Текст книги "Жизнь, Живи!"

Автор книги: Евгений Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Благожелательно провозглашается: без пищи человек может прожить столько-то дней, без воды – столько-то…

А… откуда это известно?..

Стало быть… последних чьих-то дней!.. Чьих?.. Чьих?.. Почему и это не провозглашено?!..

И такие-то современники мои, слепые и нелепые, – еще смеют давать мне советы: пиши, бывший следователь, про уголовные дела!..

Но, прежде всего, я… даже жалею, о-ой, как видел что-то, как слышал что-то, тем более – что помню!

– Гады! Испачкали!

Я вообще не живу в мире, где всё это происходит.

И ещё: зачем же писать о том, о чём и так все знают?

Кстати и кстати тут вспоминается: я всю жизнь откуда-нибудь убегал! – Из запертого учителем класса – в окно, из больницы ночью – по пожарной лестнице, из части армейской в "самоволку" – через забор… Из тех, опять же, "органов".

Побывал – и будет.

…За столом я уже сидеть не мог.

Сердце, помню, прыгало ожидательно, отравленно, алчно…

И я начал пьянствовать.

Человек сидит на трибуне – смотрит, как гладиаторы режут друг друга… Человек лежит на диване – и смотрит, как сгорает целая планета, на которой стоит диван…

Он, человек, за многие тысячи лет – ни в каком аспекте и ни в коей мере не изменился…

Буду не буду писать – уже и не думал…

Но ощущение оставалось: кто-то сейчас сойдёт на перрон!..

И какая-то неизвестная, но своевольная речь всё-таки просилась в меня!..

Вон мои прежние книги в шкафу.

Как сладко было их писать…

– Паша, возвращайся!

Подруга ничего не понимала.

Пьянствовать от безделья надоело… Зато ничего не елось… какую ночь не спалось…

…И случилось – начало!

Вечер был… или поздний вечер…

Даша читала, что ли, в постели.

Я шатался по огромной комнате… Пил горячий крепкий чай…

И – помню всё четко. И – знаменательно.

Запах! Запах ощутил явный!.. Запах… необычный… небытовой… Запах был, вмиг понялось, не чего-то и не кого-то. А как бы… запах запаха.

– Это был запах ужаса.

Я ощутил себя на каком-то явном краю…

Мысль! – Мысль свой абсолютностью шибанула мне в голову – за полмгновения до запаха.

Люди – впрыснулось в меня попутно с той Мыслью быстрое понимание, – все люди отныне окончательно рассекречены!..

Состояние такое моё – между тем, между тем! – воспринималось мною как заранее вероятное: чтобы пошёл мой роман!.. я же хотел их, людей, как-то исчерпывающе понять!..

И – растворился я словно… в этом запахе – и в Мысли, и в ужасе от этой Мысли! Растворился в запахе Знания. Именно такого Знания… Ничего далее не помню.

(Немножко ушибся…)

Даша потом ничего не рассказала – не захотела.

"Сознание потерял"! – Какое всё-таки грандиозное словосочетание!

"Скорой помощи" врач мне, лежащему уже на диване, – после укола земному и скучному – посоветовал тактично впредь в таких настроениях "не бросать резко", а заблаговременно принять полстакана – пальцами он показал точно.

Я признательно молчал.

Не было сил даже подписать свою книгу. Увезли её так.

Никто в комнате, судя по всему, не слышал того запаха.

Я же, слабосильный, был уже – в затаенности!..

Не летал давно – в высоком том упругом свободном ветре: когда зелёная земля, с ковриками полей, с квадратами крыш, с нитками дорог, – понятна и неопасна.

Сны потом, после, снились – о тех снах.

И вот, наконец, снится мне… будто бы я стою на чём-то твёрдом… и досадую. За то, что в тех снах отроческих не спросил ни разу себя о главном: как же я попадал туда, на высоту?..

Но вот я… будто бы, стоя на твёрдом-то, спорю даже сам с собой… в комнате небольшой, без окон, помню, освещённой откуда-то тусклым светом… совершенно пустой – словно бы нарочно приготовленной… да, для проверки!..

Ну, стою я на дощатом крашеном полу… И – ради самоутверждения – напряжённо развожу руки, как бы встречая грудью поток ветра… со стоном напряжения медленно валюсь вперед… и – зависаю над полом!.. в сантиметрах нескольких!.. Так что я даже отворачиваю лицо от пола…

Но всё-таки – вишу, вишу!

И даже чуть плыву… смещаясь, как кораблик в корыте…

В другой раз я более уверен и спокоен. На пустом летнем берегу знакомого моря. Солнце вверху жаркое. Но волны навстречу мне – мелкие и взволнованные. Ветер густой и порывистый. В небе над морем и везде вокруг – марево предгрозовое…

Я торопливо подхожу к самой кромке воды…

Да, уже счастливо щекочет глаза… Лишь раскидываю руки… Не надо и ждать…

Быстро несусь ввысь!

Третья глава

Я встаю рано; так рано – лишь бы не встретить никого, кроме самого себя, меня.

Раннее утро – это признание. Ночи – конец. Дню – начало.

И – признание себе в своём. Мне в моём.

Заставание себя врасплох. За откровенностью.

Когда моё главное – главное.

Начало и есть откровенность.

Древние люди очутились тут, на Земле, среди случившейся жизни, раньше меня – и им было всё виднее.

Наследие страсти вечной, молитвы, – страсть выделять мысли.

Первая: Мир – есть.

– Я сам видел!

Вот – Мир, вот – человек. И в человеке – а значит, и в целом Мире – странно прежде всего то, что он, человек, не задался до сих пор самым неминуемым, который сам собой задаётся, вопросом:

– А что заставляет меня задавать… хоть какой бы то ни было вопрос?!..

И это ли – не чудо!

Вот я выйду, может, сегодня на улицу, чуткий. Или – осторожный?.. Вон – люди… которые пока на виду. Ведь они каждый день друг друга закапывают, и любого из них в какой-то день закопают, а они, зная это, – даже не бледнеют…

Сама жизнь есть чудо.

Веры или неверия в чудо, стало быть, нет, не бывает – есть непризнанное наблюдение чуда.

И планета, и все и всё на ней, и пятнышко дыхания на стекле…

– Отдавание!

– "Здесь. Здесь".

– А зачем ещё и я?

– "Признать и посметь".

Ну что же…

Отдавать-то отдавать…

Но чтобы отдавать, надо, чтобы было, что отдавать.

Чтобы отдавать, надо иметь.

А чтобы иметь, надо…

– Надо взять!

Отдать-то все всё отдадут – это обеспечено, нечего об этом и думать…

– Вот никто и не думает!

И верно – чудно!

В самом деле, посмотрю: все берут и стремятся брать в таком состоянии, словно они вообще живут… брать!

Работают, трудятся, радеют.

Воруют, отымают, грабят.

Копят, прячут, сторожат.

Но – но…

Все всё, в конце концов, отдадут!

Всё, что обзывают своим. И даже – самих себя. Тело – известному кладбищу, душу – не известному пока им пространству.

– Тем романтичнее приобретать!

Люди – сонные актеры. Истинно.

"Потерял состояние"… Да просто заранее отдал! "Нашёл счастье"… Да просто открыл ещё один способ отдавать.

В таком недоразумении люди, прежде всего, рассеянны и недальновидны. "Сегодня… Вчера… Прибыл… Скончался… Валюта… Цена… Метр… Баррель…"

Все живут взять. И не видят, что – отдать.

Жизнь это знает, а люди – нет.

– Видимая жизнь есть упорядоченный абсурд.

Поэтому всеобщее настроение общества – по сути подделка. Как, впрочем, и самое, слышал, в нём ходовое: алкоголь и лекарства!

И тот, кто – по занятию и натуре – стремится ко всем на глаза: к власти, к славе, – соответственно, символ вселенской Подделки. («Звёзды», вожди…)

Итак, чтоб иметь, надо брать.

А чтобы брать, надо трудиться.

И что же: все трудятся?..

Зачем же – все?..

– Если один уже потрудился раньше другого!

А-а… Отнять?!..

И проще, между прочим, всего – в толпе, загипнотизированной словом "общество". А сон этот назван моралью.

– Мораль это салфетка для людоеда!

Ну и само собою: тот, кто больше отымет, тот больше и отдаст.

А жизни – всё равно, кто трудился, кто отымал: лишь бы отдавал силы и жар, и, конечно, сам плод труда.

– Однако… зачем?..

– "Здесь. Здесь".

– Зачем Вселенной так устроено?!

– "Затем".

Да, затем, чтобы они, слепые и очень слепые, выделяли и выделяли – то слюни, то слёзы. И всегда – пот суеты.

– Жизнь…

Артерии и вены мои все – будто намотаны, сию минуту, в один обозримый клубок…

– Жизнь! Что ты мне позволяешь!..

– "Здесь. Живой".

…А все – боятся.

Боятся все – пребывая в чинном кругу или зажатые в тесной толпе, или связанные кровным родством, или сомкнутые горячими животами – об этом даже подумать.

Обычное состояние человека в обществе – индивида, точнее выразиться, в социуме – это мотание отрицательное головой и отмахивание брезгливое ладонями. – От явно звучащего в нём – но только тайного для него самого! – обращения к любому другому:

– Всё отдам. Но для этого я должен иметь. Но для этого должен взять. Но близко есть близкий. И – можно. Ведь легче всего – отнять. И, для этого, проще всего – убедить… Эй, ты, ближний!.. Всё равно тебе отдавать. Так отдай и отдайся – мне! Именно – мне!..

Это – неизбежное и безупречное требование каждого к каждому.

Единственный же возможный пафос любого сообщества, искренний, а не фальшивый, – проникновенный страх.

От ощущения этой тайной догадки.

На этом основаны все расчёты политика и артиста, все претензии в родстве и в любви… Даже ревность к случаю и судьбе!

На что разве и хватает смелости испуганному человеку в среде взаимно испуганных людей – так это уже именно пробормотать… хотя бы мысленно:

– Я отдам… Нет-нет… Я – уже!.. Уже отдал… отдался… Только не… не тебе… а… а вон тому…

Самцу, вождю, начальнику…

А обычная внешняя мимика человека: или преданно подымать глаза – от страха перед всеобщим и необходимым лицемерием, или – опускать глаза, опять же – от страха, но уже – в своём одиночестве…

Само по себе пребывание человека в обществе, любой узости и широты, есть боязливое прислушивание к явным, но тайно звучащим требованиям:

– Ты чо, не мужик, что ли?..

– Ты чо, не сосед, что ли?

– Так отдай своё мне!

– Свою эрекцию, свой кусок, свой секрет.

– Ты солдат или нет? Гражданин или нет?

– Здоровье сюда! А ну биографию!

– Отдай своё мне!

– Ты сын или не сын?.. Ты отец или не отец?.. Ты брат или не брат?..

– Ты! Ты!

– Муж или не муж?

– Мне! Мне!

– Судьбу! Квартиру! Сердце!

Пребывать в любом обществе – значит или подбирать выгодный для тебя предлог пребывать, или – уворачиваться от выгодного другому предлога.

– Трагедия это всей современной цивилизации!

Что сущность – скрыта, секретна, тайна…

Отдавание! Отнюдь не приобретение и не потребление!

– Ошибка это, ошибка!

…Среди ошибочных людей идя или сидя, или стоя – знаю, как они друг друга-то научают: мол, не надо самоедством-то заниматься.

– Вам не надо, а мне надо!

Тем более – уже живу новым романом.

– Смело знаю людей!

Если, например, кто-то кому-то всё что-то дарит и дарит, то он всего-навсего ещё… не спохватился: дескать, стой-ка, а дарю-то я… с какой целью?!..

– А я… спохватился.

То есть – смело знаю себя: всё отдам!

Теперь… с людьми себя вести… как?..

– Как бы они меня не повели…

– "Наблюдай".

Есть люди, которые живут так, чтобы озаботить фактом своей жизни других: паразиты, баловни и революционеры – это ведь одно и то же… И есть, которые – самих себя. Озаботить-то. Фактом-то своей жизни. – Святые…

Смотрю на людей, понял теперь, по-прежнему, как ребёнок.

Добро – одно. Доброта – немного другое.

Добро – это призывание благоприятного к себе. Иначе… нечего будет мощно отдать!

А доброта и есть доброта – благоприятное к другим.

Зло же и злость – разум без добра и без доброты.

Но Космос – жаждет!

Но жаждет – Космос!

Недавно слышу: Вселенная настроена на колебание ноты "ля".

Как они узнали? – Я им не говорил…

Что вообще современная цивилизация?

– Неправильно понятый Бог!

– "Гениально".

О деньгах, заметил, я никогда не думал: либо их имел, либо их зарабатывал.

– Зачем мне деньги, ведь они у меня уже были!

Как и во всём: повторение для меня – скучная скука.

Но Отдавание весьма и весьма наглядно – в них, в деньгах.

Я, помню, не могу писать спокойно, то есть – глубоко, то есть – высоко, покуда их не истрачу.

А если деньги – деньги, то они – есть.

А если деньги есть, то они – зачем-то.

Зачем?..

Истратил – и узнал.

Зачем когда-то было так, что они – есть.

Деньги случались у меня – и оказывалось, что у меня уже всё было!.. И до них.

Даже планы. Даже – вдохновение!

Что ничем не купишь.

Получается, деньги для меня – чтоб их выкинуть.

Отроческая припоминается моя тирада – и судьбоносная:

– Что это за вещь такая, чтоб я тратил время, на неё зарабатывая!

Швыряться деньгами, сжигать и рвать купюры – это вовсе не пошлость, не хамство, не гордыня. Это самое обыкновенное удовольствие.

Поглощать благовонный напиток – неизбежно мочиться вонючей мочой.

Клады ищут нынче повсюду: в океанах на островах и под водой, в степях и в стенах – те пиратские клады. Когда-то кто-то кого-то ограбил – и не знал, выходит, зачем!

С каким триумфальным горем отдавал он тогда сокровища недрам планеты!..

– Так что же такое… деньги?

– "Многоточие".

Да, и не после этого слова, а – перед этим словом. – Будто хотя бы предположить допустимо, что само слово это кому бы то ни было… известно.

Итак: дом – прежде всего, чтобы в нем жить, автомобиль – прежде всего, чтобы в нем ездить; обо всем – "прежде всего".

В символическом самом денежном случае – те тридцать сребреников Предатель, перед тем(!) как удавиться, всё-таки… отдал! Хотя они и без его возвращения отдавались бы и отдавались сами по себе. Но на то и раскаянье. Истинное. Исполнить всему истинное назначение. (Кстати, Предатель был среди тех двенадцати… казначеем: хранителем, сугубо, то есть, доверенным, денег!) Истину ту до конца исчерпали те, кто у него сребреники принял: они эту сумму даже не стали иметь – а тотчас… отдали: купили на них землю для захоронения странников. Именно – для захоронения, именно – странников! – Людей, исключённых из житейского суетного оборота.

…Смотрю, кто делает деньги, тот только и делает, что делает деньги.

Но нашёл я и тут творчество!

– Родное-то.

– "Понятное".

Да, только творческий человек на этом свете может стерпеть творческого.

Но этак я вздыхаю уже постфактум…

Предшествовало же, ей-богу, многое: мое безденежье… мой стыд… И – звонок друга-журналиста!..

…Постучался.

Я, разумеется, за материальной помощью: мол, пишу новый роман.

Он полистал мои книги… почитал, где откроется…

Усмехнулся!..

Его – просто Виталий, кажется, Петрович.

Смотреть на меня, тем более – в глаза, он не сумел. (К чему я со стороны людей уже привык.) Но кое-что, так сказать, счёл…

"Бизнес" в переводе, оказалось, – "занятость".

(Как и всё живое!..)

Похож он был… на редактора журнала: настольная лампа, кипа бумаг на столе и – усталость.

– Главное в бизнесе – самостоятельность.

Но смотрел он, в отличие от импульсивных редакторов, не в глаза, а на стол; и – сосредоточенно.

– У бизнеса две основы: труд и удача.

Я кивнул, стараясь уместно: то же, мол, и творчество.

– Думал раньше: самое это лёгкое – зарабатывать деньги.

Смотрю на него: умиротворённость или устремлённость?

– Из армии пришёл я, стал шабашить… Как легко построить дом!.. Вообще. А себе строить – зачем это нужно?.. Потом заметил по жизни: самые неблагодарные занятия – писатель и учитель!.. Н-да… Жить надо в своём доме! А не в коробке, от неё квадратные мозги…

Я молчал… беспомощно?.. уважительно?..

– Бизнес это личные идеи, частная инициатива и реализация идей.

– Капитал к бизнесу никакого отношения не имеет.

– И к экономике бизнес отношения не имеет.

Дед его… итак, итак… возил в столицу продавать сметану и творог…

– И ещё. В бизнесе надо заниматься чем-то одним.

После паузы:

– Бизнес это равноправие!

После паузы:

– У государства нет представления о бизнесе! Только бы налоги. И потому у государства нет политики!..

– И все те, которых ищут или которые уже сидят, к бизнесу не имеют отношения!..

Я чуть помечтал: с ним бы дружить-то!..

– Характер какой бы для бизнеса. И склад ума. Синтетическое мышление! Идею совместить с жизненной ситуацией. Постоянное внимание, постоянно быть в процессе!..

Я в начале просил десять минут и потому как бы между прочим начал подписывать ему книгу. (Чуть не пришлось переспрашивать имя-отчество…)

– Сколько вам нужно?

И впервые посмотрел мне в глаза более или менее продолжительно.

Я прикинул: когда-то же выйдет мой роман.

– Только я не смогу давать часто.

Простились.

Как всё ново! И просто. И понятно.

– Не я!

Почему я должен думать о деньгах – пусть деньги думают обо мне!

– Тогда уж… хуже некуда!..

…В состоянии таком зашёл к приятелю моему университетскому – ныне профессору и прочее и прочее.

Пили кофе. Было взаимно удовлетворительно. Впрочем, я часто, наверно, употреблял слово "роман"… Так что было даже по-былому, по-студенчески оптимистично.

И тут он, Герман, сказал… нечто.

– Давай я тебе буду платить.

– То есть?

– Лично.

– Признаться, я…

Признаться: я не был готов, что сказать…

– Сколько тебе нужно?

Тут я нашёлся:

– Год.

– Итак. Я даю тебе деньги. Но… ежемесячно. Энную сумму. Разумеется, для меня посильную. А ты в этот срок пишешь свой роман.

– Не пишу, а напишу.

– Зная тебя, убеждён.

Я подумал о его семье…

Но сказал так:

– Писать я уже начал.

– Хорошо, хорошо.

Он достал из его кармана его портмоне.

Я чуть опьянел от случайности…

Зачем-то на его столе появился чистый… стандартный… лист чистой бумаги.

Нечто странное появилось на нём… Контур… Человеческий?..

Герман чертил привычно, правильно.

Провёл по контуру ось вертикальную.

– Вот точки. Энергетические. Всего их семь. Чем выше, тем интеллектуальнее. Нижняя напротив копчика.

Я тут уж понял… что происходит… в замеченной мною теперь действительности…

– Самая верхняя точка – над макушкой головы. Она бывает только у святых.

Реальность же, которой не было – о которой, то есть, он не знал-то – была такова:

– Я, твой давнишний, о тебе всячески осведомлённый и к тебе всегда доброжелательный друг вузовский, а на сей день доктор философии и завкафедрой, как никто понимаю – понимаю: говорить человеку пьющему о пьянстве – значит бередить ему и без того больную душу, попросту – толкать его к винному прилавку!.. Тем более, говорить это человеку чувствительному и характерному! Да бывшему-то следователю!.. Да признанному-то писателю!..

Герман, объясняя, "чьи" это точки, все жирнее округлял их… шариковой-то авторучкой…

– У поэтов, например, и вообще у художников действуют только нижние три-четыре точки.

Впрочем, я ведь закалённый: валяюсь в снегу и так далее…

Прощаясь, сцепились кистями рук и глазами.

Я постарался показаться мудрым:

– Я ни разу в жизни не был на больничном.

…О деньгах ещё заметил: больше всего нервирует невозвращённый долг…

– Мне, мне невозвращённый!..

При этом я думаю… вовсе не о деньгах.

В том-то и дело.

– Дело моей, кстати, жизни!

Но не буду об этом… пока.

Да! Да! – Потому-то всё как бы, как бы забываю, что ведь когда-то, студентом, я был всегда командиром, меня выбирали, тех самых стройотрядов, у тех шабашников – всегда бригадиром… что тогда, так давно-то, папа говорил мне: "Ты бы давно купил себе машину. Вернее, уже не одну машину"… Может, это был просто… не я?..

И потому, мне, освобождённому, теперь сладки именно возносящие мечтания… и слова, например: "Слава в вышних Богу…"

Не замечаю я… и миллиардеров нынешних… смотрю на них разве что… как на подростков, которым в руки впервые попал "журнал для мужчин".

Ну и – пословица. – Какая бы, если о деньгах, моя?

Не то беда, что денег просят, а то беда, как дашь, да не берут!

Пропитанный запахом той Мысли – теперь, наконец-то, наконец-то, «пойдет текст»! – то есть благодарный… как бы сказать?.. всему Мирозданию! – я написал…

Я написал не что-нибудь, а – "письмо"…

И мне назначили не что-нибудь, а "время личного приёма"!..

Я тут же, по-бытовому призвав в себе что-то, от того обморочного вечера… от вдохновения… протрезвел.

Противно было понимать, что мне, вернее всего, "ничего не светит", но не идти теперь… стыдно… или как…

Каждый живёт в своём мире – и реальность, которой не было, была такова.

Мэр узнает – Мэру откровением целым будет то, что писатель, прославивший город, им соблюдаемый, живёт действительно недостойно, попросту вопиюще непотребно, – и он, Мэр, опечалится о такой несправедливости, потом возмутится, что он об этом ни от кого не слыхал и ведать не ведал… и воспрянет к немедленному действию, и, пользуясь своею властию… какими-то известными и доступными лишь самым чиновным лицам ходами… предоставит этому писателю, глубокому и одинокому… дабы он и впредь славил его град… ну – однокомнатную квартиру!..

Я вошёл.

Мэр – за столом и поставив локти на стол, и сомкнув все пальцы со всеми пальцами – повернул ко мне лицо.

Ничего не изменилось в эту секунду ни в кабинете, ни за дверью, ни за окном – но лицо его покраснело.

Виноватым привычно – за свой, как обо мне, слышал, говорят, "облик" – чуть ощутил я себя, меня.

В секунду эту, между тем, – я вошёл, он покраснел – в административном этом здании, во всём аппарате и во всём социальном укладе – ощутил я… моими сложенными крыльями лопаток – что-то… что-то сухое… завязалось и развязалось…

У локтей Мэра лежал испечатанный лист бумаги – и стыдно весьма сделалось мне за моё описание "коридорки"… и вообще за сам факт её – в чудесном городе – существования…

Мэр энергично надул губы – не то обидчиво, не то решительно: запоздало, то есть, объясняя… свою красноту.

Да! Я ведь ещё здоровался, он ещё указывал на одинокий стул…

Было некоторое молчание.

Впрочем – уже, как я ощутил-то, прочтённое.

Мэр, заметно ободряясь, начал чуть раскачиваться – и наконец поднял глаза.

– Я этот дом знаю, дом хороший.

Сказал повседневно и уверенно.

Не дрогнул ничуть я.

– Боже мой! Какое счастье! – внятно проговорил я мне.

Притом, кажется, даже чуть слышно это промычав.

Только бы скорей уйти.

Какое обретение!

Мне. Впрок. И даром.

И благодарен был я ему уже за то, что он, хоть и краснея, больше ни разу не поднял глаз, а только лишь говорил клишевые, заповедные для меня, фразы: "Жизнь не кончается" и прочие.

Ситуация, то есть, была исчерпана – и сумбурно как-то и непамятливо я выпростался на улицу.

Вину, прежде всего, ощущал: и Мэру, и его секретарю со мною было скучно…

Само собой ведь разумелось – с того момента… когда я сел писать это дурацкое "письмо".

Разумение это и висело в том кабинетном воздухе:

– Как же это: пришёл, попросил и получил! Не так же всё просто!

(Усмехался разве что я между прочим: так-то нынче руководители беседуют с писателями…)

Самоя суть происшествия кричала:

– Как же так: попросил и получил! Не может же быть всё так просто!

– Но ведь – писатель!

– Да. Но… не может же быть так просто.

– Да. Но ведь просьба обоснована.

– Да. Но ведь не может же…

– Да. Но ведь помочь надо.

– Да! Но…

– Да. Но ведь это реально.

– Да! Да! Но!..

Стоп, стоп: это просто глупо и неинтересно.

Я шёл, улыбаясь, как в начале поприща: когда находил для нового рассказа сюжет.

Отрадное самое для меня: по единой фразе, по единственному слову – расшифровать, рассекретить всю ситуацию, всё событие, всего человека!..

Весь социум и уклад.

Весь даже Мир!

"Я этот дом знаю, дом хороший".

Как же это содержательно!

Мэр, во-первых, вовсе не должен, даже и не обязан знать в городе все дома. Разве что никчёмно-теоретически это возможно. Так что, прежде всего, непростительно глупо заявлять о такой осведомлённости… и лучше, чтобы не выглядеть, в официальной беседе, глупцом, даже в том случае промолчать, если, по случайности, этот дом и в самом деле знаешь… Но, далее, если даже обстоятельства таковы, что мэр и действительно именно то здание, по должности своей, не может не знать… так, при теперешнем состоянии этого здания… как он может называть его хорошим?.. Если он это ехидно – то где же у него совесть?.. Если он шутя – то где же у него жалость?.. Если он всерьёз – то где же у него… здравый рассудок?!..

– Уймись! Уймись!

И столь-то содержательно – в глаза взрослому человеку, да ещё и бывшему следователю, да ещё и…

– Целые штаны у тебя радости.

Боже мой, как увлекательно общаться художнику с человеками!..

…Истязательно же, как всегда, допытываясь, не таю ли я что-нибудь от себя, от меня, признался, после этой сцены, в самом интимном: неприятно более всего мне было… малодушие этого человека… пусть и под взглядом моим познавательным.

Я хочу знать весь Мир целиком.

– Я попросту не могу без этого!

Значит, я пребываю в жизни именно для этой задачи.

Мир. Весь. Целиком.

Но… Знать!.. Весь!..

Хочу! Хочу!

– Я не могу без этого хотения!

С рождения – буквально осознавал. Потом лишь ощущал. Но всё-таки ощущал.

– И ведь я уж измучился!

И ощущаю, и осознаю.

И – как можно без этого быть счастливым вполне?..

– Если не про весь Мир!

– "Здесь. Можно".

Да, оказывается… можно!..

Что же важнее… всего Мира?..

– Его Суть!

– "Отдавание". В самом деле, если Вселенная всё расширяется, а расширение это охлаждение и выделение энергии, то ведь и всё, что ни есть во Вселенной, и жизнь, и живой человек, есть постольку, поскольку они выделяют энергию.

Чем он, человек, каждую минуту, собственно, и занят.

– Само собой.

– "Для тебя".

Один, один…

И вопросить – некого.

Ещё недавно считали, что всё в Мире есть материя. А ныне уже так: во Вселенной "обыкновенной материи" – всего-то несколько процентов, но намного больше какой-то "тёмной материи", основную же часть плотной Вселенной занимает… вообще какая-то "тёмная энергия"!..

– А люди были! И не знали!.. Или знали?..

Значит, человек осуждён не знать, а – узнавать.

– И были счастливы! Или не были?..

А если были счастливы, то чего же ещё надо было?..

Люди это такие люди, которые забыли о счастье предыдущих людей.

– Сказочное реальное Отдавание!

…А если иной человек отдавать не будет…

– А если не будет?

– "Здесь. Будет".

– А если не хочет?

– "Хочет".

– Как… "хочет"?..

– "Беспокоится".

Да! Беспокоится – и тем уж отдаёт. А то и беспокоит отсутствие беспокойства.

Беспокойный покой беспокойства…

– Страдание?!..

Жизнь это страдание.

– Как легко стало!

– "Страдаешь".

Я живой не для того, чтобы понять, а чтобы – понимать.

Смертники. Которые – в камере. Когда – перед… Рукоблудием изнуряют себя. Чтобы – истратится. И – в главном. И – до истощения.

Спорт, война, преступность – игровые отдавания.

Даже – как взбредёт.

В детстве мне взбрело в голову: на местной школе водрузить белый флаг! – И тетка бегала за мною по деревне, чтоб флаг отнять.

Ныне – ещё пуще: на доске по асфальту, по стене и даже по волне!

Я же недавно нашёл ещё больший риск.

Встать на самый край своей, моей, мысли.

– Всё отдашь!

Моя жизнь это отдавание меня.

– Иначе зачем бы я был явлен в жизнь.

Все мудрецы жили в простоте. Чтобы меньше иметь. Чтобы освободиться для отдачи энергии более высокой.

– Всё отдашь!

…Гулкий топот в ярком прохладном дворе…

Я не такой, каким живу…

Всегда знал это.

Что изменяю самому себе.

А страшусь… Вступая в топотный-то быт как в нечистоту…

Шторы моих окон на втором этаже никогда, для пространства, не занавешиваются. (Разве по требованию женщины.)

Галка на голой ветке – с точечным глазом на меня. И – с палочкой тонкой в клюве… Где-то тут, под крышей – над моим окном! – вьёт гнездо?..

Жизнь это оптимизм. А оптимизм это экстаз и заблуждение. А экстаз и есть жизнь.

– Я есть отдавание!

– "Всё отдашь".

Всякое другие течение здоровой мысли – неправдиво.

Цель жизни – жизнь, как цель любви – любовь, а цель творчества – творчество.

…Умывался: лицо – восторженное!.. И – настороженное!..

Будто стук в дверь – уже был…

– Жизнь, да, страдание!

– "От горя или от счастья".

После этих слов… не может быть никаких других.

"Ангел" означает "вестник".

А ведь недавно-то вечером…

– Это ангел повернул меня за плечи.

– "Здесь. Киваешь".

Писал-писал… книгу за книгой… и даже не знал, что со мною будет дальше.

Всё равно всё отдашь.

– Мне меньше не надо, только Истину.

– "Здесь. Это мне меньше не надо".

– От себя… от меня…

– "От тебя".

Четвёртая глава

Вся жизнь сплошь – отдавание и испытание и испытывание себя и друг друга на отдавание.

– Войти в мысль…

Тем голодным и бессонным вечером, я, вероятно, вошёл.

Так что же я увидел-то.

Прежде всего – а прежде всего, как и в начале любого открытия, мимолетно сам себе, я – мне, признался: я давно открыл, но… боялся открыть!..

А лет, посчитать, двадцать тому назад, ещё, так сказать, юношей, я встал на порог этой думы, этой печали.

Я, студент, скатался в летние каникулы, как водится, на юг, на море. Там с приятелем, однокашником, мы, "дикари", жили, то есть – ночевали, в частном доме, вернее, в саду, в двухэтажном чистеньком строении тонкостенном – полном комнаток для нашего приезжего брата… Так весь тот сад, вся та усадьба – устлана была дорожками каменными! От каждой дверей до каждой двери и до калитки.

Заворожила меня… аккуратность основательная эта!..

Для меня – ощутилась как бы родной.

И в деревне нашей "нечернозёмной" – где такие-то живописные лужи после каждого дождя у самого крыльца и по всему двору – загорелся я внедрить ту прочную аккуратность.

Весь остаток каникул собирал по округе, где ни увижу, плоские камни – лишь бы поднять в тележку; и плитами ровными, одна к одной, подсыпая их песком, выложил-таки узкие дорожки: от крыльца до калитки, от крыльца до колодца и аж до бани!

Нетерпение рутины!.. Шорты, ботинки, голицы, шляпа…

Устроение пространства!..

Если можно – значит, нужно. Нельзя же вытерпеть в себе идею!

Сам мечтаю, как всегда, о приложении себя в самом важном – а руки мои, что те книжные герои, живут самостоятельно. (Вообще: телесный труд – освобождение для мысли.)

К осени, только бы мне уезжать на занятия, мама сказала мне:

– Ты за всё лето пальцем о палец не ударил!

Невероятность этой новости… да что – невероятность бодрствования как такового… заколдовала, помню, меня на месте!..

Чудесность реальности.

Рухнула тут в миг в единый вся моя летняя отрада: ползаю, в поту, на коленях, ворочаю, в пыли, камни под солнцем и мухами… а родители, мама и папа, а сёстры, младшая и старшая (та тогда уж с ребёнком на руках), ходят-бродят по двору, по огороду… перешагивают через меня… и будто дорожки те невиданные… вершатся… в соседнем каком-нибудь дворе…

Такова-то была замеченная мною действительность.

Как там: "Я – "Земля!", я – "Земля!".

– А я – "Небо"!

В следующее, второе, мгновение… я – почему-то содрогнувшись – увидел обеих сестёр… стоят тут же в сторонке и молча, сосредоточенно и пристально, смотрят на меня…

А в следующее, третье, мгновение… я уехал на занятия.

На автобусе.

Реальность же, которой не было, была такая.

Родители и сёстры участливо расспрашивают меня о моём начинании, тревожатся о моих мозолях и царапинах, подносят мне напиться, сетуют, что я не за книгой или хоть не с грибной корзиной…

– Сын ты, брат ты наш неуёмный! Во всех-то окрестностях, да что, по всей нашей пространной области не бывало этакой долговечной и прилежной облагороженности!

Как никогда, то есть, ощутил, сколь мамина нежность загадочна…

…Тёмного ночного детского пространства тишина… одиночество моё космическое под тёплым одеялом… присутствие её, по теплу и дыханию, рядом… мой гневный призыв помочиться… прыжок её босой тут же на пол за горшком…