел подумать о том, что Асакуса снова не совсем обычно обставляет их встречу.
Асакуса встал поприветствовать гостя и пригласил его занять место напротив. Александр Петрович понял, что заказ уже сделан, и, пока вокруг стола ходил официант, они обменялись несколькими общими фразами.
Японец, как обычно, изъяснялся на изумительном русском языке.
Полковник Асакуса был в Харбине известной личностью, он появился в городе с первого дня оккупации, то есть в феврале 1932 года, хотя Александру Петровичу было известно, что полковник бывал в Харбине и до этого. После полковника Доихара он был главным в Маньчжурии не столько по маньчжурским, сколько по русским, а точнее сказать, по советским делам. Асакуса активно общался с политической верхушкой русской эмиграции: атаманом Семёновым, генералом Косьминым, лидером фашистов Родзаевским и многими другими. Те, кому нужна была японская помощь, стремились к нему, однако многие русские старались держаться в стороне.
Ужин был сервирован по-японски: на деревянном столе без скатерти вместо тарелок стояли деревянные лакированные ящички, в которые были уложены лакированные коробочки с едой. На маленьких деревянных фигурках в виде зверьков с прогнутыми спинами лежали тёмные бамбуковые палочки.
Официант принес сакэ и перед каждым гостем поставил сакадзуки, чуть больше напёрстка.
Гости взяли горячие и влажные махровые салфетки, протёрли ими руки, официант налил сакэ, и тут же на стол были поставлены тонко нарезанная сырая рыба и рисовые шарики.
– Первый тост у нас положено пить за наше японское Солнце, за императора, но будем считать, что у нас на двоих – три императора: у меня – мой, у вас – ваш, и есть общий – император Маньчжурии – Пу И.
За императоров выпили стоя.
– Кстати, мы ведь давно с вами не виделись! С 1935 года, если не ошибаюсь! – сказал Асакуса, усаживаясь в кресле.
Александр Петрович кивнул.
Асакуса закусил и сказал:
– Но о прошлом позже, – и без всякого перехода спросил: – Как вы считаете, Александр Петрович, что нас ждёт в будущем, не очень отдалённом, лет эдак через пару или тройку?
Вопрос был неожиданный и, как показалось Адельбергу, неглавный в их беседе, и он пожал плечами.
– А всё-таки?
– Точно ответить не могу. Уточните, где?
– Здесь! – сказал Асакуса.
– Здесь, я думаю, ничего особенного, Харбин – это ведь только часть целого! А в Маньчжурии – война.
– Почему вы так думаете?
Адельберг посмотрел на собеседника.
– Господин полковник, – сказал он, разведя руками, – вы уж меня извините, но… не экзамен ли я тут держу?
– Нет! – усмехнулся Асакуса. – Однако интересно! Вы умный человек, стараетесь держаться подальше от политики… что вы думаете о перспективах развития обстановки здесь, на северо-востоке Китая?
Адельберг не торопился с ответом; он достал папиросу и стал её разминать.
– Опять-таки – война!
Асакуса протянул ему зажжённую спичку.
– Благодарю! – Александр Петрович затянулся. – Европа хочет, чтобы Гитлер расплачивался по Версальскому договору, отдаёт себя по частям, чего не очень хочет, и пододвигает к Сталину, чтобы они воевали друг с другом. Разве вы, японцы, пропустите этот момент или вы пойдёте на Америку? Думаю, – нет! Вы базируете Квантунскую группировку здесь, а не на Алеутских островах.
Асакуса внимательно смотрел на Адельберга.
– Хорошо! – сказал он. – Это задача для вольноопределяющихся из студентов-менделеевцев или ботаников. Вы по делам Беженского комитета бываете по всей границе, и на Амуре, и на Уссури, или, как вы говорите, – по всему кордону, всё видите и всё понимаете…
Адельберг, в свою очередь, смотрел на Асакусу, тот, не договорив, шумно, со свистом выдохнул, выпил сакэ и взял палочками ломтик рыбы. «Интересная нация эти японцы, – подумал Александр Петрович. – Едят никакую рыбу, сырую и даже несолёную, и пьют никакую водку, а всё вместе получается вкусно. По крайней мере, забавно!» Он тоже взял кусочек рыбы, обмакнул её в остром васаби, разведённом в соевом соусе, выпил сакэ и закусил.
– Понимаю, господин полковник…
Асакуса одобрительно хмыкнул:
– Александр Петрович, вы так ловко пользуетесь палочками! Называйте меня просто Асакуса-сан!
– Как вам будет угодно, Асакуса-сан. Я благодарен вам за приглашение, но оно немного необычно. После тридцать второго года вы могли просто вызвать меня к себе в кабинет или в жандармерию к Номуре, на крайний случай – в Бюро по делам эмиграции. Поэтому, если позволите, я хочу вас спросить – зачем этот разговор? Уже второй!
– Ну что же, на откровенный вопрос – откровенный ответ! Если то, о чём вы говорите, начнётся, что вы будете делать?
– За всех я ответить не могу…
– А я за всех и не спрашиваю. Что будете делать вы, барон фон Адельберг, полковник, офицер гвардии его императорского величества, заместитель разведки Верховного? Конкретно вы?
– Я об этом не думал! – без паузы ответил Адельберг. – А приставку «фон» отменил ещё император Александр Третий!
Асакуса сделал вид, что не услышал этого замечания:
– Вы не собираетесь отсюда уехать? Как Николай Васильевич Устрялов, ваш приятель, или другие! Если не в СССР, то в Шанхай, или в одну из Америк, или Австралию?
– Ну как Устрялов, конечно, нет! Там со мной будет то же, что и с ним, а в другие перечисленные вами места… для этого нужны средства. Поэтому пока не собираюсь.
– Насчёт средств вы лукавите, средства у вас должны быть, хотя живёте вы скромно! Что правда, то правда!
– Какие средства вы имеете в виду?
– Ну вы же всё-таки охраняли последний эшелон с «золотым запасом»? Разве…
– Господин полковник, – Адельберг откинулся на спинку кресла, – сейчас не те времена, но за такой намёк…
– Понимаю, понимаю! – С широкой улыбкой Асакуса тоже откинулся на спинку кресла и широко положил на столе руки. – «К ответу! Требую сатисфакции!» Мы же оба из гвардии… но, Александр Петрович, боюсь, сейчас это действительно невозможно! – Его голос звучал насмешливо и внушительно. – Не удивляйтесь! Я служил в 1-м пехотном гвардейском полку, и квартировали мы, как и вы, в столице, рядом с императором. Понятия чести у нас и у вас мало чем отличаются, поэтому не обижайтесь. И мои коллеги, если вы меня убьёте, вас не поймут… Сейчас не о средствах. Об этом мы, может быть, ещё поговорим.
Александр Петрович несколько остыл, и ему стало понятно, что эта тема тоже неглавная, а Асакуса из тактических соображений меняет направление и ритм разговора, делая его то спокойным, то нервозным.
«Известный способ, надо поддаться, но не сразу», – решил Александр Петрович.
– А всё-таки о каких средствах вы говорите? Ведь это же вы тогда весь эшелон забрали, вы же не могли рассчитывать на то, что вас будет не отличить от чехов. Помните? На станции… между Зимой и Иркутском! Это вы стояли за спинами у чехов! Только были моложе!
– Тогда все были моложе…
Адельберг не дал ему договорить:
– И цвет лица у всех тогда был менее землистый!
При этих словах рука Асакусы, несмотря на то что он был в гражданском платье, невольно потянулась к левому бедру, туда, где японские офицеры носили свои самурайские мечи. Он, правда, вовремя опомнился, но на секунду его взгляд стал недобрым.
«Заело! Не забыл, как его… живым в землю закопали!»
Асакуса сглотнул и, не шевеля губами, произнес:
– Ваш эшелон красные взорвали, и он упал в Байкал, но вам бы это золото, господин полковник, один чёрт, извините, не помогло. Вы были проигравшей стороной, а сейчас мы его вам возвращаем. Понемногу.
Он выпил без тоста и стал есть. Адельберг тоже взялся за палочки, однако новость о том, что эшелон, который он сопровождал, был уничтожен красными партизанами, создала в его в душе холодную пустоту. «Ладно, – подумал он, – этот факт надо будет обдумать, но – позже».
– Хорошо, господин Адельберг. – Голос Асакусы был сухой и официальный. – Тогда давайте поговорим вот о чём! Все, с кем я общаюсь, из ваших, так или иначе ангажированы какой-нибудь идеей. А это, как известно, делает человека несвободным. Вы не примкнули ни к каким партиям и движениям, поэтому, надо полагать, вы можете беспристрастно оценивать обстановку, и в том числе и эти партии и движения, точнее, то, что от них осталось. Что вы думаете о них?
– Конкретно, если можно!
– Для начала – что вы думаете о Белом движении вообще?
«Издалека начинает! Но это, видимо, уже ближе к теме!» – подумал Адельберг и так же сухо, в тон японцу, ответил:
– Белого движения нет. Здесь! А впрочем, и везде. Оно кончилось. Есть много людей, русских и нерусских, которые мечтают о своей прежней родине. О России! Но России уже тоже нет. Той! И не будет. Есть новая Россия – Советский Союз, который от нас отбился с оружием в руках, отвоевал пространство и на нём стоит. И строит там свою, новую жизнь. Хорошо ли, плохо ли – не нам судить. Но это так. Мы там не нужны. Слишком остервенелой была ненависть русского крестьянина к барину, то есть к нам – господам; поэтому в революцию и в Гражданскую пролились моря крови. Она нас разделила навсегда.
Адельберг разминал палочками кусочек не растворившегося в соевом соусе васаби.
– Сейчас всё успокоилось! Мы тут грызёмся, а они там пашут землю, строят заводы. Ну и заодно колошматят – свои своих…
– Это как? – сделал удивлённый вид Асакуса.
– Вам-то не знать! – с ухмылкой сказал Адельберг. – Сталин уничтожил почти всех, с кем он во главе с господами Ульяновым и Троцким совершили Октябрьский переворот. Это ведь не новость – когда тот, кто приходит к власти, уничтожает тех, кто его к этой власти привёл. Но… это их дело, господин Асакуса. Страна большая, народу много, всех не перебьёшь, а уничтоженным всегда найдётся замена.
– А как вы думаете, почему Сталин их уничтожает?
«Это уже скучно, господин самурай! Вы же в разведке, а не я! Неужели ради этого меня позвали?» – мысленно простонал Адельберг, но вслух ответил в прежнем тоне:
– Это просто! Те, кто шёл с ним на баррикады, могли себе позволить собственное мнение, то есть несогласие с мнением вождя, разные высказывания, оппозицию и так далее. Сталину это, естественно, ни к чему. А новые, которых он поставил на место тех, кого ликвидировал, будут ему по гроб жизни благодарны и служить будут верой и правдой, потом он и их уничтожит и приведёт на их места других, ещё более преданных. И так будет длиться много лет, может быть, сорок, а может, и более. Моисею, кстати сказать, понадобилось именно сорок лет и множество испытаний, чтобы в племенах Израилевых ушли в мир иной все, кто помнил жизнь в Египте.
– Это действительно просто – это из вашей Библии! Это мы знаем!
– А в подлунном мире новостей нет, господин Асакуса! – Адельберг добавил ещё васаби в соевый соус и стал его размешивать.
– И это мы знаем! – Асакуса слушал Адельберга внимательно, и стало видно, как он постепенно смягчается.
– Мы остались на обочине! И как вы правильно заметили – мы сторона проигравшая. Точнее, я бы сказал – мы стали проигравшей стороной. Но даже общая беда не объединила нас, русских, и не помогла собрать – хотя бы на этой территории – все силы в кулак и отвоевать своё пространство. Пусть это был бы Дальний Восток, это не столь важно, или Крым, или Кубань и Дон, или Беломорье. Не важно, где бы это было! – Александр Петрович перевёл дыхание. – Вы правильно это отметили на нашей последней встрече несколько лет назад, помните?
Асакуса кивнул.
– Так вот! Даже здесь, где сохранился, как в консервной банке, русский быт и уклад, где Россия сберегла себя, как нигде в мире, мы не смогли объединиться ни в какую идею. Даже не в идею, а хотя бы в два-три корпуса, и перерезать Сибирскую железную дорогу, и встать там крепко, и восстановить свои права на эту землю. Ваш Семёнов отдыхает в Дайрене? Здесь все друг с другом передрались! Казаки, у которых родина через реку – Амур или Уссури, и те уже не хотят шашками махать. За десять долларов защищать интересы китайских генералов в отряде генерала Нечаева – шли, а отвоевать свою землю – не хотят! – Адельберг говорил это не опуская злых глаз. – Белое движение, которое вас так интересует, существует, но только как пропаганда. Пишут много: воспоминаний, мемуаров; газеты, критика. На словах от Советов давно уже ничего не осталось. А для Сталина это всё – комариные укусы и не более. Он действует, укрепляет армию, границу, строит оборону, ЧК, или, как её сейчас называют, НКВД! Всё работает! Вы наверняка слышали про генерала Кутепова? И генерала Миллера! Где они? Вы знаете? Мы – нет. А НКВД знает! Об остальном – нетрудно догадаться!
Асакуса слушал и кивал.
– Потому я утверждаю, что Белого движения – нет! И для меня нет никакого смысла в этом участвовать! В бой – с милой душой, хотя и староват я уже через бруствер перепрыгивать. Но всё равно – воевать так воевать, а не подсиживать друг друга и не подлизывать…
Адельберг остановился, об этом его пока не спрашивали.
«Передохни!..» – сказал он сам себе.
Асакуса сидел, покачивался в кресле, явно довольный, правда непонятно чем: то ли словами Адельберга, то ли его интонациями.
«Надо бы поосторожнее всё же!» – глядя на выражение лица собеседника, подумал Александр Петрович.
Асакуса пожевал губами, он давно уже сидел с пиалой, в которой был чай.
– Мы старики – это понятно! – мягко улыбаясь и кивая, произнёс он. – Мы действительно уже не очень хотим прыгать через бруствер, и не наше это дело. Но мы можем руководить, командовать, наставлять, обучать, в конце концов.
