Текст книги "Жизнь, Живи!"

Автор книги: Евгений Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Евгений Кузнецов
Жизнь, Живи!

Тысячелетию Ярославля

Первая глава

Сначала скажу всё.

Я – просто я.

А слова эти я узнал потом.

Я в колыбели. И я – словно одно само зрение. Я даже не знаю, что я смотрю через глаза. Я вообще не ведаю, что у меня есть… какое-то тельце… Белые простыни окружают. И лицо, почему-то уже знакомое, – пугая?.. радуя?.. – иногда нависает надо мною.

Слышать, такого не знаю, ничего не слышу – даже, конечно, и крика моего, младенца, тела.

И я – отчетливо:

– Куда же я попал?!..

Проговорил.

Сам себе.

Спохватился… Воскликнул…

На каком языке?..

Но – первое, что в моей жизни… в жизни моей… первое, что вообще ощутил-подумал-сказал.

С этим настроением – в таком состоянии: куда я попал? – я и живу.

А все и всё вокруг, вижу, лишь отвлекают меня от этой моей исконной озабоченности.

И прежде всего – я сам себя, забываясь.

Я – словно капля, которая капнула тогда в тело, которое и сделалось моим.

Которая капнула – в жизнь.

Вот в эту.

…Страшное самое, как слышу, что меня когда-то не будет? – Но тогда несоизмеримо страшнее казалось бы то, что меня до рождения – не было! Ведь сколько-то, если и впрямь ограниченно, пожив, я (по крайней мере!..) видел солнце, дождь, лес… я дышал, любил, писал…

Но я – я.

Радостно если хоть что-то – так уж одно лишь то, что я это точно знаю.

И – только радость.

Я был всегда.

Как-то.

Где-то же был, раз – попал!

Это и хотел я прежде всего сказать.

Мне.

Обо мне.

То есть, как явно ощущаю, – чему-то разом всему.

ВСЕМУ.

Потому и для того и просилась речь.

– Жизнь это отдавание!

Вот слово, которое – само.

Пятнышко-то дыхания… среди бела дня… одно лишь и было…

– Отдавание!

Иначе – а иначе и не бывает.

Глядел и гляжу: красивым, богатым, прославленным мечтает ли кто быть или стать – он жаждет отдавать, он рвётся отдавать!..

Хотя бы и я вот сейчас – бродя всего-навсего по комнатной ночи.

Верно, верно.

Живой каждый и всякий – чем он непременно, беспрестанно и усердно, собственно, занят? – Да отдаванием. Отдаванием всего, что у него в жизни ни есть.

Калорий, денег, времени… движимости той и недвижимости… спермы, гения, пота… волос, зубов, крови…

Ну и самой своей жизни.

Только этим все и заняты.

Вздох за вздохом, пульс за пульсом, миг за мигом…

Кулак за кулаком, поцелуй за поцелуем, крест за крестом!..

Да и всё-то живое, покуда живое, – то же и так же: дерево – лист за листом, птица – взмах за взмахом, ещё – перо за пером, зверь – прыжок за прыжком и клок за клоком.

– Все вершат Отдавание!

В конечном… бесконечном итоге… безитожном…

Лезет пигмей по стволу; его дело – лезть… Падает плод с кроны; его дело – падать… Барабанит вон интеллект на компьютере… да ещё и томится, опахнутый миновавшими его бёдрами.

Примеры – безумие примеров.

Дыхание то… спасительное!

И будто я теперь – с некоего облака:

– Живёт, живёт жизнь!..

Девочка та вчера – словно растворена она теперь во всём воздухе, в любом пространстве, будто стала она для меня… ароматом моей комнаты, целого города, ароматом всей Вселенной.

Было, было…

Лицо свое девочка приблизила снаружи к стеклу – и всего-то: я её изнутри магазина вижу, а она меня – нет; и смешно, и тревожно. (Ей безделушку, что ли, какую-то бы на витрине.)

А я – словно очнулся…

Притом – от многолетия и беспутности.

Пятнышко… Родилось на стекле… Кружок полупрозрачный матовый… От её дыхания…

Она – отдавала своё тепло! Отдавала стеклу – и всей Вселенной – свою теплоту… и растворённую в этой теплоте свою влагу.

– Я, не видимый всеми, видел!

И сию, ночью, минуту – одарённый – никак не могу обойтись без этого… без этого, которое – это, слова:

– Бог.

…Шёл потом, дыша, ногами моими по улицам города, смотрел глазами моими на живых людей и на живых собак… Спал потом, наверное – дыша, вот на этой смятой постели… Но всё уже, чувствовал, – с обновлённым сердцебиением.

Загадка загадалась – и этим… разгадалась.

Искалось лишь, ощущал, слово.

И – вот:

– Жизнь! Это! Отдавание!

Само метание моё теперь по комнате, сама горячность моя в теле, сам порыв меня из меня.

Единственно верное сейчас говорю – будто никогда в жизни ничего не говорил.

И я как-то…

– Правдиво беспокоен!

– "Я здесь".

Здесь?..

Да, я как никогда сейчас здесь.

То есть: у самого истока невидимого, но ощутимого разума, Разума.

И – торжественность вокруг.

И торжество – во мне.

…Зашуршал под окном оранжевый осторожный свет такси – кто-то что-то кому-то отдаёт!.. В эти четыре тёмные часа.

В мои, в мои.

– Я это ясность и новость.

– "Здесь. Здесь".

Любовь это призыв.

Посылание призыва и восприятие призыва.

В тот вечер я, как всегда на людях, был слегка скованно раздражён.

Говорили о знакомых и о знакомых книгах. То есть, конечно, попросту болтали.

С людьми, прежде всего, скучно. Они всё узнают друг от друга. А не каждый сам от себя.

Поэтому и хорошо, что все пили, – и можно было мне пить.

Как и при любом общении, я затаённо и гневно ощущал своё, моё, обычное: чего-то всем от меня надо!..

Летя привычно в бездну моей искренности, мне, признаться, любому собеседнику и любой аудитории – кто бы знал! – сначала так и хочется выпалить в глаза:

– У меня всё есть!

А – собеседнице?..

В компании той разбитной она одна… иноземно молчала.

И с ужасом, тем – первым, я ощутил, что она сейчас обо всём, что тут видит и слышит, судит… по моим глазам. И если мы посматривали друг на друга – то словно бы каждый раз знакомились заново.

И казалось мне уже грехом сказать ей, опытно и брезгливо, взглядом:

– Да с какой стати!

Наоборот: с первого мига её присутствия рядом… не хотелось, по моей природной мечтательности, ни у кого ничего о ней спрашивать.

– Павел.

– Даша.

Плавная, осторожная…

Люди когда слишком близко возле меня, состояние моё обычное – стыд и возмущение. Стыд – за то, что у меня есть глаза, уши, руки, желудок и прочие органы и члены… И – возмущение: оттого что они, люди, обо мне полагают, будто это всё – для них!..

– Но я уже служу.

– "Занят".

– Стыдно просить! Стыдно принимать!

– "Желать. Благодарить".

Ведь если и просят, то, по сути, не меня о чём-то, а – что-то моё!.. Если и предлагают – то не что-то своё, а, по сути, – себя… для чего-то моего!..

Я же, как недавно-то понял, постоянно, всю жизнь, пекусь не о том, что и как у кого взять. А – как отдать. Притом…

– Невидимому как бы чему-то, но…

– "Явному".

И я нервничаю, когда общаюсь.

И потому пью.

(Вообще, точнее бы говорить: "Я сказал мне". Вопреки-то общепринятому так называемому. "Я встал на мои ноги". – Как правдиво!.. Разве что, пусть, о рубашке: "Я надел свою рубашку".)

Пил в тот раз, правда, забыв, что пью вино.

– Неужели?.. Неужели?..

Испуганными – оттого, что я очутился, будто лишь сегодня, на этом свете… большими, как ошалело ощущал, моими глазами… я смотрел сквозь невидимый воздух… на эту женщину… с громким редким стуком изнутри в мою грудь… и, корёжа и улаживая что-то во мне, отнюдь не исподволь понимал… что именно через неё, через эту женщину… я как раз и мог бы пересылать что-то очень ценное моё, даже, может, всего целиком меня… пересылать тому всему-то – всему, Всему!..

Чего постоянно, кстати, и ожидает от меня это самое Всё.

И это, сию минуту, требовательная реальность.

– Неужели… придется?..

Я, моим телом и самим мною, ощутил: она – это вот её кожа, цвета кожи загорелой, сколько-то прозрачная, видная только на её лице, шее и кистях рук… и спрятанная под этой кожей собственно она сама, которая лишь выглядывает из-под этого покрывала… Её доступные пока только… дышащие глаза, видящий рот, слышащие ноздри… говорили мне, что они – до меня!.. До меня!..

И я разоблачённо вспомнил, что ведь и у меня есть пальцы рук – если бы для её кожи, и глаза – для её глаз…

Гам и толкотня вокруг были – где-то.

И говорилось из близкого пространства мне: вот ты, вот я, вот я, вот ты, и уже нельзя сказать (сколько бы я ни пил), что эти самые "вот" и "вот" не какие-то особенные.

И слышалось мною:

– Я красива и свободна. И ты это знаешь. Так в чём же дело?.. И ты то же и так же. Я ведь это знаю. И ты знаешь, что я знаю. Так в чём же, наконец, дело?!..

Потом – шли. Уже вдвоём.

И брались откуда-то на мой язык глупости.

Проводил, то есть, её домой по-настоящему.

Шёл ночью к себе как-то особенно легко и трезво!..

Я, прежде всего, да, я… Я, далее, прежде всего, живой. И не признаешь, что ты не живой и что не желаешь состоять живым… Я, далее сразу, – мужчина!.. И не признаешь, что, значит, есть ещё и женщины и что они – по поводу меня…

Даша… Или как её?.. Даша.

…И – пришла.

Сама! Сама!

Ко мне. В комнату. На следующий же день вечером.

Снимать с женских плеч пальто – словно бы… на что-то решаться.

Мне страшно захотелось выпить.

А она сразу и выставила.

По первой выпили торопливо: стоя и смеясь.

Вчерашний вечер словно бы продолжился.

Даша, хотя тут впервые, смело нашла в транзисторе музыку, которая бы – для неё.

Танцевала. Она. Передо мною. С улыбкой.

Вся – стройная, плавная.

И выпивали мы сейчас, повторяя, значит, для её танца…

Я ощутил, что краснею… от банальности замеченной действительности.

Но – словно нитка в иголку была уже вдета. Самим мною. Признавшим: именно через неё будешь отдавать!..

Все-то меня сватают и сводят. И друзья, и ситуации.

Но: пусть красивая и умная, добрая и чистая – прихотливо ёжится во мне моя свобода:

– Не желаю жить даже избирательно!

Если… предрешено.

Почему я должен её видеть? Тем более – на неё постоянно или хотя бы часто смотреть… Почему я должен к ней прикасаться, тем более – с нею целоваться? Почему я должен прижимать её голое тело к моему голому телу? Почему я должен… влагать в неё?..

Почему – именно её, на неё, с нею?!..

Вообще, вообще – почему я должен быть так?..

Зачем – зачем, в конце концов, мне жить так? Тогда как я ощущаю, что призван быть и жить…

Жить и быть – поражённым: пойманно и посланно призванным!..

– А сию минуту… разве не это?..

Я, радостно тоскуя, что у меня в будущем теперь уже не будет… очередной большой доли целомудренного будущего… почему-то для чего-то выпил ещё…

А она – всё она…

Я терпеть не могу танцевать. Шевелиться условно для меня постыдно. (Она словно бы знала об этом заранее.) Мне спокойней двигаться как угодно содержательно, а не фигурно. Но смотреть на танцующих умело – моё наслаждение.

Танцующий – словно он, с первого взмаха рук, ощутил и признал вокруг себя некий невидимый мир, вошёл, запрыгнул в него – и, двигаясь небуднично, шарит, разведывает в нём о нём… и, заодно, о самом себе.

Я видел её, танцующую, всю, хотя и смотрел только в её глаза.

Она же – только в мои.

Танец её, между тем, стал таков – что в ладони её оказалось чайное блюдце… потом в обеих оно её ладонях… в другой оно ладони… Высоко над её головой блюдце замедлилось и… сделалось атрибутом танца… оригинальным…

Блюдце стало самостоятельно!.. Очень недолго.

Звук осколков всегда возмутителен.

А она всё танцевала. Правда, чуть медленнее.

Под нетерпеливую свою… её музыку.

Блюдце, целиковое, опять было над её головой…

Дверца моего посудного шкафчика, что на стене над моим холодильником, была открыта.

Музыка, не меняя мелодии, сама сделалась злая и будто бы даже в другой комнате… так как тут были… совсем другие звуки.

Блюдце, снова целое, было над нею…

Я вмиг – поняв, что это нужно сделать именно вмиг, – перепроверил себя, меня: походка обычная моя – простая и лёгкая, и если б я пошёл куда глаза глядят, то всё бы шёл и шёл и никогда не устал… настроение обычное моё – простое и… не "и", а – «но»!.. но самостоятельное… чуть же рядом любой кто…

Блюдце – словно бы было всё одно и то же и уже ко всему… привыкло.

– Да с какой стати?!..

Я, одарённый, встал.

Сам. Сам!

Со слезами.

Она, дождавшись, опустила руки.

С тех пор люблю её и целовать её.

В ту же полночь приступил так.

– Природе потребовалось зачем-то, чтобы она, Природа, была… и чтобы в ней были люди… и даже мысли людей… о… о важности… времени…

От страха – так я тогда был на пределе искренности.

– "И не введи во искушение…" Но… разве в искушение вводит… Он?!..

Её голос был новый, домашний… Вернее – настоящий… Такой, что потом уже не сказать, что его не слышал.

(Слушает ли она меня, я не знал… Не помню, конечно, ни единого её слова, кроме смеха…)

Мы оба уже были… целиком чистые.

– И почему просьба… к Нему?.. Вот Он сотворил всё… Всё!.. И вдруг… явился дьявол… Его-то в таком случае… кто сотворил?!..

Самое время было, значит, это всё понимать…

И я, чтобы стать ещё свободнее, стал ещё свободнее.

(Авторучку – это первое, что она мне вскоре подарила.)

Легче мне бывает, если я вижу, что меня оскорбляют намеренно.

А то ведь недавно:

– Как жизнь?

Будто я что-то от кого-то таю… будто кто-то стоит того, чтобы я от него чего-то таил… будто я хочу или должен усиливаться, чтобы что-то от кого-то таить!..

Тем более: он мне давнишний добрый приятель.

Я сказал подчеркнуто доверительно:

– Мои родители тебя любят.

Он и на самом деле, оказалось, видел во внешности лишь внешность.

Дёрнул головой, лицо к потолку, – отстранённо и как бы глянув на огромной-то площади через бесчисленные головы; инстинкт уж, значит, быть начеку, чуть что касается его как депутата Госдумы.

Он изменился!..

А именно: изменил себе. А именно: счёл необходимым себя изменить.

Впрочем… стал или был?..

Смотрю.

Сжатыми кулаками крутит у груди одним вокруг другого – говоря или готовясь сказать.

– Валяюсь в снегу! – ответил я наконец по существу. И уже – безоглядно раскованно.

– В смысле?

– Когда в деревне парюсь в бане.

– А-а!..

А он на что продумал?..

И главное – новая привычка: он неожиданно и как-то истово глазами его вытаращенными… вперивается вдруг в мои глаза… на несколько мгновений…

Это было, по мне, даже чуть забавно: словно я призрак, который вот-вот растает.

На самом же деле – в конечном счёте взгляд его такой, полуиспуганный, выражает:

– Стоишь ты тут передо мной, говоришь вот со мною… А признаёшь ли ты, что я в жизни что называется добился?! Добился всерьёз. Безусловно. Добился того, чего вообще редко кому удается добиваться. Всё остальное в жизни, кроме этого моего достижения, всего-навсего разговоры, пусть хоть какие заумные. То ли дело: добился! Добился я заслуженно, честно. Признаёшь ли ты это?!..

Прочитав его такое выражение, я понял вмиг: мне у него… нечего спросить и не о чем узнать. Всерьёз-то. И если встреча наша хороша, то тем, что коротка.

Я, не отводя, однако, ни на секунду глаз, продолжал вести себя с ним подчёркнуто заправски.

– Раз встретились, вот тебе моя книга.

Машинально, как всегда, махал автограф.

Он взял – принял церемонно.

– Спасибо. Отдам Зое. Она так. Прочтёт и скажет. Вещь или не вещь.

Чуть не брякнул я вслух: "Ай да!.."

И, забывшись-таки, продолжительно проговорил ему глазами в глаза:

– Да уж, без Зои Батьковны Воробьёвой Павлушке Серафимову никуды!

Что же: как и всегда, не боялся, кто что поймет.

Жену его я, и правда, никогда не видывал.

Был он когда-то, Саня, для всех, Воробьёв, исправный сотрудник районной газеты; ходил (как и я тогда) в "начинающих". Но был каким-то, по слухам, ретивым: якобы, аж "на крючке", как в те времена изъяснялись, у "абэвэгэдэ"!..

Очарователен же тогда был искренно и отборно: приветливый, доброжелательный, чуткий, даже нежный; одно его, помню, присутствие, даже одно его имя: Саня, Саня! Воробьёв!.. – всех ободряло и умиротворяло.

Встреча теперешняя была беглая. Ценная лишь для случая и времени.

И я – уже ждал…

– Что ты думаешь о вступлении в нашу партию?

Вот: нападение на мой дух!..

– Я сам партия.

– В смысле?

Глаза его были… по-прежнему безнадёжны.

Пауза стала противоречивая.

В "нашу"!.. А партий в стране, говорят, не один десяток!.. "Что ты думаешь?"!.. Будто я уж обязан думать непременно на эту тему, да ещё именно о партиях, да ещё именно о какой-то "нашей"!..

Вслух я повторил:

– Писатель настоящий сам суть партия.

– В смысле?

– В смысле: со знаком восклицания.

– Э-э… В смысле?..

– Победа.

– А-а…

Я, возбуждённый, даже увлёкся:

– И ещё: версия реальности.

– Ага!

Понял не понял?..

Такова была на этот раз замеченная мною действительность.

Реальность же, которой не было, – то есть которая была, но её никто явно не видел, так что её как бы и не было, – была такова.

– Я, депутат, да ещё и с дипломом журналиста, да ещё кто в гуще политики, понимаю – понимаю, что если партий несколько, притом – много, и все – столь разные, то не может же быть, чтобы все они до единой в самом деле желали всему населению страны, столь же разному, добра… а если – даже если все того желают, то не может же быть, раз партии такие разные, что все их цели одинаково верны и достижимы… И я, член фракции такой-то партии, понимаю – понимаю, что не может же быть так, что именно цели нашей партии в самом деле и благие, и верные, и достижимые… Я понимаю и то, что всякий из населения это понимает или, если захочет, сможет понять… И я, гражданин самый обычный, понимаю – понимаю, что будь я членом какой другой партии, я бы, возможно, – в чем и суть! – не стал в ней одним из лидеров, как теперь в нашей, и не был бы, значит, депутатом в Думе… Был бы я, человек самый обыкновенный, сотрудником обыкновенным каким-нибудь газеты какой-нибудь… с зарплатой какой-нибудь и с именем каким-нибудь… Я это всё понимаю, понимаю, понимаю!..

Но – это была реальность, которой не было.

Мне стало жаль… каких-то других, многих…

Я, однако, всего лишь миролюбиво заземлился:

– Мне на политическую тему нечего сказать.

– Разве?

– Разве одно! За свободу я благодарить никого не обязан, а за отсутствие свободы имею право кого стоит проклясть.

– Ого!

– Притом если ещё будет у меня таковое настроение.

– Вот! – подхватил он.

Закрутил кулаками – будто гнул тугую проволоку.

– Ты устранился!

– Да как сказать…

– Ты не боец!

– Только сам с собой.

Кулаки у него, право…

– Слыхал, что сказал вчера по телику эта блядь?

Мне стало скучно.

Раньше он не матерился… Да и теперь: не пьёт, не курит.

– А наша партия для людей!

Молчать стало нетактично.

– Боритесь, значит, за повышение благополучия? Но ведь это насилие. Очередное. Просто своеобразное. У нас, по опросам, больше половины мечтает похудеть. Что им в этом мешает?..

Я поперхнулся… (От насилия общения…)

– Уберите-ка лучше по всей стране со всех площадей все памятники с думающим за всех лбом. Вот что насущно.

Мне сделалось, как всегда в горячности, размагниченно-пусто.

Он же – нетерпеливо опять своё, его:

– Народ меня выбрал…

– Я тебя выбрал!

Рявкнулось это "я".

Он дёрнул головой… но уже – сосредоточенно…

Красным стало его лицо.

Естественно. Памятливо. Ранимо.

И – беззащитно.

Он испугался.

Говорили, впрочем, наедине и за дверью закрытой.

В смысле: не в прямом эфире.

Не было словно в мире чего-то вовсе – и вот оно сделалось правилом.

Разве раньше никогда я не видывал парка на окне, разве сам я, ребёнок и взрослый, ни разу не дышал на стекло?..

Живое суть живое, и покуда оно живое…

– Как не знал я этого тыщу лет!

Самого понятного.

Покуда люди живые, у людей одна забота: лишь бы! А именно: лишь бы им – говорить, орать, петь… целоваться, обниматься, содрогаться… лишь бы – подарить, послать, посвятить… сбыть, столкнуть, сбросить… продать, прожить, пропить… лишь бы им – растратить, расточить, растранжирить.

Всё – отдать.

И все силы отдать – чтобы всё отдать.

И даже запастись отдаванием вширь и впредь: брызжут им ныне даже в космос.

Не посоветовавшись…

Да, кстати, кстати!

– Со мной!

– "Не новость".

Люди направляют в космос свои телескопы, аппараты и мысли – и как бы отвлекаются… от самих себя. Человек современный (как он сам себя величает) живёт в состоянии полёта разума в космос. Вместо жизни…

Да! Да!

– Вместо жизни в состоянии полёта разума из космоса!

Пора бы живому… увидеть жизнь со стороны.

Со стороны, может быть… даже Сверх-Жизни.

Жизнь это жизнь, а жизнь это – отдавание.

– Крик мой даже этот!

– "Я здесь, здесь".

И – способны ли те, летящие, на эту цель, если они не живут с этой целью?..

Так и хочется догадливо выпалить:

– Человечество в беде: оно летит в космос!

Но надо быть к нему, к человечеству, ещё строже.

Да вот бы я – космонавт, астронавт! И – в полёте! И – отдалился. То есть… Невыразимо. Солнце само мне – точка еле видимая. И вокруг… Да нет там никакого "вокруг"!.. И нету там этого самого "там"!.. Но пусть – отдалился… И жду слов… как всегда… откуда-то… Но – тёмная глубина…

– Нет! Это невыносимо!..

Невозможно. Противно. Попросту…

– Неразумно.

Ой… Ну да всё-таки вот бы я… пусть! пусть!.. космонавт. Какой-то скафандр, что ли, какие-то приборы… Для каких-то целей… Та-ак… А вот бы!.. А вот бы в таком-то отдалении я… и не стал бы делать никаких экспериментов! Во как!.. Потому что – в таковой-то невесомости… и весомости разума – оказалось бы – да, оказалось! – что главный, главнейший эксперимент уже, уже совершён и завершён!

Ибо я отдалился… в определённое своё, моё, состояние.

Ибо я там и тогда бы воскликнул:

– Зачем?!..

Наверняка бы так.

Самый ведь живой вопрос для самого живого живого – для мысли – это вопрос: "Зачем?".

Узнать чтоб это, разве и стоило бы отдаляться.

Смотрел бы я. В иллюминатор-то. Возле точки той, которая по терминологии Солнце… неужто есть ещё… какая-то Земля?!.. Где есть цветы и птицы, трава и волны, ветер и дождь, музыка и любовь.

Так вот.

Если есть.

То – зачем они?!..

О-ой, страшно…

– Расстояние это проклятие!

Нет, не так…

Что такое "тоска"?..

– Тоска это когда Землю даже не видно!

Все остальные чувства это грусть на Земле.

Эта – вот уж настоящая! – тоска у человечества, может и верно, – разве ещё впереди?..

Итак, вот бы я в отдалении. (В самом ненужном: иноземном.)

Возвращусь не возвращусь – зачем этой Глубокой Темноте эта самая живая Земля?..

– Господи, зачем?!..

Но и это не всё.

Земляне, инопланетяне, человеки те снежные, тарелки те неопознанные, зоны те аномальные, иные те параллельные, как их, жизни формы – все они, вместе и врозь, – за-чем?..

Планета летит, ветер горит… марсиане разные соседствуют… я брожу по комнате бессонной – и разве есть что-то общее?..

Значит, и то, и другое, и пятое, и десятое – нужно! Тёмной Глубине нужно!

Тёмный космос, и ближний, и дальний, – холодный, да, говорят, ещё и какой-то "молчаливый". Не для того же ему эта самая, например, земная живность, чтоб на неё любоваться. Но – чтобы ею как-то пользоваться. То есть… чтобы с неё как-то побрать! Побрать что-то особенное. То, что даёт только жизнь. А удел жизни – соответственно – выделение и отдавание этого особенного. Это и есть её, Живой Земли, судьба. Работа. Функция. Назначение.

Почему, когда и как жизнь, вопрос, на Земле возникла и менялась? – Но зачем явилось на Земле хотя бы единое пятнышко жизни?..

– Зачем?!..

– "Затем".

Да, уж знаю…

Случайность? – Зачем Вселенной потребна именно таковая случайность?

Значит, у этого "затем" есть то, что люди называют словами "задача" и "цель". А они, задачи и цели, всегда в том виде, который люди называют словом "мысль".

Значит, жизнь на Земле стала быть по воле Мысли!

Просто человеческая мысль – с маленькой буквы.

И ежели листочек то зеленеет, то падает, птички то клюют, то гнездятся… тарелки те то появляются, то пропадают… и я – или сплю, или бодрствую – то это всё в самом деле Вселенной угодно.

Значит, Мысль пронизывает всю Вселенную!

– Зря ли я смотрю…

Луна обращена к Земле одной и той же стороной. И обе вращаются… А для того и вращаются!.. Разве у разумных существ, у людей, на это одна отговорка: совпадение? Разве это – не следствие Мысли?..

Жизнь есть жизнь замышленная, задуманная.

По Мысли требовательной Вселенной.

И надо – отдавать.

– Хотя бы напропалую расточать!

Человек всегда-то делает то, что можно, и – потому что можно.

Люди летят в космос, потому что изобрели реактивный двигатель – ну и новую возможность отдавать: сжигать жизни, деньги и горючее.

– Люди это безумцы!

Да, прежде всего.

Исключительно ведь о себе они, из всего живого, сочинили такое слово.

Живущие без полёта мысли из Космоса.

Потугам их оправдание, впрочем, есть.

Лишь бы – отдать!

– А я?!..

– "Ты".

Да, разве что в одиночестве…

Но, но…

Никуда мне не деться!

Земля подо мною вращается не бездумно, я же ощущаю.

Поэтому…

– Покуда живой я…

– "Здесь. Признал".

– Покуда я живой, у меня одна забота.

– "Здесь. Смелость".

– Я же ощущаю.

– "Смелость".

– Понимать, что я что-то должен понять.

– "Ты".

И – что бы уже ни понял! – понимать, что я снова и снова что-то должен понять.

И – сколько бы кто другой ни понял! – дальше и дальше понимать.

– Надо идти!

– "Иди".

Вот-вот…

Недавно же была издана моя книга, только начал ведь я… раздавать, раздаривать, распродавать мою последнюю книгу…

– Что же получается, надо писать новый роман?!

Как жизнь есть на самом деле жизнь.

И – будто я никогда ничего не писал…

…За окном, где-то в объёме пустого города, – тук-тук-тук… впервые сегодня застучал аккуратный мастерок по кирпичу: постучался в будущее – дом тот был ещё в мечтательных чертежах.

Будущее и есть будущее, знаю по себе: новое – неизбежно.

Ведь опять утро, и я – в нём.

Вторая глава

Счастье – это когда я… не могу не быть.

Смотря кто и каков я.

Не могу не быть мужчиной. Если им родился. Не могу не бодрствовать. Если не спится. Не могу, иной раз, не напевать. Само поётся. Не могу не писать. Само пишется. Не могу рукопись не черкать. Рука рыщет и правит.

Не могу, то есть, не быть тем, кто я есть.

Минута понимания этого суть первая минута счастья.

Счастье: когда я таков, каков я есть безоглядно.

И, между прочим, реально свободный.

– Я всегда дома!

Я, главное, не могу не быть беспрерывно – при участии. (Слово-то – созвучное!..) При участии моём в чём-то важном.

– Самом важном!

– "Ощущаешь".

Помню же:

– Миг рождения есть миг прозрения.

– "Наоборот".

Да-да, конечно…

В детстве, помню, мне приснился сон, где было как бы то, что… до самого этого моего детства. Я, мальчик, лежу в какой-то коляске удобной, а её как-то тащат, играя, другие дети… Я, в полудрёме сладкой, приоткрываю глаза: надо мною – что и есть главное событие в этом сне! – голубое ветреное небо… ветви березовые летние… легко и вольно колышутся… солнышко в этой густой листве слово бы заплутало… пестрые яркие лучики-паутинки сквозят в зелёной мятежной кутерьме…

Детство – это научение формулировать. И прежде всего – самое важное. (Наряду с тем, что мне внушают со стороны…)

А уж с отрочества – лишь бы самое важное в жизни делать, а именно – самое любимое. Ведь если оно не любимое, то какое же оно самое важное!.. Любимое, конечно, – именно мною, так как только тогда видно, что я делаю лично, сам. Самое раннее, что помню, – только бы мастерить, изобретать. Но при этом отвлекает уже некая сладость и горесть – догадываться, рассекречивать… саму жизнь. (Чем заразило даже беглое чтение классики…)

С юности: профессию иметь – заранее любимую. Но такая… уже есть – читать книги!.. И уж если не она, то, по крайней мере, где бы я, опять же, – все сам! И если таких не одна… Так самую важную из них! Где исключительно от меня всё зависит.

Философом! – Что я думаю о том, о чём думаю именно я.

Но не пройдёт ли жизнь мимо меня?.. Тем более, слышу, мне все: пользу приносить!.. Вот бы и вмешаться активно. И – со своим "я".

Тогда – следователем! – Чтоб рассекречивать в жизни самое секретное – добро и зло в людях. Тем более, если кто в моё дело (понятно: в уголовное-то) сунется, так я и об этом точно так же, добро или зло, узнаю: явно или догадливо… И что же: окончил университет и работал следователем несколько лет. И нравилось.

Работал как только можно аккуратно: и с точки зрения закона, и – по добросовестности.

А это потому так, может быть… чтоб отвлечь себя, меня, от моей тайной, наверняка – судьбоносной… большой, огромной… досады.

– Не самое важное!..

Да, не самое всё-таки важное из всего важного делаю!..

Вот веду я дело; прилежно и честно. А рядом с этим одним делом – несколько приостановленных: нераскрытые, так сказать, деяния… Вот я конкретно привлекаю кого-то к ответственности; прилежно-то и честно; проще говоря – сажаю в тюрьму. Но усвоено же мною хрестоматийное: латентная преступность. То есть – не зарегистрированная даже. Она соотносится с моими десятками уголовных, законченных и незаконченных, по принципу айсберга: лишь малая часть преступлений видима – а миллионы на миллионы никому, кроме злодеев и их жертв, вообще никогда не были и не будут известны…

Следователю одно утешение: если он просто порядочный человек – честь и зарплата, если он особенно светлая или особенно тёмная личность – ещё и азарт и анализ.

– Я никогда не делал выводов, я их ненароком находил.

Я расследую преступления – но их может расследовать так же или даже лучше и любой, с образованием и желанием, другой…

А вот расследовать… самого себя – мною меня! – кто на это?!..

Зато от этой крайней досады, тем более – никому не ведомой, я стал, будто зажатый в угол, бешено смекать…

И – писать!..

Точней бы сказать: опять же – читать, но уже… самого себя, меня.

Писал рассказы: всё – о душе, о душе и – по большому счёту.

– Иного счёта я для себя и не признаю.

Кто бы в милиции знал, что иногда печатает моя – служебная! – машинка!

Писал поначалу – всё черкал, черкал… Словно бы… Словно бы сцарапывал краску на каком-то секретном штрихкоде… Одному мне должному быть известному.

Но всё выходило: пишу – о ком-то, кто как бы за какой-то стеной…

И один раз, в одну ночь, помню даже – в зимнюю, я стал писать так – так, что лицо моё горело!

От стыда.

За искренность.

В любви.

Я пылал от каждого записанного мною слова.

А прочтёт ли кто – и не думалось.

Само собой разумелось иное: знала о чувстве моём – вся Вселенная!

Даже будто и не замечал, что я теперь его, моё чувство, выражаю в словах.

Тем более, слова эти – словно бы кто мне диктовал.

Так что я просто записывал.

Улыбаясь.

Так вот.

Кто же ещё?..

Иначе не могу и выразить.

Бог! – Лишь Бог знал все мои тайные мысли и чувства и видел мои пробные старания. Он же, в одобрение, и творил во мне все мои подвиги – к искренности абсолютной.

И – наконец.

Бог сказал мне:

– Ты не будешь писать уголовные дела, ты будешь писать книги.

Оттуда и сейчас – постоянное ожидание чего-то на горизонте…

Того неизбывного, что – с пелёнок.

И есть ли состояние (и занятие) в жизни ещё более самостоятельное?!..

Впрочем, слово "писатель"…

– О тех, каких много…

– "Признался".

Да. Я ведь и раньше уже записывал – что-то записывал в тетрадь толстую, солидную и – тайную, секретную…

Дневник!

С чего бы тогда уж это-то? – А читал книги: открою лишь классиков – и праздничное во мне настроение!.. Как от музыки.

Слеза словно чья-то, раз капнутая на лист бумаги, век не просыхает. Сладкая или горькая. И можно взять её, как бусинку, пальцами… и покатать в ладони… и унести… и держать при себе…