Текст книги "Художник. Изображая иллюзию"

Автор книги: Евгений Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Рисунок четырнадцатый. Монолог со смертью

Смерть надменно хмурится, приметив мои тяжкие сомненья, ведь понял я, ты дочь греха, твой родитель грехопаденье, ты родилась с паденьем человека. Так наказанье ты, иль милость? Создала дуэли, поэтов умертвила, истощив поэзию изрядно, сколько ночей они над поэтикой корпели, мучились любя, но ты облегчала бремя славы. Также гениев словесности улучила, но не подражаньем, они разили фарисеев словом наповал, их боялись, их гнали и уничижали и оттого они бессмертными казались, ибо были таковы. Увы, один лишь выстрел, уничтожил разом все несозданные книги. Стрелявший, знал ли он, что отнимает у мира столь яркое светило. Иных поэтов ты влечешь к самоубийству. Не понаслышке я ведаю о том, ты ежедневно шепчешь мне – Умри, достаточно ты пожил, ты уже оставил нетленную память о себе, умри и окончатся души мятежной дерзновенные мученья, а лист бумаги белизну оставит, окропленную кровью невиновного эстета, то будет лучшее твое произведенье, умри, скорей умри, и будешь ты прославлен много. Но я кричу смерти в ответ – Оставь меня, разве не видишь, я душой воистину бессмертен! Смерть улыбается нашему противоречью.

Ты пожинаешь Божьи творенья, даже водою камень точишь, куда тут человеку остаться невредимым. Шепчешь – Приди ко мне, самолично жизнь окончи, неужели молодость для тебя по-прежнему сладка, иль ты уж горечь испытал, приди ко мне, я всё изглажу.

Не забудут засохшие ростки, ведь лица их неизменчиво юны, глаза чисты, строфы стихов смелы и прощаются столь наивно неумело. Но смерть, помни, что у тебя нет над нами власти, ты исполняешь волю Творца. Но неужели в том мире лучше, чем здесь, воистину, там нет страданий и лишений. А тебе дозволено скитаться по земле.

Смерть, ты дева, ибо девство сохранила. Тела превращаешь в прах, но души слишком дороги для Бога, потому бессмертны. О сколь ужасна ты, раз призываешь срок отмеренный укоротить, из малодушного страха пред тобою люди спешат чашу греха испить, все наслажденья тленные испытать в считанные дни. Маловеры, не смерти должно страшиться, но себя. Но разве не видишь – насколько я состарился твореньем, борода моя седа, а на моем челе мудрости морщины. С Любимой я в разлуке, я слишком много мыслей в книге ей однажды даровал, спеша душу излить потоком бурным, ибо ты меня торопишь подневольно. Видишь, что не познать мне мирского счастья, потому и созываешь в свой чертог плачевный, и, застывши над той дремучей бездной, не зажмурюсь, не убоюсь. Ведь видишь, я лишен покоя, замыслы мои, подобные кресту таланта, взвалены на спину хрупкую мою. Но знай же, смерть, я бессмертен. Ибо я люблю. Я мечтаю встретиться с Любимой в том мире архаичном, в обители небесной. Значит, забвенье душу не обуяет, тьма не заволочёт угасшие зрачки, не может быть, чтоб было столь безнадежно жить и умирать. Но манишь ты покоем, шепча – Оставь перо, оно устало, а Любимая твоя о тебе не вспомнит ни здесь, ни там. Кричу ей вслед – Нас Господь соединил, меня любовью наградил, и я любовь свою прославлю на страницах сих. Она в ответ смеется смехом годовалого ребенка. Ведь плутовка видит, насколько высоки словеса мои, но глаза мои печальны.

О, как жестока ты. О невыразимо жестока! Я вижу, как забираешь ты людей, девушек столь прекрасных, в них столько нежности и творческих идей, они столь красивы, но в прах ты превращаешь их тела, а души возносишь к Всевышнему на Небеса. Неужели мира таков закон, исправь, прошу, сей закон, убей меня за всех, ради всех, а люди пусть живут и в счастье пребывают вечно. Почему вокруг меня всех возрастов люди умирают, а я живу, дышу, люблю, мечтаю. Почему забираешь ты достойных, а мне ничтожеству предлагаешь жить. Как жалко мне и больно созерцать твои поступки, мое крохотное сердце ты остановишь когда-нибудь, но прошу, только Любимую не трогай. Любимую мою не забирай. Я беседую с тобой, дабы ты не грезила об ее кончине скорой. Лучше истории мои послушай, у меня их осталось много, тебе они понравятся, не сомневайся. Смягчу твое бремя я любовью, и может быть, станешь ты, не столь жестока.

Росою на щеках застынет саван погребальный, белою печалью сотворю себе нерукотворный гроб. Не это ли судьба поэта, во тьме искать остатки света, любить до изнеможенья сердца, бывши нелюбимым, восхвалять любовь? Нет, я точно не поэт, они прославлены, их любят, потомки их труды боготворят. А мне положены лишь крохи с царского стола, где псы и детвора, средь них и я подбираю объедки с пола. Вы гении, я же никто, недостойный имени и пола, званья и родства, я человеком себя редко величаю, созданием Творца и только. Но не созерцать вам ту красоту, которую видел я и вдохновлялся ею бесконечно. Дева, в отраженье глаз которой сияет чистая душа, она вечна, в ней вечен я.

Смерть ты незаконная царица, потому призываешь слугам ежедневно думать о тебе, все жизни проносятся где-то мимо, когда ум наполнен думами о смертном ложе. Ты жаждешь почитанья и восхваленья. Но вот-вот, скоро в бездну хаоса извергнешься, туда, откуда родом ты, ведь сказано – последний враг падет – смерть, и ты меня покинешь. С тех славных пор, я стану писать лишь о жизни.

Знай, напоследок. Тебе ее я не отдам!

Ты обиделась, прости, сегодня я в выраженьях резок, а ты так молода, обидчива, наивна. Знаешь, с малых лет я мечтал с девой подружиться, подолгу с нею говорить и всюду вместе с нею прибывать, гулять, играть, победам и пораженьям сопереживать. И вот моя мечта исполнилась нежданно, ибо ты всегда со мною рядом, пожеланья шепчешь непрестанно мне, жаль, эгоистична ты и говоришь только о себе. Только в горнем мире я с Любимой встречусь, наконец, окончиться разлука наша. Но если я убью себя, то душу погублю, посему наша встреча станет невозможной. Посему более не докучай мне яркой эпитафией юности бескрылой. Когда я в зеркало смотрюсь, то вижу в отраженье старика, уж скоро год седьмой пойдет любви, немало с тех пор слез упало наземь, избороздив мои щеки шрамами заросшими бородою, из тех капель выросли цветы, жаль, они ей не нужны. Но и душа моя вся в морщинах ветхих. Какое тебе дело до старика, пожалей мои двадцатилетние лета. Позор власам моим седым. Ну вот, теперь ты еще и ревнуешь, как мило, сколь нелепейше ты поступаешь глупо.

Я корю тебя за чрезмерную жестокость, но то неверно, я жесток с собою, вольно согрешая и грехом омрачая свою душу. Потому я не могу взлететь на Небеса без крыльев. Сколько времени продляться наши отношенья, ты не знаешь, как и я не знаю. Может быть секунда, час, день иль год, сколь это много для целой жизни, ведь секунда это целый вдох. Час оставлю для творенья, день в труде продлиться, а год, не ведаю, проживу ли я еще так много. В неразделенности любви время застывает. Я вижу, как люди жить спешат и времени у них краткосрочно мало, столько планов, мечтаний, учений, отношений, труда. А мне куда спешить, у меня ничего нет, и ничего не будет. И может, потому, временами я много думаю о смерти, а она вовсе не помышляет обо мне.

Прости, во всём необходимо винить себя, и вправду, я виновен во многом. Смерть, ты должно быть единственная дева, которая не боится слез. После исхода мне жизнь мою покажут целиком, о сколько слез скорбей и покаянья там я вижу, сколько рыданий и причитаний, видимо единственное что я умел – так это плакать.

Смахни слезинки с моего лица, бережно и нежно собери их в кулон, дабы потом они мне чернилами послужили, ибо все мои творенья написаны лишь ими.

Рисунок пятнадцатый. Фантастическая Венеция

Сколь дивен образ твой навеянный печалью.

Искусство искусственно по причине раболепства и тщеславия. Творчество напротив индивидуально и бесславно, всякому творческому гению, можно бескорыстно творить и притом быть прославленным.

Коснувшись тонких духовных материй, Адриан извлек из своей памяти несколько авантажных картин. Тем самым неслиянно одухотворяя полотна, представленные перед его заволочённым взором, он искренне боялся – а что если он исчерпает свою душу до сухого дна, отчего и не заметит, как разделит ее на части, и в итоге останется от художника лишь пустое тело.

Творение, которое мы создаем, всегда отбирает физические и душевные силы, редко когда отдавая что-либо взамен. Подобно невежественным людям, отвернувшимся от Творца, картины живут сами по себе, но в каждом человеке Бог заключил частицу Себя, Он создал каждого человека как собственный автопортрет. Но мы порою чувствуем горделивую самодостаточность. Представьте – художник приходит на свою выставку, видит свою картину, а полотно отвечает ему гордо – Я тебя не знаю, я создалась случайно, краски сами смешались и чудом легли на холст. В ответ художник мудро промолчит, ведь он знает – пускай картина не признает его как творца, но дух в образе и в подобье останется в картине навсегда, благодати творца не отнять и не лишить творение. Зная это, юноша терзался опасениями по поводу создаваемых им миров. “А что если мы застрянем в картине? Что ж, пусть будет так” – подумал он и нарисовал гостиницу и продуктовый магазинчик.

Эмма умильно вглядывалась в спящего Адриана рисовавшего всю ночь и уснувшего под самое утро. Девушка смотрела на этого наивного и простодушного мудреца с седеющей бородой. На несчастного ребенка, запертого во взрослом теле, который сломя голову бежит от реальности. Художник создает свои собственные миры, так как реальность не принимает его, он творит то, что должно благоговейно почитать его как творца.

Однажды творения спросят у творца – Для чего ты создал нас? И художник ответит – Иначе не могло и быть, ибо любовь способна создавать. Однако Адриан еще толком не задумывался о том, ибо созданный для данного мира, он оказался чуждым для сего окружения. Может быть, именно люди извратили попираемые ими основы Вселенной или же именно он один слишком невосприимчив и не адаптирован к суетной жизни, склонен к преувеличению или он словно вспышка Божьего произволения, краткая и настолько яркая, что любое тусклое долгое свечение – стезя недостойная для творца. Пускай не заметит никто, либо пускай узрит каждый.

Эмме искренне жаль столь талантливого, но удрученного своим сумасшествием художника, ведь непринятие мира ничего не значит, индивидуальность и только, а вот отрицание себя – означает постоянное сопротивление каждому своему действию, слову и мысли, это непрекращающаяся конфронтация на почве мнительной пустоты бытия. Потому столь велико его желание заполнить пустоты собственного я, насадить пустынные почвы цветами отдельных фрагментов романтической жизни. Творение – обретение жизни и уход из жизни. Я сосуд, который порою наполняется благодатью Творца, я восхваляю всё благое, я выуживаю истину на поверхность, возвращаю идеалы, пустею, и снова каплей за каплей Творец награждает меня высочайшими замыслами – говорил Адриан Эмме. И то заявление отвергало всякую гордость, всякое предубеждение, словно всё благое приходит извне, а художник подобно лампочке, проводит электрический ток и, истощаясь, светит людям денно и нощно. Однако сколь велик и беспомощен был в эту минуту художник, в позе обиженного ребенка лежащий на диване, не передать сентиментальными словами.

От него всегда специфически пахнет краской, его руки разноцветно грязны. На полу вальяжно валяется бумага, свежая палитра и всклокоченные кисти, в общем ракурсе – творческий авантажный беспорядок. “Неужели он душою опустел и более не видит сказочные сны о других мирах, или обо мне другой, любящей” – гадала девушка изрядно выспавшаяся, приглаженно ухоженная. Она видит рядом с ваятелем мазков возле стены покрытое черной тканью полотно, отчего сразу же любопытство ревностно завладело помышлением девы, но она совладала с проявлением детскости и не поспешила проникнуть в целый новый мир, до официального представления разглашения тайны. Однако черное покрывало манило ее и притягивало, приглашало отварить дверь в темноту, в которую можно с легкостью войти, но вернуться оттуда практически невозможно.

Адриан и во сне кажется таким неспокойным, будто и здесь он замышляет нечто фееричное, видимо он постоянно думает о чем-то, планирует, вся его жизнь это череда творческих заплывов, воплотив которые он приблизится к смерти или к бессмертию. “У меня столько невообразимых образов в душе, что когда я исполню их все поочередности, то в тот миг я будто становлюсь дряхлым стариком. Должно быть, в старости мне останется всего несколько дней для покоя, или до самого последнего биения своего сердца я буду мучить оную обитель чувств неумолчными переживаниями страдательного творения” – часто любил повторять он. А девушка пугалась сих пророческих слов, сама она столь далеко в будущее не заглядывала, да и никто из ее ближайших знакомых не помышлял о том, так как все молодые люди живут настоящим временем. А он словно всё время прибывает в будущем, ибо он человек будущего, он созидательный создатель будущего, которое хранится в прошлом и пишется в настоящем. У Адриана нет возраста, он вне времени и видимо вне пространства, он сам и возраст, и время, и пространство. – заключила Эмма.

Одна рука художника свисает на пол, вторая поджато покоится на груди, он спит незвучно, возлежит несуществующей застывшей статуей поверженного Париса. “Чудеса, обещанные им, должно быть наступят ещё не скоро” – подумала созерцательница, впервые столь внимательно наблюдая за спящим человеком, испытывая некоторые нежные чувства к нему, дева хотела присесть рядышком и ощутить дельность идеи Творца о разделении человека. Хотела предстать Евой пред спящим Адамом, у которого было изъято одно ребро, из коего была сотворена жена, ныне наблюдающая за спокойствием мужа. Она пожелала согреть этого одинокого холодного человека, но не претворила свое желание в действие.

Циничные по естеству психологи говорят, будто мужчина для женщины может быть либо отцом, либо сыном, что подразумевает заботу мужа или заботу жены, однако художник был словно вдали от всех этих фикций и игр. Для него существует только красота, а всё остальное пустое, и не нуждается в поддержке, потому что в лишении он создает нечто дорогое, в холоде создает тепло, в своей некрасивости творит прекрасное, во тьме своей души рождает свет.

Ворот рубашки художника распахнут, видны выпирающие ключицы, четко вырисовывается ямочка под горлом, волосы лежат на лице мирно. Его влюбленное сердце затаилось, словно раненый зверь жадно глотает воздух, в то время как другим видятся те вдохи незначительными, обоюдоострыми. Отчего Эмма, созерцая, испытывает влечение и одновременно отторжение к нему. Желание нравиться в ней не приедается, девушка каждый раз являясь перед очами художника в полном обмундировании, всегда наводит марафет. Впрочем, ей не нравилось, когда Эрнест ласково называл ее “хомячком” из-за ее пухленьких щечек. Окружающим была по душе та особенность девушки, а вот ей это категорически не нравилось. Но слушая комплименты Адриана, все эти необоснованные претензии исчезали. “Тогда во имя чего сказана вся та лесть, ведь мое тело он не хочет. Он только рисует. И в душе моей также не особо копается, так для чего ему лгать мне? Может быть, он говорит искренно, нисколько не лукавя, ибо любит меня” – думала она.

И должно быть, наверняка, услышав чувствами сердца звонкие мысли Эммы, кои она содроганием губ нисколько не скрывала, Адриан проснулся. Затем он удивленно сквозь мутную поволоку на глазах обратился к девушке. Не меняя позы возлежания, он начал рисовано острословить.

– По-видимому, вы нынче с нетерпением ожидаете презентацию моего творения. Но не беспокойтесь, то путешествие в фантасмагорию произойдет в скором времени, или не произойдет вовсе. Ведь я столько много сил израсходовал на создание сего творения, что не могу сию же минуту раскрыть вам свой новый секрет.

Эмма промолчала, а художник лениво воззрился на нее и печально заметил.

– Мы по сотворению не можем быть друзьями. Простите меня. – несколько смущаясь проговорил он. – Я люблю вас и в глубине своей души желаю духовно обладать вами, что означает быть с вами рядом всегда, сопереживать вам, помогать вам, просто жить с вами. Я хочу научиться читать ваши мысли без слов, восхищаться вашим телом бесстрастно, которое столь прекрасно в классическом платье. Дружба не столь глубинна, насколько глубока любовь. Любовь это единение. Жаль вы не видите меня истинным, для вас я “странный некто или последний романтик”, “сгусток безумия и отчаяния”, пусть так, я и состою из всех тех сравнений и метафор. И словно судьба дарует мне страдания ради творения. Но кому нужны мои творения? Богу или людям? Кому? Для чего я столько мучаюсь, чтобы писать, о, это слишком жестоко, вам так не кажется? Я нечаянно заговорил вопросами. Вы злитесь на меня?

– Вовсе нет. – пустым взором ответила Эмма.

– Вы определенно разгневанны. Женский гнев я распознаю с легкостью. Однако замените гнев милостью, проявив ко мне сострадание. Я не терплю женское недовольство и тем более крики, потому что они несвойственны настоящей леди, они противны моей совести. Потому оставьте меня. Возвращайтесь когда успокоитесь. – властно сказал художник.

– Вы считаете себя лучше других, из-за того что обладаете даром и возможностями о которых другие только мечтают. – заявила грозно девушка.

– Я не считаю, а являюсь худшим из всех людей, последним из всех когда-либо живших и ныне живущих на земле. Потому можете без зазрения совести, вонзить сей наконечник кисти мне прямо в мое сердце, не совершив тем самым ничего дурного. Вы только освободите мир от моего гнета, облегчите мир от столь скорбной обузы. Воздух сразу станет чище, ваша жизнь снова войдет в обыденное русло, мои чары развеются и ваш ненаглядный Эрнест вернется к вам целехонький и невредимый. И всеобщий мир взглянет на мою одинокую могилу и, осознавши потерю, познает, кого он утратил.

– Кого же?

– Творца. Хотя кого я обманываю, ибо я никто. – натужено говорил художник. – Вы злитесь, потому что я не спешу вас удивить, но всему свое время. Снимите покрывало с сего полотна, и вы найдете душевный покой. Обещаю, вам понравится то, что вы воочию узрите.

Девушка повиновалась и, с грацией пантеры сдернув ткань, мечтательно произнесла.

– Венеция.

– Она самая, ветхая, но привлекательная, такая загадочная. Знаете, а я всегда хотел быть стариком, потому что старики умирают от старости…

Но Эмма восхищенная зрелищем картины не услышала последнюю фразу художника, она тут же представила, как окунется в очарованье плавучего города. Нетерпение полновластно захватило ее душу, потому столь мгновенно вопросительно испытующе Эмма воззрилась на художника. Он в свою очередь не торопился вставать, усталость сделала его ненастным скрягой, словно творчество жадно высосало все силы его юности, всю молодость поглотила сей картина.

– Я вам помнится, говорил, что не приемлю рисование обнаженного тела. Помимо прочего, мне еще не нравятся чернильные пятна на коже людей, те несмывающиеся рисунки, шрифты, символы. Творец создал тело человека идеальным, так для чего расписывать его всевозможными орнаментами. Видимо для того, чтобы выделяться среди прочих людей. Но если каждый будет расписан, то тогда пропадет оная мнимая индивидуальность. Представьте, если сотворенная мною картина начнет изображать на себе дополнительные узоры, тогда мне как творцу это жутко не понравится. Мое отношение ко всему этому сдержанно негативное.

Девушка на минуту отвлеклась от разглядывания полотна и как-бы вскользь ответила.

– Я не прочь сделать себе татуировку. Начертать на своем теле воспоминания, сохранить символ чего-то дорогого мне. К тому же это красиво. Вы правы, что Творец создал всё это для нас, но мы свободны и нам дозволено изменять окружение. Например, мы берем камень и древесину для постройки домов, разве это плохо, мы изменяем структуру мира ради жизни, ради красоты. Конечно, зачастую мы слишком много берем, зачастую многое разрушаем. Но я же хочу всего лишь украсить свое тело.

– Ваша плоть прекрасна, для чего вам бесполезные украшения, которые будут отвлекать созерцателей от вашей истинности.

– Я подумаю над вашими словами. – сказала Эмма и сверкнув глазками спросила. – Когда мы отправимся в Венецию?

– Прямо сейчас, позвольте вас обрадовать. Только для начала перенесемся в мастерскую, где более просторно. – сказал Адриан вставая с дивана. Взяв холст, преодолевая свою усталость, он направился в обширную светлую комнату.

Сгорая от изнурительного нетерпения, словно маленькая девочка перед искусным фокусником, Эмма побежала вслед за художником, еле касаясь оголенными пяточками до холодного пола. Она женской покорностью чувствовала, что он явно не в духе и заслужил отдых, однако увидеть своими глазами любимый город было крайне заманчиво и неповторимо для неё. Адриан медлил, он совсем не был похож на Николая Чудотворца, коего на западе облачили в красную шубу с белым воротником и заставляют влезать в печную трубу, дабы тот наградил добрых деток желанными игрушками, а негодных угольками. Видимо святой не особо огорчается по поводу реконструкции своего образа, ведь чудо никуда не пропало. Так и Адриан положил картину на пол ровно посередине комнаты изображением вверх.

Город островов и каналов, мостов и церквей, дворцов и клоак показался им во всей ослепительной красе возрожденного зодчества.

– Пристально смотрите на картину. – мерно проговорил художник. – Теперь отрешитесь от реальности, устремитесь всем своим естеством в тот новосозданный мир…

Голос художника стал стихать. Еле уловимое заклинательное бормотание словно доносится издалека. Она ощущает, как рассыпается подобно песку, расщепляется на атомы, которые безболезненно переступили через грань всех законов мироздания. И вот мгновение спустя, ее частицы вновь соединяются в новом небывалом доселе пространстве.

Захлопав округленными своими очами, Эмма еще долго не могла поверить в эту телепортацию материи и эфира. Ей воочию видится стройный гондольер в шляпе, уверенно держащийся за рукоять весла. “Мы плывем на гондоле. На заднем фоне с обеих сторон видятся небольшие домики, впереди мост. Неужели это мост Вздохов, или это дворцовый канал?” – не переставая смежать веки, изумлялась она. Рядом сидит смущенный Адриан, изрядно покрасневши, он ничему не удивляется, он впервые находится с девушкой в подобной романтической обстановке. По всему виду он смягчается и тает посредством близкого тепла плечика юной поклонницы его живописного таланта.

Город на сваях из лиственницы искрит и переливается всеми лучами дневного солнца. Домики заразительно улыбаются. Все декорации этого мира стараются быть приветливыми и гостеприимными. Вода словно в серебряных латах не уступает по мягкости растопленному маслу

Во все времена человек задавался странным вопросом – а существую ли я, существует ли окружение, реально ли всё это, или я плод чужой фантазии и судьба моя рассчитана до каждого взмаха ресницы, до деления клеток; или же я свободен настолько, насколько игла с грязью на конце может убить меня; может всё это сон, а настоящий я лежу, где-нибудь прикрыв веки в другом измерении; может всё это нарисовано, двухмерно, но я бессознательно преображаю и усложняю реалии мира; или же в моей душе заложены диафильмы, а настоящий я слеп с самого своего рождения; или я прибываю в хаосе, в космосе; или только я существую, а все остальные люди и животные только наблюдает за мною, специально попадаясь на моем на пути, следя за каждым моим движением, моими словами и моими мыслями. Эксцентричная паранойя скажут многие. Другие вспомнят в тех вопросах свои измышления. Не так ли?

Что обуславливает нормальность? Человеческие законы, природные явления или откровения гениев? Ответ прост – божественная нравственность. Когда человек познал добро и зло, их противоречивость и полярность, он разумом посредством духа стал понимать правильность и неправильность тех или иных поступков. Однако с развитием и деградацией новых поколений, люди продолжали утрачивать подлинное понимания и знания человеческого бытия. Творец в свой черед не оставил людей с нестабильным разумом, а наградил их помимо прочего еще и сердцем, это сердцевина души где помещается Святой Дух, сей божественный глас всегда верен, это пророк судьбы направляющий по пути истинному. Посему нормальность определяется сердцем и ничем иным.

Эмма понимала, что это всего лишь очередная иллюзия, но сердце ее торжественно, оно ликовало, даже сам художник тождественно преобразился в ее очах, представ не сумрачно меланхоличным аскетом, а романтичным поклонником ренессанса. И пока девушка озиралась по сторонам, не находя должных слов выдворения своих эмоций, она попыталась коснуться кончиками своих пальцев до глади воды и у нее получилось. Кожу девушки обдало прохладной и свежей влагой. Занятая наблюдениями она позабыла всякую скромность, впрочем, и Адриан, окончательно проснувшись, начал вдохновляться ребячеством девушки. Он досконально рассматривал ее и млел этим видением. И неожиданно для себя вымолвил.

– Ваши губы словно созданы для поцелуя, ваши глаза созданы ради сотворенья слез, а сердце, чтобы любить.

Эмма отвлеклась и посмотрела на гондольера, тот оказался бесстрастным в своем поведении, отчего играючи она ответила на дарованный им комплимент дерзко и по-девичьи наивно.

– Так поцелуйте же меня. Нашему уединению никто не посмеет помешать.

– Я не умею. – кротко ответил он.

– Как это понимать, когда вы создаете целые миры, а сотворить поцелуй не можете? – удивилась она.

– Не могу. Однажды я прильнул к вашему портрету, столь близко, что мой дух затрепетал болезненным стесненьем, но я не решился прикоснуться губами к изображению. Ведь я прикасаюсь, когда изображаю. Помню, как рисуя ваши губы, я впадал в жар и озноб. – художник тяжело выдохнул. – Вы девушки живете привольно, будто вы обычны, на самом же деле вы настолько непостижимы, что я умру, покину земной мир этот мир, так и не познав вас. Кто вы на самом деле? Последнее Божье творенье? Самое прекрасное и жестокое творение, решающее судьбу моей вселенной.

– Вы невинны словно ангел. Особенно ваши магические способности, явно не от мира сего.

Но Адриан самоотверженно шепотом возопил.

– Я пылинка, которая во тьме невидима, но на свету различима.

– Давайте не будем сегодня философствовать. – заявила Эмма. – Вы сегодня показали мне истинное чудо, и неужели хотите скучными диалогами испортить наше романтическое времяпровождение.

– Передвижение на гондоле по венецианскому каналу это довольно банально. Я не вижу в том ничего особенного. Однако моё неумение целоваться, несколько разочаровало вас. Вы могли бы наречь меня занудой, если бы были испорченной девицей. Но вы иная, в вас еще сохранилось понятие чести.

– Вы такой меня нарисовали в своей душе, Адриан, и себя вы тоже выдумали. Почему же не признаетесь, что умышленно нарисовали мой любимый город. Особенно, хотелось бы узнать с какой целью мы здесь? Неужели ради впечатления. – не унималась леди.

– Вполне намеренно. – как всегда уклончиво сказал Адриан. – Когда я впервые увидел вас, мое сердце прошептало – она не сможет полюбить твою душу, но может быть полюбит твой талант. Теперь вы знаете, для чего я существую, ради кого живу и ради кого творю.

Светлое сапфировое небо, усеянное пышными облаками, высоко нависает над городом. Путники проплывают под мостами, изредка над их головами проезжают экипажи груженые незадачливыми туристами. Контуры построек четкие, лишь слегка зернистые. В окнах отражаются переливчатые краски небесных пейзажей, задумчивые девушки восседают в креслах качалках, воображая, каковы будут их прекрасные принцы, может именно сейчас один из них одетый в белый фрак, спешит к балкончику возлюбленной, дабы сыграть той донне на гитаре оду своей пламенной любви. И девушка в знак благодарности пошлет ему один легкий воздушный поцелуй, о котором бард никогда не позабудет.

Адриан нарушил минутное молчание.

– Меня однажды спросили – почему вы одеваетесь только в черные одежды. И я ответил – потому что красок в моей жизни и так предостаточно. Смотрите, насколько разноцветны мои руки.

– Жаль, что внутренне вы черны. – Эмма незадачливо вслух произнесла свои мысли.

Адриан, безусловно, ответил ей, выжимая своим меланхоличным взором всю ее жизненную энергию как губка, вкушая все ее эмоции и чувства. Он наполнял пустоту своей души лучиком чужой сердечности.

“Рисовать нужно без набросков, насколько душе будет угодно. В истинной живописи, музыке или в поэзии нет правил и нет законов, мы вольны творить свободно, помня, что только с любовью в сердце и с добротой в душе позволительно создавать облики красоты, помня, что стереотипная публика может не принять наши новшества в искусстве. Люди придумали законы, чтобы облегчить свой труд, они сформировали некий обиходный план действий. Мы же свободные художники возьмем все краски разом, замешаем их, и пускай в итоге выйдет грязь, в той серости будет больше жизни, чем в ярких мертвых красках академиков” – размышлял художник.

Двое воздыхателей плыли медленно и размеренно, их каноэ чуть покачивалось из стороны в сторону. Эмма успокоилась, а Адриан только-только начал оживать, открывши ей свою любовную тайну, он надеялся на ее взаимность, надеялся, что и она отворит ему свою душу. Но художник ошибся, ведь девушка не спешила блистать излишней откровенностью. Так иногда происходит, когда творец посвящает свои творения даме своего сердца, дарит ей всего себя, все свои мысли, образы, воспоминания, обрывки из прошлого и планы на будущее, расщепляет на атомы всего себя, а в ответ встречает предательское безразличие. Должно быть, в отношениях необходимо открываться постепенно. Но творец иначе не может поступать, он желает излить необузданные потоки своих признаний в своем творчестве, сейчас или никогда, отчего девушка не в силах произнести то же самое в ответ, потому слывет бесчувственным молчанием. Трагично. Неужели лучше быть человеком далеким от творческих мук, от любовных истязаний своей души, не быть израненным теми противоречиями и преувеличениями. Нет, нужно быть собой, должно быть душераздирающим гением. И Адриан был тем моногамным протагонистом, он не был полигамным антагонистом. Ибо через удивление и величие он пытается вызвать у окружающих людей любовь, жаль только, в ответ, они испытывают лишь страх или отрицание. Ему никогда не были понятны люди, которые благоговеют перед работами заслуженных мастеров искусства, ведь для чего тратить время на чужое, когда можно самому создавать нечто более великое, более прекрасное.