Текст книги "Художник. Изображая иллюзию"
Автор книги: Евгений Козлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
– Что вы хотели сделать со мной? Отвечайте! – твердо возгласила в ответ тронутая и задетая за живое девушка.
– Я желал со всею страстностью своего сердца похитить вас из этого насущного мира. Я мечтал выкрасть вас у Творца. Но вы не принадлежите мне, только сейчас я прозрел сей непоправимой неискоренимой истиной. Вы не моя. Вы свободны жизнью и вольны выбором.
– Значит, мне можно уйти? – проговорила напряженная девушка, чуть прячась за мольберт. – И вы не станете более следить за мною, домогаться моего внимания? Я должна быть уверена в вашей непогрешимости.
Адриан решил образно явить себя с помощью эмпирического осколка воспоминания.
– Однажды я убирался в картинном хранилище, в некой лабиринтной комнате, где по обыкновению хранятся произведения десниц человеческих, там пылятся полотна, никому ненужные и всеми позабытые, хотя они еще могут послужить верой и правдой, могут украсить собою чей-то дом. Помню, как нежданно возле меня возник преподаватель по живописи, или рисунку, сейчас мне уже не вспомнить. Затем в груде бумаги он обнаружил несколько рисунков обнаженной стройной натурщицы зарисованной в различных натянутых позах. Безусловно изображено было искусно, особенно вызывающе красиво выделялось тело женщины столь юное и невинное. Но я заметил в глазах учителя греховное вожделение, смрадный порок проступил на его морщинистом челе, он наглым порывом разместил вдоль стены те картины, начав более сластолюбиво разглядывать их. Затем пришли другие преподаватели и также с нескрываемой похотью начали глазеть на рисунки, присовокупляя к этому постыдному зрелищу колкие вульгарные высказывания. В тот омерзительный для меня момент они видели перед собою лишь обнаженную беззащитную плоть, и словно порочные фавны, столпившись вокруг прельстительной дриады, обуянные страстью, они позабыли всякое приличие и стыдливое уважение по отношению к деве. Почтенные седые старики в один миг пред очами моими предстали незрелыми юнцами, жадными прелюбодеями. И именно они смеют учить меня запечатлевать красоту, когда как сами вкладывают в свои творения уродливые пороки помыслов и бесчисленные страсти, подобные числу мазкам нанесенными ими оскверненной не девственной рукой. – Адриан стал твердым подобно скале Олимпа. – Но знайте, я никогда не буду рисовать обнаженное тело, не достигнув должного бесстрастия. В реальности я никогда не видел нагое девичье тело. Лишь на рисунках и картинах, к сожалению, мне довелось узреть. Потому в отношении вас у меня нет злых помыслов или непотребных планов. Они и не могут появиться, ведь лишь вы являетесь для меня прекраснейшим шедевром красоты, только вы будоражите мой одинокий мир. Смотря на вас, во мне нечто умирает, то кажется, погибает тоскливая тоска, злокозненное уныние и непомерная горечь утрат. Но не телом единым вы красивы, но прекрасны также и душой. – Адриан сквозь поступающие слезы тихо говорил охваченный чувствами небывалыми по всевластию. – Я жалкое белесое насекомое, которое охвачено дерзновенным трепетом (иль страхом), но у меня есть прозрачные почти бумажные крылья, на которых я желаю лететь навстречу к вам. Я вот-вот сгорю, пусть так, сгорев дотла, я буду помнить о божественной любящей искре, что в вас талантом заключена. Вы посланы мне самим милостивым Творцом, дабы я создал великие вспышки сердечного ритма своей любви, дабы я сохранил памятные строфы своих очей, кои благодатно созерцали вас, Эмма.
С внутренним состраданием Эмма внимала глухим крикам, сочившимся из души столь странного потустороннего существа. Вскоре его кроткие слезы утешили девушку, смягчая ее протестный нрав. Слезы незапамятно явили чистую кристальную честность желаний, посему она верила всему, что он изрекал. Ей должно было страшно испугаться в те минуты, однако Адриан нисколечко не казался ей опасным. Склонившись пред нею, он как бы тем самым уже доказал свою покорность пред ее решением. А она молчала не находя лишних слов.
“Неужели он следил за мною, незримо наблюдая каждый день, безучастно провожал меня до дома? О насколько же он нерешителен! Неужели всё это время он страдал, не имея сил признаться в столь высоких чувствах. Неужели он ожидает услышать от меня незамедлительный ответ?” – размышляла девушка. Привыкшая к однообразности житейских сует, сей ситуация показалась ей значимой и в тоже время неестественной. Испытывая магнетические противоположные ощущения, она телом пожелала уйти отсюда, будто ноги только и ожидают познать приказ импульса души, всего одно неловкое веяние, и они побегут. Однако завороженная душа Эммы навостренным шестым чутьем вторит мягкосердечным словам художника, принимает тепло и горячность его грустных повествований.
На нее разом свалилась грузная лавина изощренных вопросов, но задавать их все разом девушка не решалась, слишком уж чужд ей был человек некогда стоящий пред нею на коленях. Однако одно умопомрачение ее очень волновало, самое важное познание в жизни человека, и то вопросительное утверждение, несомненно, вырвалось из ее нежных уст.
– Вы сказали, что любите меня. Это правда? – проникновенно ласкающим голосом изрекла Эмма.
Очередная насыщенная прогорклой сладостью капля, скатившись по впалой ланите, упала на колени благоразумного художника. Он взглянул своими опечаленными глазами на девушку и нескромно степенно ответил.
– Для меня любовь это, прежде всего, вдохновение, и я вдохновлен вами, своею любовью. Вы будоражите мой приспособленный обособленностью ум, своим творческим духом вы руководите моими кривыми с рождения фалангами, которые безыскусно держат кисть или чернильное перо. Аляповатый мир словно стал чужим для меня, или я стал чураться мира. Но эманация образа вашего, сиянье белизны души вашей, исконно во все времена будут воскрешать меня воззванною лирою, я знаю это, наивно веря своим страстным чувствам. Ведь я творю, творю ежечасно, ведь я люблю, люблю ежесекундно. Творца люблю и вас Его прекрасное творение почитаю безмерно бесценно. Его величье в вас благоухает богоподобной невинностью, ваша красота Творцом благословлена. И я, представ пред вами, главу склоняю и молю – не отвращайте своего внимающего взора от меня грешного. Пускай, я безбожно жалок, но может быть, и я, нечто достойное однажды сотворю, и нас обоих тем самым прославлю на века.
– Я вас вдохновляю, но почему же тогда слезы на вашем лице застыли подобно скорбящим ледяным изваяниям? Почему вы решили похитить меня, заманив в ловушку, или я чего-то недопонимаю?
Художник беспомощно склонил главу.
– Простите меня. Примите мое искреннее раскаяние. Поначалу я вероломно спланировал отнять у вас свободу, дабы освободить себя, вызволив тем самым весь необузданный поток своего ристающего творчества. Я желал привести вас сюда и, прикинувшись дворецким, подглядывая издали писать ваш изящный оттиск, в то время как вы ложно бы сидели посреди комнаты перед несуществующим художником, теряя самообладание. Так могло бы продолжаться фатально долго, но недавно умаленная совесть нанесла смертельную рану моему беспомощному сердцу.
– Если верить вашим словам, вы, значит, всё-таки написали меня? – девушка самодовольно приметила искру одобрения в потухших глазах Адриана. – Прошу, покажите мне свой рисунок.
Адриан ожидал вовсе иную реакцию, он был готов к побоям пощёчинами, даже к куртуазному убийству, к неминуемому заключению под стражу и последующему гротескному суду, был готов ко всему, но не к такому повороту событий.
Чуть покачиваясь, он встал с пола и галопом ринулся в соседнюю комнату. Быстрыми отрывистыми движениями он извлек листы бумаги из чулана, затем вернулся, подошел к девушке и протянул той свои заветные тайные наброски. Она в свою очередь неторопливо взяла предложенную испещрённую линиями и точками бумагу.
Эмма увидела нарисованные очертания своего бесподобного тела, вид со спины, если быть предельно точным: белокурые волосы выделены лунным светом рассветной туманной дымки, затем оголенные руки блистают мемориальной белизной, упруго мягкие и бархатисто нежные, затем тонкая талия, подчеркнутая не вызывающими изгибами и лоскутными складками сапфирового платья, и блистательная фибула чуть ниже шеи, как некая изюминка в общем антураже.
Рисунок наглядно доказал неоспоримую правдивость всех слов художника о том, что воистину возвышенное вдохновение властвует над ним, ибо с любовью была проведена каждая линия рукой этого скромного гения.
– Раз вы исполнили свое мечтательное желание, изобразив меня, значит, я могу уйти? – с простосердечной интонацией в голосе вопросила она.
– Как пожелаете. – вкрадчиво ответил он возвращаясь в склоненное положение.
Разрозненные положения всевозможных катавасий духа, сумятица настроений, предположения и ходатайства абсолютизма разума изрядно смутили девушку. С одной стороны пред ее ясными очами явлен неведомый сумасшедший, трогательно произносящий абсурдные речи, в общем плане, нечто совершенно новое, далекое от обыденности вкоренилось в ее некогда спокойную жизнь. Однако с другого противоположного ракурса всё видится куда привлекательнее и одновременно не менее отталкивающе. “Он настоящий больной сердцем маньяк” – по-девичьи спутанной карой размышляла она – “Столь непосредственный в поступках и неуверенный в себе, что его даже хочется пожалеть”. И эту последнюю глубокомысленную дилемму она отвергла, двинувшись к двери, как вдруг услышала негромкие словеса хозяина мастерской.
– Желание вашего сердца для меня закон, предуведомление вашей души для меня заповедь, если они жаждут чуда, то я с радостью явлю вам необъяснимую горнюю мистерию, покажу доблесть кисти и научу вас необычайному творению, объясню какой силой создавать миры настолько яркие, насколько богаты ракиты реальности. Покажу ту вожделенную быль, которую не видели другие. Снизойдите, будьте моей музой и вместе мы сотворим великое творение.
Эмма заслушалась речью художника, остановив всякое внешнее движение, борясь с воистину заманчивым потворствующим искушением, сим невообразимо чарующим предложением, будто флорентийская канцонетта увлекла ее рифмами цимбалы и закружила мелодичностью виолы. Поначалу она несколько колебалась, однако уже неостановимый танец ее юности взял свое, и она склонилась возле безынициативного плакальщика, протянула сострадательную длань и смахнула кристальную слезу с его покрасневшего от живой соли лица. Чувство опасности пропало безвозвратно. Упоительная покоем гармония между ними не воцарилась, лишь вспенивающиеся волны сердечных переживаний стали утихать отливом, предвосхищая скорый страстный прилив.
Сопричастные тревожные волнения сменились упорядоченными веяниями непростого человеческого сострадания. Безукоризненно нежная душа Эммы вознеслась над проявленной дерзостью, над тщеславием и гордостью художника, теплой ладонью она поглаживала щеку живого опечаленного существа, которое посредством прикосновения слезно внемлет ее дружеским потугам, тронутое до глубины души проявлением заботы. Она воочию созерцала не большого ребенка, а помолодевшего старика. Некогда уложенные волосы Адриана, ныне волнистые на концах опустились на плечи, будто исчезая, настолько разрознены они были, в то время как немалые глаза его заблистали влагой.
Он не был мракобесом-академиком, академические классические познания и потому малодушные не волновали полубожественные десницы сего гениального художника, желая лишь творить образы, превосходящие всяческие иные высочайшие иллюминации, он, подобно небесному визионеру, отринул всякое двусмысленное искусство и без знаний девальвированной техники письма, просто-напросто рисовал, насколько педантично подскажет ему вдохновенное сердце. Однако поговаривают некоторые слабохарактерные личности, не раскрывшие в себе мятежного гения, будто без зазубренной академии нельзя выдумать свой индивидуальный неповторимый стиль. О как они ошибаются, о насколько самозабвенно заблуждаются! Ибо художник сущим естеством своим натура свободная и неподвластная какой-либо ограждающей силе, и никакие циничные современники, никакие посредственные критики, никакие общественные условные рамки не заточат добродетельное добросовестное творчество, не уничтожат сарказмом своим истинное бескорыстное творение. Блажью простецов является копирование чужих работ, но вы творцы, со всею волею незамаранного воображенья творите вопреки лиходейским советам горделивых старцев, тех псевдо учителей, кои лишь в преклонных летах осознали истинную свободу, о которой ранее не помышляли. Берите кисть и краски, перо и бумагу, и творите, творите добрую красоту.
Действительно, совсем недавно Адриан выглядел почтенным и заслуживающим уважения джентльменом, однако в вычерченной меланхолией сцене обильно источая слезы правдивого романтизма, он как бы явил музе свою потаенную чувствительную натуру. Эмма оценила сей прочитанный ею гримуар души и оказалась немало польщена, посему она осталась в обоюдном заточении с экзальтированным поклонником.
Всем своим женским обаянием она чувствовала, насколько сильна ее верховодящая власть над ним, столь упоенным и побежденным. Отныне коварный тщательно продуманный план художника рухнул взмокшим карточным домом, еще тогда, когда произошла их первая кротчайшая встреча, первое столкновение лицом к лицу, еще тогда в первые минуты разговора в цветочном магазинчике, иллюзорное представление представилось полностью иным, более судьбоносно грандиозным, чем воображал себе художник. Преобразуя чувства в покаянные порфиры, он не заметил, тех самых господских эфирных двигателей тела, которые выплеснулись наружу в виде честного раскаяния и кротких слез. Покоренный хрупкой девушкой, этой госпожой романтических цветов, подобно абсолютному гению на пике всеобщего почитания, коего памятно именуют божественным, он склонился пред нею подобно любому другому человеку пред всепоглощающим алчным зевом смерти, но лишь одним земным коленом. На улице также погибает запылённый гуталиновыми сапогами нищий, не создавший музейных шедевров, не оставивший потомков, он отпускает душу свою навстречу заоблачному приволью. Ослепленный невыносимым солнцепеком красоты, теперь он ощущает лицом (кое никогда не считал привлекательным, а напротив, безобразным) мягкие подушечки ее ухоженных пальчиков. Сидя рядышком, она, излучает сердечную теплоту, но дотронуться в ответ до девушки, стыдясь, он не смеет. Пусть будет так, всё равно его грубая кожа запомнит проявление той жалеющей ласки, дарованное девой незнакомому человеку.
А далее, в интимном уединении посреди светлой комнаты, пожалуй, оставим главных героев новеллы о творческой любви, ибо многое предстоит им осмыслить, и немало прочувствовать им суждено.
Что ж, воистину женщины призваны укрощать наши безумства и быть причиной оных. Мы можем сокрушать и покорять мир, мечом иль книгой, но одним взглядом женщина победит нас, возбуждая непредсказуемостью и тут же успокаивая миропомазанием ласки. Но грехом прельстившись, она спешит и мужа к падению привлечь, и он горемычный, испытывая любовное состраданье, дабы ей не одной страдать, вкусит вслед за нею плод запретный, пожалеет муж жену и ныне в ответ жена душевно жалеет мужа.
Непорочные восхищенья ангелам подвластны и люди могут высоким штилем овладеть, обуздать потоки вихрей ветра ноуменов, если в тиши полночной иль дневной восплачут скорбно, озаряясь видением немыслимых красот. Тот потоп всемирный пусть не утихает, ведь художник неумолкаем, положив мазки, различив их несовершенство, тряпицею смахнет разноцветные штрихи, и вот, вновь холст натяжной сияет заревом белого гранита, творец сотворил, он же и забрал к себе творенье, переместив в иное царство первозданных. Благоусмотрением кисть новые удары нанесет, и картина дивностью претенциозной зацветет. Заживет, грудью глубоко вдохнет духом в сердце сокровенным.
Блаженный дар те прощающиеся слезы, камея драгоценностей бесценных. Блаженны вы плачущие слезно, превосходительства утешительных поэм. “Очами источаете вы радости прощенья или смываете скорби согрешенья, вы в разлуке ангелы любви, а в воспоминаньях незабвенность, страдаете и плачете сердечно, утробно всхлипываете горлом и содержите в себе живительный, но соленый сок в честь искренности возгласов души молебнов, порывы счастья в вас живут” – о слезы, о сколько выразить они способны чувств, но внешне кажутся простой такой обыденной влагой. В той жидкости лечебной есть врачевание души, благоверный путь к смиренью. И дети малые и старики с проседью во власах, телесною росою омывают себе лица, завидев смерть, лежат смиренно и лишь чувства слезных наводнений наполняют благодушием сердца.
Неужели одр тот уготован всем живущим? Тот покров и озаренье. Ужель и я, обронив феникса перо, исторгну дух надменный, сколь неведомо, странно помышлять о том, ибо возраст молодой с ужасом колеблется принять апофеоз, внять тому эпилогу страшно. Так скажите отроку неразумному, сквозь поволоку слез, ныне вопрошаю я, ответьте, почему, для чего сей жизнь земная дана Творцом, если суждено ее пределы бескрайние покинуть, для чего мне трепетное сердце, если остановится оно однажды, исполненное любовью к безответной деве, вот-вот завянут воздыханья и затихнет поэта небожителя духоносная арфа лира, для чего? Мне уготован срок, но неизвестен он, к чему мы призваны – творить добро и восхвалять Всемилостивого Бога, предвосхищенье иного бытия сущего на Небесах – сему лишь верю. Должно быть, да будет так, мы жить должны, столь мудро помышляя, и в старости и в летах довольно скромных о смерти помнить не унывая. Не мы живем, но жизнь нами жива. И если мы в унынии поникнем, то и жизнь уйдет в долину смертной тени. Вернем же миру песнопенье счастья своими кроткими слезами!
Рисунок седьмой. Старая дева смерть
Смерть обыкновенно изображают старой, страшной и жестокой, с косой жнеца она, ибо она жнет не сея, с часами песочными, ибо приходит в срок, и череп вместо лица у смерти в знак судьбы всякой плоти.
Смерть, для меня есть дева, бесстрастием непорочна она, ибо превосходно красива, и приятна ликом, ибо невинна. Провожает в жизнь иную в ту святую райскую долину, где тучи айсбергом воздушным застыли фимиамом, грезами эфирными набухли облачка, где переливы света в отражении зеркальных звезд, бросают искры на храмовые своды капелл стеклянных куполов. Взяв бережно за руку меня, отведет туда, минуя зла моралите, за занавес багровый, за кулисами дол покажет некогда лишь мельком различимый в тишине души. Она Ангел Смерти, и не более того.
Души касанье теплых струй… – поэт диктует вялым языком. И вот, глазницы гаснут, не расширяются зрачки во тьме, не ссужаются при свете, вот легкие более воздух дыханием парным не сотрясают, вот сердце не воспроизводит в жилах кровь и дух ушел, осталось мертвенное тело. Так почему не один я создан? Я верую, тот день благой настанет, и мы воссоединимся наитием любовным вновь, я верую, тот вышний мир пребудет, где неразлучны мы в едином танце эмпирий. Ведь вечность лелеет бесконечность, но ныне мы располагаем лишь скоротечностью земной – убываньем времени и сил, но вера вечна, но вечна наша тайная любовь.
В деснице апостола Петра ключ хранится от райских врат, тот ключ – есть любовь. И вот представ пред золотой преградой, если любим мы всем сердцем Бога и создания прекрасные Его, то отворим тем апостольским ключом, верней своим ключом отворим врата Небес, и взойдем по лестнице небесной, до благодати снизойдем.
Но вот с кончика пера упала капля и растеклась кляксой нефтяной по добрым мыслям светлячкам, также зло вторгается во всё творенье, ибо зло горделиво и немало завистливо оно, потому прельщает мглою и разводы черные оставляет на чистоте душевной. Покуда не высохла она, не въелась безвозвратно, смахну ее платочком сизым, останется еле заметное пятно, видимо на всю оставшуюся жизнь. И впредь, желаю, чтоб лишь слезы белые орошали рукопись мою дождливо.
Смерть, ты дева, посему за прельстительную музу можешь с легкостью сойти, всегда со мною рядом ты, так намекни мне о жизни, о правде, и раскрой скрученные свитки, где смыслы последних дней начертаны безвестными шрифтами. Ты друг мой молчаливый, вовсе не строгий, отнюдь не кичливый. Ты верность мне хранишь всегда, смерть, ты верная подруга сердцу, ты собою напоминаешь мне о жизни, о делах благих, коих я не сотворил, и о суде Спасителя и о Воскресенье, о тех светлых временах, когда ты потеряешь силу, утратишь ангельскую власть, тогда мы сможем побеседовать с тобою всласть. Но ты не ведаешь мой срок, то ведает один лишь Бог. Ты молодишь меня и старишь, вразумляешь, когда я развращаюсь созерцательно и думной порослью юношеских сует злословлю. Однажды нежно приласкаешь, встретив душу грешную мою ради сопровожденья.
Смерть послушай, сколь мудро я сегодня рассуждаю!
“Кротости противоречит гордость, потому учителя имеют две ипостаси. Смиренны те, кто благолепием спокойны и ставят себя ниже всех, заслуги коих и похвалы людские отходят к Богу, а не зиждутся на суетной земле. Горды злоумием те, кто, высоко подняв орлиные носы, похваляются надменно пред учениками, они без скромности спешат себя потешать, на показ свои труды тщеславно выставляя. Так будьте кротки, как голуби, с мудростью змеи всегда нелицемерно поступайте. Вот человек собрата сквернословно обругал, но тот стоически не дрогнул, все выслушал колкие обиды, все вредоносные слова отринул щитом добродетельной души, проклятья молитвою развеял, выслушал и дальше двинулся восвояси. Однажды я в его светелку заглянул и вопросил речью осторожно: “Откуда могло взяться столько терпенья, каким способом достичь столь дивного крепостью смиренья, чтобы обидчику не отвечать, на рыки хулы молчать, на позорящий удар другую щеку подставлять?” На что ответил он – “Дурак он, что взять с него, пустослов и пустомеля”. Какова гордыня! Признал себя он выше всех и обидчика ниже себя поставил. А внешне ведь казался праведником благочестивым, но внутренне оказался весьма нечестивым. Но мне ли судить карающим пером?
И вот с Божьей волею рождается свободный человек с роговицами предназначенья, с любомудрием и верой, с люборассмотрительным умом. Творцом сей мир создан для него, сотворены животные и растенья, вода, земля, и рядом душа родная, с которой в возрасте возжженья плоти скрепится таинством венца иль вознамериться жить сугубо одиноко. Помимо прочего узнает вскоре человек, что есть еще и законы властителей земных, правила людские, многочисленно пустые, ему кличут грозно – там ты не живи, там не ходи, газон попортишь, там рыбу не уди, ту не люби, тебя она недостойна, с детства учат в школе, затем насильно в армию ведут, о женитьбе спрашивает часто и велят работать, заставляют не прекословить и путь мирской всё время выбирать. Но человек рожден свободным! В паспортном столе, очередь, вот спрашивают имя, пол, гражданство, где ваш дом, каков ваш возраст, но разве имею я пол иль имя, что вы спрашиваете у меня! Свободен я, но вот вручают в крохотные ручки свидетельство о рожденье, будто без него не родился я. О сколько законов чуждых самоуваженью, неужели не жить человеку без сего правленья. Неужели месяцами томясь в утробе матери, у нее под сердцем, явился я на свет, чтобы кандалы мне тут же на руки надели, на шею привязали рабства омерзительный хомут, и почему мне постоянно лгут? Неужели розовый младенец рожден свободным и свободу эту предстоит ему родить. Ведь тяжкий крест – сему миру противостоять, скажите властям – нет – и вас унизят, без бумаги вы якобы ничто, как и с бумагой впрочем, вес ваш невелик. Пусть новый человек не в демократии и ни в коммунизме найдет спасенье, а спасенье во Христе. Пусть этот мир у нас лиходейскими пращурами отнят, придумав законы границ и войн, вернем свободу мы, ведь внешне лишают нас свободы, но души наши неподвластны им, мысли наши и мечтанья непокорны.
“Машинный мышиный мир сер и убог, давайте же его воображением раскрасим” – ликующе вопиет душа творца.
Смерть муза вновь остерегающе дергает за рукав, снова указывая перстами на непостоянство невозможных мыслей, и заутренняя свеча уж гаснет, а за окном неестественно непроглядностью стемнело, звезды первые зажглись фонариками ночными, но мне милей всего одна боговидная звезда.
Ты не ведаешь пределы ее земного срока, и я не знаю их. Но однажды ее срок прейдет на смену лету, но ты, душ лечебный проводник, останься здесь со мною, позволь Любимой жить еще чуть-чуть, еще немного, один лишь миг – шептал я смерти и она в ответ лишь глядела вдаль с непоколебимостью смиренья. Желаю я, чтобы любовь моя продлевала жизнь Любимой ныне и всегда. Она столь красива, столь умна. Я не обладаю теми дарами свыше, посему пишу молебны легкими незаурядными мазками, неуверенными словами молю о спасенье и прощения прошу.
Непостижимо духа от плоти отделенье, неизъяснимо разобщенье пары той строптивой, ведь некогда неразлучны были. Душа ужель привыкла к телесной боли, тело свыклось с безумствами души, ибо вместе они творили. В душе замыслы и образы эмпирически варились, тело же их движеньем рук воплощало в жизнь, вместе они любили созерцанию предаться, они не прикасались к деве, но богоподражательно любили деву. И вот им предстоит расстаться, расставанье ожидает их. Поезд набирает ход. Душа бежит, спешит запрыгнуть в движущийся вагон, а тело лишь вдогонку на прощанье машет, прощается оно так скоро, столь безудержно плачевно.
