![](/files/books/160/oblozhka-knigi-ohotnichi-rasskazy-76231.jpg)
Текст книги "Охотничьи рассказы"
Автор книги: Евгений Чарушин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
УДИВИТЕЛЬНЫЙ ВОЛК
Рисунки В. Кобелева
![](i_028.png)
Хороша охота по зайцу. Хороши голоса у гончаров. Иной идет по следу, басом поет, другой гонит с подвыв ом, будто стонет, а какая-нибудь сука ахает тоненьким голосом: ах-ах, айй-ай-ай, ах-ах! Если подберется голосистая стая и одноногая, где собаки равны по ходу и гонят вместе, не вразброд, и если запоет такая стая в лесу разом, так с тобой делается прямо что-то непонятное. Руки и ноги слабеют, сердце замирает, и стоишь ты где-нибудь в перелеске будто в каком-то самозабвении, стоишь и улыбаешься, как дурак. А стая и стонет, и ахает, и орет, и рыдает.
Иные говорят – ведь это же филармония в лесу. Другие – это лешего молитва. А один старый гончатник говорил, что как заголосит стая, так у него шапка на волосах стоит.
Иной ярый охотник не выдержит и по-собачьи, совсем нечеловечьим голосом, вместе со всей стаей заорет во всю мочь и глаза закроет:
Ай-ай-ай-ай!
Здесь был!
Здесь спал!
Здесь спал!
Ночевал!
Давай, давай, давай!
А лес весь золотой или бурый с золотом. Красная рябина стоит в ягодах. И лист шуршит под ногой.
И хорошо, когда чуть туманно: как-то уютнее, тише и нет теней, и каждая ель еще красивее среди голых стволов осин.
Хороша о, хота по зайцу.
Возьми любую собаку – гончара. Как ее звать? Одну звать Флейта: флейтой у нее голос. Другую – Плакуша: она будто плачет. А этот тоже Плакун: он тоже ревет, только басом и страшнее. А вот Заливай, Докучай, Добывай, Минорка, Запевала, Рыдала – всё имена, видать, не немых собак, не пустобрехов. Ведь есть такие мастера с двойным и тройным голосом. Гонит один пес, а слышно троих. Но вот как это получается, кто его знает! Не могу объяснить, а сам слышал.
Иногда гонят зайца и не гончары. Вот лайка тоже часто гонит, только гонит молчком, сама хочет его словить. Гонят и дворняги, но у них простой голос – тявканье, ну, конечно, и работа хуже. Вся-то корысть в таких тявкушах та, что они редко теряются, не то что гончар, а гончару каждый охотник с ружьем – милый друг и хозяин. И очень часто гончаров воруют. Пристанет собака в лесу – и уведут.
Нельзя гнать зайца сетеру и пойнтеру. Они мастера по птицам. Заяц им порча работы. И совсем уж нельзя охотиться немецкой овчарке, военной собаке. Представь себе: положим, послали овчарку с донесением из леса в лес, из части в штаб. А она встретила в лесу зайца и за ним, а донесение по боку. Ищи-свищи ее. Поэтому так упорно из поколения в поколение выбивали и выбивают последние остатки охотничьего инстинкта у этой породы. Надо, чтобы ничто не мешало им во время работы. Но бывает, что и среди немецких овчарок вдруг родится такая, с которой ничего Нельзя поделать, родится природный охотник, и вот с такой овчаркой работа дрянь, а охота чудесная. Ведь чутье-то у нее какое!
Но охотничья овчарка – большая редкость. Даже и заправские охотники не все видали таких овчарок, и мало кто их знает.
* * *
Однажды старик Епифаша из деревни Мхи пошел на охоту. А Епифаша – растяпа. Великое счастье ему высмотреть и убить белку. И то он полдня ее высматривает на дереве, выцеливает, трясется и раза два промажет. И все ему неудачи: весной в шалаше на тетеревином току тетерев сядет на поляну непременно не с руки; начнет Епифаша в шалаше переворачиваться, захрустят ветки, и косач – фррр! Вот и вся охота. Редко-редко когда Епифаша кого-нибудь убьет. Но ежели это случится, то он сначала пройдет с дичью раза три по деревне и всем ее покажет и всем расскажет, как он там ее ляпнул или тяпнул и какой он хитрый. Потом повесит дичь у себя на косяке двери и любуется дня четыре, пока дичь не стухнет, а после уж тухлую ест.
Вот наш Епифаша пошел на охоту. За кем пошел, сам не знает. Что попадет, то и ладно. И вдруг он слышит: в лесу пёс лает, зайца гонит. Лай басовитый, мерный. Епифаша засуетился, взвел курки, сунулся сюда, сунулся туда, огляделся и побежал к перемычке осиновых лесочков тут заяц пройдет. А убить зайца из-под чужой собаки – это вроде воровства, Считается, что нельзя, но, конечно, очень приятно. Называется это «опушничать». На опушке дождать, пальнуть, зайца за спину – и др а ла. А не то, пожалуй, охотники поймают и тебя отлупят и зайца отнимут. И, верно, ведь обидно: стояли они, стояли, слушали, переживали, готовились, и вдруг на тебе – где-то бах-бух, и нет никого, и все начинай с начала.
Так вот Епифаша побежал опушничать, и сначала всё шло так, как он хотел. Заяц пробирался как раз из лесочка в лесок мимо Епифаши. Епифаша прицелился, выстрелил. Заяц кувыркнулся и лег.
Побежал наш Епифаша, схватил зайца за ноги, перекинул за спину – и бежать. Бежит, трусит, оглядывается. И вдруг! Чорт возьми! Вдруг выбегает из леса волк, настоящий волк со стоячими ушами. Увидал нашего Епифашу и… и залаял, окаянный.
Ох, и припустился наш Епифаша! Со всех ног лупит. А тут бревно под ноги, – он через него кубарем. А дальше деревья – валежины. Епифаша прыгнул и застрял в сучьях. Выскочить хочет, а не может – ноги как в тиски зажало. А волк уж совсем тут, рядом. – Епифаша хвать за ружье, а ружья нет – потерялось. Со страху выдернул бедняга ноги из собственных сапог – и деру босиком.
А волк одним прыжком нагнал его, стащил со спины зайца, давнул и опять наступает. Завыл тут Епифаша на весь лес и полез на какую-то корявую липу. Липа эта даже не стояла, а на половину лежала – ветром ее выворотило.
Лезет Епифаша, а волк лезет за ним. Так-таки и лезет, честное слово. С ветки на ветку, с ветки на ветку, по наклонному стволу. Епифаша выше, и волк выше.
Епифаша на тонкие веточки залез, а волк под ним рычит, раскорякой на ветках стоит – и как только не сорвется – и лает, подлец, лает по-собачьи.
Епифаша сначала ругался, грозился, – мол, голову оторву, – а потом со страху стал стонать, а подконец даже заревел.
Сидит старичок на веточке, уцепился за тонкие прутики и плачет, и страшно ему, и непонятно ему.
Вдруг раздались человеческие голоса.
– Ой, ребята, сюда! – закричал кто-то. – Наш Рекс охотника загнал, ого-го, го-го!
И под дерево сбежались люди.
И что тут было!
– Я вашего волка пристрелю! – орет с веточки Епифаша.
– Попробуй, пристрели, – отвечают. – Это тебе не наш заяц.
– Нет такого закону, чтобы с волками охотиться! – кричит Епифаша.
– Да это не волк, а немецкая овчарка!
Стыдно стало Епифаше…
И вот с этих самых пор Епифаша опушничать перестал и страсть как не любит немецких овчарок и немцев, – зачем они такую породу выдумали!
![](i_029.png)
НА ПРИВАДЕ
Рисунки В. Кобелева
![](i_030.png)
Случалось ли вам сидеть на приваде? Наверное, не случалось. Скажу я вам, что дело это не особенно страшное и не очень рискованное. Зверь ходит внизу, а ты сидишь высоко на дереве, и даже если медведь после выстрела вздумает до тебя добраться, то и тогда ты успеешь не торопясь перезарядить ружье и выстрелить в зверя в упор – сверху вниз. Но я только один раз сидел на медведя и больше не хочу.
Было это в двадцать шестом году. Около Котласа. Тогда еще нэп был. Я жил в деревне, а кругом леса, а в лесах медведи.
И вот случилось, что у соседа у Сени-Бороды пала лошадь. Старая кляча лет двадцати пяти. Как только я узнал об этом, сразу пошел к хозяину ее приторговывать.
– На медведя, – говорю, – хочу приваду устроить.
– Да уж у меня были покупатели, – отвечает Сеня-Борода. – Тоже, видно, хотят медведя угостить.
– А кто?
– Да наши лавочники, Егор с Никитой.
А надо сказать, что в соседнем селе была лавчонка. И эти Егор да Никита были такие обдиралы, что чище и свет не видал. Настоящие паразиты, копейки не пропустят. На копеечку рубль притянут.
Ну, дал я хозяину лишнюю трешницу, забрал лошадиную тушу и свез ее в лес, к овсяной полосе. Сюда по ночам ходил медведь, сосал и мял молодой овес.
Я положил тушу около какой-то лужи, а помост, на котором мне сидеть, устроил на высокой, крепкой осине.
И вот наступил вечер. Я залез на помост, последний раз покурил, размял окурок пальцами и сунул в карман, чтоб табаком не пахло. Сел поудобнее и стал дожидаться зверя.
Постепенно темнеет. Все мягче становятся очертания деревьев, будто сумерки – это дым, И дымом заволакивает лес. Все тише и реже поют птицы. Какой-то разнобой у них в пенье. То одна пичужка запоет совсем близко, то другая откликнется, начнет и не кончит. А потом маленькая пичуга чирикнула в последний раз, и все смолкло. Небо из голубого сделалось каким-то серо-фиолетовым, засветились звезды. Скоро совсем стемнело. И все кругом заснуло: Громадный лес, черная земля кажутся огромными и неподвижными. Одни только звезды в небе мигают, как живые. Высоко-высоко.
Да комарье проклятое не унимается. Знают они, кровопийцы, что нельзя мне шевелиться. Подлетит такой подлец, будто дудочка поет, все ближе и ближе, вот он у уха, вот у носа, опять у уха. И сел. Сел прямо на щеку, уколол и надувается. Пьет мою кровь. И другой, и третий, – наверное, сотни три понапились моей кровушки. Очень трудно сидеть и не двигаться, – руки онемели, ноги отсидел. Может – часа два я так промаялся, а может – три.
Вышла луна, и весь лес сразу залило голубым светом. Но вот пришли тучи, сначала небольшие, прозрачные, а потом все небо заволокло, и ночь стала темной, непроглядной. Как хорошо, что я положил лошадь у озерка. Вода немного светлей земли, и если придет зверь, то я его увижу – он будет чернеться на воде.
Наконец и комары улетели. Совсем все замолчало.
Вдруг хрустнула ветка – я вздрогнул. Это – зверь идет, а ничего кругом не видно. И страшно мне стало. Я тут как-то сразу понял, что сейчас мне в зверя стрелять надо. Дав какого зверя – в медведя. Дурак, думаю, и зачем это меня на приваду потащило? Сидел бы лучше дома, набивал бы патроны на рябчиков. Слушаю, слушаю, а ничего не слышно. Где зверь? Откуда его ждать? И полезли мне в голову разные жуткие мысли. Вспомнил я страшную историю с моим знакомым парнем. Он после этого случая совсем бросил охотиться и заикой остался на всю жизнь. Так же вот пошел он на приваду. Устроил лабаз на дереве, веревками укрепил жерди для помоста и залег там с ружьем и топором. Ночью пришел медведь. Парень его подранил, медведь рассвирепел и не ушел, как это всегда бывает, а полез к нему на дерево. Парень со страху не успел перезарядить ружье и топором стал рубить медведю лапы, да ударил не по лапе, а по веревке, которая помост связывала, и все сооружение, и он, и медведь повалились вниз – с треском, криком, ревом. А наутро под деревом нашли охотника, – он был без сознанья, – а под помостом медведя, который от раны или от страха подох.
А что, думаю, если со мной вроде этого что-нибудь случится?
Ох какой нудный страх меня забрал!.
Прислушиваюсь – тихо кругом. Только короед тикает в дереве: тик-тик, тик-тик – равномерно, как часы. И вдруг я вспомнил: да ведь это не короед, а мои карманные часы. Я их послушал, и с таким удовольствием послушал, будто с приятелем поговорил, и сразу мне стало не так уж страшно. Я как-то подбодрился, достал часы из кармана, выдрал кусок ваты из стеганой шапки и положил ее ощупью в механизм. Часы перестали тикать. И я опять замер: не двигаюсь и дышу тихо-тихо.
Еще прошло никак не меньше часу. И вот снова в лесу хрустнула ветка. Вот ближе, ближе, вот еще ближе – это зверь идет. Осторожные шаги зачавкали по болоту. К туше зверь пробирается. Сразу у меня во рту пересохло, я медленно наставил ружье на чуть светлевшее озеро и приготовился. Вот он, зверь, уже темнеет на воде. Какой-то длинный зверь и двигается медленно, будто ощупью. Я целюсь в самую середину зверя, а сам думаю: хоть бы попасть, хоть бы сразу его свалить. Не спеша выцеливаю. Вот-вот спущу курок. А нет, думаю, дай-ка еще получше выцелю… Плавно нажимаю гашетку – и вдруг чиркнула спичка, сверкнул огонек и осторожный голос сказал:
– Здесь, что ли, Егорша, лошадь-то?
Что со мной тут было! Захохотал я, как дурак, криком захохотал, на весь лес. Потом выпалил из ружья вверх, свалился с дерева и стал размахивать ружьем над головой, держа его за дуло. Попадись мне сейчас эти люди, ох и стукну! Ведь это паразиты лавочники пришли за лошадиной тушей. Вертеть ее на колбасу.
А я… я чуть человека не убил.
![](i_031.png)
ЧЕТЫРЕ УТКИ
Рисунки автора
![](i_032.png)
В ранние морозы, когда на реке и на озерах лед стал, взял я ружье с двенадцатью патронами и пошел на охоту.
К полыньям пошел, где от ключей вода не замерзает.
Думаю, не плавает ли там случайно поздняя пролетная утка или утка-нырок, гоголь, луток белый или какая-нибудь чернядь морская.
Эта дичь до больших холодов в наших краях кормится.
Вышел я ранним утром, по хорошей погоде, по морозцу.
Чистый, хрупкий снег под ногами. И небо наверху тоже чистое. А за каждым бугорком синяя тень лежит.
Иду, покуриваю, дым с белым паром изо рта пускаю.
И вдруг слышу: палят на реке. Чисто, громко, отчетливо палят.
Бух! Бух! Не переставая бухают.
Подошел я к берегу и вижу: стоит весь в сером пороховом дыму, как в облаке, молодой парень – охотник. Стоит и в полынью бьет.
А в полынье никого нет – чистота, вода сизая, черная, и рябь по воде ходит.
Кого же это парень стреляет?
А! Вон кого. Вижу.
Только принялся он ружье заряжать, вынырнули из воды разом четыре черняди. Головки у всех черные, атласные, шейка и грудь тоже черные, а на серых боках белые зеркальца.
Чего же они от выстрела-то не летят, не спасаются?
Подстрелки, видно. Их, значит, ранил здесь осенью кто-то, они и остались зимовать на полынье. С перебитыми крыльями далеко не улетишь. Ловят рыбешку ныром – тем и живут.
Тарарах! – ударил опять парень из ружья.
Градом прошумела дробь по черной воде. Только белые брызги поднялись, будто фонтанчики тоненькие заплясали.
А уток опять нет. Утки перед самым выстрелом унырнуть успели, будто ветром их сдуло.
![](i_033.png)
Заряжает парень ружье, а черняди опять плавают как ни в чем не бывало. Шейки вытягивают – сторожатся.
Тарарах! – выстрелил парень – и снова то же самое: дробь по чистой воде, а уток нет.
Тарарах! – то же самое.
Бух! – то же самое.
Тарарах! Бух! Тарарах!
Парень вроде как с ума сошел, глаза выпучил, рот раскрыл. Даже шапку с головы потерял – простоволосый стоит, и пар у него от волос валит. Смотрю – он за пояс схватился, в патронташе шарит. Бормочет про себя что-то. Отыскал последний патрон, заложил в ружье. Трясутся у него руки на ружье.
Тарарах! Это в последний раз он ударил и бросил ружье в снег. А сам глядит – не убил ли кого случаем? Не выплывет ли хоть одна окаянная чернядь брюхом вверх, головой вниз. Нет, все четыре на воде плавают. Будто новые пароходики, только что выкрашенные.
![](i_034.png)
Ну прямо взвыл парень. Ружье ногами топчет, кулаками в воздухе машет. Воет, как волк какой. Ну и ярый же охотник, видать!
Побежал я к нему.
– Стой! – кричу. – Чего с ума сходишь?
Уставился на меня парень – ничего не соображает.
– Дай, – говорю, – я за тебя счастья попытаю.
– Вали, – говорит, – попробуй.
А сам рукавом пот утирает.
Похлопал я свое ружьецо. Сдул снежок с планки, приложил к плечу.
– А ну, – говорю, – не выдай, Зауэр три кольца.
Зауэр – это фирма ружейная, а три кольца – знак на стволах. Если есть на зауэре три кольца, – значит, сталь в стволах особого закала – крепкая.
Прицелился я в уток, а они, на мое счастье, как раз все вместе сплылись – одним выстрелом уложить их теперь можно.
Бух!
Закрыло от меня дымом полынью. Не вижу, убил или не убил.
А когда дым разошелся, гляжу все четыре плавают.
Смеется парень.
– Вали, вали, стреляй, – говорит.
Ну, что ж, и выстрелю. Промашка у всякого бывает.
Еще раз приложился, а сам не стреляю, жду, чтоб погуще утки сплылись.
Бух! – утки на месте.
Бах! – плавают.
Бум! – ничего уткам не делается.
Вот дичь проклятая! Будто заколдовал ее кто.
Под самым носом торчит, а не возьмешь.
А уж дым не облаком, а густой тучей кругом висит, прямо дышать трудно – едучий он, пороховой дым.
И стоят в этой туче два дурака. Один дурак – парень, другой – я.
А утки знай себе плавают, то боком к нам повернутся, то задом, то передом, будто сами подставляются. Стреляй, мол.
Смотрим мы с парнем друг на друга, и оба смеемся.
– Что? – спрашивает парень. – Патроны все стратил?
– Да нет, – говорю, – еще где-то пара есть. В валенок, наверное, завалились из кармана дырявого.
– Ну, разувайся, – говорит, – доставай.
Сел я на снег, разуваюсь.
Так и есть – два патрона в голенище застряли.
Поглядел я на уток… Торчат они черными поплавками, покачиваются в полынье. Да ну их к лешему! Патронов последних жалко.
Лучше ворон поганых в лет шибануть, чем на этих дьяволов тратиться.
А тут вдруг старичок к нам сзади подходит, старенький старичок – седая борода.
![](i_035.png)
– Здравствуйте, – говорит, – молодые люди. Вижу я, – говорит, – дым над рекой. Испугался даже, уж не река ли, подумал, загорелась. А вы тут, оказывается, по уточкам чикаете. Очень интересно, как я поглядел. Дайте-ка старому разок стрельнуть.
Я ничего не сказал. Сунул ему ружье.
«Стреляй, – думаю, – старый пень. Дай и над тобой посмеяться. Все веселей, когда одним дураком больше».
Прикладывается старичок к ружью. Пробует, прикладисто ли берется.
А потом повернулся к парню и говорит быстренько:
– Ну-ка, чикни курком, милый друг. Прицелься-ка пустым ружьем да и чикни.
– А ну тебя, – говорит парень. – Чего смеешься-то?
– Нет, чикни, чикни, – просит старичок. А сам пристально на уток смотрит.
Ну, парень чикнул, – чего ему стоит!
Враз унырнули черняди, как будто от настоящего выстрела.
А старичок считает. Тихо, равномерно считает:
– Раз, два, три, четыре…
И как досчитал до четырех – вынырнули утки.
Просит старичок:
– Ну-ка, еще раз чикни.
Опять чикнул парень, опять до четырех досчитал старичок, опять вынырнули утки.
Как сказал «четыре», так все утки и появились.
– А ну-ка в последний раз чикни. Раз, два, три…
Тарарах!
Ударил выстрел, рассеялся дым. Глядим – все четыре черняди на воде лежат, белыми животами поблескивают.
Как раз старику под выстрел вынырнули, под самую дробь попали.
![](i_036.png)
ЛЕШИЙ
Рисунки В. Кобелева
![](i_037.png)
В дальней-дальней деревне – от города до нее километров сто с лишним – живет один старичок-охотник. Зовут его Петруней. Милый старичок, но такой врун, что под пару ему никого на свете не сыщешь. Нос у Петруни красный, борода седая, и всегда в бороде табак да пепел. Умываться он не любит: холодно, говорит.
На охоте Петруня всегда суетится, всегда торопится. Не выцелит, а стреляет. А то зарядит патроны шиворот-навыворот: вместо дроби-порох, вместо пороха – дробь. Не велика ошибка, а ружье не палит.
Петруня в бога верит, чорта боится, кикимору какую-то почитает да еще лесную шишигу. Послушать его, так выходит, что под каждой елкой в лесу, за каждым пенечком, в каждой ямке непременно какой-нибудь чортик сидит. Хоть маленький, а сидит. Наткнется Петруня сослепу на сучок – ясно, это ему леший подставил. Захочет Петруня чайку послаще на привале у костерка попить, а леший ему вместо сахара соль подсунет. Вот и пей, вместо чая, рассол.
Всякие заговоры знает Петруня, разные приметы. Они лечится по-особенному – удивительными и чудесными способами. Вот, например, как он насморк себе вылечил.
Черного кота в полночь поймал, бок ему остриг и, как только запели первые петухи, начал стриженую шерсть на огне палить и дым от этой паленой шерсти нюхать. Такая вонь поднялась, что Петруня чуть не задохся. А все-таки помогло, говорит, недельки через полторы насморк как рукой сняло. Только царапины на носу остались, – поцарапал Петруню кот.
Очень любил я его вранье слушать. Бывало вечером, после охоты, выберем мы с ним место посуше и развалимся у костерка на всю ночь чаевничать. Тут-то и начинаются у нас разговоры. Я слушаю, а Петруня говорит. Такое наплетет, такое наскажет, что сам напугаемся досмерти, Попробуй его после этого за водой послать шагов за десять – в темноту – до ручейка, ни за какие тысячи от костра не уйдет.
Вот и прошлой осенью собрался я навестить Петруню. Захотелось мне его вранья послушать. Сначала я на поезде ехал, потом пешком пошел. Бреду себе по лесным тропинкам, по кочкам через моховища перебираюсь, по гати иду, как по клавишам переступаю.
У самой деревни догнал я какую-то старушку. Гляжу, а это Петровна. Петрунина жена, маленькая такая старушка, чуть-чуть повыше Петруни.
– Здравствуй, Петровна, куда торопишься?
– Домой спешу, – говорит. – К фельдшеру ходила. С мужиком моим что-то неладно. Утром пришел с охоты весь белый-белый, прямо зеленый, молитвы читает, крестится да бранится. На полати залез и стонет. А что с ним приключилось – и узнать не могу. Не говорит.
– Не унывай, Петровна, – говорю я. – Таких охотников хворь не одолеет. Пойдем-ка домой, попробую я твоего Петруню без фельдшера вылечить.
Пошли мы с Петровной – разговариваем. Я молчу, она говорит, новости рассказывает.
А новости у них такие. В первый раз за все время к ним в деревню из города дачник приехал. Каким-то типографом работает. Зовут его Ивановым, Семеном Федоровичем. Видать, очень ученый человек: две пары очков на носу носит и на всякий вопрос ответить может. И чудной души человек; со всеми деревенскими подружился, газеты им читает, разные городские новости рассказывает. В избе у него ежечасно ну чистый кагал. Народищу – тьма. И затейник такой! Привез с собой скрипку и три клетки с птицами. В одной клетке птица-соловей, в другой птица-кенар, а в третьей этакая большая птица – с галку. Зеленая она вся, и кличут ее Васькой. Эта птица Васька то петухом поет, то уткой крякает, то собакой лает. Да не повезло нашему гостю: третьего дня залез к нему в помещение кот голодный и давай орудовать: соловья – сожрал, кенара на волю выпустил, – его потом воробьи на улице заклевали. Только птица Васька коту даром не далась. Шерсть у него на спине выщипала, ухо порвала, а сама в лес улетела. Одни перышки зеленые от нее на полу остались. Уж так горюет типограф Семен Федорович. Двадцать рублей награды обещал тому, кто птицу поймает. И сам с утра до ночи по лесу ходит и зовет: «Вася, Васенька!» Да улетел его Васька. Ищи-свищи!
Но вот и Петровнин дом.
Вошли мы в избу, а Петруня и вправду лежит на полатях и охает. Увидал меня – засуетился, с полатей слез и чаек поставил. Возится-возится, а хворь свою не забывает. То за голову схватится, то за бок, то за спину, будто все у него болит.
– Что, – говорю, с тобой, Петруня?
А он наклонился ко мне и шепчет, чтобы старуха не слышала:
– Я лешего в лесу видел.
«Ну, – думаю, – все в порядке. Если врет Петруня, – значит, здоров».
– Что ты, – говорю, – да неужели самого лешего? Да хоть рассмотрел ли ты его как следует? Ведь случай такой редкий.
– Рассмотрел, – шепчет Петруня. – В пяти шагах его видел. Стоит и с воронами играет, а ворон у него тысяч пять. Вырвет он из земли лесину-дерево, размахнется, гаркнет по-человечьи – все вороны так и взовьются кверху. А потом обернется он маленьким-маленьким лягушонком – вороны опять на землю опускаются, клевать его хотят. Подпустит он ворон поближе, а сам снова лешим обернется.
– Да из себя-то он какой?
– Из себя какой? Из себя он вот какой. Ни переда, ни зада у него нет. Только когда боком станет, его и видно…
– А все ты врешь, Петруня, ни одному слову твоему не верю.
– Да провалиться мне на этом месте, если я вру…
– Смотри, – говорю, – и вправду провалишься, держись покрепче за лавку.
Петруня даже прослезился от обиды.
– Не веришь? – спрашивает.
– Не верю.
– Так наотрез и не веришь?
– Не верю.
– А ежели я тебе его покажу?
– Тогда поверю.
– Ладно, – говорит, – пойдем в лес. Только вперед давай одной веревкой свяжемся. Уж если потащит леший к себе в трясину, так хоть обоих вместе.
Побежал Петруня в клеть, разыскал веревку здоровенную, толстую, достал вина, налил в стакан, выпил для храбрости, утерся.
– Ну, айда.
Пошли мы с Петруней. Сосновые острова миновали. Островом зовется тут лес высокий среди кустов и болот. Потом болото прошли, луга пересекли и в густой ельник забрались.
И вдруг вижу я: за ельником большущая стая ворон летает. Летает и галдит. Да, что за чудеса такие? А в лесу тихо-тихо, далеко разносится вороний крик.
Петруня раньше меня воронью стаю заметил.
– Ну, связывайся, – говорит, – да покрепче.
Связались мы веревкой и опять пошли.
Я впереди иду, а он сзади семенит, обеими руками за веревку держится.
![](i_038.png)
Все ближе да ближе вороны галдят, гомонят, – прямо звон в ушах стоит. То затихнут, то снова изо всех сил заорут. И разом взлетит над лесом вся огромная стая, будто кто ее кверху подбросил. Полетают-полетают вороны и опять рассаживаются – кто на елку, кто на осину.
Слышу: дергается веревка в руках у Петруни, трясет моего Петруню. Шепчет он еле слышно:
– Вот он, леший-то, где. Веришь теперь? Ну, так пойдем обратно. Ну его к лешему!
– Нет уж, – говорю, – собрались смотреть, так посмотрим.
И вот мы вышли на просеку, где вороны кругом расселись, точно публика в цирке.
Сидят и все в одно место смотрят, в середину круга, а сами кривляются, как обезьяны какие, клювами щелкают, крылья разводят – вот-вот взлетят.
«На что это они смотрят, – думаю, – чего боятся?»
Посреди круга пусто, одна трава невысокая, ровная такая, будто посеянная.
А вороны все тесней да тесней обступают этот зеленый круг, все меньше да меньше он становится.
В чем тут дело – понять нельзя!
И вдруг кто-то громко сказал в густом кругу хриплым таким голосом:
– Караул.
Ворон будто вскинуло всех, – кверху поднялись, загалдели разом…
Смотрю на, Петруню – он лбом в пень трухлявый стукается, трясется, крестится.
А голос из травы опять выговаривает раздельно так, ясно:
– К-а-р-а-у-л, караул… Несчастье… Типография!..
Ну, откуда лешему про типографию знать? Даже смешно мне стало.
– Петруня… – говорю.
Обернулся, а Петруни моего нет. Одна веревка болтается. А сам Петруня по просеке, по кочкам так и лупит к деревне. Нипочем не догнать.
Сел я на пенек и жду. Может, леший еще что скажет?
Так и есть, заговорил:
– К-а-р-а-у-л. Типография. Сахару, сахару, сахару.
Тут я бросился прямо к лешему на полянку. Раздвинул невысокую траву, пошарил здесь, тут, там – и взял его живьем в руки, лешачонка этого, зеленого, глупого, несчастного.
А лешачонок, видно, обрадовался человеку. По рукаву на плечо ко мне залез, до самого уха добрался и головой о щеку мою трется.
Трется и приговаривает:
– Сахару, сахару, сахару. Пожалуйста, попочке Васеньке сахару.
![](i_039.png)