Текст книги "Между жертвенником и камнем. Гость из Кессарии"

Автор книги: Евгений Санин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Герой Троянской войны Ахилл, скрываясь в Скиросе среди девушек, носил имя Пирры – «Рыжей».

Мать троянской царицы Гекубы звали, по разным версиям, пятью трудно запоминаемыми греческими именами.

Но однажды, вместо охранника в спальню ворвался сияющий Валент.

– Ну! – заторопил его Тиберий. – Где послание?

Офицер кивнул на дверь, за которой Тиберий различил тяжелые шаги. В спальню, отстранив властной рукой Валента, вошел… сам Макрон.

Тиберий вскочил с ложа.

– Ты?!

– Я, – невозмутимо отозвался Макрон, словно речь шла о его возвращении после минутного отсутствия, широко улыбнулся императору.

И эта улыбка, которая, быть может, первый раз в жизни появилась на губах Макрона, лучше всяких слов, заверений, клятв убедила Тиберия в том, что дела не так уж и плохи.

Он сразу обмяк и, облегченно вздыхая, покачал головой:

– Что ж ты так долго молчал?

– Я хотел... – пробормотал, оправдываясь Макрон. – Но не все еще было улажено.

– А теперь? – быстро поднял голову император.

– Теперь почти все...

– Почти?

– Завтра – заседание сената, на котором с благодарственным словом к тебе обратятся новые консулы. А у Сеяна осталось еще две с половиной тысячи верных людей. Он приказал выставить их вокруг курии.

– Он что-то подозревает?

– Не думаю! – покачал головой Макрон. – Он как старый волк, который чувствует засаду, но не видит ее.

– А легионы... – простонал Тиберий. – Ты уверен в наших с тобой легионах?

– Конечно! – невозмутимо отозвался Макрон. – Если только...

Что только?!

– Сеян не пообещает им после заседания большую награду, чем ты. Хотя, думаю, до этого дело не дойдет. Я не собираюсь выпускать его из курии. Но для того, чтобы сенаторы согласились на его арест, мне нужны веские доказательства...

– Будут тебе доказательства! – пробормотал Тиберий, садясь за стол и беря чистый лист пергамента.

«Отцы-сенаторы! – вывел он своим размашистым почерком и задумался, искоса поглядывая на Макрона, терпеливо дожидавшегося у входа. – Хоть я и не вижу сейчас вас, но чувствую, что все вы внимаете каждому моему слову. Сообщение, которое вам предстоит выслушать, быть может, кого-то повергнет в трепет, кого-то в недоумение, третьих просто ошеломит, но уверен, что всех вас после этого прочтения, объединит справедливый гнев и искренняя тревога за судьбу отечества, за очаги и могилы наших 30 предков».

«Продажные твари! – покрывая лист пергамента торопливыми строчками, думал Тиберий о сенаторах, – Хотел бы я знать, как вы будете вести себя, зная, что за дверями курии стоят вооруженные люди Сеяна!»

Движения его замедлились. Он уже не так уверенно водил стилем. Страх сковывал его движения. Только теперь император понял, в какую опасную игру он пустился играть с префектом претория.

Через пять минут стиль в его пальцах снова стал проворным, на губах появилась мстительная усмешка. Тиберий на миг представил лицо Сеяна, когда тот будет слышать эти строки.

«А теперь, отцы-сенаторы, я перехожу к злодеянию Сеяна, вобравшее в себя все пороки, которые только существуют на земле...»

Вскоре страх с новой силой сковал его мысли. Император выдавливал из себя какие-то неубедительные, бессвязные фразы: о своей несчастной судьбе, одиночестве, предательстве единственного друга, которого он видел в Сеяне.

Конец послания оказался и вовсе жалким и несуразным.

«Умоляю вас, отцы-сенаторы, прислать за мной, одиноким стариком, кого-нибудь из новых консулов, чтобы он доставил меня в сенат под какой-ни есть вооруженной охраной, чтобы я мог повторить все то, что вы только что слышали, глядя прямо в глаза Сеяну, которого заклинаю немедленно провозгласить врагом отечества...»

Скрепив послание своей личной печатью с изображением Августа, император протянул его Макрону и заискивающе заглянул ему в глаза.

– Ведь ты... вернешься, правда? – запинаясь, спросил он.

Макрон не ответил. Поклонился и вышел.

Покачиваясь, Тиберий вернулся за стол, обхватил виски обеими руками.

«Почему он промолчал? – вдруг подумал он. – Почему не ответил?»

Вызвав Валента, спросил, нельзя ли вернуть Макрона. Тот удивленно взглянул на него и ответил, что Макрон, не мешкая, сел в парусник и отплыл с острова.

«Все пропало! – ужаснулся император. – Это мое послание… Надо было написать его совсем по-другому! Не торопясь, зажигая сенаторов против Сеяна каждым моим словом!

Что же теперь будет?»

Неожиданно он схватил Валента за плечо и, притягивая к себе, торопливо зашептал:

– Надо немедленно послать кого-нибудь следом за Макроном!

Валент с сомнением покачал головой.

– Тогда, – еще быстрее зашептал Тиберий, – направь гонца в мой Палатинский  дворец. Пусть накормят проклятого Друза, оденут, и, если Сеян вздумает поднять против меня войско, проведут по Риму, как главнокомандующего. Все-таки, в нем кровь Германика... Далее, сейчас же подготовить несколько кораблей, чтобы я, в случае опасности мог отплыть к сирийским легионам... И прикажи немедленно сообщить о решении сената световыми сигналами из Рима! Заставь наблюдать за ними самого зоркого твоего человека. Впрочем, нет! Я сам буду наблюдать за ними...

IX Храм Согласия медленно заполнялся сенаторами.

Войдя в него вместе с Титианом, Макрон, придержал старого друга за локоть и напомнил:

– Не упусти момент, возьми слово тотчас, как новые консулы закончат свои речи!

Иначе все пропало.

Сенатор кивнул, понимая, что если Сеяну при обсуждении второго вопроса заседания удастся добиться права на трибунскую власть, то префект претория не только формально, но и фактически сделается императором.

Новые консулы – Домиций Агенобарб и Луций Камилл заняли два кресла с перекрещивающимися ножками посреди залы.

Запаздывающие сенаторы рассаживались кто, где хотел, переглядываясь и спрашивая друг у друга: «Где Сеян?»

Наконец, появился префект претория.

Изрядно располневший за последнее время, с надменным, непроницаемым лицом, он проворчал, усаживаясь на лучшее место:

– Что за жизнь – не спи, не ешь, все старайся на благо отечества...

И дал знак глашатаю призвать всех к тишине. Как только сенаторы замолчали, Сеян кивнул Домицию Агенобарбу. Тот, взяв в руки навощенную дощечку с написанной на ней хвалебной речью в адрес Тиберия, принялся зачитывать ее, обращаясь к Сеяну.

Префект претория кивал каждому слову, одобрительно посматривая на консула, когда вместо полного имени Тиберия звучало просто «принцепс» или «император».

Когда Агенобарб закончив, поклонился Сеяну, и дошла очередь до eго коллеги по консульству, префект претория, взглянув на стоящую в углу клепсидру, нетерпеливо бросил:

– Давай, Камилл, только живее, можешь опустить некоторые места!

Макрон перехватил брошенный на него взгляд Титиния и одобряюще улыбнулся. Для убедительности погрозил пальцем и сделал вид, что сдувает с ладони крошечный предмет. Титиний сразу понял, что имеет в виду Макрон, вздохнул и перевел глаза на запинающегося Луция Камилла.

Наконец, закончил и второй консул.

Пора было приступать к главной части заседания.

Перебросившись несколькими словами с Камиллом, Агенобарб поднялся с кресла, и торжественно начал;

– Для блага, римского народа обращаюсь я к вам, отцы-сенаторы с предложением…

– Консул, спроси! – остановил его крик с задних скамей, и Макрон с замершим сердцем увидел, как поднимается со своего места бледный, как паросский мрамор Титиний.

– Что случилось? – проворчал Сеян, давая знак консулу подождать.

– Дело государственной важности! – поднимая письмо Тиберия, прокричал Титиний.

– Какое еще дело?

– Послание императора!

– Ну, так прочтешь его после того, как мы обсудим уже начатый вопрос! ~ разрешая сенатору сесть, усмехнулся Сеян.

– Но оно касается именно этого вопроса! – в отчаянии оглянувшись на Макрона, выкрикнул Титиний, и Макрон, делая шаг вперед добавил:

– И тебя!

– Ну, хорошо, хорошо! – увидев своего офицера, согласился Сеян. – Только побыстрей, опуская некоторые места!

Титиний, словно боясь, что его остановят, вышел на середину зала и, держа письмо императора, будто самую драгоценную гемму своей коллекции, торжественно начал:

«Отцы-сенаторы! Хоть я и не вижу сейчас вас, но чувствую, что все вы внимаете каждому моему слову...»

Мертвая тишина воцарилась в храме. Затаив дыхание секаторы слушали слезные заверения Тиберия, что именно Сеян отравив сначала Германика, а затем и Друза, лишил римский народ своего любимца и уважаемого полководца, а его, несчастнейшего из всех отцов на земле – двух сыновей.

С каждым новым словом лицо пораженного Сеяна наливалось кровью. На него было страшно смотреть. Неожиданно он побледнел, вскочил со своего места, и поднял руку, словно говоря:

«Стойте! Доколе же вы будете, отцы-сенаторы, слушать этот жалкий лепет, этот бред сумасшедшего старика?»

Но вокруг него были чужие – гневные, мстительные, насмешливые лица еще вчера покорных, но на самом деле, всегда страшных и непонятных ему патрициев. Каждый из них внимал словам императора с таким вниманием и благоговени ем, словно это была блестящая речь Цицерона или входящего в моду Сенеки!

Сеян уронил руку и бессильно опустился на лавку, закрыв глаза. Весь сенат был настроен против него. Но когда? Кем?!

Этого он не мог понять ни сейчас, ни через несколько минут, когда началось голосование. Опрашиваемые Агенобарбом, согласны ли они с предложением императора признать префекта претория врагом отечества, сенаторы не вставали со своих мест, что по обычаю означало их полное согласие.

А через час Макрон приказал взять его под стражу, и консул Агенобарб, переглянувшись с Камиллом, громко провозгласил:

– Отцы-сенаторы, мы вас больше не удерживаем!

...Сеяна втолкнули в спальню императора, когда он сидел за столиком и делал вид, что пишет свои записки.

– Ну, что, Сеян, – как всегда не оборачиваясь на приход префекта, с плохо скрываемой радостью спросил Тиберий. – Доигрался?

Не услышав ответа, оглянулся.

Сеян стоял со связанными руками. Голова его была низко опущена. Позади – Макрон, Валент, воины-охранники, верные и надежные ему люди. «Пока надежные, – мысленно поправил он себя. – Но, тем не менее, я должен их отблагодарить – за то, что они сделали».

– Подойди ко мне, префект, претория, – приветливо сказал Тиберий.

Сеян напрягся, подняв наполнившиеся надеждой глаза. Сделал к нему шаг. Но Тиберий усмехнулся, перевел взгляд на Макрона:

– Что ты стоишь? Я же велел подойти тебе, а не врагу отечества!

Макрон шагнул вперед.

– Как префект, ты должен знать каждого моего врага! – заметил строго Тиберий. – Надеюсь, ты запомнил их, когда раскрывал заговор Сеяна?

Макрон, подумав, кивнул.

– Прекрасно! – одобрил император. – О них мы поговорим позже. А сегодня разберемся с главным. Кого ты привез из его родственников?

– Дочь, – коротко ответил Макрон, – Больше у него никого нет.

Сеян вздрогнул, хотел было упасть к ногам императора, но, помедлив, не стал этого делать.

– Дочь – это хорошо, – еще раз убедившись в том, что никто лучше Сеяна не знает его характера, усмехнулся Тиберий. – С дочерью мы покончим уже сегодня. И с этим тоже, – сказал он, кивая на оцепеневшего Сеяна. – Но сначала он увидит ее конец.

– Яд? – уточнил Макрон.

– Зачем же! – явно наслаждаясь мучениями бывшего префекта, медленно проговорил Тиберий. – Яд – это смерть для достойных. А для дочери безродного выскочки, посмевшего как бездомная собака укусить приютившего ее господина... – удавка! Обычная удавка на шею!

– Но... закон запрещает убивать удавкой несовершеннолетних... Только женщин! – замявшись, сказал Макрон.

– Так прикажи палачу перед казнью сделать ее женщиной или проделай это сам, если он уже не в состоянии!

Сеян закрыл глаза и так стоял со скорбным выражением на смертельно бледном лице.

В последний раз насладившись мукой своего главного врага, Тиберий предупредил, что через час лично спустится в подвал, чтобы присутствовать при казни, и обратился к оставшемуся в спальне Валенту:

– Кстати, как там поживает тезка моего брата?

– Друз? – уточнил офицер и с усмешкой, которую с охотой принял от него Тиберий, ответил. – Сидит на хлебе и воде в ожидании того, что его назначат главнокомандующим.

– Ну, так лишить его всего этого! – распорядился император.

– И воды тоже?

– Воды – в первую очередь! – подчеркнул Тиберий. – Но завтра! Со всеми мы начнем разбираться завтра! А пока принеси амфору самого лучшего вина. Попируем, пока еще есть время до начала первой казни!

ЭПИЛОГ

Расправы над действительными и мнимыми сторонниками Сеяна продолжались весь 31-й, 32-й и 33-й годы...

«Дня не проходило без казни, будь то праздник или заповедный день, – напишет спустя несколько десятков лет об этом кровавом времени римский историк Светоний, – даже в новый год был казнен человек. Со многими вместе обвинялись и осуждались их дети и дети их детей. Родственникам казненных запрещено было их оплакивать. Обвинителям, а часто и свидетелям назначались награды. Никакому доносу не отказывали в доверии.

Всякое преступление считалось уголовным, даже несколько невинных слов. Поэта судили за то, что он в трагедии посмел порицать Агамемнона, историка судили за то, что он назвал Брута и Кассия последними из римлян. Некоторым заключенным запрещалось не только утешаться занятиями, но даже говорить и беседовать. Из тех, кого звали на суд, многие закалывали себя дома, уверенные в осуждении, избегая травли и позора, многие принимали яд в самой Курии, но и их, с перевязанными ранами, полуживых, еще трепещущих, волокли в темницу...»

А вот что писал об этом же времени другой римский историк – Тацит:

«Земля была сплошь покрыта трупами, тела людей обоего пола, всех возрастов, знатных и неизвестных валялись в одиночку или целыми кучами. Родственники, друзья не могли приблизиться к ним, оросить их слезами, ни даже смотреть на них долго.

Расставленные вокруг солдаты наблюдали за проявлениями горя, не оставляли без конвоя даже разложившиеся тела, когда их волочили в Тибр. Здесь они плавали по воде или прибивались к берегу, и никто не смел сжечь их или даже прикоснуться к ним. Страх разрушил все узы человечности, и, чем жестче становилась тирания, тем более подавлялось сострадание…»

... В один из знойных июньских дней 33-го к Тиберию прибыло сразу три гонца из разных концов света. Макрон принес привезенные ими письма как раз в тот момент, когда император раздумывал, чем бы ему получше закончить записки о своих деяниях.

Рассеянно распечатав послание от наместника Иудеи Понтия Пилата, он прочитал, что на Голгофе близ иудейской столицы по просьбе местных первосвященников и фарисеев, распят Иисус по прозвищу Христос. Никакой вины за ним наместник не нашел, но вынужден был уступить, чтобы не обострять отношений Рима с и без того неспокойном Иудеей.

«Вечно этот Пилат отрывает меня от дел своими пустяка ми!» – раздраженно подумал Тиберий и, поразмыслив, вывел на листе пергамента:

«Провинции во время моего управления государством находились в хорошем состоянии. Я строго следил за деятельностью наместников, о чем говорит большое количество процессов о вымогательствах и справедливых казнях в провинциях…»

В праздники, посвященные небесным богам не принято было совершать казни.

Второе письмо было от парфянского правителя Артабана. Тиберий поморщился, читая его. Царь царей попрекал его убийствами близких и незнакомых ему людей и в конце даже предложил утолить справедливую ненависть к нему римских сограждан добровольной смертью.

Швырнув пахнущий изысканными восточными благовониями лист на пол, Тиберий взялся за последнее письмо. В нем сообщалось, что Агриппина, жена Германика, умерла от голода на острове Пандатерия, что в Тирренском море.

«Ну, вот и все! – устало подумал Тиберий. – Все! Остался один Гай, и путь моему родному внуку к власти будет открыт, Но уж с этим, юнцом, который с удовольствием посещает все мои казни, я думаю, расправиться не составит особого труда.» Тиберий потребовал принести амфору вина и, слегка поразмыслив, уверенно вывел на самом последнем листе пергамента:

«Я повелел умертвить Сеяна потому, что узнал его преступные намерения против семьи Германика, его жены Агриппины и сыновей, против которых он особенно свирепствовал...»

По иронии судьбы, в которую так верил Тиберий, эта последняя запись оказалась единственной, которая дошла до адресата, из всего его послания к далеким потомкам.

За четыре года, которые еще оставалось прожить Тиберию, Гай Цезарь – Калигула ни словом, ни жестом не выдает своих истинных чувств и не подаст ни единого повода, чтобы император смог расправиться с ним. Зато сам он» едва придя к власти, прикажет умертвить Гемелла – родного внука Тиберия, а следом за ним и Макрона.

ГОСТЬ ИЗ КЕСАРИИ

 (Калигула) Повесть

Третий день ходил по Риму боспорский купец Андромен и никак не мог надивиться.

«Улиц-то, улиц! – пьянея от многоголосой и разноязыкой толчеи, с восхищением думал он. – А уж людей...»

Немало городов и столиц успел повидать он, плавая по Эвксинскому Понту со своими товарами. Был в Синопе, Колхиде. Ходил в Тиру, Аполлонию, Одессос. В Аршамашате Армянском однажды торговал. Но все они по сравнению с Римом – что скифское стойбище перед его родной Кесарией! Один только Форум чего стоит!.. Будь он путешественником, то не стал бы даже тратить времени на плавания по всему свету.

Пришел на Форум и увидел бы все, чем богат и разнообразен мир. Египетское стекло?

Пожалуйста! Нумидийскую слоновую кость? Готовь только серебряные денарии с профилем императора, что можно выменять у менялы. Скифское золото, которого теперь и на Боспоре-то не сыщешь? Сколько угодно!

Еще больше удивил Андрсмена круглый, как пиксида, в которой его жена хранила румяна, храм Весты, богини домашнего очага. Он слушал рассказы окружавших его путешественников, что священный огонь в этом храме день и ночь поддерживают жрицывесталки, давшие обет целомудрия, и только качал головой. Надо же: даже консулы обязаны были уступать дорогу весталке, а если она встречалась осужденному, которого вели на казнь, то преступника отпускали на свободу.

«И почему я не римлянин? – с сожалением подумал Андромен. – Отдал бы свою дочь в весталки, то-то уважение было ей и почет мне, отцу!»

Но он тут же богобоязненно произнес про себя отвращающую молитву, так как вспомнил, какие наказания ждут провинившихся весталок. Ту, по чьей вине гас огонь, безжалостно секли розгами. А нарушившую обет целомудрия, живой закапывали в землю.

И уж совсем поразил Андромена храм Януса Квирита. Нет, не своим видом. Что удивительного в соединенных между собой каменных воротах? Пусть даже и обращенных на восход и закат солнца. В Кесарии было немало храмов куда красивее.

Кесария – переименованный в честь римских Цезарей Пантикапей, столица Боспорского царства, нынешняя Керчь.

 Эвксинский Понт – Черное море.

Удивительным оказалось то, что двери этого храма бога началам конца, по древнему римскому обычаю, открывались во время войны для молитв о победе и закрывались, когда наступал мир.

На этот раз ворота были широки распахнуты. Значит, Рим снова вел с кем-то войну.

«Интересно, с кем?» – подумал Андромен. Сколько городов объехал он со своим другом Трифоном, прежде чем пристать к римской гавани, но во Фракии, Македонии, Пергаме, – всюду было спокойно.

Тучный пожилой сенатор в белоснежной тоге, сквозь которую просвечивала широкая пурпурная полоса1, что-то втолковывал удивительно похожему на него лицом и фигурой молодому римлянину.

Андромен прислушался.

– За целых пятьсот лет двери этого храма закрывались лишь два раза и то на несколько дней!– говорил сенатор. – А прадеду нашего нынешнего императора, божественному Августу всего за сорок лет удалось это сделать трижды! Но ты совсем не слушаешь меня, Авл! – упрекнул он глазеющего по сторонам молодого римлянина.

Андромен проследил за взглядом Авла и увидел вышедшую из круглого храма девушку в белом одеянии. Волосы ее были разделены на шесть прядей и заплетены в отдельные косички. Лицо – прекрасно и недоступно, словно статуя работы великих эллинских мастеров. Казалось, она никого не замечает вокруг.

– Весталка, весталка! – послышался почтительный шепот.

«Ай, да Трифон, вот спасибо тебе, что уговорил меня поехать с собой! Где бы я еще увидел весталку!» – восторженно подумал Андромен, вспоминая события трехмесячной давности, когда он случайно встретился в харчевне со своим давним приятелем, моряком из Херсонеса.

Помолившись за удачу, один Гермесу, а другой – Посейдону, они осушили по кубку приличного вина, и Трифон спросил:

– Где собираешься торговать?

– В Синопе! – ответил он. – Или Геракле. Моя рыба и рыбный соус всюду нужны.

– Это верно, – согласился Трифон. – Но Синопа тоже стоит на Понте Эвксинском, И в ней тебе вряд ли дадут за наших угрей и скатов хорошую цену. Поехали со мной!

– Куда?

– В Рим!

Широкая пурпурная полоса на тунике римлянина означала его принадлежность к сенаторскому сословию.

– В Ри-им? – недоверчиво протянул он тогда и вспомнил, что херсонеситы, действительно, изредка ездили торговать в римскую столицу. Они вообще кичились перед ними, боспорцами, своей дружбой с Вечным городом. А когда на них нападали скифы или сарматские племена, то почему-то обращались за помощью не к императорам, а к боспорскому царю Аспургу.

– Поехали! – уговаривал его Трифон. – Ты продашь там c большой выгодой рыбу, а взамен привезешь стеклянную посуду и краснолаковые вазы!

– Что я буду с ними делать в Кесарии? – сомневался он. – У нас своих сосудов некуда девать!

– А мы продадим часть у меня в Херсонесе, а остальное сбудем скифам в Крыму.

Соглашайся, – настаивал Трифон. – Ведь ты кроме нашего моря ничего и не видел! Что станешь рассказывать детям, когда они вырастут? А я, между прочим, по пути в Рим зайду в гавани нескольких столиц!

Андромен согласился. Они загрузили на судно Трифона хорошо просоленную рыбу, вкатили амфоры с рыбным соусом, затолкали в трюм несколько десятков сарматских пленников, которых моряк купил во время последнего плавания в Танаис. И отплыли из Херсонеса.

И вот теперь, выгодно распродав рыбу, Андромен стоял на самом Форуме и смотрел на сенаторов, римские храмы, даже весталку!

«Еще бы живого императора увидеть! – с затаенной надеждой вдруг подумал он и окончательно развеселился: – То-то бы разинули рты соседи, если б я рассказал им о Калигуле!»

Об этом императоре в Кесарии ходило столько слухов, что не снилось даже Августу. И все они были на редкость противоречивыми. Привезшие известие о смерти Тиберия купцы рассказывали, что римский парод плакал от счастья, когда власть перешла к его приемному сыну Гаю Цезарю Германику или просто – Калигуле2. Сенаторы и простолюдины боготворили его, называя «голубком» и «дитяткой» потому, что родным отцом нового императора был человек редкостной доброты и порядочности Германик, а матерью – не менее благодетельная Агриппина.

Танаис – античный город в низовье Дона с крупнейшим рабским рынком Северного Причерноморья.

Калигула – т. с. «сапожок». Это прозвище Гай Цезарь получил, в качестве лагерной шутки,потому что воспитывался среди воинов и носил одежду рядового легионера.

Кесарийцы переглядывались, слушая о том, как во время болезни Калигулы многие знатные римляне давали обет биться на арене и отдать свою жизнь ради его исцеления, но верили купцам. И как было не верить, если в дни похорон Германика скорбь стояла над всем римским миром. Даже надменный царь царей, парфянский Артабан в знак траура отказался от охот и пиров с вельможами!

На рынке у менялы появились новые боспорские деньги: на одной стороне профиль царя Аспурга с монограммой, на другой – полный титул Калигулы вокруг его худощавого лица с короткой прической и длинным, с небольшой горбинкой носом. Такой портрет мало что говорил о нынешнем правителе Рима. Тем не менее, эти монеты стали пользоваться наибольшим уважением у покупателей.

Прошло всего полгода и новые купцы стали рассказывать, как изменился характер Калигулы после его болезни. Казалось, они говорили о совершенно другом человеке.

Боспорцы слушали, как Калигула массами казнил людей, откармливал предназначенных для цирковых зрелищ хищников телами преступников, убивал одного за другим своих родственников, снова переглядывались и не знали чему верить.

И вот теперь он, Андромен, мог разобраться во всем сам. Зря что ли он оказался в Риме? Да, он будет первым кесарийцем, который увидит воочию императора и расскажет дома в подробностях каков из себя на самом деле Калигула!

Эта мысль захватила его и уже не давала покоя. Андромен расспрашивал словоохотливых завсегдатаев харчевен, где бы он мог поглядеть на Калигулу. Побывал на Палатинском холме с его богатыми дворцами. Перед входом в переполненный цирк, где гремели гладиаторские бои. В храмах, термах, даже близ виллы императора за городом.

Но все тщетно.

Трифон уже ворчал, поторапливая его. Напоминал, что в трюмах – скоропортящиеся товары, грозил уплыть один. Но Андромен и слушать ничего не хотел. С утра до вечера носился он по Риму. И вдруг в харчевне, где, но слухам, однажды пировал с друзьями Калигула, услышал завистливый шепот.

– Гляди, гляди! – толкал бородатый ремесленник своего подвыпившего приятеля. – Сам Каллист...

– Императорский раб?

– Он...

Лица говоривших были устремлены к худощавому человеку лет сорока, одиноко сидевшему за небольшим столом в самом углу, Речь, без сомнений, шла о нем.

Андромен смекнул, что императорский раб ему как нельзя кстати. Уж он-то наверняка должен знать, где сейчас его господин.

– Эй! – окликнул он проходившего мимо слугу. – Кувшин вина, да поживее!

Хиосского? Цекубского? – почтительно осведомился слуга.

– Еще чего – цекубское рабу! – возмутился Андромен. – Самого дешевого!

Не сводя глаз с раба, черкающего стилем по восковой дощечке, он допил остатки прекрасного хиосского вина. Взял поданный слугой глиняный кувшин и , пройдя через всю харчевню, поставил на стол перед Каллистом:

– Пей!

Императорский раб поднял удивленные глаза па незнакомца, усмехнулся в густую бороду и отодвинул кувшин в сторону, – Ты, верно, голоден? – предположил Андромен, с трудом выговаривая латинские слова. – Я закажу что-нибудь.

– Я сам закажу, если пожелаю! – покачал головой Каллист, что-то дописывая в дощечку.

– Кусок хлеба или куриное крыло? – на греческом, усмехнулся Андромен.

– Что ты хочешь от меня? – тоже по-гречески, вместо ответа, резко спросил Каллист и швырнул дощечку на стойку перед угодливо склонившимся хозяином харчевни: – Чтоб через час все, что я отметил, было во дворце! – приказал он и снова повернулся к озадаченному Андромену: – Ну?

Андромен замялся. Судя по словам ремесленника, перед ним сидел раб. А по голосу и жестам – самый настоящий господин. Впрочем, ведь это был не обычный раб – императорский!

– Я бы хотел видеть Калигулу! – наконец сказал он.

– Кого? – нахмурился Каллист, всем своим видом подчеркивая, что негоже называть императора прозвищем, которое пусть даже любя, дали ему подданные.

– Гая Цезаря Августа Германика! – поправил себя Андромен, не без труда выговаривая официальное имя императора.

– Так-то оно лучше. И когда?

– Чем скорее, тем лучше! – быстро ответил Андромен, мысленно представляя недовольное лицо Трифона.

– Значит сегодня! – уточнил Каллист. – Хорошо, я устрою это.

– И я увижу его? – обрадованно воскликнул Андромен.

– Не только увидишь, но и побываешь на великолепном пиру, который даст сегодня император. Но это будет тебе дорого стоить.

– Сто сестерциев? – с готовностью вытащил кошель Андромен, – Двести? Пятьсот?!

Каллист отрицательно покачал головой.

– Тысяча?!

– Двести тысяч.

Кошель выпал из рук ошеломленного Андромепа.

– Да-да, – невозмутимо подтвердил Каллист. – Двести тысяч сестерциев, и ты немедленно получишь письменное приглашение, скрепленное печатью самого императора.

– Двести тысяч... – выдавил из себя Андромен, соображая, что этот наглец требует от него почти всю выручку от продажи рыбы и соуса. – Да ты хоть понимаешь, какие это деньги?!

«Впрочем, что может смыслить в таком деле раб, имеющий в своем пекулии жалкую медь!» – подумал он, а вслух сказал:

– Ты ведь, наверно, не умеешь даже считать на серебряные денарии!

– Да, я действительно не умею считать на денарии, – усмехнулся в бороду Каллист и глядя в упор на купца раздельно добавил: – Потому, что привык считать на таланты или, в крайнем случае, на мины!

– Что? – переспросил вконец пораженный Андромси. – Каков же тогда твой пекулий?!

– Сто миллионов сестерциев, не считая недвижимого имущества! – спокойно ответил Каллист. – Ты, верно, принял меня за раба! Так меня по привычке еще называют иногда римляне. Но я давно уже не раб, Я – вольноотпущенник самого императора!

Андромен во все глаза смотрел на человека, который в десятки, сотни раз был богаче его. Да что его – всех купцов Кесарии, вместе взятых! И он еще предлагал ему вино из виноградных выжимок!..

– Ну? – напомнил ему о себе Каллист. – Так позволяет твой пекулий купить мое приглашение?

– Я не раб, – осторожно заметил Андромен. – И у меня не пекулий, а казна.

– Для Рима вы все рабы! Ну, так что?

– Покажи приглашение! – вместо ответа попросил Апдромен.

– Пожалуйста! – усмехнулся, словно прочитав его мысли Каллист, и показал тончайший пергамент с аккуратной вязью букв. – Я не разыгрываю тебя. Остается только вписать имя. Как там тебя?

– Нет... – покачал головой Андромен. – Я еще не сошел с ума, чтобы за такие деньги смотреть даже на римского императора!

Пекулий – собственность раба, накапливаемая обычно из милостыней своего хозяина.

Талант – самая крупная денежная счетная единица Древней Греции, в пересчете на римскую систему, равная приблизительно 25 тысячам сестерциев. 3 Мина – 1/60 таланта.

– Жаль! – вздохнул Каллист, пряча приглашение в складки одежды. – Тогда мне придется вызвать преторианцев.

– Зачем?

– Чтобы они отвели тебя в тюрьму, а затем – на Тарпейскую скалу, откуда у нас сбрасывают государственных преступников!

– Но за что? – побледнел Андромен, чувствуя, что дело начинает приобретать нежелательный для него оборот. – Что я такого сделал?!

– Ничего! – спокойно ответил Каллист, – Если не считать того, что оскорбил императорское величество.

– Я?!

– А кто только что сказал, что на Цезаря можно смотреть за деньги, как на гладиатора или продажную девку, которая раздевается по вечерам в этой харчевне при свете факелов!

– Но я даже не думал... – пробормотал Андромен. – Я не хотел...

– Все не хотят! – пожал плечами Каллист. – Кому охота идти на Тарпсйскую скалу?

Однако идут! – сделал он ударение на последнем слове. – И сенаторы, и консулы, а уж о заезжих купцах я не говорю. Так что – звать стражу?