Текст книги "Жизнь, Живи!"

Автор книги: Евгений Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

И сколь же был счастлив – явно ощущал я при таком чтении – тот, кто источал себя на бумагу!.. Недаром же он совершил это так откровенно, старательно, благолепно!..

Нет, конечно, нет на белом свете более счастливого – и, значит, более важного поприща: запечатлеть на бумаге своё чувство и мысль.

Так отдаться же самому важному – целиком!

Не в укромных строчках – а в распахнутых страницах.

И если уж я ощущаю, что письмо – самоё важное дело в мире, ничего другое я попросту делать не могу.

– Ведь первое дело в жизни это вдохнуть.

– "И выдохнуть".

Я бросил профессию, а с нею – диплом, и конечно – тот город…

…Я всегда и везде – я.

В лесу с грибами и в автобусе на шоссе дальнем со мною записная книжка.

И мне бы только… Ну, чего ещё?! – Чтобы никого не было рядом…

То есть – комнату бы, комнатку, комнатуху. Пусть даже, как теперь, в "коридорке". Такая тогда подвернулась случайно: друг-то один, юрист, подался сразу не в «уголовники», как я, а в «хозяйственники".

А работать – лишь заради куска хлеба. И конечно же, там, где можно писать. – Поначалу – сторожем! – Это уж я подсмотрел у новых друзей.

С тех пор зато я словно праща. Неисточимо заряжённая… беспрерывно вращается… неумолимо мечет…

И может ли кто её остановить?

В поиске и говорении самого важного.

Ведь в этом – в делании главного, – смотрю и вижу, вокруг – целина.

– Я там, где никого нет!

На самую тонкую мудрость времени и на самые дерзкие фантазии прогресса у меня всего-навсего, для начала, один, но неуемный вопрос:

– А почему я стану… счастливее?

А что, разве не такую цель ставили перед собою все и всяческие мудрецы и учёные?!.. Тогда – какую?!.. И, главное, кто – кто они, в таком случае, эти знающие и мудрые?!..

Но Отдавание – вот уж подлинно – неопознанное! – так и прёт из человечества. Во всём, смотрю, ныне придуманы конкурсы и премии.

– Но нет же премии в области счастья!

– «Каждый отдает своё.»

Я иду туда, где никого нет и не было.

Механизмы изощрённые все и уже те гуманоиды, и уже те нано-технологии – освободить человека от труда?..

– Но освободить… для чего?!..

– "Здесь. Лишь бы".

Да, нынче вокруг именно пустыня.

Один ум, ну, освободит миллионы голов и рук, но – для какого, для какого именно занятия?!..

Без ответа на этот вопрос – разве достижение мысли есть достижение?!.. Есть? – Тогда – чьё? Каких сил?..

…Чувствую, между прочим, я виновато ещё и некую ревность… от моего прошлого: в прежние места жительства не захожу, к давнишнему другу не заглядываю, моих прежних книг не перечитываю…

– Не заземляться!

Теперь-то объяснима забота: как бы больше отдать!

Всё впереди – всегдашнее настроение и состояние.

(И у безнадёжного больного?.. И у ветхого старика?.. Знаю, ведь это же – так!..)

– Не прерывать писание ни на минуту!

– "Поиск".

Очередная дверь – она просто не видима за предыдущей.

Оказалось, каждая моя предыдущая книга есть лишь предисловие к моей будущей.

…Пятнышко на стекле – и вот мне Идея для усилия года на два.

Включил электрочайник.

"Чайник почему-то засипел…" Да! Так и нужно писать, если – действительно правдиво.

Но я могу теперь ещё правдивее.

Отдавание!.. Отдал за чайник деньги… Отдал, включая, калории… Отдала спираль, накалясь, энергию…

И как раз то, что, собственно, и происходит на самом деле.

– Во Вселенной.

– "Кричи. Кричи".

– Во Вселенной!

– "Отдал. Отдал".

Недаром же мне так всегда было сладко… а с недавнего-то времени так неприятно слово "вдруг". (Прости, Классик!..)

Что значит: "вдруг подумал, вдруг почувствовал"? – то есть: ни с того, ни с сего, что ли?!.. Но ведь это, по крайней мере, постыдно.

Слово "вдруг" нужно разоблачить, рассекретить.

Вдруг – значит не из меня, а из – откуда-то.

Вдруг – значит вовсе не неожиданное, а – как раз ожидаемое восприятие и признание буквально рядом с собою чего-то другого…

– Которое мне диктует-то!

А я, по сути, повторяю, подчиняюсь.

То есть то "вдруг" есть реальность. И – такая же подлинная.

– Невольное подслушивание и…

– "Послушание".

Вот: и смогу ли я написать роман-то?..

Сейчас узнаю!

Старуха внучку когда-то вырастила: от соски до школы "сидела" с ней, кормила, обстирывала, оберегала; а она проучилась год в вузе, явилась на каникулы – и не зашла к ней!..

Почему-то, почему-то… (Знаю случай этот со слов.)

Старуха та давно померла, а для меня – будто она всё есть и есть: так-то она тогда зашлась, глядя на пустую улицу, так-то она потом кряхтела, шатаясь весь день по пустому дому, так-то проглядела не моргнув насквозь целую ночь…

И будто я сижу в темноте возле её кровати, будто слушаю её, опять и опять, безнадёжные, что-то понявшие, вздохи…

Думать не думала, что уж тут думать, – а что ей грезилось? – Какие наволочки, какие фантики, какие облака, какие стрекозы?..

Ведь она к утру тогда станет, если встанет, совсем другим человеком!

А пока вот, впотьмах, стонет, поёт, скулит…

Слёзы у меня?.. Значит, не остановлюсь.

…Один я когда дома – иногда приговариваю вполголоса:

– Сейчас будем с тобой чай заваривать.

– "Образ".

Да, вижу… Всецело ощущаю.

Зыбкое – но рядом. Всегда рядом, но – зыбкое…

И даже странно: почему не горюю?..

Я счастлив… Я – счастлив… Не могу, впрочем, так выразиться и повторять.

Ибо пишу и пишу опять новое.

Отдаю и отдаю.

Что я счастлив, это само собою разумеется.

Комната моя, в «коридорке», всех очаровывает. Центр города областного (и начало века двадцать первого) – а барак кирпичный двухэтажный с обитыми стенами и под дырявым шифером; и по соседству с такими же ещё и деревянными. Комната огромная, высоченная, угловая, с двумя большущими окнами, на две стороны, во двор на тенистые липы – а туалет в противоположном, за сколько-то много шагов, в другом конце коридора. По одной стене книги до потолка, иконы, стол с тумбой и ящиками – а за стеной этой (дощатой, проверено, и оштукатуренной) вой кранов и стиральных машин. На столе широком – бумага чистая белая, авторучка на ней ожидающая, лампа, их осеняющая… А за дверью гулкие крики и матерные шаги… В противоположном же углу всего этого пространства – чёрные промёрзшие обои…

Пришедший пишущий – сразу, вижу, взирает на мой письменный стол: истинно со страхом.

При гостях я ощущаю себя слегка смущённым назидателем.

Невольно понимаю:

– Я сам эту комнату очаровал!

Едва въехав, сколько-то этому лет, провёл через стену воду, установил раковину… купил электроплитку, так и не узнав никогда, которая же «комфорка» на общей кухне, по середине коридора, "моя"… обил толстым войлоком дверь изнутри…

Непишущие – сразу, слежу, вертят головой: а где же телевизор?.. И уже пять раз, считал, предлагал мне то один, то другой взять у него лишний "ящик". Сейчас, мол, и привезу. – Привезешь, дескать, – выброшу в окно!

Я, принуждая себя, иной раз должен высказываться:

– Я сам себе телевизор!

То же ответил и Даше.

В начале нашей любви она заменяла часто слова смехом… который всегда содержательнее. (К счастью?.. К сожалению?..)

Лишь иногда как бы проговаривалась:

– Как хорошо ты сказал!

Со временем осмелилась посоветовать… конечно же – купить новый диван.

Однажды я – при ней! – сказал то своё, моё, негромкое:

– Сейчас будем с тобой кофе заваривать.

Она оглянулась на меня, как… на незнакомца.

Я, подхватив роль, подошёл к ней…

Никого в комнате – как и всегда, когда она приходит, – не было.

Поверила.

…Танец – это признание.

Что человек вообще более всего от себя и друг от друга ждёт и чего боле всего боится? – А признания.

Как-то она, танцуя, взяла мои ботинки… пальчиками… И успела к форточке раньше меня!.. Хорошо, была зима и снег: даже ночью ботинки – чёрные… Я со второго этажа по коридорам-лестницам на улицу бегал босой – телодвижения эти мои были тоже, собственно, некий танец!

Икону – от чуткой искренности – она подарила мне. Притом: иллюстрацию, с большого календаря настенного, наклеила на лист деревоплиты, в церкви осветила – всё сама.

И – намолённая (самая ценная) эта икона наверняка: всё моё время, которое – Время, я перед нею.

Утром, если очень рано, окликнет мягко:

– Ты что там делаешь?

Я, голый и с авторучкой, отзываюсь корректно:

– Я сейчас тебе расскажу подробно.

Она смеётся по-ночному.

Мне – всегда как мне.

Ей же комфорт такой бывает непривычен.

Уютно-темно и уютно-тепло – а за стенкой: магнитофон, крики, деревянный топот!..

– Там дерутся!

– Нет, пляшут.

– На нас книги с полок не упадут?

– Скоро они устанут.

Она долго смеялась.

Спать расхотелось…

Однажды, не так давно, взялась и всерьёз заботиться обо мне. Словно бы радуясь – находя, за что меня можно пристыдить.

За моё жильё.

И – слово за слово.

– У меня всё есть!

Родители… Сёстры… Друзья… Ты!..

Но она об этом – раз за разом.

(Родители мои – те, из деревни, в этой комнате даже ни разу не бывали… Как ни странно… Разве странно?.. Сёстры если – не засиживаются… Не стыдятся же!..)

И друзья: тоже заводились на жилищную тему.

А главное… И единственное.

Как я пойду… просить?!..

Чего?.. У кого?.. Чего?!.. У кого?!..

Тем более – когда теперь на меня надвигается целый новый океан.

– Отдавание!

И вместо записной книжки теперь у меня всегда со мной тетрадь.

После визита чьего-то я зачастую не могу уняться.

Инородные тени, оставшись, настырно ждут, чтоб я их вытурил!..

Я встаю против чёрного угла, куда на тумбочку пустую обычно кивают гости… Говорю – пусть соседи думают на радио…

– Телевизоры все, даже самые продвинутые, имеют один и тот же дефект. Технический. И не только. Дядю какого-то на экране я вижу, а он меня с экрана – нет!.. Но ведь это ошибка! В устройстве телевизоров. И вообще – всего и всяческого социума и прогресса! Ибо ошибочно предполагается, что именно я должен смотреть на какого бы то ни было, а не он на меня.

– На самом же деле, мир – ежели он, как говорят, и правда единый – устроен как раз наоборот. Пусть этот дядя и другие все смотрят на меня и слушают меня!..

– Если я ещё захочу!..

– Мир людей… состоит из множества самодостаточных миров… просто люди от них отказались… не ценя самоуважение…

– Ошибочно, таким образом, изначально предполагается, что меня – меня! – вообще не нужно спрашивать, судя по данному устройству телевизора, кому из нас надлежит быть на экране, а кому – перед экраном!..

– Ошибочно, в конце концов, считается, что в природе есть такие особи, которые, в отличие от большинства внешне им подобных, имеют исключительное некое право. Право решать. О другом. И за другого.

– Но я никому такого права не давал!

– А все ошибочно полагают, что я с чьим бы то ни было решением согласен!

– Дело в том. И только в том. Что я-то лично – я-то лично вообще не имею потребности… ни малейшей потребности… кого бы то ни было лицезреть, да ещё и с почтением, на экране… и внимать ему… или чтобы меня кто бы то ни было видел… Ни малейшей, тем более, потребности отродясь не имею решать. Вообще решать. Хоть – что-то. Тем более – о ком-то! Тем более – за него самого!..

– Нет решению человека о человеке!

И тут устало умолкаю.

– Не решаю даже о себе, обо мне.

– "Здесь. Решено".

Женщина спит.

Кто из нас – ждёт?..

Я с этой женщиной, потому что она – именно эта женщина.

Любовь это – уже. Это когда я уже люблю.

Любовь это когда не было прошлого. Когда вдруг оказалось, что в прошлом не было… настоящего.

Я не могу лгать.

Причем тут совесть?..

Если б я лгал (а я никогда не лгу), я б оскорблял не себя, не меня, и не того, кому лгу, а – некий здравый смысл. Здравый, потому что – очевидный, явный. Попросту – ощутимый.

Я не могу, не умею игнорировать… некое присутствие рядом и вокруг меня.

Нет, присутствие-то чьё-либо, может, ещё можно обмануть…

Но я не могу игнорировать своё, моё, личное присутствие! – В некоем пространстве. – Оно же – явное!..

Да, ощутимое.

Я словно бы – в каком-то, помимо воздуха, растворе.

И честным – разве можно хотеть или не хотеть быть?..

Я, окунутый в тот раствор, просто ощущаю: этот раствор – да, есть.

И я, наконец, честно заявляю – конечно же, самому себе, мне (однако, раз погружён-то, так зачем же вообще заявлять!..): я, прежде всего, – живой, а именно – человек, а именно, далее, мужчина, который признаёт: любовь это – уже!

У неё – у неё мелкие родинки: на спине возле подмышки…

Со стороны на меня, который – я, всегда, ощущаю, смотрит – кто-то, а я сам на себя, на меня, смотрю – изнутри.

Я пребываю в совести, как в некоем соку.

Она о себе не любит говорить и просит не спрашивать.

Только сама проговаривается:

– Муж убегал на работу пораньше, потому что я его замучивала любовью.

Приятно слышать… Ей-богу, приятно

– И потому же, наверно, возвращался домой попозднее.

Потом уже, само собой, мельком как бы поправилась: развелась с ним из-за его измены.

В самом деле: чего бы с нею, с такой, ещё надо?..

Кстати, что он?.. Где он?..

И чудится мне: всё знаю!..

Главное же, всё-таки – о ней.

Моя женщина – как бы выразить? – здоровая женщина. Женщина – и не скрывает, что она – именно женщина: всегда, во всем и нарочно!

Не скрывает и того, что знает, кто и в каком смысле её, да, рабы; и того, что желает, чтобы ей отдавались до предела, и того, что желает и сама так же отдаваться.

– Скажи мне: "Я тебя люблю".

"Мне"!..

– Слушай.

– Слушаю.

– В тебе есть то, за что женщину стоит любить. Требование, чтобы её любили.

Помолчала. Потом… засмеялась.

– Ты про меня не напишешь?

Зачем ей в мой пот?..

Да и… разве я хочу отвечать?..

То-то и ценно – и даже драгоценно, что в первое время я не знал о ней, кто она и что она.

Оказывается – парикмахер.

Невероятная – по моему характеру и по моей стезе – для меня, казалось бы, связь!..

Всегда – на людях и всегда их, людей, к тому же – щупает… и любой может запросто потребовать от неё этого!..

А мне оно и нужно – головокружение.

В искренности-то.

Она – вне себя и живёт: любит дарить и любит подарки.

Я – в себе живу: что предлагаю моего – так моё отношение; и чем дорожу – так ко мне (который, притом, – во мне!) отношением.

– Не напишешь?

Она боится меня от одного, пожалуй, удивления: что я никогда не был женат.

И опять тут чудится мне (чудится ли только?..): всё обо всех знаю.

Она рано развилась и, чуть из школы, выскочила замуж – чтобы без стеснения и без проволочек отдаваться и отдаваться!

Он, который – "её", женщину узнал впервые только после свадьбы и самозабвенно несколько лет только жену свою знал и знал!.. Потом же, семья семьей (она, ценя себя, и не замечала), сношался и сношался на стороне – лишь бы своё семя отдавать и отдавать!

Научились!..

Я однажды ночью у неё на кухне, в одних трусах, писал на салфетках – из её стаканчика с её холодильника, – пошел, в темноте, на цыпочках обратно в комнату – и столкнулся с нею…

– Ой, как ты меня напугал!..

В каком-то пространстве живёт и она…

Порядок в её доме – как во сне и в любви: и подушки, и одежда на полу.

Раз случилось так, что носил я в моём кармане ключи от её квартиры – и была тяжесть в поле куртки: ощущение чужого.

Что бы она ни попросила, однако, привинтить-отвинтить – делаю мало что надёжно, но и с удовольствием. Между тем – всё то же в её доме ощущение: ощущение чужого.

Тут одна она – моя?..

Она тоже… что-то обо мне знает.

И мне – спокойно.

– А что ты мне подаришь?

– Я сам подарок.

Она смеётся – как смеются на что-то, прости господи, оригинальное.

(Безденежье в последнее время – постоянное, гневное… В обмен на что?.. Деньги – как растянутая резинка: думаешь, дай чуть-чуть отстригу…)

Ни родители мои, ни сёстры мои не ведают о ней у меня.

Сама она не просится с ними знакомиться.

И то: моя родня – совсем другая.

Однажды – думая о моей родне – я спросил её: кем она хотела бы, если б случилось такое, вновь родиться – мужчиной или…

– Только женщиной!

После этого – даже нельзя вообразить её знакомой с моими родными.

Другой случай сравнения был ещё контрастнее.

Стояли мы вдвоём куда-то ехать – куда знала она.

Автобусы все – мимо.

– Почему?

– На этой остановке не останавливаются.

– Как так?..

– На следующей.

– Что же мы стоим тут?!

– Ты тут, и я тут.

– Что же ты не сказала?

– Ты мужчина!

– Да я не знал… не мог знать…

– Мужчина – ты. И ты должен всё знать. И всё решать.

Ну! – Разве можно её знакомить?!..

…Полутемно. На часах – сколько-то рано утра. Я – на девятом этаже, у окна. Подо мною – какие-то крыши, что ли, и деревья. Передо мною – река широкая, бледно-матовая, недвижная. За нею – тёмная, почти чёрная полоса далёкого леса. Но дальше и выше – уже самое настоящее голубое небо.

Торжество: восторг и ужас!

Яркая-яркая точка появилась над чёрной полосой!.. Сама по себе. Алая-алая… точка… уже чуть ниточка… в брызгах алых мелких лучиков…

Я – наверняка разумное существо, раз смотрю на это и вижу это.

Яркая нитка, уже ленточка, уже овальная… ярко-оранжевая… ярко-алая… всё растет вверх – быстро, зримо…

Неужели не впервые на белом свете такая красота?!..

Неужели – не в последний раз?!..

Шар уже целый, недоступно-яркий, родился сам по себе.

Он всплыл, кажется, из той далёкой темноты, и на мгновение грезится, что стоит лишь переплыть реку, добежать до того леса – и увидишь тот шар вблизи!..

Это и есть то самое Солнце? – На которое за всю жизнь не зажмурившись даже не глянуть…

И как оно зримо-быстро подымается вверх! Неужели ему, чтобы проплыть по голубому небу, потребуется целый летний день?!..

Но – отвожу глаза.

И грустно если немного – так разве только от скучной мысли: что в городе в этом в обширном нету более разумных существ – иначе бы они стояли сейчас по всем площадям и смотрели бы на сей Шар…

Любимая женщина – это моя одежда и моё тело в моей одежде, это мой дом и мой уют в моём доме. Это так – даже когда я просто хоть вижу её на улице издалека.

Между тем – забота постоянная становится всё навязчивее.

Утром у неё под душем:

– Надо начать этот роман с полового акта!

– "С описания, с описания".

Роман мой новый был словно уже написан, просто был – где-то… был написанный, но – не записанный…

Обычно у меня на листке в книжке два-три слова всего, но вот я сел за стол, коснулся авторучкой чистой бумаги – и ни весть откуда!..

– Теперь-то весть.

– "Жди".

Стопа набросков лежит существенно и призывно – пугая меня будущей радостью.

Однако…

Бумага бумагой, но – всё что-то не так.

Новая идея – неиспытанные и неумелые страсти.

Но сейчас – откровенно не стыдливые. Ведь идея моя – разумеется! – откровение для мира вообще.

И, знаю по себе, надо лишь сесть безоглядно.

Однако…

– Что же ты не пишешь, Павел?..

Формула жизни – Отдавание: число некое, на которое весь Мир и всё в Мире делится строго и без остатка.

Прежде всего:

– Человек на этом свете – побывать!

То есть: поведение всё его, поступки все объясняются, в конечном итоге, тем, что он, человек, дух его, в этом мире, на этом свете, в этой жизни, а именно – в видимой жизни, и конкретно – в этом теле, – побывать.

Буквально: где-то был, где-то будет.

Но понимает он это не осознанно, а – исподволь.

Пешеход ли идет любой, старик ли на лавочке во дворе сидит – смотрят они так, словно перебывают тягучее время в тундре или в пустыни и не видывали себе подобных, по крайней мере, год; пассажир ли входит в троллейбус – прочие все разом взирают на него, будто это им новый сокамерник или пациент.

Где-то был, где-то будет…

Ведь это же так!..

А здесь сейчас, теперь, пока – временно.

А временно и есть временно!

Как в гостях, как в поездке, как в отлучке; то есть где-то – вне!..

И так относятся в целом к факту своей жизни.

При объяснении поведения человека в первую очередь из этого и надо бы исходить.

В гостях и есть в гостях. – Не абсолютно серьёзно.

А разве не так?!..

– Из этого надо исходить!

Странно… и даже как-то жутко, что об этом никогда никто… не писал…

А я?.. Уже, уже…

Итак. Я – всегда был

Просто с известного времени, "родившись" (в кавычках – так как родилось-то всего лишь тело), я гляжу на мир глазами существа, человека, которого, казалось бы, я вижу в зеркале.

И не важно: на этом свете я или на том.

В видимом мире или в невидимом.

Я же не жалею, что я – бываю во сне.

(Разве что, впрочем, жалею иногда, что – именно в этом сне!..)

Самое лютое и, одновременно, самое скрытное желание человека в этой жизни – замереть вдруг на месте и, сжав кулаки, заорать:

– Да что же это такое!..

Я же помню тот миг в колыбели.

Словно бы я пробудился – в тот Миг – от думанья…

Не знающий – от людей – ни единого слова:

– Куда же я попал?!..

Интонацию даже этого вопроса помню.

И ощущение возраста было: определённо, я взрослый… Или как выразиться? – Возраст – меня.

А теперь вспоминаю – впечатление явного биографического факта.

И – вещество тоски…

Что было со мною до этого реального факта?.. Что будет когда-нибудь после известного реального?..

Жизнь моя – которая – телесная! – воспринимается мною теперь не ландшафтом, а – тропинкой.

Ведь я тут, в видимом мире, всего-навсего – побывать…

И почему раньше у меня не было потребности об этом… да, написать?..

Итак, тот Миг – первый. А второй, третий?.. Я словно попал в кучу ярких, пестрых кружащихся серпантин.

Словно мне была сделана инъекция – для забвения себя, меня.

Мыли, кормили, окрикивали, шлепали…

– Но никто в начале моей жизни не сказал мне о жизни самого главного!

Ни всё человечество даже.

Значит – все с инъекцией?..

Я жил – будто забыв название улицы, которая моя, будто среди улиц, которые – не мои.

Но исподволь-то я помнил!..

И – непрерывно, постоянно.

…Ребёнком, ещё едва встав на ноги, я, словно опять осознав себя, меня, понёс по жизни первую и первейшую обиду – Обиду… которую с годами и событиями нарастил и перепроверил… и теперь могу выразить одним словом:

– Почему они решают за других?

Мыть не мыть, кормить не кормить, бить не бить, врать не врать… кого кормить?.. кого бить?..

– Почему один решил, что он имеет право решать за другого?

И с детства – задумчивость во мне.

И – толчки со стороны.

Я уже с детства и по сию пору, чуть глянув случайному ребёнку в глаза, в первое же мгновение читаю в них совершенно ясное, точное и определенное вопрошение:

– А ты… не тот, кто решает за других?..

Неужто на целой Планете не было и нету ни единого взрослого, понявшего детский взгляд?..

Ребёнок – он и не может без капризов, они у него есть выражение того недоумения и отчаянья: личность, ощутимо самостоятельная, – и вынужден, беспомощный, подчиняться.

А взрослые – подлинно дети, когда, строя из себя взрослых, даже говорят между собою о детях… при детях!..

Вслед за этой первой Обидой, и рядом с нею, быв её продолжением, жила и росла вторая жизненная обида – Обида:

– Неужели они не ответят?!..

Взрослый ли на ребёнка, молодой ли на старика, мужчина ли на женщину – сильный ли любой на слабого любого – словом, решивший один за другого: почему все обидчики ведут себя так… будто они никогда не ответят?..

Ведь я же… ощущаю, что ответят.

Мало того! Хуже того!

Люди – не знающие, что они на этом свете – побывать, что они не имеют права один за другого и о другом решать и что они когда-нибудь ответят – люди… такие-то парализованные и слепые… обманывают друг друга… и даже при этом имеют вид, что им… удалось обмануть!..

Мне, первокласснику, тётка: мол, ты теперь большой и будешь работать всю жизнь.

– У нас труд только по субботам!

И та – пошла пересказывать со смехом маме, бабушке, сёстрам.

А я-то: сказал ей так… нарочно.

Люди, значит, ещё и не знают, что я, ребёнок, о них все знаю!

Подросток-школьник, я, не вытерпев и не утерпев, выступал на собраниях в классе и дома перед домашними – выступал: ратуя, как помнится, о справедливости. – О чём же ещё горевать отроку!

Прямо же произнести, что во мне есть жалость, жалость к себе и ко всем, – это подростку, конечно, стыдно.

Обо мне – никто из людей на белом свете не знал и не знает.

Лишь однажды я доверился бумаге, почему-то – подражая классикам – ей: в сочинении домашнем на "свободную" тему; и учительница та, не деревенская, приезжая, – жива ли она? – перед классом дерзнула, оберегая "личную жизнь" мою, огласить из того сочинения лишь первое, по-школьному выражаясь, предложение – потому, может быть, одно-то его я и помню:

"Выйду я в поле широкое и посмотрю в даль светлую, где небо с землею сходится".

Где, вот бы, та тетрадь?..

Зато с тех пор зналось – мною как бы само собою зналось и помнилось: слово моё, если я за слово, – влиятельное!..

Слово моё – существенное и вещественное.

…Потом – любовь.

Первая-то.

И – открытие спасительное:

– Я – одинок!

Навсегда.

Ведь я – боюсь!

Хотя бы подойти к ней, заговорить с нею. Вот если бы она сама подошла ко мне упрямо… Ведь моя любовь – такая!.. И никто на свете осведомлён даже о ней не имеет права!..

Ведь любовь моя – моя. И значит – мне. И – для меня. Только – мне и для меня.

Я и ныне полагаю, что это по-настоящему разумно.

Я тогда как бы между прочим знал, что потом – в жизни будет ещё какое-то "потом". Но в этом будущем "потом" будет – конечно! – и она.

Так что… пока ничего и не надо предпринимать.

Я же, любя, уже и сейчас где-то – там!..

В счастье. В безоглядном-то.

И я тот, кто – на самом деле.

Лишь теперь, спустя годы, спрошу:

– А – кто и каков я есть?!..

Я тот, кто говорит правду – Правду.

По крайней мере.

Прежде всего – себе о себе, мне обо мне.

Если не так жить, то разве не пусто и не стыдно жить?.. И разве, в конце концов, не страшно?..

К сорока, сейчас, годам я только вот и понимаю, что лишь об этом и так… с самого детства мне надо было петь…

Только о том, что я – побывать.

С мига того и с детства того.

Почему в учебниках для первого класса нет ни звука о том: все на этом свете – побывать?!..

Неужто все-то рождались как-то иначе?.. Как можно полноценно и разумно жить, не ведая, что ты был всегда и будешь всегда?..

Весь Мир делится на видимый и невидимый. Воздуха не видно – но он же есть.

Как бы добры были все, и дети, и старики!..

– А вы дальше этого света ничего не видите!

В армию пошёл, в универ на юрфак поступил, в "органы" устроился – во все эти "закрытые" вещи заглянуть – побывать.

…Побывать это попробовать.

Подруга Дашина, привела она её, Верка:

– Давайте спать втроём!

Я вмиг сосредоточился: счастье в отдавании, причём тут нравственность?

И Даша, видно, не ожидала такого: поделись, подруга!..

Но не успел ощутить я даже предвкушения, потому что расслышал, как Верка, прежде, Даше шепнула:

– А вот сейчас посмотрим…

И я демагогически, на этот раз, признался в любви.

Сам же, понятно, кипел: "посмотрим"!.. Кто и на кого ещё посмотрит!..

С того случая от Верки, через Дашу, поступали вот какие сведенья:

– Если нет переднего зуба, сильней эротика!

– Хочется иногда попачкаться!

Ну разве всё это не комментарии к моему "побывать"?!..

Так я начал жить будущим романом.

Роман так роман: расковаться опять полностью! – Как и влюбиться безоглядно: поддаться любой своей догадке в самом задушевном, в самом задуховном – лишь бы ничего не оставалось недоговорённым.

И вроде бы пошло.

И уж сколько-то было оно – волнение обретшего: Отдавание, побывать…

Однако…

– Вход! Мне надо найти вход. Вход в мысль. Мне осталось теперь войти в мысль.

Счастье это уверенность.

Я утром проснулся – и уверенно. Уверен, что надо писать вот эту книгу; уверен, что сейчас, за столом, надо отдаться вот этому чувству; уверен, что надо поправить во вчерашней рукописи!..

А что такое не-счастье.

Некто проснулся и… пошевелился. Просто так. Потом потянулся. Просто так. Открыл глаза, взял сигарету, закурил, поднялся, выглянул в окно, заварил кофе, выпил рюмку… И всё это – просто так!.. И, далее, ещё страшнее: позвонил любовнице или другу, включил радио или телевизор, – вроде бы просто так! – Ан нет: чтобы узнать, увериться, что же ему… вообще делать, зачем он… вообще существует.

Это "просто так" и есть склеп, морг.

Вот я уж за письменным столом – а рука сама и не водит!..

…Капля в тельце упала откуда?.. До этого мы, я и тело, были врозь…

Человек тот вокзальный – пример не единичный: забыл, как его имя, забыл, где его дом и родина, забыл, как вообще попал сюда.

И это всех удивляет. Но ведь способности ходить и говорить он ничуть не забыл! Да и с ума – не сошёл!

Люди это такие люди, которые не знают, что такое люди.

В стране одной, и современной, и старомодной, для научного любопытства могилы на кладбище открывали наугад – и в каждом четвёртом гробу тело вовсе… не покоилось… То есть: живые люди каждого четвёртого закапывают живым!..

Эко дело: все – побывать!

Или – ребёнок, который видит тела людей насквозь.

И что же? Объясняя свой мир, люди из этих фактов отнюдь не исходят. Именно от них, от таких, – отворачиваются.

Они, то есть, даже не знают, как им вообще перебыть эту жизнь.

Самоубийства распространенные – так ведь они есть испуганное, торопливое, главное – несуразное, перепрыгивание как раз из этого мира непонятного, вздорного, наглого… в мир – какой бы угодно!..

Катаклизм какой-нибудь природный или криминальный – и по всем каналам и волнам: "Свидетели были в шоке от увиденного!" – Будто самоё перебывание духа на этом свете – не есть сплошной катаклизм и шок!

И любимое словцо нынешнее – на малейшее плёвое впечатление: "Я был потрясён!"

И хочет крикнуть громко: скучно!..

– Жизнью с вами…

– "Потрясён".

Почему наш Поэт на дуэли выстрелил не первый? – Потому что все-то люди на этом свете – побывать; тем более – гений, которому хотелось продлить, несмотря на нестерпимость гнева, – из сугубого любопытства хотелось продлить рискованность дуэльной ситуации.

…Роман был ощутим… возможен… неизбежен… И – неусыпно был я в состоянии принять мысль. Она, мысль, была… то как лишь край платья женщины в моей руке… то уже как кончики её пальцев… то как вся её ладонь… то как уже оба её плеча…

Когда же рука моя будет вибрировать?.. А я бы – только следил…

Винить себя, меня, конечно, не за что.

(Между прочим: лень это откровенность: не знаю, что бы не мог не делать…)

И – усвоил по опыту: упаси Бог… трудиться!

– Надо лишь усиливаться.

– "Притечёт".

Да, если оно – восторженно-важное.

И вот… идея моя и сам факт моего усилия… были словно бы уже… известны всем и каждому! – И одаряли всех, благодарных!..

– Войти в мысль! Войти в Мысль!

Но на столе – просто бумага…

Не могу сказать: не писалось – как, слышу, о себе досадливо говорят. У меня такого не бывает. Если нет Мысли – так и хорошо, что есть возможность смотреть во все глаза на Мир Божий!.. А и одно ощущение явной Мысли – уже суть писание!

…В другой стране, в самой, что ли, продвинутой, каким-то путем, их дело, выяснили, что из ста мужского пола аж девяносто – хоть когда-то кого-то хотели… убить… даже женщины: из сотни – восемьдесят…

Но у меня пока – просто рукопись…

– Что вообще, в конце концов, ты хочешь спросить?!..

Почему – решают?.. Почему – будто не ответят?..