Текст книги "Критическая температура"

Автор книги: Евгений Титаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Но то единственное мгновение, когда не стоило больших усилий произнести любую самую пустяковую фразу («Вот ты где…», или что-нибудь в этом роде), было упущено, и Милке ничего не оставалось, как молча, выразительно глядеть на Стаську, не скрывая ни злости своей, ни униженности. В конце концов это она его разыскала, а не он ее – одного этого уже предостаточно.

Но сегодня Стаська с утра был не таким, как всегда. Его словно бы ничуть не волновало, с какой-такой новостью пожаловала к реке Милка. Заговорит она – он выслушает. Не заговорила… Стаська подобрал из-под ног сухую, ломкую рогатулину и, держа ее в двух пальцах перед собой, неторопливо побрел мимо посторонившейся Милки прочь от реки, в глубину леса.

Она понаблюдала за ним со стороны, потом догнала и пошла рядом.

В прозрачном осиннике то там, то здесь белели какой-то ласковой белизной тонкие прямые березы. А дальше, за безлистым осинником, и справа и слева, опять темнели сосны. Когда-то здесь, говорят, было самое грибное место. И нынче еще, если захотеть, поутру можно было набрать в сезон маслят на сковородку. Но для этого требовалось подняться вместе с солнцем, что Милке никак не удавалось. А через час-другой после восхода во всем Покровском лесу не оставалось крохотного грибочка…

Портфель Стаська, как и другие мальчишки, уже не носил с собой. Из-под распахнутого пиджака выглядывали сунутые за пояс две общие тетради.

Во дворе дома уже нагнеталась духота, а здесь тянуло прохладой от реки и едва уловимо пахло прелью.

Милка забрала у Стаськи рогатулину, которую он, изучив со всех сторон, по-прежнему нес в руке, дважды переломила ее и отбросила за спину.

– Тебя вчера видели во дворе, Стас…

– Ну… – Он даже не приостановился.

– Я тоже видела…

Стаська глянул на свою пустую ладонь, будто не заметил, что Милка взяла у него деревяшку.

– Я не собирался подсматривать за вами, я не знал, что вы выйдете во двор.

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего.

Милка хотела задержаться, передумала.

– Что ты мнишь о себе, Стаська?

– Я? – Он шевельнул желваками на скулах. – Что значит, мню? Я ничего не мню.

– А почему ты так разговариваешь со мной?

Он вздохнул.

– Нам просто нечего больше делать вдвоем. Не о чем говорить и незачем встречаться.

Милке захотелось сказать ему что-нибудь оскорбительное, злое. Но только она почувствовала вдруг какую-то неодолимую усталость… Нежданная и незваная шевельнулась в груди жалость к самой себе и навернулись на глаза слезы.

Лет десять назад (пожалуй, не меньше, это было накануне поступления в школу) Милка простудила горло. Мать, чтобы не выпустить ее на улицу, припрятала Милкины башмаки, платье, майку и, уходя на работу, заперла ее, а ключ отдала Стаськиной матери, чтобы та время от времени навещала Милку. Стаська выкрал дома ключ, принес на лестничную площадку два кирпича под ноги себе и открыл Милкину дверь. Найти одежду им не удалось, поэтому во двор Милка выскочила босиком, в одном рваном сарафанчике на голом теле. Тогда впервые обоим крепко досталось от матерей. И выяснилось, что это совсем не больно, зато очень-очень обидно, когда тебя бьют. До того обидно, что Милка со Стаськой решили уйти от своих родителей. И они ушли в лес. Где-то здесь, на границе осинника, они сидели со Стаськой на куче сосновых лап. И было тоскливо, и было одиноко. А матери ходили по лесу и часто, тревожно звали: «Ми-ла!.. Ста-сик!..» И потому, что они все время проходили мимо, стороной, – от жалости к самой себе вот так же, как теперь, хотелось плакать Милке.

На минуту она забыла о цели своего прихода сюда и тронула Стаську за рукав.

– Помнишь, Стас, как мы прятались тут… а? Когда нас отлупили.

– Помню… – Он нагнулся и, не останавливаясь, подобрал опять какую-то палочку из-под ног.

– Тебе не хочется иногда стать снова маленьким?

– Нет, Милка…

– А мне хочется… – дрогнувшим голосом призналась она.

И тогда он опять непонятно вздохнул.

– Я, Милка, никогда не хочу того, что невозможно.

– Ты что, не хочешь разговаривать со мной?

– Если честно, то – не очень…

Она остановилась.

– Я противна тебе?..

Он не ответил. И хотя тоже остановился – не обратил внимания на Милку, что-то высматривая в глубине сосен. Она должна бы повернуться и немедленно уйти…

Не повернулась и не ушла почему-то.

– Я теперь прокаженная, да?.. Я стала хуже, да? – забыв, что уже спрашивала об этом, повторила она, от стыда и от злости едва разжав губы.

– Для меня – да… – ответил он и стал разглядывать корявую, с кое-где опавшей корой палочку.

– Почему? – И поскольку он слишком долго молчал в ответ, она повторила еще раз: – Почему, Стаська?.. Я никакого преступления не совершила.

Стаська как-то криво, совершенно непохоже на себя усмехнулся вдруг… И сказал глупость:

– Я не знаю: может, после поцелуев губы и отмываются… След все равно остается.

Милка покраснела до того, что в глазах затуманилось.

– Я бы на твоем месте постыдилась шпионить…

– Но я же говорю: нечаянно… Я не знал, что вы выйдете во двор.

– А какое тебе дело до этого?! – сорвавшимся голосом спросила Милка.

– Никакого. – Внимательно разглядывая все ту же паршивую палочку, он повел головой из стороны в сторону. – Разве я сказал, что мне есть дело до этого?

– Тебя вчера многие видели во дворе! А сегодня я видела тебя с Геркой Потанюком! Что у тебя за дружба вдруг с ним?!

Теперь Стаська глядел ей прямо в глаза.

– Уходи, Милка… – глухим, сдавленным голосом проговорил он. – И как можно скорей… Убирайся!

Милка выпрямилась перед ним.

– Не хами! – Даже ногой притопнула. – Не имеешь права хамить! Ты не мужчина, если так разговариваешь со мной!

Стаська шевельнул губами и поглядел опять в сторону, в глубину сосен.

– Я не потому так с тобой… – проговорил он с безразличием, после паузы. – Ну, что ты заподозрила меня… Мне теперь не важно, что ты или как обо мне думаешь… Мне это все равно. Я тебя не затрагиваю. Но и ты… Ты тоже лучше меня не трогай больше…

Что-то очень похожее на презрение испытала Милка, глядя на него. Едва сдержалась, чтобы не высказать ему всего, о чем она подумала в эту минуту. Зачем? Если все – от начала до конца – глупо…

– Анатолий Степанович просил тебя зайти к нему…

Стаська опять внимательно посмотрел на нее.

– Хорошо, я зайду, – сказал он. Круто повернулся и зашагал прочь от Милки.

– Когда?! – прикрикнула она, чтобы удержать его.

Он глянул через плечо.

– Сегодня.

– Идем сейчас! – Она снова притопнула.

Стаська остановился неподалеку от сосен.

– Сейчас мне надо подумать. Побыть одному и подумать…

Снова пошел.

– Что ты из себя мыслителя Спинозу строишь, Стаська?

Он не обратил внимания на ее реплику. Хам. Самый настоящий хам! И столько лет она делила с ним все свои радости!

Милка решительно повернулась спиной к нему.

Окажись Стаська не человеком, а какой-нибудь букашкой, вроде этой желтенькой, что ползала по траве у Милкиных ног, – Милка, не моргнув глазом, вот так вдавила бы его в землю и еще крутнула бы каблуком для верности…

Но, к сожалению, Стаська не был маленькой, безответной букашкой и маячил уже далеко за соснами.

* * *

Во дворе дома царило плохо скрытое оживление.

Герка Потанюк в числе десятка других недорослей гонял клюшкой консервную банку в дальнем углу двора.

Милкины однокашники теснились в беседке. Колька Болдырев, обхватив колени руками, восседал прямо на полу, Ашот и Лялька Безуглова взгромоздились рядышком на перила, Скосырев, стоя посреди беседки и энергично жестикулируя, доказывал какую-нибудь заведомую ерунду, остальные сидели на лавочках вдоль перил.

И первый вопрос, который задала Лялька Безуглова при появлении Милки, был, конечно же, на злобу дня:

– Ты слышала?! Деньги нашли!

– Я знаю… – небрежно кивнула Милка, давая понять, что проблема эта – для нее не самое главное в жизни.

Ашот хлопнул ладошкой по широким перилам возле себя.

– Давай сюда, Миледи!

И хотя он предлагал очень удобное место рядом со стойкой, Милка вспрыгнула на перила и уселась по другую руку Ляльки. Посожалела мимоходом, что не надела, как другие, брюки…

Она ошиблась, разговор в беседке был далек от вчерашней кражи. Видимо, то, что деньги вернулись, положило конец страстям, а тема недавнего скандала в директорской квартире либо исчерпала себя, либо не выносилась на коллективное обсуждение.

Левка Скос на полном серьезе предлагал не разлучаться после выпускных экзаменов, а всем классом податься либо в один институт, либо на производство… Казалось бы, неожиданный и вместе с тем легко объяснимый коллективизм со стороны Левки. Куда уж проще таранить жизнь в толпе: кто-то таранит, а кто-то лишь продвигается со всеми вместе.

– Давай, Скос, ты двигай первым, а я уж и остальные – за тобой! – прокомментировал Ашот, словно бы подслушав, о чем думает Милка.

И Левка сразу надулся.

– Что я? Надо всем обществом!

– Тогда всем в авиацию! – оживился Кулаев. – Было же во время войны: эскадрилья Марины Расковой, полк Гризодубовой. Теперь будет: полк Миледи! Эскадрилья Безугловой или звено Суриной! Звучит?

– Почему это мне всех меньше? – обиделась Инга.

– Ну, пусть эскадрилья Суриной, звено Миледи! – легко согласился Ашот. – Возьмешь меня в свое звено ведомым, Миледи?

– А что это значит? – на всякий случай поинтересовалась Милка.

– Это значит: куда ты – туда и я!

– Нет, уж лучше ты за кем-нибудь другим пристройся, – покосилась на него Милка.

Левка сплюнул далеко через перила и, обхватив колени, сел на пол, рядом с Колькой Болдыревым.

Милка надеялась, что скользкая тема последних событий вообще не будет затронута. Но в это время показалась во дворе Оля. Все умолкли как по команде. А Инга тревожным шепотом сообщила:

– Елена Тихоновна куда-то в центр поехала, на автобусе…

Значит, разговор об этом все же состоялся.

– Мила! – позвала Оля от дома.

Милка соскользнула с перил и через открытую дверь следом за Олей взошла на лестничную площадку.

– Тебя папа просил зайти… – сказала Оля, снова прижимаясь к стене под лестницей, так что Милка опять не вдруг рассмотрела ее.

– Зачем?.. – машинально спросила она, прекрасно понимая, что Оля может не знать этого.

Оля пожала плечами. Она-то из-за чего так переживает?

– А ты? – спросила Милка, поворачиваясь, чтобы идти.

– Я… в магазин, – соврала Оля.

Но когда Милка шагнула к двери, опять негромко позвала ее:

– Мила… О чем… говорили там? – Оля повела головой в сторону двора.

– Об учебе! Скос предлагал всем в один институт пробиваться! – ответила Милка. И поскольку Оля продолжала молча глядеть на нее, поклялась, прижав к груди руку. – Честное слово!

– Да я ничего… – сказала Оля. – Это я так… Пойду. – И, оттолкнувшись от кирпичной стены, направилась к парадному выходу на улицу Капранова.

* * *

Анатолий Степанович снова прошел в библиотеку. Но не присел на этот раз, а, сдвинув на сторону кривоногий, с отполированным до блеска сиденьем стул, зашагал в узком проходе между секретером и книжными полками: от двери к окну, от окна опять к двери, где остановилась Милка. И сначала заложил руки за спину, потом опустил их, нервно перебирая пальцами.

– Я тебя просил передать… Станиславу… чтобы зашел. – Анатолий Степанович остановился против Милки. – Не надо, Мила. Я просто не подумал. – Разговаривая, Анатолий Степанович, как всегда, немножко приподнял голову, и взгляд его сверху вниз был по необыкновению тверд. Но кожа на виске, где синеватый осколочный шрам, слегка вздрагивала, выдавая скрытое беспокойство.

Милка будто чувствовала, что он передумает, и, возможно, еще по этой причине спешила, разыскивая Герку, Стаса…

– Я уже сказала ему, Анатолий Степанович.

– Н-да… – проговорил Анатолий Степанович и, отойдя к окну, некоторое время смотрел во двор.

– Он обещал зайти сегодня… – добавила Милка.

Анатолий Степанович повернулся к ней от окна, но сказать ничего не успел, потому что раздался короткий звонок от двери, и оба они догадались, что это Стаська. Анатолий Степанович сдвинул, потом двумя пальцами расправил брови.

– Открой, Мила.

Она прошла к выходу.

Вряд ли Стаська ожидал увидеть ее здесь. Однако внешне совсем не отреагировал на это. Какие-то неуловимые доли секунды помедлили оба, разглядывая друг друга. Милка подумала, что ей, наверное, следует уйти. Но шагнула от двери в Олину комнату и остановилась у входа, так, что из-за портьеры ей виден был весь коридор и библиотека Анатолия Степановича. Директор опять стоял у окна, спиной к ним.

Стаська щелкнул дверным замком, два или три раза шаркнул подошвами о коврик у входа и, не взглянув на Милку, прошел мимо нее по коридору. В дверях кабинета остановился. Но не поздоровался, ничего не сказал.

Повернулся к нему от окна и поздоровался Анатолий Степанович:

– Здравствуй, Станислав.

– Здравствуйте, – коротко ответил Стаська. Он был весь напряжен, как перед дракой.

Анатолий Степанович как-то неуверенно, исподволь взглянул на Стаську и, заложив руки за спину, опять повернулся к окну.

– Видишь, какое дело, Стася… Пусть это тебя, конечно, не обидит… Я не хочу сказать… Но если что-то от тебя зависит…

– Вы думаете, я замешан в том, что случилось?.. – перебил Стаська чужим, металлическим голосом.

Анатолий Степанович замер и будто съежился при этом.

– Я не потому тебе… – глухо, в сторону окна проговорил он. – Но пока еще хоть что-то можно исправить… Пока совсем не поздно…

– ОНА тоже думает, как вы?! – опять несдержанно перебил Стаська все тем же металлическим голосом. И, не видя его лица, Милка знала, как побелел он.

Анатолий Степанович резко обернулся на этот внезапный, даже странный вопрос, и – нет, не испуг, но удивление застыло в его глазах, когда он пристально уставился на Стаську. Повел головой из стороны в сторону.

– Нет… Она так не думает… – И снова отрицательно качнул головой. Но Стаська уже пошел в драку, уже не мог остановиться, и голос его сквозь стиснутые зубы дрожал, когда он высказал в лицо директору:

– Тогда она лучше вас, Анатолий Степанович!

Сделав два быстрых шага навстречу Стаське, Анатолий Степанович сдавил его плечи и слегка даже посторонился, чтобы свет из окна падал прямо в лицо Стаське. Внимательно и строго разглядывая его, кивнул – глаза в глаза:

– Лучше!.. – И повторил еще раз: – Лучше… Прости меня, Стасик. Прости, пожалуйста… – Потом, сразу опустив голову, он возвратился к окну и, усталый, потерянный, замер на фоне ярких солнечных стекол.

И Стаська повернулся одновременно с ним. Бледный, прошел мимо Олиной комнаты на выход. Щелкнул замком.

«Вот и все»… – равнодушно подумала Милка. Словно бы она присутствовала при всем этом в качестве совершенно безучастного наблюдателя.

Ни раскаянья, ни угрызений совести она не испытывала. Все происшедшее оправдывала какая-то странная ожесточенность, что давно уже появилась и час от часу нарастала в ней по отношению к Стаське. Теперь Милка не сомневалась, что с самого утра была уверена в его непричастности к вчерашним событиям. Но Стаська должен был доказать это. Обязан был! И она своего добилась…

Теперь, бесшумно выходя за дверь и стараясь как можно тише щелкнуть замком, она уже ничего не чувствовала ни по отношению к Стаське, ни по отношению к кому-нибудь другому… Даже подумала с тоской, что хорошо бы Юрка почему-нибудь не вырвался из дома вечером.

* * *

Домой, чтобы не появляться во дворе, прошла через улицу Капранова.

Сбросила туфли, расстегнула пуговицы на воротничке, чтобы снять платье. Но упала на диван лицом в подушку и сначала, закрыв глаза, долго лежала, неудобно подвернув под себя руки. Потом, когда они затекли, одним трудным усилием повернулась на спину. И, безвольная, ослабевшая, стала глядеть в потолок.

Милка не думала и старалась не думать. Но каким-то бодрствующим, беспокойным уголком сознания понимала, что все происходящее с ней и теперь, и немногим раньше, и весь день с утра не укладывается в пределы нормального. Что-то очень важное продолжало совершаться в ней и совершилось почти независимо от Милки.

Приход матери на время вывел ее из оцепенения. У матери был свой ключ, но она, как правило, всегда звонила, потому что бегала во время обеденного перерыва на базар, а после работы заходила в магазины, и ключ оказывался где-то на дне сумки, под газетными свертками, пакетами, банками. Хорошо, что добропорядочная Милка к ее приходу почти всегда оказывалась дома.

Открыла дверь и, не дав матери поставить сумку, уткнулась лицом ей в грудь, обняла за шею, отчего та ойкнула даже, едва не потеряв равновесие.

– Ты что это сегодня?

– Ничего… – ответила Милка, растирая ладонями лицо.

Мать передала ей тяжеловесную сумку.

– Помой редиску и лук, я сбегаю за сметаной…

Милка пронесла сумку в кухню, разобрала ее: колбасу, буженину, кусочек мяса – в холодильник, свежий хлеб – на стол… Обрезала ботву редиски, почистила зеленый лук… Уха слегка перекипела, но к возвращению матери, которая задержалась где-то, успела даже остыть.

За стол сели молча. Есть Милка не хотела. Занятая собственными болями, она и не заметила, что мать тоже чем-то озабочена. Потом, когда надоело безвкусно хрустеть редиской, спохватилась:

– Почему ты молчишь?

– А ты? – вопросом на вопрос ответила мать.

– Я думаю, – серьезно ответила Милка.

– Вот как… – Мать рассеянно улыбнулась. – Ты иногда думаешь… – и сначала положила, потом опять взяла вилку, неуверенно ковырнула ею в салатнице. – Ты слышала, что опять случилось?

– У Анатолия Степановича?

– Да…

– Слышала, – хмуро ответила Милка.

– С чего это навыдумывала Елена?.. – Мать посмотрела выжидающе, словно была уверена, что Милка знает больше нее. И Милка ответила раздраженно:

– Почему навыдумывала? Выдумывать ей нечего…

Синие, акварельные глаза матери смотрели потухше.

Милка впервые заметила ее отяжелевшие в тридцать шесть лет веки, признаки грядущих морщин на висках. И впервые Милке не захотелось встречаться с нею взглядами. Отвечая матери, она черенком вилки рисовала кружочки на скатерти.

– Откуда тебе известно? – спросила мать.

– Известно, – коротко ответила Милка.

– Та-ак… – протяжно вздохнула мать.

Милка подняла голову.

– Что с тобой?

– Ничего. Просто грустно почему-то…

– Грустно! – повторила Милка. – Что это ты стала грустить?

– Разве это в первый раз?.. Я часто грущу. Не замечала?

– Нет! – резко ответила Милка.

И в затянувшемся молчании мать рассеянно ковыряла редиску в салатнице, а Милка чертила бесчисленные кружочки на скатерти.

– Уху будешь?.. – спросила мать после паузы.

– Нет! Не хочу, мам! – ответила Милка. И, на мгновение столкнувшись взглядами, они отвели их в стороны. Только сейчас впервые почувствовала Милка, как страшно обе они одиноки в своей квартире!..

Милка встала из-за стола. Виновато объяснила:

– Я, мам, не хочу есть… Спасибо. – И, не дожидаясь ответа, ушла в свою комнату.

Это было нечестно и некрасиво с ее стороны. Но Милка не могла ничего поделать с собой.

Через минуту мать тоже вошла к ней и как-то неслышно, осторожно села в уголок дивана.

– Рассердилась на меня? – спросила Милка.

Мать отрицательно повела головой. Осторожно улыбнулась приспущенными уголками рта.

– За что сердиться… – проговорила она и, возвращаясь к начатому разговору, спросила: – К кому Елена приревновала его?

Милка неуверенно шевельнула плечами.

– К кому-то…

– А кто нашептал?

– Да никто… – Милка помедлила. Ей не хотелось говорить на эту тему. – Он сам сказал, мама.

– Ясно… – Мать вздохнула. Мысли ее, казалось, были где-то далеко, а глаза из-под ресниц внимательно изучали дочь. И под этим ее взглядом Милке опять стало не по себе.

* * *

Звонок у двери обеих застал врасплох. Мать молча, выжидающе смотрела на Милку. А Милка, внешне предельно собранная, какие-то мгновения медлила еще, пребывая в необъяснимом смятении. Потом шагнула в коридор.

Звонок тем временем дзинькнул вторично. Так неуверенно, коротко звонят в чужие квартиры лишь робкие люди.

Юрка. Еще два дня назад Милка ни за что не поверила бы, что он умеет так осторожно звонить…

Юрка неуверенно улыбнулся и глянул по сторонам.

– Мам, это Юра! – сообщила Милка, предупреждая сразу обоих. И, взяв гостя за руку, повела в комнату.

Мать как-то вся подобралась и, в ярком халатике, независимая, прямая, выглядела прямо-таки «светски», что Милка отметила про себя с удовлетворением.

– Это Юра, – повторила она. И оставила его, когда он замешкался у входа. – А это моя мама, Нина Алексеевна.

Наклонив голову, Юрка пробормотал что-то похожее на «очень приятно».

Мать встала, одним движением оправила халатик.

– Пойду отдохну…

И не успела Милка сказать что-нибудь, как она мимо Юрки уже прошла в коридор. Вот этого Милка почему-то не ожидала от нее. И с внутренним раздражением подумала, что матери бывают иногда слишком предупредительны…

Юрка опять улыбнулся ей кроткой и потому неожиданной в нем улыбкой, словно бы извинился за то, что вынудил Нину Алексеевну уйти. Это немножко искупило в Милкиных глазах материн поступок.

Она усадила Юрку на диван. Сама отошла к стулу, что стоял возле радиолы. Но подумала, и, придвинув его ближе к дивану, села напротив, немножко сбоку от Юрки.

– Почему ты невеселая? – спросил Юрка.

– Не знаю… – ответила она и, склонив голову, потерлась щекой о свое плечо.

– Все из-за того, что вчера?

– Да.

Он взял ее руку.

– Зачем тебе вмешиваться в это? При чем здесь ты?

– Я не могу быть спокойной, если с кем-то что-то случилось… – Она осторожно подергала свою руку, но не отняла у Юрки.

– Вот еще… – приглушенно сказал он, легонько притягивая к себе Милку. И левой рукой обнял ее за плечо, когда она невольно наклонилась к нему.

– Не надо!.. – умоляюще попросила Милка, уже чувствуя тепло его дыхания на своем лице. И повторила: – Не надо, ладно?

Юрка не упорствовал.

Тогда она сама взяла его за руку, чтобы он не чувствовал раскаянья за свой недавний порыв.

Юрка снова тихонько привлек ее к себе, и Милка не противилась, взволнованная, покорная…

Но когда их губы сошлись, она задохнулась вдруг от непривычной, неизведанной близости его рук, его тела. И, как вчера, во дворе, исчезло окружающее…

Когда же невероятным усилием она оттолкнулась от него и выпрямилась, благодарная за то, что он ее не удерживал, прикрывая ладонью пылающее лицо, отошла к радиоле. Спросила, не оборачиваясь:

– Поставить тебе чего-нибудь?..

– Поставь.

– А что?…

Юрка тихонько засмеялся. И смех его был приятен Милке. Оглянулась на него из-под упавших с плеча волос:

– Ну, что поставить?

– Что хочешь!

Ей попалась под руку пластинка бабушкиных времен: «Сибоней». Она поставила ее и, растревоженная, замерла над радиолой в ожидании, что скажет сейчас Юрка или что он сделает, словно бы это вдруг стало теперь самым главным после всего, что случилось между ними.

– Мила… – тихо позвал он.

– Что?.. – дрогнувшим голосом, не оборачиваясь, спросила она.

– Куда ты решила поступать? Будет очень плохо, если мы разъедемся…

Милка побелевшими пальцами стиснула уголок радиолы. Сказалось то главное, чего ждала она. Хотела обернуться к нему, но не решилась.

И, наверное, он понял ее, встал, подошел сзади и легонько развернул ее за плечи…

Милка блуждающими глазами посмотрела ему в лицо, и все мучительное, недоброе, что происходило с ней в этот непонятный, изматывающий длинный день, кончилось.

Проговорила косноязычно: «Юра…», потому что очень захотелось произнести вслух его имя. А что добавить к этому, она не знала, разглядывая его по-прежнему блуждающими глазами.

– Что, Мила? – переспросил Юрка. Наверное, тоже для того, чтобы назвать ее по имени.

И тогда она беззвучно, одними губами сказала: «Я тебя люблю!»

Сказала про себя, но была уверена, что он поймет ее. Она сама прижалась к нему, когда Юрка взял ее за плечи, сильно прижалась, чтобы раствориться в нем.

Юрка целовал, а она бессознательно повторяла одними губами: «Люблю… Люблю…»

Он подвел ее к дивану и усадил. Сам сел рядом.

Она опомнилась, когда уже изнемогала от поцелуев. Коснулась ладонью его загорелой груди в отворотах рубашки.

– Мама услышит…

Он тоже словно бы очнулся, расслабил руки. Но Милка тронула осторожными пальцами его волосы, потом опять – загорелую грудь в отворотах, под ключицами…

– Я люблю тебя, Миледи… – тихо-тихо сказал Юрка, наклонясь так, что лица их почти соприкасались.

– Не называй меня Миледи! – шепотом попросила она.

– Мила! – поправился он.

Милка кивнула. Ответила прежним шепотом: «Ю-ра!»

Вздрогнула и напряглась, почувствовав его руку на своей груди. Потом невольно расслабилась, вдруг утрачивая контроль над собой. А он повторил: «Ми-ла!..»

И светлые глаза его расплывались перед Милкой. А ищущие, сильные руки обезоруживали, лишая ее чего-то последнего, за чем она могла еще укрываться, сохраняя хоть крошечную самостоятельность, недоступность…

Наконец поймала его за руки. Выдохнула:

– Зачем?!

– Я люблю тебя! – повторил Юрка.

Она мягко, виноватой улыбкой еще более смягчая свое движение, отстранила его руки.

– Не надо… – С трудом выпрямилась, встала, шаткой походкой, уронив голову на грудь, отошла за противоположный край полированного стола, глянула исподлобья на Юрку и, прикрывая глаза ладонью, немножко смущенно, немножко нервно засмеялась сама не зная чему.

И Юрка спросил:

– Чему ты?

– Так!..

– А чему так?

– Просто так! – ответила она. неожиданно испуганным голосом, в котором звучали слезы.

Юрка хотел подняться.

– Не надо! – попросила она и, сразу позабыв о смущении, предостерегающе вытянула руку.

Юрка остался на диване.

Они оба не заметили, когда доиграла и отключилась радиола.

Теперь, подойдя к ней, Милка медленно, почти не глядя на этикетки, перебрала несколько пластинок и ни с того, ни с сего остановила свой выбор на Зыкиной: «Что было, то было…». На этой беспокойной и недоброй по теперешнему Милкиному состоянию песне. Чуточку поколебалась, прежде чем установить ее на проигрыватель.

 
Что было, то было, закат догорел…
 

Взгляд ее утонул в густеющих сумерках за окном. Где-то само собой увяз в недосказанности едва только начатый разговор с Юркой… И в нагнетающемся, наполненном недоброй песней молчании Милка остро ощутила, как входит в нее, опять возвращаясь, глухая, властная, ничем не объяснимая тревога. Милка почти физически чувствовала ее насильственное, стремительное проникновение сразу отовсюду: из молчания, из этой песни, из ранних сумерек за окном…

«Юра! – мысленно позвала она, чтобы Юрка не дал этой стихии поглотить ее. – Ю-ра!..»

И поверила, что он услышал, когда Юрка поднялся, подошел, обнял ее за плечи. Снова тихонько и нервно засмеялась вдруг без причины. И машинально защитила грудь в то время, как он целовал ей виски, голову…

А радиола остановилась опять, замолчала.

На дворе уже едва просматривались деревья. И, против обыкновения, не слышалось детских голосов.

Милка заставила себя повернуться к нему.

– Тебе пора, Юра…

– До завтра?.. – спросил Юрка.

Она кивнула:

– До завтра!

Потом, уже у выхода, Юрка еще раз осторожно поцеловал ее в губы.

А Милка, прикрыв за ним дверь и подождав, когда стихнут его шаги на лестнице, замешкалась вдруг, будто оцепенела, держа руку на никелированной защелке замка.

Очнулась и торопливо скользнула в свою комнату, когда услышала движение в комнате матери. Хотела занять себя чем-нибудь для виду, но не нашла – чем, и остановилась у подоконника, лицом к двери.

Мать вошла в том же ярком халатике и с высокой прической, какую делала по утрам.

Села в уголок дивана и закинула ногу за ногу. Только после этого внимательно, долго посмотрела на Милку и спросила:

– Тебе очень нравится Юра?

– Я не приглашаю домой того, кто мне не нравится… – сказала Милка.

Мать усмехнулась, вприщур испытующе глядя на нее.

– Ты меня отлично понимаешь. Я говорю не об элементарном уважении к человеку… – Она поморщилась, не находя ясных и в то же время достаточно обтекаемых выражений, какие приняты в разговорах родителей с детьми. – Он кажется тебе самым лучшим?

– Почему – кажется? – переспросила Милка. – Он и есть лучший!

– Ну, дай бог… Тем более, это твое личное дело… Только у тебя еще куча времени впереди… Не ошибись.

И Милка наконец не выдержала, взорвалась:

– Почему ты как будто предостерегаешь меня?! Ты что, сама слепая?! Не торопись, не ошибись!.. Или ты хочешь, чтобы и я тоже, как ты, – одна вот так, всю жизнь, а?! Ты знаешь, что мы как сироты с тобой?! – Даже губы ее побелели в эту минуту, чего никогда еще не случалось с ней.

Мать убрала ногу с колена, растерянно выпрямилась.

– Нет, что ты… Этого я и не хочу как раз: чтобы ты, как я…

– А у меня и не будет так! – заявила ей Милка, уже раскаиваясь в постыдной вспышке, но и не в силах сдержать себя. – Я не хочу стать одинокой! – В голосе ее дрожали слезы, хотя глаза были сухими.

Мать встала, подошла к ней и сначала как будто виновато, а потом раздраженно высказала, поймав Милку за локоть:

– Если я и думаю о чем-нибудь, то только, чтобы ты не стала одинокой, вроде меня! – Они смотрели в глаза друг другу, но взгляды их впервые не смешивались. – Обо мне речи уже нет! Хотя я одинока только ради тебя! Я хочу, чтобы ты была счастливой, вот и все! Поняла?! Это и цель моя и утешение, пусть даже относительное…

Как неожиданно вспылила Милка, так сразу и успокоилась.

– Я, мам, счастливая! Уже счастливая, понимаешь?.. И не сердись на меня! Я, наверное, еще не привыкла к счастью…

Мать привлекла ее к себе, чтобы поцеловать, и Милка непроизвольно спрятала от нее лицо, потому что в лицо целовал Юрка.

– Дура я… – сообщила она.

Мать подтвердила:

– Мы обе дуры. – И поцеловала ее в затылок.

Потом они без видимой на то причины расхохотались вдруг. Потом, не размыкая рук, обе прошли к телевизору, включили его и, тесно прижавшись друг к другу, остаток вечера сидели в одном кресле, пока дикторша не пожелала им спокойной ночи.

– Не сердись на меня, мама! – уже совершенно успокоенная и счастливая этим спокойствием, еще раз попросила Милка.

– Я не сержусь, глупая! – В подтверждение своих слов мать, категорически тряхнув головой, вслед за дикторшей пожелала ей доброй ночи.

«Сибоней, ты прекрасна, словно утро, Сибоней!..» – напевала Милка, застилая постель.

* * *

А ночью Нина Алексеевна, Милкина мать, проснулась от какого-то смутного ощущения беды в доме. Некоторое время глядела в темноту над собой, справедливо рассудив, что ощущение это могло явиться в результате вчерашней нервотрепки, из-за какого-нибудь мимолетного, тут же забытого сновидения. Но задержала дыхание, напрягая слух, и отбросила на сторону одеяло.

Милка плакала, уткнувшись лицом в подушку и обхватив ее руками, плакала навзрыд, тихонько голося и вздрагивая всем телом.

На появление матери не среагировала, но едва Нина Алексеевна, отогнув простыню, которой укрывалась Милка, присела рядом и едва тронула ее голову, чтобы погладить, Милка вся развернулась к ней, обхватив руками за талию, прижалась лицом к ее бедру и, не переставая плакать, сразу вдруг маленькая, несчастная, поджав коленки, вся обвилась вокруг матери.