Текст книги "Море и берег"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Рассказы

Я тебя защищу

Всю ночь линкор бил по берегу. Сюда, в снарядный погреб – мрачноватый серый каземат в недрах корабля, – доносились лишь глухие раскаты артиллерийской грозы, бушевавшей там, наверху. Погреб есть погреб: здесь узнаёшь не так уж много о происходящем вокруг.

Долинин знал только, что огонь ведется по скоплению немецких танков, – об этом в минуту затишья сообщил по корабельной трансляции комиссар.

Если бы Долинин сидел в башне за штурвалом наводчика, то и тогда вряд ли он знал бы больше. Наводчик тоже не бог: выполняй что прикажут, гони орудие с угла заряжания на угол наводки.

Но если бы Долинин управлял огнем из центрального поста, он бы, конечно, знал, какая смертельная опасность нависла над Ленинградом. Немцы прорвались к Приморскому шоссе и в районе Петергоф, Стрельна сконцентрировали несколько сотен танков. По этому-то бронированному кулаку, занесенному над Ленинградом, и обрушил линкор огонь главного калибра. Стоя в Морском канале, юго-восточнее Кронштадта, он бил из всех четырех башен. Тяжкий рев двенадцати орудий, нацеленных на южный берег, рвал в клочья сентябрьскую ночь.

И если бы Долинин находился сейчас на корректировочном посту, там, на побережье, в километре от противника, он бы увидел в желтых всплесках огня, как расползаются, уходя в лес, танки, а иные взлетают на воздух и как вздыбливается земля…

Но он, конечно, не мог ничего увидеть из стальной коробки артпогреба. Он просто делал свое дело: закатывал очередной снаряд со стеллажа на кокор, затем поднимал кокор и направлял снаряд на опрокидывающий лоток. Дальше все шло своим чередом. Командир погреба старшина 2-й статьи Седов подавал снаряд Деминскому на подвижные питатели, а тот – Погожеву на платформу. Нижняя схема загружена. Коротко взвывал мотор, и зарядники уносили наверх, в башню, двенадцатидюймовые снаряды. А тем временем Долинин скатывал со стеллажа следующий снаряд – и так шло бесконечно.

Это была нетрудная работа – работа только для рук. Голова у Долинина оставалась свободной – думай о чем хочешь, только не зевай.

– Курить хочется до красной черты, – сказал он, когда наверху глухо отгрохотал очередной залп. И, прислонясь спиной к ларю, добавил: – Полсуток не куримши…

Силач Погожев, головой почти упиравшийся в подволок, сбил бескозырку на затылок, ухмыльнулся.

– Отстреляемся – сверну тебе цигарку длиной от Кракова до Питера.

«Краков» – так он фамильярно, подражая старым морякам, назвал Кронштадт.

– Перемените-ка тему, – посоветовал Седов. Сама мысль о курении была нестерпима для командира снарядного погреба.

– Старшина, – обратился к нему Погожев, – пора бы нас с Долининым комендорами провести. Сколько можно ходить в строевых?

– Точно, – поддакнул Долинин. – Схему подачи изучили? Изучили.

– Салажата, – сказал Седов и тронул языком пересохшие губы. – Года еще не служите. Пятидесяти литров компота еще не выпили…

В динамике трансляции крякнуло. Раздался высокий голос командира башни:

– Подать боезапас!

И снова – снаряд за снарядом…

Работая, Долинин думал о том, что скоро его проведут в комендоры и он нашьет на рукав суконки штатный знак – красные орудийные стволы крест-накрест. Потом мысли его перенеслись в Ленинград.

С неделю назад, когда линкор стоял в Ленинградском порту, потребовалось доставить на корабль кое-какое электротехническое оборудование. Вызвались ехать Деминский, Погожев и он, Долинин. Деминский ленинградец, бывший слесарь с Балтийского завода, и ему, понятное дело, здорово хотелось проехаться по городу, хотя, конечно, он знал, что домой не удастся забежать даже на минутку. Не такая была обстановка, чтобы забегать домой.

Ну, попрыгали они в кузов грузовика, толстяк мичман, старшина группы артэлектриков, сел в кабину, и машина выехала из порта.

День был теплый, прозрачно-голубой. Откуда-то доносился смутный гул. Долинин, сидя на борту машины, поглядывал на канал с грязно-серой водой, на улицы с редкими прохожими, на скучные двухэтажные дома.

За девятнадцать лет своей жизни Долинин, выросший в деревне, видел не много городов. Однажды в детстве возили его в Калинин, в гости к тетке. Несколько месяцев назад, еще до войны, его с шумной группой призывников провезли поздним вечером по Ленинграду. Потом Долинин, уже начав службу на линкоре, увидал Кронштадт и Таллин.

И вот он второй раз едет по Ленинграду.

– А где Зимний дворец? – спросил он, придерживая на голове бескозырку.

Деминский дернул щекой. Такая у него была привычка: перед тем как начать говорить, обязательно дернет щекой, будто муху сгоняет.

– На другом конце города, – пробасил он. – Здесь же окраина.

– Тик ничего, чисто, – одобрительно сказал Долинин, полагая, что ленинградцу приятно будет это услышать. – Хорошо бы мимо Зимнего проехать. А ты где живешь?

– На Васильевском, – ответил Деминский, щуря глаза.

Погожев, подделываясь под его бас, сказал для смеху:

– Это на другом конце города.

Машина выехала на широкий перекресток. Здесь было трамвайное кольцо, и как раз из трамвая высыпали красноармейцы с винтовками за плечами, в скатках и начали строиться по четыре.

– На фронт на трамвае приехали, – невесело сказал Деминский.

Машина сбавила ход, осторожно объезжая развороченный булыжник. Здесь работали девушки. Неумело – по двое на один ломик – долбили мостовую, таскали носилки с песком.

– Бог в помощь, девчата! – крикнул Погожев, упираясь руками в борта машины.

Хотел еще что-то сказать, он был мастер с девчонками заговаривать, но тут завыла сирена.

Перед грузовиком как из-под земли вырос пожилой дядька с красной повязкой «МПВО» на рукаве. Мичман высунулся из кабины, стал убеждать, что до техсклада недалеко, успеем проскочить, но дядька был железный и непреклонный.

– Воздушная тревога, – нудно повторял он. – Давайте в укрытие.

В общем, пришлось выпрыгнуть из машины и тащиться в ближайший подъезд. Сюда же набились и девушки, побросав работу. Они говорили все сразу и так галдели, что почти заглушили сирену, которая все выла и выла. Погожев, конечно, затеял с ними разговор – ловко это у него получалось. Долинин свернул себе толстую самокрутку и закурил, поглядывая на одну из девушек – чернявенькую и большеглазую. Она не принимала участия в разговорах, беспокойно топталась у обшарпанной двери. Дядька из МПВО велел ей отойти подальше.

«Тростиночка, – подумал Долинин, глядя на ее тонкую белую шею. – Разволновалась…»

Девушка остановилась рядом с ним. Долинин ощутил необходимость сказать ей что-нибудь успокоительное.

– Ничего, отгонят, – сказал он, имея в виду немецкие самолеты. И, помолчав, добавил: – Сами откуда будете?

Она посмотрела на него, прочла вслух надпись на бескозырке.

Долинин приосанился. Эх, жаль, он в парусиновой робе, а не в синей суконочке первого срока. Да еще бы штат комендора на рукав суконки…

– Сами ленинградка? – спросил он, пуская дым в сторону.

– Да, конечно. Мы тут все из университета.

Сирена умолкла. Чернявенькая опять насторожилась, подалась вперед к двери.

– Слышите? Этот гул… Да тихо, девочки! – прикрикнула она. – Вот, слышите? Вчера его не было, а сегодня… Ну что же это такое? – Она вдруг в упор взглянула на Долинина огромными своими глазами. – Как вы могли подпустить их так близко к Ленинграду?

Он заморгал, не зная, что ответить. Да и что сказать? Что лично он, Иван Долинин, не виноват?..

Где-то близко захлопали зенитки. В подъезде стало тихо.

– Анечка, подальше от двери, – сказала одна из девушек, но чернявенькая только отмахнулась.

Хлопки еще приблизились, слились в быструю, нервную барабанную дробь. Потом в напряженный разговор зениток ворвался нарастающий свист. От тяжкого грохота заходил под ногами пол. Дверь распахнулась под тугим напором воздушной волны…

То ли ее волной бросило, то ли просто от испуга, но чернявенькая студентка, коротко вскрикнув, припала к Долинину. Он обхватил ее вздрагивающие плечи и – откуда только взялись у него эти слова! – горячо зашептал:

– Ты не бойся… Мы немца в Ленинград не пустим…

Она тут же отстранилась от Долинина. Тронула рукой прическу, сухо проговорила:

– Ничего я не боюсь, товарищ краснофлотец, откуда вы взяли? – Взгляд ее смягчился, она тихо добавила: – Волосы у тебя – как лен.

…И сейчас, закатывая на кокор очередной снаряд, Долинин вспомнил ее слова, и на душе у него вдруг потеплело.

«Волосы, как лен». В самую точку попала. Может, и вправду голова у него оттого белая, что деды его и прадеды возделывали лен да и сам он до службы работал в льноводческом колхозе. Долинин усмехнулся при этой мысли.

Руки делали привычную работу, а перед глазами стояло поле с колышущимся на ветру долгунцом. На краю поля – деревня Изосинки. Не самая большая в области. Двадцать пять дворов – хоть с того конца считай, хоть с этого. В зарослях осоки течет Холохолёнка – тоже не из больших рек, но зато в Волгу впадает, не куда-нибудь. В весеннее половодье разольется – держись. Иные сараи, бывало, прихватывала. Он сам однажды, когда сошла вода, нашел в сарае вот такого язя, полуживого. Зазевался язь, не успел уйти с водой. Пожалел его Долинин, кинул в реку: чего там, пусть живет…

«Как лен, – говорит, – у тебя волосы». Ах ты ж, тростиночка…

Зарядники ушли вверх. Долинин устало прислонился к ларю. Он сам не знал, чего ему больше хотелось: спать или курить? Круглые часы на переборке показывали четверть восьмого. Уже утро. Какое сегодня? Шестнадцатое? Да, шестнадцатое сентября сорок первого года. Выйти бы сейчас на бак, прищуриться на солнце, затянуться махорочным дымком…

– Подать боезапас!

И сразу вслед за этим – голос комиссара из динамика трансляции:

– Товарищи! Танковая колонна противника прорвалась к Стрельне. Наступили решающие минуты… – Глухой рокот покрыл его слова. – …Подтянул батареи и начал обстрел корабля… – продолжал он затем. – Командование выражает уверенность, что…

С полчаса молча работали на полной скорострельности. Снаряд за снарядом уплывали вверх, в башню.

– Стрельна, – сказал Деминский сквозь вой моторов. – На электричке двадцать минут до Питера…

– Разговорчики! – прикрикнул Седов.

Корпус корабля сотрясался. Долинин не видел, не мог видеть, что творится там, наверху, но понимал, что линкор ведет ураганный огонь. Двадцать минут до Питера. С ходу решили ворваться?.. Врешь, Гитлер!

Теперь в погреб донеслись новые звуки: Долинин узнал их: это заработали корабельные зенитки. Значит, воздушный налет…

Линкор содрогнулся. Обвальный грохот. Тьма.

– Стоять по местам!

Голос Седова. Значит, ничего, живы.

Вспыхнул свет. Это Седов включил аварийное. Долинин бросился к стеллажу. Черт, снаряды перекосились в ларях…

– Ну, что там, Долинин?..

Седов подоспел к нему, помог выкатить снаряд.

– Кокор не идет в электрическую, – растерянно сказал Долинин. – Питания нет…

– Вручную подавать! – прохрипел Седов.

Там, наверху, яростно стучали зенитки. А здесь, в погребе, люди, обливаясь потом, вручную гоняли тяжелые механизмы подачи. Погожев сдернул с себя робу. Чудовищно вздулись бугры его мускулов. Опять голос комиссара:

– Братцы, не пропустим фашистов в Ленинград! Стреляйте! До последней возможности – стреляйте!

Погожев бешено крутит рукоятку платформы. Снарядики – будь здоров, каждый почти в полтонны. Ух, можно сказать, на руках подали боезапас на верхнюю схему… Заработала башня… Как там другие башни?

– Молодцы, комендоры! Красиво горят ихние танки! А ну, дайте еще!..

…Долинин очнулся от резкой боли в позвоночнике и увидел над собой белое лицо Седова.

– Живой, Иван?

Долинин кивнул и стал подниматься. Седов подхватил его под мышки. Деминский, с лицом, залитым кровью, сидел, покачиваясь, возле платформы. Погожев, полуголый, блестя мокрой спиной, скатывал снаряд со стеллажа.

– Помоги ему, – хрипло сказал Долинин Седову.

Только сейчас он сообразил, что бомба – вторая бомба – рванула где-то рядом и его с силой отбросило на угол опрокидывающего лотка. В погребе клубился дым. Дышать нечем… Откуда дым? В трюме, что ли, за переборкой горит?..

Из вентиляционной трубы посыпались искры. Мелькнул острый язык пламени. Пожар в снарядном погребе – да это же…

Шатаясь, Долинин шагнул к переборке и навалился спиной на раструб вентиляции. Гаснущим сознанием успел отметить, что Седов крутит клапан затопления погреба.

«Вот видишь… Ты только не бойся… Я тебя защищу…»

* * *

Израненный и окутанный паром, отбиваясь от «юнкерсов» и продолжая прямой наводкой бить по Приморскому шоссе, линкор уходил в Кронштадт.

Там, в Стрельне, близ завода пишущих машинок, низко стелилось огромное черное облако. Пламя долизывало груду металлического лома – все, что осталось от фашистской танковой колонны. Уцелевшие танки уползали назад.

Но всего этого Долинин уже не мог увидеть.

Наш друг Пушкарев

1

Когда мы с Пушкаревым расставались, он взял фотокарточку, на которой мы были сняты втроем – он, я и Костя Щеголихин, – и надписал на обороте крупным прямым почерком: «Дружба – это, по-моему, навечно».

Но об этом – потом. А теперь начну с самого начала.

Я хорошо помню, как он впервые появился на нашей подводной лодке. В то утро мы готовились к походу. Костя Щеголихин и я возились, по обыкновению, в гидроакустической рубке, проверяя свои станции. Щеголихин, помню, ворчал про себя, что – скажи, будто нарочно! – как только в клубе вечером стоящая кинокартина, так уж мы непременно уходим в море.

Тут в окошечко рубки просунулась голова боцмана.

– Акустики, – сказал он, хитро прищурившись, – открывайте терем-теремок, принимайте молодое пополнение.

Мы выглянули из рубки. «Молодое пополнение» стояло в центральном посту, залитом желтым электрическим светом, и растерянно озиралось по сторонам. Оно было худым, узкоплечим и невзрачным. На голове свободно сидела чересчур большая бескозырка – ее жесткий околыш покоился на крупных, как рупоры, ушах. Лицо его напоминало треугольник, опрокинутый вершиной вниз. Рот был приоткрыт. Вообще вид у «молодого пополнения» был такой, словно его только что изругали на чем свет стоит, а перед этим долго не кормили.

Боцман подтолкнул его к нам, и он неожиданным басом отрекомендовался матросом Пушкаревым, учеником-гидроакустиком, прибывшим для прохождения службы. При этом он переводил взгляд с меня на Щеголихина и снова на меня, не зная, кто из нас начальство, а кто просто так. (Мы оба были старшими матросами.)

Щеголихин с любопытством посмотрел на хрящеватые уши Пушкарева и шепнул мне, не очень-то тихо: «Слуховой аппарат, а?» Потом сказал официальным тоном:

– Ну что ж, добро пожаловать, товарищ Пушкарев.

Я спросил:

– Тебя как зовут?

– Лев, – сказал Пушкарев. – Лев Иванович.

– Ух ты! – удивился Щеголихин. – Как грозно! Властитель джунглей, значит?

И уж совсем изумился, услышав в ответ:

– Львы большей частью водятся не в джунглях, а в пустыне.

Надо сказать, что мы с моим другом Щеголихиным давно мечтали об ученике. Еще зимой демобилизовался наш старшина команды Зимин, и его штат до сих пор пустовал. Щеголихин как был, так и остался командиром отделения, а я – штатным гидроакустиком. Но дело было не в продвижении, а в том, что нынешней осенью кончался и наш срок службы. Нам просто позарез нужна была замена, причем не абстрактная, которая придет на другой день после нашего ухода, а живая, с руками и головой, желательно толковой, – словом, замена, которую мы бы сами подготовили, обучили и, как говорится, взлелеяли. Потому что так уж принято на флоте – уходить, будучи уверенным, что твое заведование, с которым ты не один год нянчился не хуже, чем иная сверхзаботливая мамаша со своим младенцем, попало в надежные руки.

И вот замена пришла. По правде сказать, она была не такой, о какой мы мечтали. Конечно, мы и не рассчитывали, что в одно прекрасное утро к нам в рубку ввалится, сверкая доспехами, Добрыня Никитич, но все же хотелось, чтобы замена была не такой хилой, не такой неказистой… Не такой «тютей», как выразился Костя Щеголихин…

В тот же день, не успели мы выйти из аванпорта и принять первый привет от балтийской волны, Пушкарева безжалостно отобрали у нас и послали рабочим по камбузу. Что поделаешь, таков неписаный морской закон: раз ты новичок – будь любезен, иди чистить картошку.

Наш веселый кок Квашин внимательно оглядел Пушкарева и деловито сказал:

– Значит, так. На первое сварим суп с кнехтами, на второе – митчеля жареные.

«Покупка» не удалась: Пушкарев отлично знал, что такое кнехты, и имел некоторое представление о подшипниках Митчеля. Зато попался он на другом. Узнав, что Пушкарев до службы работал стеклодувом, Квашин искренне обрадовался.

– Друг! – воскликнул он. – Как раз то, что надо! Понимаешь, доктор ругается, что макароны пыльные. Садись-ка, продувай.

Потом Квашин, как бы по делу, отлучился с камбуза. Вернулся он в сопровождении нескольких моряков, свободных от вахты. Я был в их числе. И мы увидели, как Пушкарев, чинно сидя перед плитой, достает из бумажного мешка длинные твердые макаронины, старательно продувает их одну за другой и аккуратно складывает на краешке плиты. Услышав наш хохот, Пушкарев встал и повернулся к нам спиной. Уши у него были малиновые. Я отозвал Квашина в сторону.

– Леха, – сказал я ему. – Кончай потеху. Этот мальчик – наш ученик, понятно?

Квашин, вообще-то, никогда не отказывался от потехи. Он как раз собирался дать представление номер два – заставить Пушкарева большим ножом рубить муку. Но он очень уважал гидроакустическую специальность и сам в свободное время интересовался ею. Поэтому скрепя сердце он пообещал мне, что больше Пушкарева трогать не будет.

Лодка пробыла в море несколько дней, и все эти дни мы усиленно обучали Пушкарева. Я и сейчас, стоит только закрыть глаза, отчетливо представляю себе, как наш ученик сидит в напряженной позе, медленно вращая рукоятку и уставясь в светло-зеленое кружево, мерцающее на экране электронно-лучевой трубки. Остро так смотрит, словно хочет пронзить взглядом, как рентгеновым лучом, стекло и металл. Забыл сказать, что глаза у Пушкарева, вернее, глазные яблоки были не совсем обычные: желтоватые, усеянные, будто горошком, черненькими точками. Я таких глаз ни у кого еще не видел.

Вот он сидит, а Щеголихин стоит рядом, нагнувшись к его плечу, и объясняет:

– Это визуальный тракт, или, иначе, объективный режим пеленгования… Стоп! Видишь цель?

Пушкарев кивает.

– Теперь что надо? – со вкусом продолжает Щеголихин. – Надо определить класс корабля и скорость. Для этого переходим на звуковой тракт, понятно? – Он переключает станцию и некоторое время слушает, прижав к уху один из наушников. – На-ка, послушай.

Пушкарев аккуратно заправляет свои «звукоулавливатели» (так уж я называл про себя его уши) под черные блюдечки наушников. Слушает. По его отчаянным глазам я вижу, что он ничего не может понять.

– Ты шорохи всякие не слушай! – командует Щеголихин. – Это шум волн, это нам не нужно. Удары слышишь? Ну, вроде бы затухают они все время… Слышишь? Вот! Держи контакт. Это шхуна. Тут их полно, рыбаков… Теперь подсчитаем ее скорость. Для начала – с карандашиком. Каждый удар точкой отмечай – так узнаем количество оборотов винта в минуту…

Пушкарев послушно тычет карандашом в бумагу, но вскоре сбивается.

– Ничего, не тушуйся, не все сразу, – говорит Щеголихин. – Это тебе не макароны продувать. Ладно, отдохни.

– Я так попробую, – басит Пушкарев. – Без карандаша.

Губы его шевелятся. Ноздри вздрагивают. Он похож сейчас на кошку, изготовившуюся к прыжку… Наконец он снимает наушники. К нашему удивлению, он почти точно подсчитал обороты.

– Силен у тебя слуховой аппарат, – говорит Щеголихин. – Дело пойдет. Научишься слушать море. – И прибавляет: – Человек – сам строитель своего счастья.

Костя Щеголихин очень любил всякие общеизвестные изречения и часто употреблял их, иногда – ни к селу ни к городу.

Потом Щеголихин немного рассердился на Пушкарева. Они заспорили о пьезоэлектрическом эффекте, и мне показалось, что наш ученик лучше Кости разбирается в загадочном свойстве кристаллов сегнетовой соли порождать электродвижущую силу, если на них производить давление. Костино красивое загорелое лицо потемнело, полные губы надулись, брови сбежались к переносице. Я поспешил предложить, в качестве громоотвода, новую тему, а именно: сообщил Пушкареву, что у меня есть на примете мастер, который хорошо и незадорого перешивает бескозырки.

– Теория без практики мертва, – буркнул Костя, после чего заявил, что бескозырки вообще запрещается перешивать.

В том походе Пушкарев ничего не рассказал нам о своем старшем брате. Нам удалось узнать только то, что его отец, участник трех войн – гражданской, финской и Отечественной, – погиб, немного не дойдя до Берлина, на Зееловских высотах. Что мать Пушкарева умерла и он бедовал несколько лет, пока не попал на стекольный завод, где-то возле Сиверской, под Ленинградом, – там он и выучился на стеклодува. Две сестры, «обе женатые», как он выразился, жили в разных городах, и переписки с ними он не имел. По-моему – из гордости…

Наш ушастый ученик стал делать такие быстрые успехи, что Щеголихин уже и не думал называть его тютей. А я, примерно через полмесяца, не удержался и написал о нем заметку во флотскую газету. Грешным делом, я любил пописывать в газету, мне нравилось, что мои небольшие заметки печатают.

Так вот: моя заметка о Пушкареве вызвала совершенно неожиданный эффект. Но об этом – потом.