Текст книги "Искатель. 1975. Выпуск №1"

Автор книги: Евгений Войскунский

Соавторы: Исай Лукодьянов,Николай Коротеев,Димитр Пеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Себастиан легко поднялся, отряхнул колени.

– Простите мой невольный порыв, Уриэль…

– Что все это значит? Вы что же – всерьез считаете меня Иисусом Христом?

– Дело не в имени. – Себастиан опять сел на стул, лицо у него было строгим, печальным. – Я говорил уже вам, если помните, что неоадвентизм не имеет ничего общего со средневековой схоластикой. Мы понимаем, что высший разум, управляющий мирозданием, не нуждается в мифах. Но – массы, Уриэль! Для масс чрезвычайно важна традиция, имя для них имеет первостепенное значение. Второе пришествие Христа всколыхнет планету. Вы возглавите движение, равного которому не знала история человечества, – могучее очистительное движение, которое сметет всяческую скверну и утвердит в качестве единственного и непреложного закона христианскую мораль. Изменится само лицо мира. Завидная, великая миссия!

– Как вы представляете себе это движение? – спросил Ур. – Крестовый поход на танках? Заповеди Христовы, начертанные на корпусах бомб?

– Понимаю, Уриэль… вы меня испытываете… – Себастиан встал, смиренно наклонив седоватую голову. – Но поскольку вопрос задан… Разумеется, движение не осквернит себя насилием. Единственным оружием нашим будет ваше имя, ваше слово, ваши страдания… Я предвижу, как эта одеронская камера станет местом паломничества… Господствующие церкви склонятся перед вами! Исчезнут злоучения, уступив место единственному правильному – учению неоадвентистов, и сам папа будет вынужден уступить святой престол достойному… И над всем этим, над царством божьим на Земле, будет ваше имя, Уриэль!

Ур засмеялся. Страшновато, гулко прозвучал в тюремной камере его отрывистый смех.

– Я готов выдержать любое испытание, Уриэль. Вы вольны сами назначить день и час, когда пожелаете объявиться. Но осмелюсь напомнить: нет смысла тянуть. Все-таки сейчас не библейские времена, ни к чему затяжное мученичество… Вас продержат тут долго. Прувэ, насколько я знаю, не намерен торопиться. Прошу вас подумать. Одно ваше слово – и я начинаю действовать, и в тот же день вы на свободе.

– Уходите, Себастиан.

– Ухожу. Еще раз прошу все обдумать. Доверьтесь мне, Уриэль. Завтра, если разрешите, я приду снова.

Он подошел к двери и постучал. Дверь отворилась. Себастиан с поклоном вышел.

Некоторое время Ур сидел неподвижно. Болела голова, хотелось пить. И опять возникло неясное ощущение беды, случившейся не с ним, но с близким человеком. Уж не с матерью ли произошло что-то?.. Пока не поздно, надо уходить.

На очередной вечерний допрос комиссар, Прувэ вызвал Ура к себе в кабинет.

– Должен вас проинформировать, мсье, – начал он, – что все студенты, за исключением нескольких зачинщиков, выпущены. У нас не было бы особых оснований задерживать вас дольше, чем студентов, если бы не необходимость выяснить вашу личность. Между тем интерес к вашей личности большой. Газеты – ладно, им бы только пошуметь. Но вот обрывает у меня телефон доктор Русто. Завтра приедут из Парижа ученые, целая группа, они жаждут познакомиться с вами. И потом этот Себастиан… – Прувэ хитро прищурился. – Понимаю, как было приятно вам встретить тут старого знакомого, не так ли?

Он вел допрос со вкусом. В кои-то веки в сонном Одероне, ничем, кроме старинного кардинальского дворца и университета, не примечательном, произошло нечто из ряда вон выходящее. Это ничего, что парень упирается. Было бы даже жаль, если бы он сразу «раскололся». Кем бы он ни был – пришельцем или разведчиком, – он вытащит имя Прувэ из провинциальной безвестности…

– Итак, мсье, повторяю все те же вопросы: кто вы и откуда? С какой целью прибыли в Санта-Монику?

– Запишите, – сказал Ур, помолчав немного, и Прувэ с готовностью схватил ручку. – Пишите: я прибыл для того, чтобы попить оранжад.

– Изволите шутить? – Прувэ бросил ручку и откинулся на спинку кресла.

– Я не шучу. Если бы я захотел шутить, Прувэ, разговор у нас был бы совсем другой. Я хочу оранжад.

– Мало ли чего вы хотите… – Комиссар посмотрел на Ура, и ему стало не по себе. Жесткий взгляд, каменное лицо… Прувэ хлебнул из стакана неразбавленного виски. – Содовой налить вам? – спросил он.

– Нет. Только оранжаду. Немедленно.

– С ума вы сошли? Где я вам возьму оранжад? Здесь не бар…

– Так вы отказываете мне?

Еще жестче стал взгляд Ура. Прувэ вытер лоб платком и растерянно, одной щекой, улыбнулся. Внутри у него что-то мелко тряслось.

– Я… не отказываю вам, мсье… Просто хочу оказать…

– Ну, тогда поехали. – Ур поднялся.

– Куда? – еле слышно спросил Прувэ.

– Пить оранжад. Где ваш автомобиль?

Они вышли из кабинета, и пожилой надзиратель, стоявший у двери, проводил их недоуменным взглядом. Прошли мимо раскрытой двери дежурной комнаты. Во дворе они сели в серый «ситроен», и Прувэ подкатил к воротам. Тут было ярко освещено, и полицейский, отдав честь комиссару, наклонился посмотреть на человека в майке, сидящего на заднем сиденье.

– Отпирай поскорее! – крикнул Прувэ. – Мы едем пить оранжад.

– Слушаюсь, – пробормотал сбитый с толку полицейский. Машина выехала на улицу с освещенными витринами и редкими прохожими. Было около девяти вечера.

– В Санта-Монику, – сказал Ур. – Там самый лучший оранжад.

– Самый лучший оранжад, – понимающе кивнул Прувэ. Спустя час, когда замелькали среди темных садов фонари Санта-Моники, Ур велел остановиться.

– Я пойду поищу, где тут есть оранжад, – сказал он, выйдя из машины. – А вы поезжайте в Аннеси, поищите там. Поняли?

– В Аннеси… – кивнул Прувэ и принялся разворачивать машину.

Ур быстро зашагал прочь. Он ориентировался по силуэту горы, похожей на собачью голову, – эту гору он заприметил еще с моря, когда подплывал к Санта-Монике. На темном безлюдном пляже у подножия горы он, не останавливаясь, вошел в холодную воду и поплыл – поплыл навстречу спускающемуся, скупо освещенному луной веретенообразному телу своей летающей лодки.

Глава десятая
ВОЗВРАЩЕНИЕ УРА

Было бы разумнее дождаться рассвета и только потом пуститься в дорогу. Но нетерпение гнало Ура вперед. Он быстро шел, почти бежал по темной степи, то и дело натыкаясь на камни, на жесткие кусты верблюжьей колючки.

Он приземлился точно в том же месте, где год назад впервые вышел из лодки на землю. Где-то поблизости должно быть нагромождение скал, и родник, и овечья тропа, ведущая к главной усадьбе колхоза имени Калинина.

Вот он, родник. Ур лег грудью на камень и долго, долго пил, подставив рот текучей воде. Потом зашагал по овечьей тропе к поселку. Быстро светало.

Дом неприятно удивил Ура мертвой тишиной. Обычно мать на рассвете была уже на ногах, разводила огонь в очаге… Ур взлетел на веранду и увидел амбарный замок, наглухо замкнувший дверь. Возле двери сиротливо чернели старые сандалии Шама.

Внезапная слабость в ногах заставила Ура сесть на ступеньку. Тупо смотрел он на закопченный очаг во дворе, на связки оранжевого лука, свисающие с балки веранды.

Послышался собачий лай, блеяние овец. Облачко пыли поднялось над соседними садами. Ур поднялся и медленно пошел в ту сторону. Слитной желтовато-кудрявой массой текла отара.

– Чо! Чо-о! – покрикивали пастухи.

Один из них подошел, протянул Уру коричневую жилистую руку.

– Приехал, молодой? – сказал он, раздвигая в улыбке черные усы. – Мамичка тебя ждал, очень сильно плакал…

– Курбанали! – узнал Ур приятеля Шама. – Что случилось, где мои родители?

Пастух печально покивал головой, увенчанной мохнатой папахой.

– Папичка совсем заболел. Здесь болел. – Он хлопнул себя по заду. – Вчера… нет… перед вчера райцентр ехал. Он добавил что-то по-азербайджански, чего Ур не понял.

Но главное было понятно: отца увезли в районную больницу, и мать уехала с ним. Ур спросил, как выйти на дорогу, ведущую в райцентр, попрощался с Курбанали и пошел было, но тот окликнул его:

– Молодой! Большой радость случился. Наш заведыщи ферма Даи-заде, помнишь? Суд пошел! Клянусь тобой! – Курбан али хлопнул себя по коленке и захохотал. – Кто барашка кушал, ему на лоб буква писал…

И он принялся рассказывать, как уличили бывшего завфермой в воровстве.

– Ясно, ясно, Курбанали, – нетерпеливо сказал Ур. – Я рад за вас.

Он вышел на бетонку. Спустя часа полтора его нагнал попутный грузовик, а еще минут через сорок машина въехала в райцентр – одноэтажный городок, утонувший в садах.

Районная больница помещалась в нескольких беленых домиках в глубине просторного двора. В один из этих домиков – в хирургическое отделение – и направили Ура из приемного покоя, где он навел справки.

Здесь, в коридоре с белеными стенами, стоял старенький диван, и на диване сидела, сгорбившись, женщина в накинутом на плечи белом халате и выцветшем красном платке на голове. Она уставилась на вошедшего Ура, потом, вскрикнув, бросилась ему на шею. Она плакала навзрыд, подвывая и бормоча неразборчивое. Ур гладил ее по голове. В горле у него стоял комок, он не мог произнести ни слова. Каа потащила его к одной из белых дверей, распахнула ее. В маленькой палате лежали четверо, и Ур не сразу узнал среди них отца.

Шам лежал на животе, повернув голову набок. Глаза его были закрыты, лицо – влажное, морковно-красное, из черной путаницы бороды и усов вырывалось хриплое дыхание. Над ним стояла пожилая медсестра. Она набирала в шприц прозрачную жидкость из флакончика. Обернувшись на Ура и Каа, сестра сделала страшные глаза и велела немедленно закрыть дверь с той стороны. Ур усадил мать на диван.

– Перестань плакать. Перестань и расскажи, что случилось.

Всхлипывая и вытирая глаза уголком платка, мать заговорила на своем языке, то и дело вставляя азербайджанские слова и часто повторяя слово «ремонт»:

– Еще весной на речке плотину прорвало. Джанавар-чай называется речка. Ремонт надо. Председатель требовал, звонил телефон. Не знаю, кто ремонт тянул. Недавно захотели ремонт сами делать. Все мужчины пошли. Много работали. Твой отец сильный мужчина, много работал, ремонт делал. Один день очень долго в воде работал…

Тут Каа опять заплакала. Из ее сбивчивых слов узнал еще Ур, что после той длительной работы по пояс в воде Шам занемог. Подскочила от сильной простуды температура, да еще образовался на правой ягодице огромный нарыв. Она, Каа, сначала прикладывала к нарыву капустный лист, но он не помог. Колхозный фельдшер сделал Шаму укол и отвез сюда в больницу. Только отцу лучше не становится, и она, Каа, очень боится, что он умрет.

Мать посмотрела на Ура и залилась еще пуще:

– Где, ты был, сыночек, почему к нам не приходил? – И, тронув пальцем черное пятно вокруг глаза: – Тебя били? Тебя злые люди обижали, камни бросали? А-а-а… А-а-а-а… Сыночек далеко был, я не могла для сыночка сделать, чтоб ему не было больно… Это боги хозяина воды – они наслали беду… Прогневали мы их… А-а-а… Доктор говорил – апераца надо делать. Варели тоже говорил – апераца. Что это такое?

– Это… ну, разрезать надо нарыв… Ты сказала – Валерий? Он что, был здесь?

– Здесь, здесь, – закивала Каа. – Пошел телефон звонить.

Валерия Ур нашел в кабинете заведующего отделением. Он сидел за столом, застеленным простыней, и кричал в телефонную трубку: «Два-три-один! Вы слышите? Дайте два-три-один!»

– Кому ты звонишь? – спросил Ур.

Валерий поднял на него взгляд. Выгоревшие брови взлетели на лоб. Не отнимая трубки от уха, Валерий вскочил, и ему пришлось подхватить телефонный аппарат, вздернутый шнуром.

– Приехал?! – заорал он. – Где ты был? Нет, я не вам! – прокричал он в трубку. – Так дадите два-три-один, наконец? Да, да, жду… Ур, где ты был? Что у тебя с глазом?

– Потом расскажу. Кому ты звонишь?

– Да понимаешь, я узнал, что твой отец заболел, – зачастил Валерий. – Приехал навестить вчера, дом заперт, ну, я в правление, оттуда на попутной сюда… Слушай, у отца температура за сорок, сильнейший воспалительный процесс, пенициллин не помогает. Здешний хирург в отпуску, а тот, кто его заменяет… Да, да! – закричал он в трубку. – Давайте!.. Лев Семенович? Горбачевский говорит… Слышу, слышу!.. Есть разрешение? Ну, прекрасно, значит, я его привезу прямо в республиканскую. Лев Семенович, еще одно: Ур появился… Да, представьте себе… Еще не знаю, он только что вошел… – Валерий прикрыл трубку ладонью и сказал Уру: – Это профессор Рыбаков.

Ур протянул руку к трубке, из которой неслись далекие «алло».

– Профессор Рыбаков? – сказал Ур. – У меня к вам только один вопрос: разрешат ли мне пребывание в стране после того, как я… Не от вас? А от кого?.. Ну, хорошо, я буду ждать… Нет, пока никуда не собираюсь… Буду, наверно, у Валерия, если он не возражает…

– Не возражаю, не возражаю, – вставил Валерий.

В городе, в республиканской клинической больнице Шаму перед операцией сделали рентгеновский снимок ягодицы или – лучше уж по-латыни – «глютеус максима». Карбункул, оказался глубоким, многокорневым, но еще глубже снимок показал некое инородное тело. Не оно ли и вызвало воспалительный процесс?

Операция была не из сложных. Хирург быстро вскрыл карбункул, а потом повел разрез глубже и извлек из плотных мышц «глютеус максима» то самое инородное тело. Было похоже, что оно сидело в живом теле давно.

Извлеченный предмет был отдан на анализ. И вот что он показал:

«Инородное тело имеет цвет почти черный, форму – близкую к конической, с неопределенно выраженной граненостью. Удельный вес – 2,512, твердость по шкале Мооса – 7,0, каковая высокая твердость, совокупно с остроконечной формой, способствовала глубокому внедрению в мышечные ткани. Химический анализ; преобладание SiO ₂, т. е. кремнезема…»

Короче говоря, то был кремень. Затем кусок кремня попал в руки археологов. И они установили, что это не что иное, как наконечник стрелы из группы оффилированных орудий класса микролитов, и что изделия такого рода производились в позднем неолите, то есть в эпоху полированного камня.

А так как нашу эпоху полированной мебели отделяют от эпохи полированного камня многие века, возник естественный вопрос: каким образом в Шамовой «глютеус» оказался неолитический наконечник стрелы?

Повторное лабораторное исследование выявило крупинки древесного угля, приставшие к кремневому наконечнику. Вероятно, деревянный стержень стрелы был для прочности обожжен огнем. Как бы то ни было, в руках специалистов оказался древесный уголь. И теперь можно было радиокарбонатным способом определить его возраст, так как со временем радиоактивность угля равномерно убывает.

И анализ угля, сопоставленный с анализом элементов, входящих в состав кремня, показал, что наконечник стрелы, как и сопровождающие его частицы древесного угля, имеет возраст не менее шестидесяти веков.

– Рад вас видеть, – сказал профессор Рыбаков, выходя из-за стола навстречу Уру. – Садитесь. Вы очень изменились со времени нашей последней встречи. Сколько – уже, кажется, год прошел?

– Да, год.

Ур чувствовал себя неловко под внимательным взглядом Рыбакова. Он повернул голову так, чтобы профессору не был виден глаз, обведенный чернотой.

– Не стану вас расспрашивать о заграничном вояже, Ур. Его достаточно широко освещала зарубежная пресса, и вам вряд ли будет приятно вспоминать…

– Отчего же, – пожал плечами Ур. – Были там и приятные встречи. Например, я рад, что познакомился с доктором Русто.

– Само собой, само собой, он достойный человек… Вот что, Ур. За минувший год многое переменилось. Вы, по-видимому, вполне адаптировались, и, хотя те или иные ваши поступки не совсем объяснимы с точки зрения логики, нынешняя ваша коммуникабельность неизмеримо выше первоначальной…

– Все ясно, профессор. Простите, что перебиваю. Вы хотите знать, кто я такой, откуда прилетел и каковы мои намерения.

– Совершенно верно.

– Понимаю, что должен многое объяснить. Я сделаю это, но, если разрешите, не сейчас. Наверное, скоро я уеду… улечу И вот перед отъездом расскажу, вам кое-что о себе.

– Вы опять собираетесь перелететь за границу?

– Нет. Улечу насовсем.

– Это значит – покинете Землю?

– Обещаю перед отъездом ответить и на этот вопрос.

Помолчали. Завывал за окном норд. Рыбаков покрутил головой, расслабляя на шее узел черного галстука. Перед ним сидел вполне земной человек – с печальным выражением лица, с подбитым в драке глазом, – но он хранил в себе тайну, не доступную никому.

– Очень жаль. – Рыбаков почесал мизинцем бровь. – Очень жаль, что вы упорно избегаете откровенного разговора. Но ответьте, по крайней мере, на загадку, которую нам задал ваш отец. Когда и при каких обстоятельствах он был ранен стрелой?

– Это произошло примерно за год до моего рождения. Со слов отца и матери я знаю только то, что на стадо овец напали какие-то плохие люди, отец оказал им сопротивление и был ранен в схватке. Где это было, я не знаю, потому что у родителей… у них довольно смутное представление о географии.

– Вам сколько лет, Ур, двадцать пять?

– Двадцать шесть. Я точно высчитал.

– Значит, отец был ранен стрелой двадцать семь лет назад, верно? Такой срок показывает и патологоанатомическая экспертиза, судя по инкапсулации [3]3
  Обрастание тканью.


[Закрыть]наконечника стрелы. Но тут-то и кроется загадка. Дело в том, что возраст наконечника, извлеченного из ягодицы вашего отца, определяется в шесть тысяч лет.

– Шесть тысяч лет? – переспросил Ур. – Вы уверены, что это так? Каким образом вы определили?

– Радиокарбонным методом.

Рыбаков подождал немного, думая, что Ур как-то попытается объяснить парадокс, но тот молчал. Было похоже, что Ур не очень удивлен. Скорее он выглядел озабоченным, удрученным.

– Что ж, – поднялся Рыбаков, – ничего не остается, как ожидать обещанных предотъездных объяснений. Когда вы, собственно, собираетесь улетать?

– Пока не знаю.

– Чем намерены заняться до отъезда?

– Может быть, когда отец выйдет из больницы, я поеду в колхоз, – сказал Ур, тоже поднимаясь. – Поживу немного у родителей.

В субботу Шама выписали из больницы, и Валерий с Уром привезли его на такси домой, на улицу Тружеников моря. Было решено отметить это событие семейным шашлыком. Мясо нарезал на куски сам Шам. Тетя Соня гнала его из кухни, просила лечь отдохнуть, но доверить женщинам резание баранины Шам, конечно, не мог. Лишь покончив с этим делом, он погладил тетю Соню по плечу и покинул кухню. Женщины принялись резать лук, толочь сумах, заливать мясо уксусом. При этом Каа говорила без умолку – хвалила Шама и жаловалась на сына за то, что он никак не женится.

Валерий тем временем отодрал на чердаке от старых ящиков несколько досок, нарубил их на дрова и снес во двор, где возле арки лежали два параллельных ряда закоптелых камней, – уже добрых сто лет это место служило всему двору шашлычным мангалом.

Потом Валерий поднялся к себе на второй этаж. Здесь на открытой площадке стоял Шам, он с интересом наблюдал за футбольной схваткой во дворе. В наиболее острые моменты игры Шам очень возбуждался: выкрикивал что-то и размахивал руками, подбадривая или осуждая игроков. Мальчишки поглядывали на бородатого болельщика, посмеивались.

А еще на Шама подслеповато и косенько посматривал пенсионер-фармацевт Фарбер из раскрытого окна своей галереи.

Валерий кивнул Фарберу и прошел в свою комнату. Здесь лежал на своем диване и читал газету Ур – в любимых плавках, босой, совсем как год тому назад, когда он только поселился у Валерия. И можно было подумать, что ничего не переменилось за тот, год, если б не сбритая борода и подбитый глаз… Закурив, Валерий повалился в кресло.

– В понедельник Вера Федоровна прилетит из Москвы, – сказал он, постукивая пальцами по подлокотникам.

– Это хорошо, – ответил Ур и, перевернув страницу «Известий», углубился в судебный очерк.

– Что с тобой стряслось, Ур? Будто подменили. Тебе даже неинтересно, зачем она летала в Москву.

– Зачем? – коротко взглянул на него Ур.

– Пробивать тему океанских течений.

– Я так и подумал, потому и сказал, что это хорошо.

– А ты вернешься в институт, если снова разрешат океанскую тему?

– Нет. Я же говорил, что поживу немного у родителей в колхозе.

– А потом?

– Видно будет.

– Странный ты все-таки… Сам заварил кашу с океанскими течениями, сидел за расчетами – и все побоку? Ну ладно, когда тему прикрыли, ты сбежал, думал, что все из-за тебя, – это понять можно, хотя и с натяжкой. Но теперь-то! Обстановка меняется. Пиреев, говорят, уже не зампред по науке. Океанскую тему Вера Федоровна пробьет наверняка. Никаких помех! А ты – к родителям в колхоз… Мне, если хочешь знать, проходу в институте не стало, все так и хватают за фалды: где Ур, почему на работу не выходит… Утром войдешь в отдел – Нонка вот такими глазищами глядит. – Валерий сомкнул пальцы обеих рук, показав большую окружность. – Задает, так сказать, безмолвный вопрос.

Ур отбросил газету, рывком поднялся с дивана, подошел к окну.

– Страдает человек, – продолжал наседать Валерий. – А тебе наплевать. К баранам, видите ли, потянуло! Кстати… Ты слыхал про эту историю с надписями на лбу? Дескать, баран украден в колхозе имени Калинина. Сам Пиреев сподобился…

Ур стоял неподвижно спиной к нему. Валерий вдруг подумал: уж не приступ ли у него начинается?

– Ур! – крикнул он.

– Ну что тебе? – резко обернулся Ур, и лицо его исказила злая гримаса, – Чего ты душу выматываешь? Что вам всем нужно от меня?!

– Ладно, – сказал Валерий после долгой паузы. – Больше я не стану тебе досаждать разговорами. Живи как хочешь.

– Живи как хочешь, – повторил Ур. – Наверно, это невозможно. Так же, как невозможно уйти от людей… – Теперь он словно бы с самим собой разговаривал. – …Все связывает людей друг с другом – производство, общие цели… Даже личные цели недостижимы без помощи других… Прочные взаимные связи, и в то же время – разъединенность, случайность… странная неупорядоченность приема и передачи информации…

Невольно Валерий затаил дыхание, чтобы не вспугнуть, не прервать монолог. Он приготовился услышать нечто очень важное, проливающее свет на всю эту историю с Уром.

Но тот умолк. Стоял, опустив голову и будто прислушиваясь к доносившимся со двора мальчишеским голосам.

– Однажды ты уже говорил что-то в этом роде, – сказал Валерий. – А что – в тех местах, откуда ты прилетел, поступление информации организовано иначе?

– Иначе, – эхом откликнулся Ур. – Конечно, иначе… если рассеянная информация сконцентрирована и мозг настраивается на направленный прием… А для чего еще существует разум?..

– Ну, ну, дальше, Ур? Что это значить – настроить мозг?

Ур поднял на него взгляд, далекий, отчужденный.

– Все равно, ты не поймешь…

С пылу, с жару шашлык был подан на стол и посредством куска хлеба снят с горячих шампуров на широкое блюдо. Ах, радостно это – ухватить горстью кусок мяса, обжигая пальцы, обмакнуть его в, густой иар-шараб, в карминную горку молотого сумаха и задать хор-рошую работу зубам. И рвать руками пышный белый чурек. И запивать кисловатым сухим вином…

Пил вино, впрочем, один Валерий. Тетя Соня только слегка пригубила из бокала, а Ур наливал себе из сифона газировку с клубничным сиропом. Шам и Каа запивали шашлык сырой водой.

– А все-таки, дядя Шам, кто всадил в вас стрелу? – спросил Валерий по-азербайджански.

– Плохие люди! – сердито потряс руками Шам. – Дети змеи, чтоб им рот забило глиной! Они увели овец!

Он принялся возбужденно выкрикивать что-то на своем языке, и Каа тоже разволновалась, кричала о плохих людях и, насколько понял Валерий, о каких-то богах, которые не дали Шаму погибнуть. Ур, который ел мало и вяло, сказал им что-то непонятное для Валерия, и они успокоились.

Стемнело. Полная луна полила поток таинственного света в окна дома № 16 на улице Тружеников моря.

Шам кинул обглоданную косточку на тарелку, вытер руки полой рубахи и как-то бочком, оставаясь лицом к залитому лунным светом окну, подался к двери. В следующий миг он очутился на площадке дворовой лестницы и, воздев руки, испустил восклицание, явно обращенное к луне. Он повторял все громче и громче одну и ту же фразу, а пенсионер Фарбер, оторвавшись от древних цивилизаций, внимательно прислушивался к его выкрикам.

Шам сотворил свою молитву – или заклинание? – и отвернулся от луны, пошел к двери. И тут Фарбер несмело, мекая и экая, произнес фразу на каком-то языке, полном открытых гласных звуков. Шам посмотрел на него удивленно и ответил. Старый фармацевт понял и сказал еще что-то. Они заговорили!

Валерий, изгнанный на площадку за курение, не поверил своим ушам, когда застал их – Шама и Фарбера – беседующими на языке, которого не понимал никто, кроме пришельцев.

– На каком языке вы с ним разговариваете, Ной Соломонович? – спросил он, пораженный.

Старик смущенно улыбнулся, отчего его косенькие глаза совсем сбежались к переносице, и забубнил:

– Я еще днем к нему прислушивался, когда он кричал мальчишкам, И мне не верилось, что я понимаю некоторые слова. А когда он прыгал… м-м… прыгал перед луной и произносил заклинание, я понял точно. Он говорил: «Как я не могу дотянуться до тебя, так пусть мои враги не дотянутся до меня, до моей женщины, до моего стада». И тогда я составил фразу и рискнул… м-м… рискнул пожелать ему, чтобы все это исполнилось.

Шам сказал ему что-то.

Фарбер со слабой улыбочкой помотал головой и сказал Валерию:

– Он спрашивает, не знаю ли я какого-то человека по имени Издубар. А откуда я могу его знать, посудите сами, если я всю жизнь прожил здесь, а он – в Двуречье или не знаю, где еще…

– В Двуречье? – изумленно воскликнул Валерий. – Да на каком языке вы разговаривали?

– Разговаривали! – Фарбер выглядел польщенным. – Я немножко знаю классический диалект, но одно дело немножко знать, а другое – м-м-м… разговаривать… Он, насколько я понимаю, говорит на старом диалекте, который существовал до двадцать третьего века до нашей…

– Ной Соломонович! Да не томите, скажите наконец, на каком языке вы с ним говорили?!

– Я же говорю тебе, – развел тот сухонькими ручками. – На шумерском.

(Окончание в следующем выпуске)