Текст книги "Охотничьи рассказы"
Автор книги: Евгений Чарушин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
КОРОВЫ
Рисунки автора
Мы дошли до места охоты, а потом разошлись и пошли цепью, шагов на двести друг от друга. Кто был с собакой, кто один. Идем лугами – друг друга видим. Идем лесом – пересвистываемся. Хорошо так охотиться: непременно кто-нибудь да налетит или набежит – соседи спугнут.
Я иду и посматриваю по сторонам. В чаще жди рябчика, на лугах в болоте – утку или бекаса. Мой охотничий песик спаниэль Томка крутится, шныряет в кустах, плюхается в лужи – ищет дичь.
Но вот вся наша цепь вошла в лес. И мы сразу растерялись. Мой сосед справа даже на свист не отвечает. А другого слева еле-еле слышно – свистит за полкилометра.
Я вышел из леса и пошел по болоту. Лето жаркое, сухое, и болото совсем высохло. Кочки остались, а воды нет. И каждый такой бугорок торчит, как столбик. Ступишь на этот земляной столбик, а он подогнется, нога провалится, и кочки крепко ее зажмут. Очень трудно ходить по такому кочкарнику.
Долго я шел и прыгал, и проваливался, и просто падал. Томке тоже трудно приходилось: ноги у него коротышки. Замучились мы и присели отдохнуть.
Сидим. Сверху солнце палит, на болоте жарко, разморило. Нагретый воздух колышется над дальними кочками. Лес за болотом стоит, а сюда поближе – стог сена, и на стогу ястребок, мышей высматривает. Тоже разморился – не двигается. И тихо-тихо так кругом.
Томка сидел-сидел, пыхтел-пыхтел, а потом сорвался и побежал.
– Назад! Куда тебя потащило! – крикнул я.
Оглянулся на Томку, а сзади нас – стадо колхозное пасется. Большущее стадо, коровы разного окраса и черный большой бык вместе с ними.
Фу, ты, думаю, пропасть! Не люблю я этих коров: всегда они на собак кидаются. Наверное, за волков их принимают, что ли. Ну да они еще далеко, успею покурить.
Томка вернулся, вильнул хвостом-обрубком и снова развалился рядом. Лежу и я, покуриваю, на небо щурюсь, слепня сгоняю. И вот вижу: летят из-за леса две вороны, каркают, будто разговаривают, медленно машут крыльями. А ведь ни один, охотник не пропустит ворону, обязательно пальнет. Ну и я тоже прицелился и два раза выстрелил из обоих стволов. Обе вороны свалились прямо в стадо перед черным быком. Бык сразу наклонил рогатую голову, потянул с храпом воздух. Хвост трубой поднял, как гончая собака. Глаза у него красные стали – это он кровь почуял. Бык стал копытами разрывать землю, да так, что сухие кочки полетели в стороны. И вдруг как заревет! Коровы тоже замычали. Все стадо будто взбесилось! Это было так страшно, что я побежал. И хорошо сделал, что побежал. Коровы двинулись за мной – сначала шагом, потом быстрее, быстрее и, наконец, с ревом поскакали по болоту.
Я бежал во весь дух, что есть мочи. А по кочкам как бежать! Прыгнешь раза два-три и валишься с ног. И у Томки тоже все четыре ноги проваливаются, он то на брюхе ползет, то катится куда-то вбок, как сосиска по блюдечку, то прыгает с кочки на кочку, как лягушка. Раза два он обогнал меня, сунулся под ноги, я с маху так и перекувыркнулся через него.
Хорошо, что и коровам нелегко было бежать, а то бы они меня сразу догнали.
Добрался я кое-как до стога, закинул на стог Томку, быстро выхватил из остожины – забора – шест и по шесту влез на вершину. И только я влез, налетел черный бык, как двинул своим лбищем – так и разворотил все остожье. Коровы обступили стог. Стоят, мычат, ревут, прямо будто это не коровы, а дикие бизоны.
Ухватился я одной рукой за шест, другой Томку придерживаю и шевельнуться боюсь. Только бы, думаю, бык не стал стог разворачивать. Доберется – ведь убьет, задавит.
Сколько я сидел на стогу – не знаю. Мне показалось – долго, очень долго. А коровы все не отступают, мычат проклятые. Но вот одна корова увидала сочную траву, отвернулась и стала ее щипать. Потом другая, потом третья, и скоро все стадо забыло про меня и разбрелось по болоту. Я наверху, меня не видно. Черный бык тоже ушел. Опять все успокоилось.
А я все сижу, не слезаю, – вот как напугался.
Вдруг свист: это мой сосед-охотник зовет меня. Тут я подбодрился – подмогу почувствовал, – взял Томку под мышку, соскользнул в теневую сторону, чтобы незаметнее было, и побежал к охотникам.
МЕДВЕДЬ-РЫБАК
Рисунки автора
В прошлом году я всю зиму жил на Камчатке, там и весну встречал. Интересно начинается камчатская весна, не по-нашему.
Как побегут ручьи, как вскроются, камчатские речки, прилетает из Индии красный воробей-чечевица и везде поет свою песню чистым, флейтовым свистом:
Чавычу видел?
Чавычу видел?
Чавычу видел?
А чавыча – это такая рыба лососевой породы. И тут-то начинается самое интересное в камчатской весне.
В это самое время вся рыба из океана заходит в речки, в ручьи, чтобы в самых истоках, в проточной пресной воде, метать икру.
Идет рыба табунами, косяками, стаями; рыбы лезут, прут, торопятся, – видно, тяжело им: животы у них раздутые, полные икрой или молоками. Иногда они плывут так густо, что нижние по дну ползут, а верхних из воды выпирает.
Ох как много идет рыбы!
А говорят, встарину, когда на Камчатке было мало людей, рыба шла еще гуще. В старинных записях сказано, что весло в реках стояло и против течения шло «попом».
Тут все жители рыбу ловят: мальчишки своими штанами или острыми кольями как копьями рыбу колют, взрослые сетями, острогой, сачками. Все радуются, галдят. И тоже спрашивают друг друга:
Чавычу видел?
Чавычу видел?
Чавычу видел?
А она изредка проплывает – эта чавыча – огромный, драгоценный лосось.
Плывет она по дну среди мелкой рыбы – горбуши. Будто свинья с поросятами по двору проходит.
А через несколько дней вся эта рыба сваливается обратно, в соленую воду. Только уж не косяками, не табунами плывет она, а вразброд, каждая по-своему. Кто – брюхом кверху, кто – на боку, кто – хвостом вперед, а кого и по дну катит и выкатывает на берег как гнилое полешко. Вся рыба еле живая, больная, снулая. Выметала она икру и обессилела.
И теперь уже по всей Камчатке другие рыбаки орудуют. Кто каркает, кто крякает, кто рычит, кто мяучит.
Дикие рыбаки рыбачат. – Когда пошла рыба в реки, я вместе со всеми кинулся ее ловить. Несколько суток не отходил от речки и спал на берегу. Вдосталь наловился. Устал. Пойду-ка, думаю, в лес, отдохну да и посмотрю заодно лесных рыбаков. Как они-то с делом справляются? И ушел далеко-далеко от селения.
* * *
Хорошо весной в лесу. Березы распускают свои клейкие листья, стоят прозрачные, будто не деревья, а дымок зеленый. Среди них темнеют плотные ели и высокий можжевельник.
Воздух чистый, легкий, еловой смолой пахнет, молодым листом, прелой землей.
И хор птичий… А голоса-то какие замечательные!
И флейта поет, и трель рассыпается, и чекание, и посвисты.
Солнце печет во-всю. А тень еще холодная.
Я подошел к берегу речки, притаился и сразу увидел рыбака.
Ай да мужик-богатырь! Ростом с воробья. Рыба его раз в тридцать больше.
Это голоногий куличищка рыбачит. Вокруг рыбы бегает, суетится, клюет. А рыбу из воды на берег выкинуло: дохлая.
Пищит кулик, ногами семенит.
– Потом прилетели два ворона. Спугнули кулика, а сами рыбу не трогают. Видно, уж поели досыта. Как сели на отмель, так и заснули. Сидят носатые, черные, глаза закрыли. Налетели чайки с криком, с гамом. Стали потрошить эту рыбину. Одна голова осталась.
Наглотались чайки рыбьего мяса и дальше отправились. А вороны все спят, не шевелятся.
Как удачно я выбрал место!
Тут у речки крутая излучина, и все, что поверху плывет, вода выкидывает на берег.
Пока я тут был, трех рыб к берегу прибило течением.
Гляжу – с того берега по камням спускается лиса. Паршивая такая. Шерсть клочьями на боках висит: сбрасывает зимнюю шубу Лиса Патрикеевна!
Спустилась она к воде, воровато схватила ближнюю рыбу и спряталась с нею за камень.
Потом опять показалась, облизывается и вторую рыбу утащила.
Вдруг лай, вой, визг поднялся: прибежали собаки деревенские да как бросятся с обрыва к воде, к лисице. Видно, учуяли ее сверху. Лиса берегом, берегом наверх – и в лес. Собаки за ней.
Ну и я ушел. Кого мне тут ждать?
Ни один зверь теперь не придет сюда: собачьих следов испугается.
Снова я пошел по ручьям и по речкам.
Видал, как другая лиса рыбу ела – смаковала. Выедала только спинки.
Еще крохаля видал большого – с гуся. Он спал среди объедков. Доотвалу наглотался рыбы.
А потом и я прилег и заснул незаметно. Разморило меня.
Долго ли спал – не знаю. Только вижу сон: будто делаю я какую-то замечательную вещь, не то аэроплан, не то молотилку, а может – и башню какую. По порядку видится сон: сначала работал я, потом устал и тоже лег спать. Лег и громко-громко захрапел.
И потом во сне же соображаю:
«Да как же это так? Ведь я никогда не храплю. Не умею».
И тут у меня все как-то спуталось. Уж я на половину проснулся, а сон продолжаю видеть, что будто лежу и храплю.
Знаю, что это неправда. Сержусь даже.
Рассердился, проснулся, открыл глаза. Что за чудо? Храплю. Я даже испугался. Как так? Что такое?
Потом очухался… Нет, это не я храплю… И на храп совсем непохоже.
Это кто-то рычит неподалеку, фыркает и плещется.
Поднял я голову. Смотрю – в реке медведь сидит. Здоровенный медведь – старик-камчадал. Вот тебе и сон с храпом!..
А ружья у меня нет. Что делать? Убираться надо подобру-поздорову.
Начал я осторожно-осторожно отползать от речки… И вдруг задел за какой-то камень. Камень этот покатился и в воду – плюх! Я так и замер. Лежу, не дышу и глаза закрыл. Сейчас задерет меня медведь. Вот выберется на берег, увидит – и конец.
Ух, и здорово же я струсил! Даже пятки похолодели.
Долго я лежал, пошелохнуться боялся. Потом слышу: будто все ладно. Медведь порявкивает на старом месте, ворчит. Неужели он не слышал, как камень плюхнулся в воду?
Глухой он, что ли?
Я осмелел и выглянул из-за кустов. А потом присмотрелся немного и совсем страх забыл. Этот медведь тоже рыбу ловил. И до чего чудно!
Сидит Михайло Иваныч по горло в воде, только голова сухая из воды торчит, как пень. Башка у него громадная, мохнатая, с мокрой бородой. Он ее то на один бок наклонит, то на другой: рыбу высматривает.
А вода совсем прозрачная, мне медведя всего видно, как он там орудует лапами, и туловище медвежье вижу.
К туловищу шерсть прилипла, и тело у медведя кажется не по голове. Головастый он такой получается.
Сидит этот медведь. И вдруг что-то лапами стал в воде хватать. Вижу: достает рыбу горбушу. Прикусил он горбушу и… сел на нее. Зачем это он, я думаю, на рыбу-то сел?
Сел и сидит в воде на рыбе. Да еще и проверяет лапами: тут ли, под ним ли?
Вот плывет мимо вторая рыба, и ее медведь поймал. Прикусил и тоже на нее садится. А когда садился, так, конечно, привстал… Первую рыбу течением из-под него и утащило. Мне-то сверху все видно, как эта горбуша покатилась по дну. А медведь как рявкнет! Потерялась рыба. Ах ты! Непонятно ему, бедняге, что такое с его запасом делается, куда он девается. Посидит, посидит да и пощупает лапой под собой: тут ли рыба, не убежала ли? А как схватит новую, опять я вижу: старая выкатилась из-под него, и ищи-свищи.
Ведь на самом деле обида какая: теряется рыба, и все тут!
Долго-долго сидел он на рыбе, ворчал, даже пропустил две рыбины, не решился ловить, я видел, как они проплыли мимо. Потом опять – р-раз! Подцепил лапой горбушу. И опять все по-старому: нет прежней рыбы.
Я лежу на берегу, от смеха еле жив, душит меня смех, а смеяться нельзя. Попробуй-ка посмейся! Тут тебя медведь со злости съест вместе с пуговицами.
Громадную сонную чавычу натащило на медведя. Сгреб он ее, кладет под себя…
Ну, конечно, под ним пусто.
Тут медведь так обиделся, что и чавычу забыл, заревел во всю мочь, прямо как паровоз. Поднялся на дыбы, лапами бьет по воде, воду сбивает в пену. Ревет, захлебывается.
Ну уж тут и я не вытерпел. Как прысну! Как захохочу! За живот держусь от хохота. Хохочу – плачу слезами. Услыхал меня медведь, увидал. Стоит в воде, как человек, на двух лапах и на меня смотрит.
А мне до того смешно, что я уж ничего не боюсь – хохочу-заливаюсь, руками машу: уходи, мол, дурак, мочи больше нет! Уходи!
И на мое счастье, верно, так и вышло.
Рявкнул медведь, вылез из воды, отряхнулся и ушел в лес.
А чавычу опять потащило течение.
КОМПАС
Рисунки В. Кобелева
Однажды я поехал к Митричу, на охоту. А Митрич – это мой приятель лесник. Он живет в самом лесу, у просеки – от станции ходу километров пять.
Вот я приехал, вылез из вагона, час шагал по лесу, вошел в избу-сторожку и что же! Вместо моего Митрича, живет в сторожке какой-то верзила-парень.
– А Митрич где? – спрашиваю.
– Перевелся в другое лесничество.
Эх, какая обида! Значит, пропала моя охота. Настрелять-то я, конечно, и сам настреляю – тоже не лыком шит, но с Митричем веселее. Он все выводки знает, все места, а охотник-то он какой замечательный! Да и подарки я ему из города привез: и дробь и порох.
– Ты, хозяин, не здешний? – спрашиваю я парня.
А верзила улыбнулся и отвечает:
– Ни… я нэ здэшний. Я ж с Полтавщины приихав. Женился и приихав.
– А ты не охотник? С ружьем не балуешься? – спрашиваю.
– То можно, – говорит, – то я обожаю! Я на степу дудаков стрелял. Гарно стрелял! Тильки провианту у меня нэма.
– Да я дам тебе провианту – и дроби и пороху. Пойдешь; что ли, на охоту?
– Можно, можно, – согласился парень.
Ну зарядил я ему патроны, подзаправились мы – поели – и пошли.
И тут начались приключения. Прошли мы немного, я и замечаю, что парень мой в лесу, как глухой на концерте. Ничего-то он не понимает. Всякое дерево ему оказывается бэрэза. Елка – бэрэза, сосна – бэрэза и береза – бэрэза. Идет, идет он по лесу, зацепится и бац! – в яму головой. Каждая ветка его либо хлестнет, либо ткнет. Только мычит мой верзила, да повертывается, да за глаз рукой держится – стегнуло веткой.
Эх ты, дудак степной, думаю, и где тебе по нашей тайге ходить.
Вот так лесник!
А я тоже, как будто нарочно, все места забыл. Давненько здесь не был.
Но вот наконец знакомое место – брусничник. Тут всегда из года в год тетерева держатся.
– Ну, – говорю я парню, – готовься, иди влево, да тихо, не спугни. Здесь тетерева будут.
Прошел мой парень шагов пять тихо, а потом что ни шаг, то обязательно на ветку сухую наступит, и такой шум-треск пошел, будто по лесу слона ведут. И вдруг из-под ног парня начали тетерева взрываться – фрррр, фрррр…
А парень мой рот разинул, стоит как телеграфный столб. Видать, испугался даже. А мне стрелять нельзя, очень густые елки.
– Пали! Чего ждешь? – кричу.
– Так я ж не знаю, в якого запалить.
– Эх, растяпа ты, рыбий глаз!
Походили мы еще. Мимо верзилы два рябчика пролетели и затаились в еловых ветвях. А лесник липовый ничегошеньки не видит. Я уж сам подошел и хлопнул обоих.
Эх, думаю, что зря время проводить! Только ходишь да злишься. К дому надо подаваться. Да и дождь что-то накрапывает.
– Ну, веди домой, – говорю. – Хватит, наохотились.
– А куда ж?.. А где же моя хата?
– Ты что, в своем лесу заблудился?
Я в карман за компасом – а компас забыл. И солнца, как нагрех, нет. Все небо затянуло, да так, что и верхушек деревьев не видать.
– Ну, раз дороги не знаешь, – значит, надо ждать, – говорю.
Сам-то я тоже не знаю, в какую сторону податься. Вот если прояснеет, тогда я с дерева увижу, куда итти, или по солнцу определюсь.
– Ну, что ж, руби ветки – шалаш устроим.
– Топора нэма, – говорит парень.
Лесник в лесу без топора! Вот бэрэза окаянная!
Сели мы, сиротки разнесчастные, на кочки мокрые, сидим, курим. Вокруг моросит, и нет нам пути.
И дернуло же меня связаться с первым встречным-поперечным. И охота пропала, и время загубил. Насколько мы тут застряли, – может, дождь дня на три зарядил! Вот и сиди мокни, как сыч на болоте. Ух, как злюсь я на себя!
А парень хоть бы что. Гляжу – достал из кожаной сумы краюху хлеба, разломил ее не торопясь и говорит:
– Закусить трошки трэба.
Ел-ел, жевал-жевал, а потом взял сумку и хотел хлеб обратно сунуть. А из сумки как поползут тараканы.
– Вот скаженные, – говорит верзила. – К хлэбу забрались. То Митрича звери, не трэба вас теперь. У нас на Полтавщине их нэма. Мы хаты глиной мажем.
И вытряхнул из сумки штук сто тараканов. Ох, и перепугались эти тараканы! Заползали, забегали в мокрой траве, по мху. А я сижу и наблюдаю, что-то они будут делать в лесу, жители запечные, звери домашние. И вот вижу удивительную вещь.
Ползали-ползали тараканы без толку в редкой лесной траве, потом собрались в грудку, пошевелили усиками и быстро-быстро, все разом, поползли в одном направлении.
Вот они целые два метра проползли, и их не видно стало. Поднялся я с пенька, смотрю: ползут – то кучей, то гусем один за другим. Я за ними пошел. Да ведь как ползут здорово: не крутятся, не сбиваются с направления, если ствол на пути попадется, они его обойдут и снова – как по компасу – все в одну сторону.
– Удивительная вещь!
И тут вспомнил я пчел, которые летят к своему улью, домашних голубей, которые откуда угодно найдут свою голубятню.
«А чем чорт не шутит, – подумал я. – Может, и тараканы домой направляются».
Я побежал назад к стоянке, схватил ружье, ягташ. А парень спрашивает:
– Ты куда?
– Пойдем, пойдем, – говорю я.
Верзила встал и поплелся сзади.
Мы обогнали тараканов. Я наметил кое-как направление, куда они ползли, и мы зашагали. Через полкилометра лес стал редеть, редеть, и я увидел сарай и дом-сторожку. И, пожалуйста, мы дома. Показали нам тараканы дорогу.
* * *
Приехал я в город и сдуру рассказал о моем приключении. С тех пор издеваются надо мной приятели. Стоит мне собраться куда-нибудь на охоту или в путешествие – всегда дарят мне компас – спичечную коробку, в которой сидит таракан. Ведь нашли какого-то чудака, который тараканов для певчих птиц разводит. И всегда таракан в коробочке толстый, жирный – такой, что и смотреть противно.
ТЕТЕРЕВ И ПЕТУХ
Рисунки автора
Город, в котором я вырос, встарину был крепостью. Построили его у реки, на холмах, – чтобы издалека высмотреть неприятеля. Далеко во все стороны видно с наших холмов.
Разлеглись леса с перелесками, с полянами до самого синего края, откуда белые облака ползут.
Наш дом на самом высоком холме стоит.
Как наступит весна, я на крышу залезаю. А там все по-другому – не то, что внизу. Внизу – во дворах грязища, навоз. А там – чисто, просторно. Только крыши, дождем вымытые, да небо, да лес дальний. И шум наверху какой-то другой, особенный, звонкий шум. Жаворонок прямо над головой висит, будто на ниточке подвешенный.
По самой высоте гуси летят. Вытянулись длинной вожжой, переговариваются – гогочут.
И журавли курлыкают где-то, – их и не видно.
А еще выше какие-то белые пятнышки поблескивают, – так высоко, что глазу больно на них смотреть. Это лебеди летят.
Заглядишься на них – и вдруг над самой твоей головой как просвистит что-то. Это низко-низко, на сажень от труб, проносится табунок уток.
Утки маленькие – чирочки! Они с голубя, даже меньше. Ух, работают! Так и слышно, как воздух крыльями режут.
А за ними кто-то толстый поспевает, намахивает.
Ага! Это кряква-утка. От своих, видно, отбилась да и пристала по пути к чужой компании – к чиркам. Трудно ей с ними вровень лететь. Отстает бедняга.
Я уж не первый год весной на крышу забираюсь.
Всех перелетных птиц по голосу и полету знаю. Лежу, с боку на бок поворачиваюсь.
А устанут глаза в даль смотреть, в синюю вышину, я для отдыха свою же крышу разглядываю. Она тоже весной особенная.
Изо всех щелок, где труха сырая скопилась, начинает выбиваться из-под досок какая-то травка. Крыша-то у нас старая, трухлявая.
На трубе нашей кирпичной, на самом солнопеке, муха сидит, вся бронзовая, зеленая. Греется.
Красивая муха.
Да ну ее, муху. Не ради мухи я на крышу залез. Я на речки, на лес смотрю, на озера, на луга дальние. Они так и ходят в нагретом воздухе, колышутся, будто живые.
Вон озерко с гривенник величиной. А по-настоящему-то оно большое.
Наверно, на нем утки пролетные сейчас сидят, отдыхают.
А вон осинник, – там тетерева должны быть.
Вон полянка за осинником. Уж это ясно, что тетеревиная полянка – ток тетеревиный.
Туда тетерева-косачи слетаются по утрам драться, чуфыкать и бормотать. А тетерки, что курицы, квохчут, смотрят с елок, как мужья на земле сшибаются.
Тут-то в самый раз и стрелять косачей!
Вот слез я с крыши, пошарил на кухне, нет ли чего-нибудь съедобного – хлеба, сухарей, картошки, хоть сырой, хоть вареной. Соли в бумажке захватил, Чайничек в темных сенцах нащупал. Ружье за спину – и айда!
Пока не найду тетеревиную полянку, домой не вернусь.
* * *
Хорошо, мягко итти по весенней земле.
Мнут мои болотные сапоги сырую землю – как из губки воду выжимают, причавкивают. Иду я лесом, полем, лугом.
Да где же она, эта полянка моя? Куда задевалась? Ведь с крыши-то я ее как на ладони видел. Поправей соснового бора, полевей длинного озера.
Вот и бор, вот и озеро, – а полянки нет.
Все вблизи кажется другим, непохожим.
А лес все темней да сырей. Свет полосами упирается в мох, в ягоды прошлогодние, в ландышевые поросли. Моховая кочка вся в клюкве, как подушка в бисере. Рядом пень трухлявый, дряхлый, так и рассыпается рыжей мукой. Гляжу – в самой середине пня ямка, а в ямке тетерочье перо, пестрое, полосатое – желтое с черным. Видно, купалась тут тетерка в сухой трухе, барахталась, на боку лежала, крыльями хлопала, черным куриным глазом глядела.
Эх, обидно мне стало, когда я это перо нашел. Ведь есть же, значит, здесь поблизости тетерева, – может, рядом сидят, а не найти их.
Будто провалилась моя полянка сквозь землю.
Искал я ее, искал, километров двадцать в этот день исходил. И в такую глушь забрел – в самый глухой бор, в темный, густой, заваленный.
Совсем не туда попал.
Мне нужен молодой лес, светлый, с полянами, с прогалинами.
Тетерева всегда на чистое место слетаются. Им, как бойцам, площадка нужна. А здесь в бору – не подерешься. Того и гляди, лиса или куница из-за дерева выскочит и за хвост ухватит.
Пока плутал я в бору, лазил по валежинам, на корнях спотыкался, – совсем свсчерело. Наступила ночь.
Стал я с горя складывать костер, – ночевать уже собрался. И вдруг далеко сквозь стволы, сквозь ветки засветился огонек.
Избушка в самом лесу оказалась.
Пробрался я к ней через бурелом. Стучу в дверь.
– Пустите, пожалуйста, переночевать. Охотник я, заблудился.
– А вали ночуй! – отвечает кто-то из-за двери спросонья.
Это был здешний лесник. Он в этой избушке с женой и детьми живет. Уложил меня лесник на лавку и разговаривать со мной не стал. Сразу захрапел. А я лежу и думаю, как бы мне самый рассвет не проспать. С опаской заснул. Сплю, а одним ухом слушаю. Вот первый петух заорал: кукарекккуу!
Рано мне еще, ночь полная. Еще поспать можно.
Второй раз петух заорал. Ну, теперь самая лора вставать.
Окошко уж посерело.
Там в углу колодец был – с бадьей на веревке. Зачерпнул я ледяной воды, плеснул себе в лицо. Ух, холодно! Дух захватывает. А без мытья в такое утро нельзя. Если не умоешься холодной водой, не разгонишь кровь по жилам, – совсем потом замерзнешь.
Полощусь я у колодца, тру шею, уши, щеки. И вдруг как чуфыкнет у меня над самой головой:
– Чуффыть!..
Тетерев!.
Я так и присел на корточки. И за колодец спрятался.
Гляжу – на березе у забора сидит здоровенный черныш. Сидит и смотрит на лесникова петуха.
А петух в навозной куче лапами гребет, кур созывает.
– Кукарекккууу! – кричит снизу петух.
– Чуфффыть! – отвечает с березы тетерев.
– Кукарекууу!
– Чуффыть! Чуффыть! Чуффыть!
– Кук… – подавился петух.
Это тетерев слетел с березы и прямо на навозной куче между курами уселся.
– Ко, ко… ко… ко… коко! – заговорил петух.
А косач выгнулся. Крылья распустил, будто двумя саблями по земле водит.
Хвост, как веер, то вправо развернет, то влево, а сам бормочет: «Гур! гур! гур! гур! гур!» Потом припал он к земле грудью, вокруг себя повернулся, шею выгнул и то подскочит, то важно выступает. «Гур! гур! гур! гур!»
Брови у косача красные, а весь он черный-черный, только на крыльях белые зеркальца мелькают да подхвостье белое торчит. А ноги у него коротенькие и все в перьях – будто в валенках.
Подскочил тетерев к курице, вокруг нее на одной ноге проскакал, одним крылом сбоку подпираясь.
И стали петух и косач сходиться все ближе и ближе. По всем правилам петушиной драки. Оба ведь петухи, только один лесной, другой домашний.
То будто зернышки сбоку поклюют и еще на шаг сойдутся, то опять головы подымут. Петух воротничок распустил, желтые крылья развел.
А черный тетерев надулся, как пузырь, – вот-вот лопнет.
И вдруг как прыгнет петух на косача.
Хватил его шпорами, долбанул клювом.
А тетерев одним крылом как щитом заслонился и клюнул петуха из-под крыла. Самое-самое красивое перо у Петьки из хвоста вытащил. Самое длинное перо. Самую красоту Петькину.
Опять петух Налетел. Сшиблись, завертелись на месте. Петух шпорами работает, косач клювом колет и крыльями бьет. Крылья о крылья хлопают. Перья летят во все стороны – черные, желтые, белые.
Сильней петуха косач. Крепче у него крылья – рабочие крылья, летные. Не то что у петуха – простые махалки.
Бьет косач Петьку, с ног сшибает. Как ударит крылом, так и сшибет. Как ударит, так и сшибет.
Старается Петька повыше подпрыгнуть, грудью тетерева толкнуть, шпорой заколоть.
Да нет, не выходит. Забивает его черныш.
Тут я выскочил из-за колодца, упал на обоих драчунов и загреб их в охапку.
А они так хватко вцепились друг в друга, что не сразу и очухались. Тетерев петуха за бороду держит, а петух тетерева за бровь красную.
Только у меня в руках отпустили они друг друга.
Засунул я в сумку тетерева и живьем домой принес.
– Смотрите, какого я молодца руками поймал.
Посмотрел мой дядя – он у нас старый охотник – и говорит:
– Да, ладный тетерев, старый. Твое счастье, Женя. Такой случай редко в жизни бывает. Тетерева с петухами иной раз и дерутся, – это я сам видал. А вот чтобы руками поймать тетерева – этого со мной не случалось. Да и с тобой, думаю, больше не случится. Не важничай.
