Письмо
Текст книги "Письмо"
Автор книги: Евгений Блажеевский
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
«Я ждал его, как воскресенья…»
Я ждал его, как воскресенья,
Я думал: арбузы… ранет…
Но вот – пролетели мгновенья
И летнего времени нет.
Моё человечье, земное
Вдоль каменного парапета
Ушло в измеренье иное,
Уплыло короткое лето.
Хоть я до веселия падкий,
Закрыли моё шапито.
Страницей из школьной тетрадки
Судьба от рожденья и до…
У памяти в душном кармане
Слова из больного напева.
Прочтение, словно в Коране,
Обратное: справа – налево.
Обратно листаются годы,
И вдруг понимаются как
Российская сущность свободы —
Распад, растворение, мрак…
1989
ПОКОЛЕНИЕ
Уже не надо вразнобой
таранить
стену.
В проломе видим мы с тобой
немую
сцену:
Башкой пробившие дыру
и зло,
и слепо
Бодают лбами на юру
родное
небо…
Мечтанья обратились в дым,
в морскую
пену.
Как пусто в этой жизни им —
пробившим
стену!
Они на фоне синевы
почти
уроды
Не осознавшие, увы,
своей
свободы.
А где-то звякают ключи,
проводят
сверку.
И ожидают палачи
отмашки
сверху.
1990
«Лагерей и питомников дети…»
Лагерей и питомников дети,
В обворованной сбродом стране
Мы должны на голодной диете
Пребывать и ходить по струне.
Это нам, появившимся сдуру,
Говорят: «Поднатужься, стерпи…»,
Чтоб квадратную номенклатуру
В паланкине носить по степи.
А за это в окрестностях рая
Обещают богатую рожь…
Я с котомкой стою у сарая
И словами меня не проймёшь!
1990
«Больная смерть выходит на дорогу…»
Больная смерть выходит на дорогу,
Тяжёлый воздух лапами когтя.
Мы пожили своё, и слава Богу,
Но каково тебе, рождённое дитя?..
Но каково нечаянно зелёным
Побегам вдоль вокзалов и дорог?..
Давай подышим воздухом казённым,
Поскольку платим за него налог!
Чего стесняться, мы же не в сорочке
Явились в мир кирзового труда,
Где очень поздно набухали почки
И рано подступали холода.
Где долго принимали за святыни
Усатый бюст и бронзовый парад,
Где молодость, как плёнку, засветили
И поломали фотоаппарат.
Такие времена…
Но мы пока что дышим
И пусть в ночи поют не соловьи,
Ты слышишь: кошки пронесли по крышам
Сухое электричество любви?..
1989
«От мировой до мировой…»
От мировой до мировой,
Ломая судьбы и широты,
Несло героев – головой
Вперёд – на бункеры и дзоты.
И вот совсем немного лет
Осталось до скончанья века,
В котором был один сюжет:
Самоубийство Человека.
Его могил, его руин,
Смертей от пули и от петли
Ни поп, ни пастор, ни раввин
В заупокойной не отпели.
И если образ корабля
Уместен в строчке бесполезной,
То век – корабль, но без руля
И без царя в башке железной.
В кровавой пене пряча киль,
Эсминцем уходя на Запад,
Оставит он на много миль
В пустом пространстве трупный запах.
Но я, смотря ему вослед,
Пойму, как велика утрата.
И дорог страшный силуэт
Стервятника
в дыму заката!..
1990
2
Из
«АРМЕЙСКОЙ ТЕТРАДИ»[1]1
Хронология стихотворений предусмотрена автором.
[Закрыть]
«Когда забирали меня…»
Когда забирали меня
И к Марсу везли на арбе,
Когда я свободу менял
На блёклую шкуру х/б,
Когда превращали в раба,
Совали в лицо автомат
И делала власть из ребра
Народного
серых солдат,
Когда моё время текло,
Судьбу половиня, инача,
И маму метелью секло
Всю в хохоте жалкого плача,
Тогда у истока разлук,
Явившись на сборное место,
Ударил, как репчатый лук,
По зренью армейский оркестр.
И бритый солдатский набор
Качнулся, разбитый на роты,
И Марс превратил в коридор
Дорогу и съел горизонты.
И я, покачнувшись, побрёл
Туда, где ручищами сжата
Душа и горит ореол
Вкруг матерной рожи сержанта,
Туда, где становится мир
Тщетою солдатских усилий,
Где спутник тебе – конвоир,
И где проводник – не Вергилий —
Проходит пространством пустым…
Я многое дал бы, о Боже,
Чтоб сделаться камнем простым,
Лежащим на бездорожье.
1974
«Я выпадаю из обоймы вновь…»
Я выпадаю из обоймы вновь,
Из чёткого железного удушья.
Так выпала случайная морковь
Из рук того, кто заряжает ружья.
Но всё же у моркови есть удел,
Которого не ведаю с пелёнок:
Стрелок стрелять морковью не хотел,
Но подобрал и съел её ребёнок.
А мой удел, по сути, никакой.
Во мраке человеческих конюшен
Я заклеймён квадратною доской,
Где выжжено небрежное «не нужен».
Не нужен от Камчатки – до Москвы,
Неприменим и неуместен в хоре
За то, что не желаю быть как вы,
Но не могу – как ветер или море…
1974
«Солдатские домики в лёгком налёте снежка…»
Солдатские домики в лёгком налёте снежка.
Зима не спешит и уйдёт, очевидно, не скоро.
И пусть порошит!.. Моя участь в итоге смешна,
И я ограничен дощатой спиною забора.
Ну что же, я рад, что года улетают в трубу,
Тому, что забор обступает доской повсеместной,
Что он – не чета лицемерно-негласным табу,
Что грубо сколочен из истинной плоти древесной.
Так проще, пожалуй; казарма не знает вранья,
Но я интереса к её простоте не питаю.
В зелёной толпе наблюдаю полёт воронья,
Как будто со дна утомлённых пловцов наблюдаю…
1974
«Когда одиночество – это вода…»
Когда одиночество – это вода,
И в ней растворяется путь,
Ведущий на сизые города
Сквозь серо-зелёную муть
Пустыни, которая больше земли,
А плот у тебя бутафорский,
Тогда поперечные горбыли
Сорви, чтоб расстались и доски…
1974
«Над Тольятти метели тень…»
Над Тольятти метели тень,
Снег зализывает пороги.
Нет письма семнадцатый день,
Видно, письма замерзают в дороге…
Но мне чудится: вдоль проводов
Поднялся и летит, нарастая,
На Москву, на Казань, на Ростов
Сквозь метель непонятная стая.
Это письма в полёт повело
В несуразных конвертах без марок,
И несёт их зимы помело
В мир домов, подворотен и арок.
И моё – в их несметном числе —
Полетело гонцом виноватым
К вам, Марина, чей голос и след
Затерялись за военкоматом,
Где снегами пути занесло
И пропели армейские трубы…
А волос вороное крыло,
И глаза, и вишнёвые губы,
Что так долго мерещились мне
В перестуке и грохоте стали,
Отступили в дрожащем окне
И за Сызранью вовсе пропали.
В темноте небывалых кулис
Ни звезды, ни дорожного знака…
Пенелопа не ждёт, а Улисс
Не вернётся в отчизну, однако,
Над Тольятти метели тень,
Снег зализывает пороги.
Нет письма семнадцатый день,
Видно, письма замерзают в дороге…
ПЁТР СОЛОВЕЕВИЧ СОРОКА
Имя его было Акакий Акакиевич. Может быть, читателю оно покажется несколько странным и выисканным, но можно уверить, что его никак не искали, а что сами собой случились такие обстоятельства…
Н. В. Гоголь
В солдатском клубе шёл английский фильм:
«Джен Эйр» —
Немного скучный
И немного
Сентиментальный фильм о богадельне
Для неимущих маленьких сирот
И о любви —
Возвышенной и трудной —
Любви аристократа с гувернанткой.
Сержант Шалаев,
Так же, как и все,
Курил в кулак,
Смотрел картину,
Думал
О том,
Что скоро ужин и отбой.
Но в память красномордого сержанта —
В берлогу, где всегда темно и пусто,
Запали занимательные кадры:
Там,
На экране,
За непослушанье
На табурет поставили девчонку,
Которая мучительно,
Но гордо
Выстаивала это наказанье.
Сержант Шалаев гадко ухмыльнулся…
И вот уже
Не в Англии туманной,
Не в армии какой-то иностранной
На табурет щербатый, как наседка,
Далёкий от ланкастерских по форме,
Поставлен провинившийся солдатик.
Он – Пётр Соловеевич Сорока —
Фамилии пернатой обладатель,
С глазами голубыми идиота
На табурете замер
И стоит.
Сержант Шалаев курит и смеётся.
Он чувствует,
Что шутка удаётся,
А за окном проносится метель.
Она летит во тьме,
Под фонарями
Её поток напоминает рысь.
Она летит,
А там —
У горизонта —
Сжигают ядовитые отходы
За крайними постройками Тольятти,
И полог неба смутен и зловещ.
А Петя Соловеевич Сорока
Стоит на табурете,
И в глазах,
Совсем стеклянных,
Отражен размах
Всей этой скверны
И почти животный,
Пронзительно-невыносимый страх…
1975
ШМЕЛЁВ
Дышала степь и горячо, и сухо.
Шмелёв сказал:
«Я не вернусь в отряд.
Я больше не желаю,
Я – не сука,
Которую пинает каждый гнус…».
И на глазах у нас переоделся:
Ремень солдатский – на ремень гражданский,
Вонючие большие сапоги – на башмаки,
подаренные кем-то,
И грубую стройбатовскую робу —
на синюю рубашку и штаны.
Переоделся,
Сплюнул на прощанье
И повернулся,
И побрёл по полю,
Которому, казалось,
Нет конца.
Будь проклято безоблачное небо!
И рыжая резвящаяся лошадь,
И птица,
Пролетающая косо,
И паутинок медленный полёт
Внушали мысли об освобожденьи,
О бегстве…
И Шмелёв услышал этот
Идущий из глубин природы зов.
Он брёл по полю,
– Надо задержать!..
– Иначе дело пахнет керосином!..
– Иначе дело пахнет трибуналом!..
– Шмелёв, постой!..
– Шмелёв, вернись назад!..
Но он уже бежал.
И мы по полю
Пошли с какой-то странной прямотою
И внутренней опаскою слепцов.
Мы шли ловить
Большого человека,
Который наши тайные мученья
И нашу человеческую трусость
Перечеркнул попыткою побега.
И мы ловили родственную душу,
Не понимая этого ещё,
И не Шмелёва,
А себя ловили —
Рабы всепобеждающей казармы,
А он бежал
И плакал,
И бежал…
Мы беглеца поймать бы не сумели,
Но та лошадка,
Что его дразнила
Свободою своей издалека,
Любезно предоставила и спину,
И ноги,
И ефрейтор мускулистый
Погоню продолжал на четырёх!
Какая лошадь
И какое счастье,
И похвала от командира части!..
И был беглец настигнут
И доставлен
В комендатуру,
Где перекусил
Себе зубами
Вены на запястье…
1976
ВСТРЕЧА
«А что мы, в сущности, знаем —
Любители сделать дыру
В картоне,
В своём виске
Или в глазу соседа,
Или пальцем – в песке?..
А что мы, в сущности, значим —
Любители бормотухи
И крепкого табака,
Валяющие дурака
Пока не наступит отбой?..»
Такие смурные мысли
Во мне возникали,
Когда
В горящей июльской степи,
На камень горячий усевшись,
Ребристый кусок арматуры
Я в норы бесцельно совал.
И думал:
«Далеко же суслик
Забрался…»
Такое занятье:
В норе ковырять
Или в зубе
Спасает стройбат от безумья.
Но только мне холодно стало!..
Ожог ледяного металла
Волною прошёл по загривку.
Я вздрогнул… —
За мокрой спиною
На выжженной тверди,
Как фаллос,
У камня змея поднималась
И тонкое жало
Дрожало.
Ну что же, гадюка,
Сапог мой
Твою размозжит головёнку,
Подкова моя холоднее…
Смелее, гадюка!
Но, Боже,
На этой узорчатой коже
Такие сверкали глаза!..
Что я,
Отступая с пригорка,
Дрожал от удара тоски,
От желчи,
От мудрости горькой…
О змейка
С глазами поэта,
Убитого близ Пятигорска,
Откуда они у тебя?!.
Откуда?..
О страшное чудо…
Я брёл наугад,
Но, казалось,
Что мне не уйти от пригорка.
Я брёл,
И вокруг загибалась
Земли воспалённая корка…
1976
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Я вернусь в ноябре, когда будет ледок на воде,
Постою у ворот у Никитских, сутулясь в тумане,
Подожду у «Повторного» фильма повторного, где
Моя юность, возможно, пройдёт на холодном экране.
Я вернусь в ноябре, подавившись тоской, как куском,
Но сеанса не будет и юности я не угоден.
Только клочья тумана на мокром бульваре Тверском,
Только жёлтый сквозняк – из пустых подворотен…
1975
ЧУВСТВО ПОКОЯ
Безмерное чувство покоя
В ту ночь посетило меня.
Огромное тихое счастье
Сидеть в одиноком тепле
И знать,
Что тебя не настигнет
Холодная дикая степь,
Что руки её ледяные,
Что вьюга пустых полустанков,
Что ящик солдатской казармы,
Отравленный газом кишечным,
Остались за тысячи вёрст.
Как чудно!..
Как чутко!..
Чуть слышно
За стёклами лепится снег.
А лягу в постель
И увижу:
Безбрежное летнее утро.
Спят куры в пыли золотистой,
Спят мухи на стёклах веранды,
Спят люди:
Один – под телегой,
Другой – в старомодной карете,
А третий,
Наверное, я,
Лежит под раскидистым дубом,
Блаженно во сне улыбаясь,
И птица
Сидит на руке…
1975
ВОСПОМИНАНИЕ О МЕТЕЛИ
Мокрый снег. За привокзальным садом
Темнота, и невозможно жить,
Словно кто-то за спиной с надсадом
Обрубил связующую нить.
Мёртвый час. Не присмолить окурка,
Мёрзнут руки, промерзает взгляд…
Вдоль пустынных улиц Оренбурга
Я бреду, как двести лет назад.
Что-то волчье есть в моей дороге —
В темноте да на ветру сквозном!..
И шинель, облапившая ноги,
Хлопает ноябрьским сукном
Хлопают дверьми амбары, клети,
Путь лежит безжалостен и прям.
Но в домах посапывают дети,
Женщины придвинулись к мужьям.
Но, уйдя в скорлупы да в тулупы,
Жизнь течёт в бушующей ночи.
Корабельно подвывают трубы,
Рассекают стужу кирпичи.
И приятно мне сквозь проклятущий,
Бьющий по лицу колючий снег
Видеть этот медленно плывущий
Теплый человеческий ковчег…
3
Из цикла
«ВСЕСОЮЗНАЯ ГЕОГРАФИЯ»
МОНОЛОГ ПРОВИНЦИАЛА
Мне думалось,
Что я преодолел
Провинцию,
Её родные парты
И жаркий дух,
Что голубел и млел,
И смачный стук —
Всей пятерней о нарды,
И тень резную
В августовский зной,
И жирный день,
Шипящий на мангале,
И этот потаённый
Земляной
Озноб в парадном
И озноб в подвале…
Мне думалось,
Что я почти герой —
Тянули миражи,
Вокзалы,
Сходни
От улицы,
Где пробегал порой
Большой петух
В проёме подворотни,
От медленных
Восточных вечеров,
От музыки,
Смакующей обиды,
От пыльного величия ковров,
Висящих,
Как сады Семирамиды…
Мне думалось,
Что можно извинить
Себя за всё,
Легко забыв про это,
И душный быт
Беспечно изменить
Простой покупкой
Авиабилета.
Из мусульманства,
Из дашбашных дел,
Из местной жизни,
Чуждой славянину,
Я непременно вырваться хотел.
И променял
Чужбину
На чужбину…
1980
КИЕВ
Ещё не расцвели каштаны,
Но розоватый воздух нежен.
И этот праздник долгожданный
С весенним солнцем перемешан.
И бабы – как из молока —
Хохочут у днепровской кущи,
Свои сгущённые бока
Покачивая так зовуще.
И обожают петуха —
Его изображенье в «крестик» —
И с буквой «Ге» гуляет «Ха»,
Как будто крёстная и крестник;
И бычьей кровью крашен ВУЗ,
И краску пробивает мясо…
Идёт колхозник – вислоус —
Похожий чем-то на Тараса.
И, среди прочих быстрых ног,
Мелькают посреди проспекта
И адидасовская кеда,
И крепкий жмеринский сапог.
Здесь выбивается исток
Наречий костромских и брянских.
Любая вывеска – урок
Разросшихся корней славянских.
Здесь тот живительный раствор
И крепь строительного леса,
Из коих слеплен и Ростов,
И многодетная Одесса…
1980
ТУРКМЕНСКАЯ ЗАРИСОВКА
Верблюд и чёрная цистерна,
Стоящая наискосок…
Моя тоска почти безмерна:
Верблюд, цистерна да песок…
Барса – на выжженные тыщи…
Кельмес – тебе не хватит ног…
И, как зола на пепелище,
Повсюду властвует песок.
О, это смуглая окалина
В солончаковом серебре!..
О, Родины моей окраина,
Где на горячем пустыре
Верблюд, поджавший губы тонко,
Орёл о четырёх ногах,
Где зноя выцветшая плёнка
Легла на стёкла в поездах…
1980
«Покуда полз фуникулёр…»
Покуда полз фуникулёр,
С трудом одолевая выси,
Бурлил в котле окрестных гор
И глухо клокотал Тбилиси.
Брусчатка шла заподлицо
Морковно-красной черепицы,
Текло и булькало в лицо
Густое варево столицы,
Которую, как песнь – на слух,
В дохристианское столетье,
Наверное, напел пастух,
Играя на вишнёвой флейте.
Что думал юный полубог
В тени развесистого бука,
Когда, цепляясь за дымок
И за руно, рождалась буква?..
Был город зеленью увит
И пыльным буйством винограда.
В глаза бросался алфавит
Бугристый, как баранье стадо.
Крестьянский, плодоовощной,
Овечий и высокогорный,
Простой, как в лавке мелочной —
Бесхитростный мундштук наборный,
Он с вывесок куда-то звал
И приглашал побыть в духане;
И город честно раздавал
Своё чесночное дыханье.
И город был собою горд —
На шумном перекрёстке мира
Прекрасный, словно натюрморт
С бутылью и голубкой сыра…
1983
НА КАВКАЗЕ
Висит кинжальная звезда,
Протянешь – и поранишь руку…
Протяжно воют поезда,
Летящие по виадуку.
Как нестерпим железный свист,
Который будоражит горы!
Но, слава Богу, путь кремнист,
И в темноте растаял скорый…
ЯЛТА
В удушливой влаге слова солоны,
Горячее бремя погоды.
У пристани пёстрой стоят, как слоны,
Ленивые пароходы.
Купальщицы бродят густою толпой,
Фотограф, пригнувшись сутуло,
Снимает «на память», и дым голубой
Плывёт от жаровен Стамбула.
Татарская слива ломает забор,
Трещит от приезжих квартира,
Но бронзовый Горький стоит среди гор,
Как путник – на пачке «Памира».
Но есть одиночество, есть высота
И вкрадчивый холод телесный,
Когда на машине ползёшь возле рта
Гудящей над городом бездны.
Но есть непреклонный витой кипарис,
Что стал звездочётом у Бога,
И собственной жизни отвесный карниз,
И ночь у морского порога.
Густая, как дёготь, несущая ритм
Откуда-то издалека,
Где бродит, крепчая, йод, и горит
Печальный огонь маяка.
И нет исчисления прожитым дням
В пространстве разъятом, развёрстом,
И женщина в белом по мокрым камням
Уходит во тьму, как по звёздам…
1984
ТРАНЗИТНЫЙ ПАССАЖИР
Он в апреле
Под утро приехал туда,
В этот полузабытый
Чинаровый город,
Где прошло,
Как сквозь пальцы проходит вода,
Голубиное время;
И явственный голод
По былому
Его охватил целиком,
Целиком охватила душевная смута.
На пустынном перроне,
Ища телефон,
Он вдыхал наплывающий запах мазута.
Всё, казалось, дышало забытым теплом,
Щекоча возбуждённые ноздри и нервы:
Здесь
На грустную жизнь получил он диплом
И отсюда ушёл ни последний, ни первый.
Здесь
Упругое сердце звенело мячом,
И на стену шампанского брызгала пена.
Здесь
Он гроб выносил, и гремел за плечом
Похоронный оркестр под диктовку Шопена.
Здесь,
Как деку, озвучила душу струна
И незримые пальцы живое задели.
Здесь,
Готовя себя (о, искатель руна!)
Он не ведал размаха безумной затеи.
Здесь…
Но только вокзал показался ему
Незнакомым,
Такого не знал он вокзала…
И рассветную площадь
В безлюдном дыму
Фонари освещали, горя вполнакала,
Незнакомая улица к центру вела,
Незнакомый бульвар подступал парапетом…
И невольно подумалось: «Ну и дела!
Да и жил ли когда-то я в городе этом?..»
Ветерок налетевший
Листву теребил,
А приезжий смотрел на фонтан и на зданья.
Но от мест,
Что он помнил и с детства любил,
Не осталось, увы,
Ни кола,
Ни названья…
ПЕТЕРБУРГ
Холодный град Петра
И неба бумазея,
И коммунальная
Угрюмая кишка…
Здесь люди бедные
И холодок музея
Соседствуют,
И жизнь
Течёт исподтишка.
Здесь ржавчина времён
Сползает по карнизам,
Здесь медленный туман
Вползает в рукава,
Здесь,
Камнем окружён,
Смотрю на то, как низом
Уходит под мосты
Холодная Нева
Здесь не найти домов
Купецких да простецких,
Кариатиды спят
В чахоточном дыму.
Здесь русские живут
Среди красот немецких
И город людям чужд,
Как и они – ему…
1980
УРАЛ
Вороны прославляют Каргалу,
Вороны каркают, последний слог глотая.
Исщипан воздух весь, похожий на золу,
Бежит волчицей степь, петляя и плутая.
Весенний день оглох от гомона ворон,
Стоит, облокотясь, у заводской конторы.
И если поглядеть, то с четырёх сторон
Свинчаткою небес окружены просторы.
Но если подышать всей грудью, то на миг
Почувствуешь размах, не знающий опоры, —
Вот почему сюда бежали напрямик
Солдаты, кузнецы, раскольники и воры.
Здесь нету суеты заласканных земель,
Здесь всё наперечёт, здесь «только» или «кроме».
Как исповедь души, вобравшей вешний хмель,
На сотни русских вёрст разбросанные комья
Передо мной лежат в суровой наготе,
Но что-то в них живёт мучительно и свято.
Такая нагота присутствует в Христе,
Распятая земля – воистину распята…
1978
ПРОГУЛКА
Во мне воспоминаний и утрат
Уже гораздо больше, чем надежд
И радостей,
А потому не буду
На будущее составлять прогнозы,
Но хочется воскликнуть невзначай:
«Как быстро мы состарились, приятель,
От Пушкина спускаясь по Тверскому!..
И радости,
Которыми, казалось,
Пропитан воздух,
Поглотил туман.
И женщины,
Которых мы любили,
Уже старухи…»
Дует ровный ветер,
Кленовый лист влетает в подворотню,
И я приподнимаю воротник.
На мне чернильно-синие штаны
И скромное пальто из ГДР —
Страны, не существующей на свете…
1990
«Сжимается шагрень страны…»
Сжимается шагрень страны,
И веет ужасом гражданки
На празднике у Сатаны,
И оспа русской перебранки
Картечью бьёт по кирпичу,
И волки рыщут по Отчизне,
И хочется задуть свечу
Своей сентиментальной жизни.
Но даже там, где рвётся нить
Судьбы, поправшей дрязги НЭПа,
На дальних перекрёстках неба
Души не умиротворить…
1992
«Невесело в моей больной отчизне…»
Невесело в моей больной отчизне,
Невесело жнецу и соловью.
Я снова жду слепого хода жизни.
А потому тоскую или пью.
Невесело, куда бы ни пошёл, —
Везде следы разора и разлада.
Голодным детям чопорный посол
В больницу шлёт коробку шоколада.
Освободясь от лошадиных шор,
Толпа берёт билеты до америк,
И Бога я молю, чтоб не ушёл
Под нашими ногами русский берег…
1990
4
Из цикла
«ПЕСОК И МРАМОР»
«Благословенна память…»
Благословенна память,
Повёрнутая вспять.
Ты будешь больно падать,
Да редко вспоминать.
Осядет снегом горе,
Дитя увидит свет…
В естественном отборе
Для боли места нет.
Лишь память о хорошем,
О том,
Что стало прошлым,
О нежности,
Которой
Ещё принадлежу,
О голосе любимом,
О том,
Что стало дымом,
Необъяснимым дымом,
Которым дорожу…
