Текст книги "Искатель. 1975. Выпуск №1"

Автор книги: Евгений Войскунский

Соавторы: Исай Лукодьянов,Николай Коротеев,Димитр Пеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

Глава пятая

Семен точно окаменел. Он не сводил глаз с отогнутых и отточенных двухвершковых клыков вепря, покрытых ржавой пеной сукровицы.

«Не шелохнись, – сказал Семен себе. – Замри и стой! И успей отскочить».

Мышцы ног Семена ныли от напряжения, и он понял, что они будут очень послушны, если он прикажет им вовремя. И тут Семен подошвами ощутил дробное и сильное сотрясение земли. Она вздрагивала под тяжестью кабана, рвущегося к нему, чтоб рассечь, затоптать.

Теперь Семен видел лишь край клыка, край, вылезший из розовой вывороченной мякоти десен – ни крови, хлеставшей из разодранного брюха, ни ушек, выдвинутых вперед, ни бурой шерсти на могучем загривке, ни мощных плеч, но лишь основание желтого клыка, вылезшего из десны. И в тот момент, когда Шухову надо было наклонить голову, чтоб увидеть этот жуткий клык, Семен резко, до хруста в суставах, двинулся вбок, в сторону, пропустив нож клыка мимо своего бедра. Его лишь чуть задел грязный бок огромного зверя, скользнувший по колену.

Не знал Семен, что маневр, который он совершил, и кажущееся со стороны медленным движение-рывок известен очень давно и на корриде зовется «вероника».

Семен оказался вновь повернутым к кабану. Он видел узкий зад зверя и его монументальный торс, но лишь сейчас ощутил, как испарина охладила лоб.

Секач не мог тут же затормозить, потеряв свою жертву из виду. Он проскочил еще метров двадцать и тогда попытался развернуться. Но ему не удалось. Сила инерции, которую обрела туша, завалила ослабевшего секача на бок. Откинутые копыта зверя мелко дрожали.

Семен осел на землю. Он покрутил головой, словно отгоняя видение. А потом почему-то смачно утер, нос тыльной стороной ладони и крякнул. Отрешенный голос Дисанги прозвучал рядом:

– Никогда не ходи на охоту со стариками. Они думают – другие должны знать столько, сколько они.

– Разве ты виноват? – искренне удивился инспектор. – Я не успел сорвать карабин с плеча.

– Сорви его, ты не уследил бы за кабаном.

– Неужели мы так тихо подошли? И так близко? – Семену не хотелось говорить, что Дисанги, конечно, подал ему знак, который он не заметил или не понял. Старик сказал:

– Кабан валялся у родничка в грязи и шмаре. Два дня его видел там. Я говорил тебе – выследил.

– Я не понял. Наверное…

– Ай-яй-яй… Старик не охотник. Попал на ладонь ниже сердца. Прощай, охота.

Семен понимал переживания Дисанги. Старик был так уверен в себе, что исключал промах.

– Не расстраивайся, Дисанги. Все обошлось.

– На целую ладонь! – причитал старик. – Прощай, охота…

– Не надо так переживать, Дисанги. Лучше освежуем этого мамонта.

– Мамонт не такой. Мне внук картинку показывал. Мамонт совсем не такой.

– Конечно, не такой, Дисанги. А я не заметил твоего знака, Дисанги. В яму, разрытую кабаном, смотрел.

– Старик должен знать и это, – сокрушенно вымолвил удэгеец.

Они достали ножи и начали свежевать тушу. Но шкуру не снимали, потому что зверя еще надо было на волокуше дотащить до табора.

– Я слышал, что люди поступают, как ты, – сказал Дисанги, – но никогда не видел. Отскочил – и зверь мимо.

– Ничего другого не оставалось…

– Жалко, ты не видел, как я подал тебе знак.

Но, боясь показаться впечатлительным и сентиментальным, Семен выломал из челюсти кабана левый клык, на который он глядел, когда вепрь несся на него.

Потом разговаривать было некогда. Тяжелая туша зверя на волокуше умотала и Семена, а Дисанги просто извелся. Но он не отпускал свою жердь и старался не отставать от инспектора. В таборе их встретили молодые охотники. Они вернулись без пантов. Разговор у костра не клеился. Даже слова Дисанги об уходе не произвели впечатления. А старика это очень огорчило, и он рано лег спать, подстелив под бок барсучью шкурку. Инспектор и Дисанги ушли спозаранку, еще не рассвело, но свод неба посветлел, и звезды сильно играли. Молодых охотников не было. Они ушли еще вечером, но выстрелов ночью Семен не слышал, и Дисанги тоже.

– Я старый и плохой охотник, – сказал удэгеец.

Никак не мог разобрать Семен, почему старик настолько тяжело воспринимает промах на охоте и неудачу молодых. Он будто съежился, стал еще мельче, упал духом.

Дисанги шагал молча. Только к вечеру, когда они увидели с вершины одной из сопок склоны Хребтовой, Дисанги сказал:

– Видишь – нельзя тут пройти, чтоб тебя не приметили. Туда по оголовью, по лысым местам.

– Вижу, Дисанги.

Контуры далекой сопки, покрытые чернолесьем, ее голая вершина походили на тушу древнего зверя с вытертой на хребте шерстью. Семен достал чертеж, который передал ему Ефрем Шаповалов, и понял – тот тоже был здесь или совсем рядом. Нанесенные им очертания сопок совпадали. Но в тех точках, где на плане Шаповалова стояли отметки, костров не было видно. Увалы Хребтовой выглядели дикими. И только в стороне, подсвеченной белой поздней зарей, светилась струйка дыма, одинокая, беззащитная. То был табор Антона Комолова.

– День-два, и я узнаю все точно, – сказал Семен и обернулся к Дисанги. Но того не оказалось рядом. Старик лежал на барсучьей шкурке у комля могучего флагового кедра, верхушка которого была расщеплена молнией. Удэгеец осунулся, закрытые глаза ввалились, а сквозь дряблую кожу как бы проступали очертания черепа.

– Загнал я тебя, Дисанги… – присев около старца, виновато пробормотал инспектор.

– Я старый и плохой охотник.

– Ну, конечно, не молодой человек.

– Человек – охотник. Нет охотника – нет человека.

– Зачем так, Дисанги? Колхоз даст тебе пенсию. Ты честно заработал ее.

– Зачем волочить свою жизнь, как тот кабан кишки, – очень тихо и просто сказал Дисанги, не открывая глаз.

– Будет костер, будет чай, и все будет отлично.

– Нельзя костер жечь. Он увидит. Насторожится.

– Кто он? – несколько недоуменно спросил Семен, занятый мыслями о здоровье Дисанги.

– Тот, что жег костры.

– Ладно. Я уйду на северный склон сопки. Оттуда никто не увидит костра.

– Хитрее тигра надо быть. Нельзя нигде костер жечь, – продолжал Дисанги, не поднимая век.

– Как же ты, Дисанги, не рассчитал своих сил?

– Они кончились – и все. Нет охотника – нет человека, – тихо проговорил удэгеец.

– Так нельзя, Дисанги. – Семен почему-то тоже перешел на шепот. – Отдохни. Что-нибудь придумаем.

– Отдохну. Отдохну… Не жги костер. Маленький-маленький дым увидит. Насторожится. Вдруг уйдет.

– Возьму его и доставлю тебя в больницу. Так и решили. Ладно, Дисанги?

– Насторожится. Вдруг уйдет. Кто закроет дорогу на перевал? – Дисанги с трудом поднял веки. – Путь на ту сторону гор. На ту сторону Хребтовой. Туда ему путь открыт. А я не смогу.

«Дисанги думает так же, как и я, – сказал себе инспектор. – А об этом мы не разговаривали. Значит, прав и я и Дисанги. Если мы завтра преодолеем болото в долине, я могу выйти к Комолову. Вот его и пошлю на перевал. Он будет наблюдать за тропой, а я – следить за браконьером».

И, задавшись вопросом, Шухов не мог не пожалеть своих несбывшихся надежд.

– Ты думаешь обо мне… – пробормотал Дисанги. – Не думай. Ты не торопись. Долго следи. Узнай, где он панты хранит. С одними плохо брать. Одни панты – мало. – Старик помолчал, облизал серые тонкие губы. Потом протянул руку и тронул ладонь Семена. – А ты все жди… Я только слышал… увертываются от кабаньих клыков, но никогда не видел… И молодым охотникам я не могу больше помочь. Мешал я им? Совет много меньше, чем первый шаг дела.

– Лежи отдыхай, Дисанги.

– Ты не разводи костер, инспектор. Не надо. Из-за меня ты все испортишь. Умирать, когда умер для охоты, совсем просто. Закрою глаза, усну и не проснусь. Ты не думай обо мне, инспектор.

– Я не могу не думать о тебе, Дисанги. Понимаешь, не могу!

– Ты потом возьми барсучью шкурку. Тебе придется спать на земле. Клади ее под грудь – не простудишься. И не зажигай костра. Мне будет очень плохо. Я буду знать, что не помог тебе и все испортил.

– Молчи, отдыхай, Дисанги.

– Не надо костра, Семен.

– На той стороне склона я видел толстенную липу с огромным дуплом в комле, у корней. Разведу костерок в дупле и согрею чай. Дым рассеет кроной.

– Я знаю ту старую липу. На закате дым не унесет ветром. Он будет виден.

– Я быстро, Дисанги. А правда, что ты шаманил? – почему-то спросил инспектор, словно сейчас было очень важно знать это.

– Теперь тоже шаманю… Хочу тебе помочь. Там может быть очень старый человек – хунхуз. На Хребтовой два их было. Прохор Шалашов и Ли Фын-чен. Они совсем молодые, когда я молодой в тайгу пошел… Хунхуз страшнее тигра. Если там молодой – он очень осторожен. Мог приготовить тебе западню.

– Какие сейчас хунхузы?

– Свое время, свои хунхузы, – сказал старик.

– Ладно, ладно. Ты останешься и будешь ждать меня.

– Человек не может делать дело, какое он знает и любит. Зачем ему жизнь?

– Жизнь всегда останется самым дорогим для человека, Дисанги, – настойчиво проговорил Семен.

– Мала цена жизни рядом с делом, которое любишь.

– Это о другом, Дисанги.

– Я старый, я плохой охотник. Другого дела не знал. Остается только дрожать за свою шкуру. Страхом, платят за незнание, за деньги. А разве дело, которое ты любишь, не стоит твоей жизни.

– Я не про то, Дисанги.

– Зачем спорить, Семен?

«Вот именно», – подумал Шухов, поднялся и тихо ушел. Когда инспектор вернулся, Дисанги был в забытьи. Почувствовав присутствие Семена, старик сел и горестно проговорил:

– Зачем ты варил чай? Я все равно не умру, пока не проведу тебя по тропе хунхузов. Мы пройдем по топи. И ты оставишь меня на той стороне, в конце тропы.

– Я оставлю тебя только в полной безопасности.

– Полной безопасности нет. На конце тропы есть балаган. Еда у меня есть, вода там есть.

– Постарайся, чтобы до моего прихода с тобой ничего не случилось, – попросил Семен так искренне и с таким простодушием, что Дисанги улыбнулся. В его печальных глазах засветился теплый огонек ласки к человеку, который, как и он, Дисанги, считает: «Нет дела, нет забот – нет и человека».

– Я очень, очень постараюсь… Семен.

– Мне трудно будет тебя оставить.

– Иди с легким сердцем.

После ужина инспектор закутал чайник в ватник, вынутый из котомки. Он решил не разжигать утром костра, не рисковать быть замеченным еще раз.

Крепкий до терпкости чай не позволил ему уснуть сразу. Невольно мысль Семена попыталась осознать всю глубину переживаний Дисанги, когда тот, не помнивший уже своих поражений охотник, промахнулся. Больше того, подставил под удар другого человека. И все это усугублялось сознанием собственной его, Дисанги, вины за неудачу молодых, когда он уж и советы, как оказалось, давать не может. А все существование Дисанги связано с добычей пищи и меха. Он не просто бил зверя, он творил охоту. Наверное, так же, как пишут картины и возводят уникальные здания, как создают скульптуры и музыку. Дисанги не ремесленник, он мастер. Встреча со зверем оказалась для него единственной в своем роде. Охота, как произведение, всегда первая и последняя. Семен мог судить о подобном по Федору, который был таким же охотником, поэтому инспектору удалось понять и Дисанги.

Удэгеец и Федор были плохими учителями. О Федоре он знал это по собственному опыту. Зимогоров не умел объяснить и раздражался, когда Семен спрашивал его заранее о намерениях, о тактике охоты.

– Придем – увидим, – хмурился Федор. – Нечего загадывать.

После дела Федор мог объяснить, почему поступал так или иначе, но наперед никогда. Семену приходилось прикладывать максимум старания, чтоб докопаться до истоков удачи или неудачи. Федор же, выслушав обобщение Шухова, наивно восклицал:

– А я тебе что говорил? То же самое! А ты два часа все понять не можешь. Ты же в своих делах тоже мало что наперед знаешь. Разве не так?

Возможно, отношения Дисанги с молодыми охотниками потому и не сложились, что у старика не хватало сил вести обучение по принципу: «Делай, как я». Это самый сложный, пожалуй, способ передачи знаний. Он требует от ученика не только желания обучаться, но и аналитического склада мышления, достаточной независимости в освоении опыта, а проще – ума.

И вот, оказавшись не способным более ни к обучению молодых, ни к самостоятельной охоте, Дисанги не хотел больше жить.

«Да и кто мог бы существовать с таким буреломом в душе! – подумал Семен. – И дело здесь не только в охотнике Дисанги. Жить без забот для человека, пожалуй, тяжелее, чем под их гнетом…»

Размышления если и не совсем успокоили, то по меньшей мере примирили Семена Васильевича с неожиданной для него близкой потерей проводника и помощника. Оставалось позаботиться о том, чтобы Дисанги хорошо отдохнул, и завтра они перешли бы через болото по старой тропе хунхузов. Инспектор выигрывал два дня пути, если не все три, по сравнению с обходом по оголовью сопок.

С первым светом они стали спускаться в широкую долину, которая отделяла их от Хребтовой.

Постепенно густой подлесок, переплетенный лианами лимонника и дикого винограда, окружил их плотным кольцом. Семену пришлось взять топорик, отвоевывать у чащи каждый метр пути.

Солнце поднялось высоко, и под густым пологом листвы меж травянистых кустов и кустов, похожих на травы, сделалось душно, парно. Комарье и мошка донимали немилосердно. Пот застил и щипал глаза, капли его противно ползли по спине. Вытирая лицо, Семен видел на руках густые следы размазанной крови.

Хотелось отдохнуть, но какая-то бешеная ярость охватила инспектора. Он с остервенением врубался в заросли, не давая себе передышки, пока ослабевшие пальцы не выпустили топора. Тогда Семен хватил воздух открытым ртом и долго отплевывался и откашливался от попавших в горло насекомых.

Едва отдышавшись, Семен поднял топор, чтоб с тем же упорством прорубаться и дальше, но вдруг Дисанги остановил его:

– Закраина. Шесты руби.

– Какой длины?

– Пять шагов.

Никакой закраины, начала болота Семен не заметил. Однако они не прошли и нескольких метров, как высокие деревья отступили, открылась кочковатая марь, поросшая кустами. Под ногами зачавкала топь. Рыжая вода сначала проступала постепенно и вдруг брызгала фонтанчиками.

– Не иди след в след, – сказал Дисанги. – Между моими ступай.

– Хорошо… – сказал сквозь зубы Семен. Темный рой гнуса облепил его. Лицо, шея, руки казались ошпаренными. Инспектор попробовал было стереть налипшую корку с лица рукавом, но только размазал кровь. Мошка облепила кожу еще гуще. И хотелось просто выть, потому что в таких скопищах кровососущих не действовали никакие патентованные средства, а дегтя из березовой коры они не приготовили, и это была его ошибка и недосмотр Дисанги. Старик страдал от гнуса, наверное, не меньше, но не подавал вида.

Сквозь выступившие слезы Семен не видел толком ничего и всю свою волю сосредоточил на том, чтобы не потерять в высокой траве следов Дисанги, не ступать в них и не уклоняться в сторону. Пытка гнусом словно парализовала мышцы, их сводила мучительная судорога, и стоило неимоверных усилий делать каждый шаг.

В искореженном призмами слез солнечном мире порхали будто фантастические листья бабочки, искрились цветы и сияли переплетения трав. Но все это было словно где-то в стороне, за пределами единственной реальности: расплывчатых и лучистых, казалось, вмятин от обуви Дисанги.

– Все… – будто издалека прозвучал голос удэгейца.

Но он продолжал идти, и за ним шел инспектор, ступая в междуследье.

– Брось шест, Семен.

Шухов не смог тотчас разжать рук. Покрытые темным налетом гнуса пальцы пришлось выворачивать, освобождая от лесины. Шест упал, а пальцы оставались скрюченными судорогой.

– Иди к ручью.

– Где вода? – спросил Семен.

Дисанги подошел к нему и пальцами сдернул наросты гнуса на его веках. Тогда Семен увидел веселую воду ручья, опустился на колени:

– Дисанги, сними фуражку…

Когда старик выполнил просьбу, Семен сунул руки и лицо в воду и замер от наслаждения. Он чувствовал, как в щемящем холоде тает саднящая боль, ослабевает напряжение мышц. Если бы не тупое ощущение удушья, которое заставило его поднять лицо и вздохнуть, сам Семен не решился бы оторваться от ручья.

Потом Семен умылся и невольно скосился в сторону Хребтовой. Господствующая вершина ее с белой поблескивающей макушкой была хорошо видна. Солнце заливало юго-западный склон. Вдруг инспектор уловил странный яркий просверк где-то на границе меж лесом и лысым оголовьем.

«Показалось? – спросил он себя и остановился. – Показалось, может быть… А если нет, то проблеск очень похож на сверканье линз бинокля. Что там – наблюдатель? Почему бы и нет?»

Настроение инспектора, и без того не очень бодрое, от пережитого за последние сутки испортилось еще больше. Семен оглядел в бинокль склон Хребтовой. Но сколько он ни ждал нового просверка стекол, отразивших солнечный свет, сопка, едва приметно подернутая синью десятикилометровой дали, была однотонно зелена и пустынна. Так и не убедившись окончательно, привиделся ли ему мгновенный блеск, инспектор ничего не сказал Дисанги. Тот лежал на нарах в древнем охотничьем балагане из корья, приземистой, обросшей мхом избенке, с плоской дерновой крышей.

«Прежде всего, – подумал Семен, – надо поинтересоваться, не был кто из незнакомых или нездешних промысловиков у Антона. А дальше действовать по обстоятельствам. Я ведь не знаю, добыл ли Комолов панты. Жаль парню охоту портить. Деньги в городе нужнее. Там своего запаса нет, в подпол за картошкой, капустой да солониной не слазишь… Итак – иду к Комолову, а там видно будет».

Согнувшись едва не пополам, хотя ростом Семен Васильевич был и не так уже высок, Шухов вошел в балаган к Дисанги. Говорить не о чем было – все обговорено, и старший лейтенант сказал:

– Так я иду, Дисанги.

– Мне все есть. Спать буду, есть буду. Тебя ждать. Иди с легким сердцем, Семен Васильевич.

– С легким, с нелегким… Надо, Дисанги…

– Надо, насальник, надо, – закивал тот, не открывая глаз.

«Совсем сломался старик… – вздохнул Семен, отправляясь к табору Комолова. – Ну, а как бы ты без дела своего жил? Все хворобы на тебя слетели, словно вороны… Вороны, вороны… Интересно.

Конечно, не станет браконьер возиться с тушами! Бросит он тушу. Срубит панты – и дальше. Может, возьмет малость подкоптить. А так – некогда и не к чему бродяге возиться каждый раз с двумя центнерами мяса. Бросит! Тогда туши станут добычей хищников. Но на даровой пир припожалуют не только волки, медведи да лисы. Там будут и вороны. Поверху будут они летать, ждать своего часа, и не день, не два. Пока всю тушу не обглодают. Они и наведут на след».

И, довольный удачной мыслью, пришедшей так кстати, инспектор поправил на плече карабин, бодро зашагал в чащу.

Прикинув расстояние, Семен понял, что доберется лишь к темноте, но можно и поторопиться. Многого узнать у Комолова инспектор не надеялся – парень, собственно, первый год самостоятельно пошел в тайгу. Но, как говорил Федор, судя по прошлогодней добыче Комолова, из него вышел бы хороший охотник, да вот решил Антон уехать в город учиться.

Стеша тоже считала, мол, Комолов мальчик способный к математике, но слишком увлекающийся.

– Что ж тут плохого? – поинтересовался однажды Семен.

– Ограниченность. Антон готов ночи напролет заниматься, но только математикой. На других уроках он разве что не спит.

Воспоминание о жене еще улучшило настроение Семена. И встреча с ее учеником, возможность поговорить с ним о Стеше, о Степаниде Кондратьевне, незаметно для инспектора, но верно подгоняла его в пути.

Было еще совсем светло, солнце висело меж двух увалов, словно специально для Семена продлив день, когда инспектор вышел к летней избушке. Выглядела она дряхлой и почти заброшенной. И внутри царил тот неприятный беспорядок, который вызвал в бывшем флотском человеке Шухове предубежденность к обитателю. Но даже это не могло поколебать приятности встречи с бывшим учеником жены.

Инспектор до сих пор в привычках остался верным флоту и его щепетильным традициям, а вот о Комолове он подумал именно как о бывшем ученике Стеши, а теперь человеке самостоятельном.

Антона в избушке не оказалось. Но чайник на столе был почти горячий, и, несмотря на усталость, Семен Васильевич решился попытать счастья и добраться до ближайшей сидьбы у солонца. Приди он на час позже, Шухов, соблюдая охотничьи правила, не пошел бы к Антону. Однако сидьба, судя по карте, находилась соблазнительно близко, а время не такое позднее, чтоб своим появлением у солонца он мог сорвать ночную охоту.

Оставив котомку и плащ в избушке, Семен Васильевич налегке отправился к узкому распадку по гальке почти пересохшего ручья. Гнус пропал, дышалось легко и свободно. Сильнее запахли травы, потому что царило безветрие. В тишине слышался мелодичный перезвон струи на перекате ручейка.

Слева скальная стена распадка поднималась очень круто, а внизу ее подточило половодье, выбив емкую нишу. Зато правая стенка была положе, поросла кустарником, за который легко держаться при подъеме. Правда, судя по карте, сидьба находилась с левой стороны. Но оголовье распадка могло оказаться узким, непроходимым, и инспектор решил обойти его поверху.

Хватаясь за ветви кустов, Семен Васильевич быстро поднялся метров на десять, не особенно заботясь о том, что сучья трещали, а из-под ног то и дело срывалась и с перестуком скатывалась вниз каменная мелочь.

Удар в спину был так силен, что перехватило дыхание. Точно хоккейной клюшкой стукнули со всего маху. И тут же раздался звук выстрела.

Семен припал к каменной стене, чтоб не потерять равновесия и не завалиться навзничь. «Ранен!» – вспыхнуло в сознании. Инспектор замер.

Обрывая ветви, волоча за собой корни трав, Семен начал то ли сползать, то ли скользить на дно распадка. Он видел: сучья и камни в кровь раздирали пальцы, но боли не было, как и в спине…

«Все… Это все… – торопливо, как бы боясь опоздать, подумал Семен. – Быть не может! Нет!»

Он хотел сказать это «нет!» вслух, громко, но онемевшие губы не послушались, а язык распух. Голова Семена против воли свалилась набок и назад. Последним усилием он подтянул ее, тяжелую, точно набитую дробью, и уронил лицо на камни.

«Почему?.. Зачем?.. Кто?..» – проплыло в сознании, и оно затуманилось, померкло.

(Окончание в следующем выпуске)