Текст книги "Охотничьи рассказы"
Автор книги: Евгений Чарушин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Евгений Иванович Чарушин
ОХОТНИЧЬИ РАССКАЗЫ
ПЕРВЫЙ ТЕТЕРЕВ
Рисунки автора
Говорят, индейцы носят кожаные мешочки – вроде кисета. В этих мешочках лежит какая-нибудь ягода, смола, мускус, кусочек коры. Все это положено на память, чтобы потом по запаху вспомнить то, что было.
И у меня часто бывает так: понюхаешь что-нибудь и вдруг ясно вспомнишь, что давным-давно было. Так хорошо вспомнишь, как будто это вот-вот сейчас случилось.
Скипидаром запахло. – И совсем я маленький мальчишка. И болен, а мама меня натирает салом со скипидаром, потом тепло кутает – наглухо.
Пролита на лестнице карболка. – И вот тебе девятнадцатый год. Я еду в поезде. Шинели, песни, винтовки, и станции все в извести – тиф.
А закуришь махорку после папирос – и двенадцать лет мне. На охоту я потихоньку пошел. Сижу у костра и курю большущую самодельную трубку, будто заправский охотник. От огня на правой ноге сапог скоробился – попадет мне, сжег я сапог. У ближнего куста пляшут, толкутся комары-толкунцы. Поют тоненькими голосами. Спереди жарко, а спина мерзнет. И коростель кричит.
Вот этой весной шел я по городу. Дело было вечером. Темно. У тротуара справа и слева воркуют ручьи. Пахнет прелой, сырой землей. И вдруг мне так хорошо-хорошо вспомнилось, как я сидел в первый раз на тетерева.
* * *
Ночь. Я один на болоте в шалаше, из еловых веток. Сижу на корточках и ружье свое обнял. Ружье заряжено пулей на случай, если медведь придет. Он сейчас везде шатается. Корешки у травы копает, прошлогоднюю клюкву жрет. Всю зиму спал – отощал, – ого, какой злой да голодный.
У меня ружье берданка, длинная, неудобная, и всегда-то у этой кочерги вываливается затвор. Сидеть скучно, холодно, воздух такой сырой и плотный, что думаешь: вот ткнешь пальцем в темноту, и сразу закаплет, заморозит. И ничего кругом не видно, все черно. Не разберешь, где земля, где небо? И тихо-тихо в лесу, только лист прошлогодний намокнет на ветке – упадет, другой упадет, зашуршит. Точно подкрадывается кто-то.
Сидел я, сидел и совсем закостенел. Вылез из шалаша и стал плясать, согреваться. Не видно, как пляшу, а слышно – каблуки чавкают по болоту. Потом закурил, и стало как будто еще темнее, только в глазах маячит красное пятно, – значит, на огонь пересмотрел.
Покурил, залез обратно в шалаш, свернулся калачом, чтобы колени не зябли, сунул нос в воротник, для своего носа сделал вроде как теплую пещерку. Надышал туда тепла и заснул.
Проснулся я – еще темно, но темнота уж не черная, а какая-то серая, – значит, начинается утро.
Ох, и плохо просыпаться на холоду! Лежу и боюсь пошевелиться. Ведь чуть ты шевельнулся, и в каждую щелку и в каждую дырку одежды залезает сырой холод. И заломит тебя всего. Потерпишь, потерпишь, а потом не выдержишь, подымешься и начнешь ежиться.
Но что это? Слышу – жук летает. Летает в самом шалаше, у меня над головой – бззз-бззз-бззз-ээээ… Жук, а не разглядишь – темно еще.
Потом, я догадался! Да ведь это не жук. Какие сейчас жуки – в лесу снег лежит. Это бекас летает в небе. Бекас, барашек. Заберется высоко-высоко и камушком вниз! Короткий хвост у него растопыркой, как веер, и перышки в хвосте гудят. Не то жужжат, не то блеют.
А вот и журавли проснулись! Сначала один как-то нехотя заголосил, спросонья. Потом к нему другой пристал, потом третий, и разом вся большая стая запричитала, закричала.
А вот кто-то крыльями свистит! Взь. Взь. Взь… Кря, кря-закрякала кряква. Вот она ближе, ближе летит, вот совсем у моего шалаша! Просвистели крылья – и слышно, как она улетает, все тише крякает. Вот уж еле слышно, вот и совсем замолкла.
Журавли без перерыва голосят – курлычут.
Как-то сразу залаяли на болоте куропатки. Тявкают сдавленными голосами. Чётко, быстро.
Светлее стало. Видно, как туман зашевелился. Мне уж не холодно. Я выглядываю, высматриваю из шалаша.
И вдруг за бугром, на той стороне болота, где седая трава, чуфыкнул тетерев. Чуффф… Чуфффшыть…
А позади меня, за тем самым кустом, мимо которого я шел вчера, – чуфыкнул другой. Чуффшшшыть, чуффшшшшыть – зашипел он и прихлопнул тугим крылом.
Я сразу как-то ослаб. Руки у меня затряслись. Сердце заколотилось. Ведь в первый раз я это слышу! В первый раз! Хоть бы увидать мне его, хоть бы прицелиться. А как мне повернуться? Ружье – кочерга длинная, – ствол из одной стены шалаша торчит, а ложе из другой высовывается.
Зацепишь ружьем сучья – хрустнет ветка, и улетит косач.
А он то дробно бьет крыльями, то голубем заворкует, забормочет, то замолчит и опять – чуффшшт, чуффшшт.
Я весь перегнулся, как сова, ноги в одну сторону, а голову назад хочу вывернуть, на коленях стою, ружье высвобождаю к тетереву.
А за шалашом-то что делается! Все поет, все говорит и в небе, и в кочках болотных, и в лесу, везде. Косачи бормочут со всех сторон, журавли хором кличут, бекасы блеют, куропать тявчет, то тут, то там, то тут, то там. Звенит все. Жарко мне, какой там холодно!
А туман пластами стелется, над самой землей идет. Идет из леса – леса не видать: снизу одни пни, сверху вершины, а посреди леса белое, сизое ходит. В лощину скатится – лощины нет, и прямо с небом туман сходится. И будто из неба то береза торчит, то ель. В самой гуще, как в каком-то облаке, два тетерева сшиблись. Хлещут крыльями, скачут, дерутся.
И вдруг прямо передо мной сел тетерев. Прилетел – черный, стройный, на коротких ножках. Прилетел, напыжился, забормотал. Шею свою гнет, словно жеребец, скачет, бороздит землю тугим крылом. Хвост с косицами развернул, черный хвост с белым подхвостьем.
Вот он пригнул шею к земле и заворковал. Вот поднял – чуфыкнул. А вот запрыгал. Птица не птица, конь не конь. И вдруг побежал куда-то маленькими, быстрыми, шажками – на ногах-коротышках.
Побежал… Убегает.
Я высунул ружье-берданку, поймал его на мушку и…
Трах!!!
Как плетью по земле стегнуло. И сразу замолкло все… Только далеко-далеко, – может, версты за две – одна куропатка тявчет. Потом другая начала ближе, забормотал тетерев, над самой головой забунчал, заблеял бекас, и опять все запело.
А я выскочил из шалаша, ноги не слушаются, подгибаются, руки трясутся, добежал, взял его в руки. Косач черный, тяжелый, красная бровь как цветок.
Туман в клочья разлезся – тает. На меня туман наполз и ушел потом. А я стою, в руке тетерева держу.
ПОРАЗИТЕЛЬНЫЙ СЛУЧАЙ
Рисунки автора
Посвящаю товарищу по охоте – Борису Блинову.
Я не буду утверждать, Что охотники не врут… Конечно, это бывает. Знаете, вот ночью, когда костерок потрескивает, чайничек закипает, а коростель в кустах надрывается-кряхтит: крех… крех… крех… крех… крех… крех… крех…
Вот тогда все как-то делается по-особенному, не так, как всегда. Закуриваешь ты не от спички, а от какой-нибудь веточки с угольком на конце. Иногда из этой веточки – пф-ф-ф – пыхнет вбок струйка дыма… Чай пьешь почему-то из проклятой консервной банки. Ведь обязательно забудешь дома кружку… А начнешь говорить и… чувствуешь – вроде и верно перехватываешь. Не то, что уж врешь без зазрения совести, нет… ты всем в глаза смотришь прямо и честно, а вот все-таки будто чуть-чуть перехватил… В общем, даже самому интересно. Я это, конечно, не про себя, а просто замечал, что вот бывают такие любители малость присочинить.
Но, знаете, ведь действительно на охоте случаются такие удивительные происшествия, что поверить трудно. И, конечно, какой-нибудь городской человек, не охотник, разве поверит, поймет, прочувствует – да никогда! Он далек, понимаете, от природы. Другое дело – охотник. Выслушает серьезно. Головой покачает, а потом и сам… тоже припомнит что-нибудь интересное… Так и разговариваем.
Ведь вот однажды какой случай вышел. Были мы на охоте втроем: фельдшер – Степан Сергеевич, степенный человек, одним словом, научный работник, Борис и я.
Борис – он актер, только с бородой. Бороденка такая остренькая, паршивенькая. Ему в кино надо было какого-то бородатого изображать, – так заставили не бриться.
Моросит, понимаете, на лугах. Чорт его знает что. Не то туман, не то дождь. Кругом слякоть. Поздняя осень. А наш гончар «Давило» действительно задавил зайца-подранка, унес в кусты, сожрал и завалился спать. Где он улегся, – неизвестно. Он хитрый, – знает, что будет ему на орехи.
Вот мы и без гончара.
А за зайдем да без голоса собачьего – это уныние, мертвая охота.
Идем мы мокрые, холодные, по мокрым кустам – зайца шугаем. Борис бредет, кричит: «Нноо! Нно! Зайчики! Вылезай! Вылезай!» А то завопит истошным голосом (чем голос удивительнее, тем лучше: собака верней понимает):
Эх! Тут был!
Тут спал!
Тут спал!
Ночевал!
А собаки-то, понимаете, и нет. Ходим мы, ходим, бродим мы, бродим. И все без толку.
И до того мы озябли и вымокли, что вы, сухие люди, и не поймете. Борис как ступит правой ногой, так у него из дыры в сапоге – жжить! – струя воды.
Сошлись у пригорка. Что ж? Заворачивать домой надо. Постояли, постояли, и вот тут Борис стал философствовать. «Вот природа, – говорит, – человеку дала все. У меня талант чорт знает какой. Ум. Внешность. А вот чутья, простого собачьего чутья – нет. Несправедливость, – говорит. – Знаете, как это иногда артисты по радио по-ученому завывают: „Неспраааведлиивоость! Обббидда!“ Сам ходил бы, сам чуял бы и сам бы стрелял… Несправедливость!»
Топнул он дырявым сапогом о землю. Жжить! Струя метра на два так и брызнула.
Еще раз поднял ногу, хотел топнуть и вдруг… замер. И, понимаете, побледнел. Побледнел, знаете, глаза стали дикие. Рот раскрылся… Бороденка шевелится…
Мы тоже как-то испугались. Переглянулись, но на всякий случай спрашиваем:
– Ты это что? Не Бориса ли Годунова изображаешь?
С ним частенько бывало – он нам кого-нибудь показывал. Нет… Он молчит, он стоит на одной ноге.
– Т-т-там… – говорит заикаясь. – Там… Чую… Тетерка…
Мне даже жарко стало. В пот бросило. Степан Сергеич, фельдшер, я бы сказал, тоже обалдел. По-латыни что-то бормочет.
В общем, стоим все трое и молчим. Двое – на двух, один – на одной ноге. Разные мысли, знаете, в голове так и кишат, так и копошатся. То есть нет, наоборот, ни одной мысли в голове нет.
Сердцебиение чувствую я и дрожь.
– Мы стоим, – дрожащим голосом произнес фельдшер, – перед научно не исследованным открытием на охоте. Но… Спокойствие, спокойствие…
И опять мы стоим и молчим.
Наконец оба враз говорим:
– Иди вперед, иди вперед…
Как лунатик, с неподвижным лицом и бородой, Борис стал медленно опускать ногу. Вот он опустил ее на землю. Вот прижал. Вот из дыры полилась вода… Вот шаг шагнул, вот другой…
Фрррррррррррррр!..
Вырвалась из куста тетерка. Да, да, тетерка… И улетела. Мы не могли стрелять – сердцебиение…
– Боги, боги, – прошептал Борис. – Я чую. – И изменившейся походкой на цыпочках пошел в сторону. Мы за ним засеменили. Просто, знаете, механически – человек пошел, ну и мы пошли.
Пройдя немного, он круто повернул.
– Дорогу, – говорит. И отстранил нас таким торжественным жестом.
– Я ищу, я чую… – шепчет.
Зигзагами ходит. Верно, как пойнтер. Настоящий пойнтериный челнок. Идет… идет… Стоп!.. И опять на одной ноге замер.
Тут уж мы немного очухались, подобрались к нему, толкаемся даже.
– Я, – говорю, – выстрелю.
– Нет, я.
– Ну ладно, оба.
– Где? Кто? – спрашиваем.
– Ттттеттеррев… – говорит Боря.
– Ну иди.
– Не могу.
– А ну, давай скорей, – говорю. – Мне пострелять охота.
Фррр! – взлет.
Оба стреляем и… мажем, понимаете. Косач летит.
А Борис? Борис за ним. Через кочки, по мокрым кустам. Заскакал. Бежит и ружье бросил.
– Назад! Назад! К ноге! – закричал я. – Я тебе погоняюсь! Я тебе покажу!
И, представьте, Боря сразу остановился, съежился так это виновато, вернулся к нам.
Идем дальше. Но, понимаете, дальше ничего не вышло. Уже стемнело. Тут и деревня близко. Решили заночевать.
Молчим. Каждый по-своему переживает. Борис все вздыхает, все нос прочищает. Степан Сергеевич что-то по-латыни бормочет и чего-то записывает. Научной работой, видно, занялся. А я все думаю, как бы это настрелять побольше из-под Бориса.
Пришли в деревню. Фельдшер в деревенскую больницу сбегал и выпросил градусник.
– Буду ставить, – говорит, – ему во время стойки. Страшно важно знать, как температура – падает или повышается.
Разделись мы, сели за стол. Борис у нас повеселел.
– Я бы, – говорит, – рюмочку выпил, а то совершенно продрог.
– Э, нет! – испугался я. – Тебе нельзя чутье испортишь. Ты уж лучше чаю, – говорю, – полсамовара выпей и согреешься.
А Степан Сергеевич как закричит:
– Горячий чай абсолютно запрещаю! Вы сами, Борис, охотник, сами знаете, как горячая пища действует на собачье чутье. Три дня бесчутным будете. Пейте молоко.
Накрошили ему хлеба в молоко.
– На! Ешь!
Обогрелись мы с фельдшером, развеселились и улеглись спать. Я это все мечтаю: «Убью, – думаю, – завтра из-под Бориса чорт его знает сколько… Ведь красота-то какая, удобство! Вот только жалко, что фельдшер тоже стрелять будет».
* * *
И стал я его уговаривать не брать завтра ружье, пойти с одним термометром.
– Помешает вам ружье, – говорю. – Вам температуру измерять, а ружье в руках… неудобно.
Повздыхал-повздыхал Степан Сергеевич, но, представьте, согласился. Наука требует жертв!
Ночью мы страшно все перепугались. Что такое? Гвалт. Шум. Блеют овцы в хлеву, корова мычит, курицы орут, и хозяин охает. Он поднялся со сна на полатях и головой об потолок треснулся – ушибся.
Зажгли скорей коптилку. Смотрим – Бориса в избе нет.
А он в хлеву. Босой. На одной ноге. Стойку делает на кур… Ну тут мы его успокоили, огладили. Говорим:
– Нельзя, нельзя. Это куры… Это курочки… Нельзя…
Увели спать.
А наутро, чуть свет, растолкали легонько Накормили молочком, не доотвалу, конечно, – и в поле. Фельдшер с градусником, а я с ружьем.
А погода! Погода хуже вчерашнего. Еще ветер прибавился, да такой холодный. Борис ходил-ходил, совсем продрог. Наконец стал… Говорит – по куропатке.
Стоит несчастный, от холода лязгает зубами. С бороденки каплет. С носа тоже. И чорт меня дернул его в это время пожалеть! Уж больно жалостный у него вид был.
Мокрый… На одной ноге…
– Утри чутье, – говорю. И дал ему платок. Из его же кармана достал.
Он утерся, чихнул…
И тут все кончилось.
В кармане был табак. Платок в табаке.
А знаете, как табак действует на собачье чутье!
ВОЕННАЯ СОБАКА
Рисунки В. Кобелева
– Я собачник. Я очень люблю собак. Когда открывается собачья выставка, это для меня настоящий праздник. В голове тогда одни собаки – сетера, таксы, гончары, лайки, борзые. Я и работать не могу, все у меня из рук валится. И уж, конечно, я с утра до позднего вечера хожу под собачий лай по собачьей выставке с каталогом в руке, осматриваю собак. Сначала с первого номера до последнего, а потом наоборот, с последнего до первого. Всех собак по косточкам разберу!
Вот, например, смотришь: у этого пса щипец коротковат. Неправильный прикус. Ноги с коровинкой, передние в размете. Этот скамьист. Подуздоват и прилобист. А этот бочковат. А у борзой триста двадцатый номер – русачья лапа и явно отведено влево правило.
Вы думаете, у охотничьих собак хвосты? Да ничего подобного. У пойнтера не хвост, а прут. У гончих не хвост, а гон. У борзой – правило. Даже у волка вместо хвоста – полено, а у лисицы – труба. И вы думаете, что у сетера шерсть растет? – Перо. Перья. Да! Так и говорят. Мало оперен – значит: шерсть коротка. Все это я тонко знаю и глубоко переживаю. Потому что я охотник.
Каждую породу надо понимать. Скажем, что такое гончар? Гончар существо грубое и примитивное. Идет по следу и лает. А что такое фокстерьер? Это злобный и храбрый пес. Ему что крыса, что барсук, что слон, что посетитель на собачьей выставке все равно, – всех покусает.
А сетер? Это интеллигент и умница. И работа у него сложная. Надо охотника подвести к дичи и показать ее. Стойку сделать.
Пойнтер – то же самое. Только уж очень нервный, почти псих.
Я раньше было побаивался бульдогов, больно уж страшная у них физиономия, вся сплющенная, будто на бульдога в детстве трамвай наехал. А теперь узнал и не боюсь, – это добродушные псы. Их только дразнить не надо. Ну, а уж ежели раздразнишь, тогда берегись! Так схватит мертвой хваткой, что и не отодрать.
Словом, все собачьи породы знаю, все понимаю, одну только породу понять не могу, – это немецкую овчарку.
Читал я о них в газетах разные героические истории, часто видел издалека. И наш почтальон мне прекрасно овчарку описывал. Она его четыре раза кусала в одной квартире. И вот задумал я поближе с этой породой познакомиться. Что в самом деле! Надо же самому поглядеть!
Позвонил я секретарю Осоавиахима по телефону, тот дал мне адрес одной женщины. Она-де знает массу всяких интересных историй. И держит пса Аркая. Аркай никого еще не поймал, не задержал, но уже учится.
Я обрадовался. Вот, думаю, хорошо! Что услышу – запишу. Пускай потом все читают и удивляются. Взял я карандаш, взял бумагу и пошел.
И вот я звоню. Сразу за дверью басом залаял пес. Дверь мне открыла женщина, сплошь забинтованная, только один кончик носа торчит из марли. И ходит-то она ощупью.
– Аркаюшку посмотреть пришли, – сказала она глухо сквозь повязку, – проходите, проходите. Вас ждут.
Я разделся и вошел. В комнате за столиком сидела женщина. Пила чай. А рядом с ней на полу – пес. Огромный пес волчьей масти. Сидит и так неприятно на меня смотрит. Я подошел к хозяйке и вежливо поздоровался. Потом протянул руку и хотел пса погладить. Хозяйка хвать меня за руку.
– Что вы делаете! – говорит. – Вот уж сразу видно, что вы ничего не понимаете в служебных собаках. Его же нельзя гладить. Ведь у него рефлекс такой выработан. Кто его погладит, того он и схватит. Это для того, чтобы ни бандит, ни шпион его бы не приласкал. Вам ясно? Понятно?
– Ясно, ясно. Вполне, вполне, – быстро сказал я и сел на стул.
Ну, думаю, скорей запишу рассказы, да и ходу. Вытащил я карандаш, бумагу и только приготовился записывать, а хозяйка опять меня за руку цап! А сама спокойным голосом говорит:
– Знаете что. Не пишите-ка лучше при Аркае. Он не любит, когда пишут чужие люди, он может принять вас за шпиона.
Я разволновался, схватил бумагу и карандаш и стал быстро все это засовывать в карман.
– Не торопитесь, не торопитесь, – остановила хозяйка. – Смотрите, Аркай подумает, что вы что-то стащили, и непременно вас укусит. Хотя нет, пожалуй, не укусит, – подумав, прибавила она, – он просто повалит на пол, но если вы будете шевелиться, тогда, конечно, сильно покусает.
Я так и замер. Ух ты, елки-палки! Ну и собачка! Даже шевелиться нельзя.
Сижу на стуле, как истукан, а хозяйка чаем угощает:
– Чаю хотите? Да вы, пожалуйста, не стесняйтесь. Вам какого, покрепче или послабее?
– Все равно, – отвечаю.
Эх, думаю, как и пить-то буду. Но все-таки потянулся за сахаром.
– Нет, нет, – остановила хозяйка, – разрешите, я вам сама положу. И вообще, прошу вас, ничего не берите сами. Аркай решит, что вы воруете. Подумайте, какой на днях случай с нашей домработницей, Анной Лукиничной, вышел, – это та, забинтованная, которая вам дверь открывала. Она Аркаюшку с месячного возраста кормит. И вот случилось так, что я приказала Аркаю сторожить мою сумочку в комнате. А потом совсем забыла об этом и послала Анну Лукиничну за сумочкой. Аркай и бросился на нее, – искусал всю. Дружба-дружбой, а служба-службой.
Тут уж я так испугался, что задрожал. Руки у меня затряслись, как у паралитика. Проклятая чашка с горячим чаем выскочила из пальцев, и я пролил на себя весь кипяток. Ох, как я обжегся! Но вы думаете – я вскочил? Думаете – застонал, охнул? Нет, я сидел тихо-тихо, не дрогнул и не пошевельнулся. Шевельнись-ка, попробуй! Чорт бы побрал окаянную собаку, – того и гляди хватит!
Вдруг в коридоре зазвонил телефон. Хозяйка, извинилась и вышла из комнаты. И я остался с глазу на глаз с этой страшной собакой. Что мне делать? Может быть, поговорить с Аркаем ласковым голосом, сказать что-нибудь приятное?.. А вдруг он приучен бросаться на чужих, которые с ним разговаривают. Нет, думаю, уж лучше помолчу да покурю. Вытащил я осторожно из кармана папиросу, спички. Смотрю, Аркай наклонил свою волчью голову и уставился на меня. Что это он замышляет?
Я взял папиросу в рот и только, чиркнув спичкой, прикурил, как вдруг огромный пес кинулся на меня, когтистой лапой вышиб изо рта папиросу, зарычал, как тигр, залаял и затушил ее лапами на полу. А сам страшенный такой, шерсть на нем дыбом стоит, зубы оскалил. Я… я сижу ни жив ни мертв от страха.
Прибежала хозяйка.
– Что случилось, что случилось? – спрашивает.
А я не могу ответить, – язык прилип к гортани. Я только мычу. Тут она увидела папиросу на полу и все поняла.
– Ах, – говорит, – извините. Простите, пожалуйста, я совсем забыла вас предупредите Аркай не позволяет курить без хозяев, его так приучили, чтобы не было поджогов. Не налить ли вам еще чайку?
Какой там чай, думаю я, у меня все поджилки трясутся. Мне бы только ноги унести из этого дома поскорей.
И вот я встал осторожненько и ровным, спокойным голосом сказал хозяйке, что прошу извинения, что я пришел к ней только на минутку и прошу разрешения уйти. И что приду в следующий раз записывать рассказы о героических приключениях военных собак.
И я ушел, не делая лишних движений и не торопясь, как полагается при военных собаках.
Это до двери. Но только дверь за мной захлопнулась, как я и задал ходу. Через восемь ступенек разом перескакивал.
И с тех пор я так и не бывал у хозяйки Аркая. Пускай, чорт возьми, кто-нибудь другой записывает рассказы о военных собаках.
