Текст книги "Хозяин Каменных гор"

Автор книги: Евгений Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 50 страниц)

Потемкин не забыл просьб Никиты Акинфиевича Демидова. Гвардии сержанта вызвали в полк и объявили ему, что он записан на предстоящую неделю в «уборные». В ту пору так именовались сержанты, вызываемые во дворец на дежурство. Обряженный в парадный мундир лейб-гвардейского Семеновского полка, Николенька направился во дворцовую кордегардию. Голову сержанта украшал шишак, сделанный наподобие римского, со сверкающей серебряной арматурой и панашом страусовых перьев. Сума для патронов тоже была украшена серебром.

Явившийся к дежурному караульному офицеру Демидов был проинструктирован о поведении. Когда часы отбили десять, дежурный повел Николеньку в паре с другим сержантом на пост. Демидов оказался на часах перед кавалергардским залом. В это дворцовое помещение допускались военные только от капитана и лица, носящие дворянский мундир. За обширным залом находилась тронная, у дверей которой на часах стояли два кавалергарда. Не всякий генерал-поручик и тайный советник мог пройти в тронную. Только особое соизволение государыни открывало туда доступ…

Николенька застыл на часах. Его сотоварищ превратился в безмолвный столб. В большом зале сияли мундирами генералы, вельможи, бриллиантами – дамы, одетые в русские платья особого, парадного покроя. Для уменьшения роскоши государыней был введен род женских мундиров по цветам, назначенным для губерний. Однако придворные прелестницы находили возможность украшать драгоценностями и эти требующие скромности платья.

Несмотря на то, что в зале пребывало много ожидающих выхода царицы, стояла тишина. Николеньку влекло неудержимое любопытство: он косил глаза в сторону кавалергардов и поражался их огромному росту и блестящему обмундированию. На офицерах были синие бархатные мундиры, обложенные в виде лат кованым серебром. Шишаки тоже были серебряные и весьма тяжелые. Сержант втайне позавидовал кавалергардам. До чего они были хороши!

Николеньке стало немного грустно, ему хотелось вздохнуть, но он только перевел взгляд на товарища и, подобно ему, старался не шевелить даже ресницами.

Ожидался выход государыни к обедне, и это держало Демидова все время в напряжении. Сколько с упоением рассказывал батюшка о государыне! В результате у Николеньки в душе сложился образ величественной, обаятельной женщины, и он готов был пасть к ее стопам. С замиранием сердца он ловил шорохи, идущие по дворцовому залу. Прошло много времени, когда наконец после томительного напряжения вдали послышался еле уловимый шум. Все взоры устремились на дверь, охраняемую кавалергардами. Отделанная бронзой и голубой эмалью, она отражала сияние огней, с утра зажженных в это серое петербургское утро. Легкое движение прошло среди ожидавших выхода. Готовые улыбки появились на лицах. Демидов догадался: из далеких внутренних покоев приближалась государыня.

Высокие двери красного дерева распахнулись. Сержант переглянулся с товарищем и затаил дыхание. Из анфилады дворцовых залов величаво, медленно приближалась государыня Екатерина Алексеевна в сопровождении Потемкина. Статный, в малиновом бархатном камзоле, он шел, улыбаясь государыне. Большая бриллиантовая звезда горела на левой стороне его груди.

Возбужденный рассказами отца, Николенька восторженно смотрел на приближающуюся императрицу. Он ожидал увидеть роскошную, цветущую красавицу, величественную, с неотразимым взглядом.

Увы, государыня не отличалась красотой! Она была толста, сильно нарумянена, но даже густые белила и румяна не могли скрыть старческую морщинистую кожу. Царица выглядела старухой, одетой с претензией на красоту и молодость. Она двигалась медленно, и каждое движение, наклон головы сопровождались сиянием драгоценных камней, украшавших прическу государыни. Седые волосы у нее были зачесаны кверху, с двумя стоячими буклями за ушами. Вокруг головы располагались короной самые крупные и ценные бриллианты. Они имели форму ветки, каждый листок которой прикреплялся к сучку посредством крупного бриллианта. Около больших камней помещались более мелкие по зубчикам листьев. С обеих сторон этого великолепного убора красовались два громадных сапфира…

Насколько ослепительно сверкали драгоценные камни, настолько усталыми и потухшими были глаза государыни.

Все низко склонили головы, а дамы присели в плавном реверансе. Государыня шла вперед с застывшей, безжизненной улыбкой. Сопровождавший ее Потемкин выглядел превосходно. Он пленял Николеньку своим ростом, могучестью и свежестью лица.

Сержант уловил веселый взгляд князя, и ему показалось, что Потемкин слегка наклонил голову в сторону государыни и что-то шепнул ей. Не успел Демидов прийти в себя, как государыня оказалась уже рядом. Усталый взор царицы скользнул по сержанту слева и вдруг остановился на Демидове.

Государыня с минуту задержалась подле него, и на Николеньку неприятно пахнуло: то ли от болезни, то ли от иной причины от царицы тяжело пахло.

– Ваше величество, это и есть сын Демидова! – чуть слышно сказал ей Потемкин.

Государыня прищурила глаза, улыбнулась:

– Надеюсь, господин сержант, вы будете столь же ревностно служить трону, как ваш дед и отец!

Голос царицы оказался глуховатым и неприятным. Не слушая ответа Николеньки, она медленно удалилась. А рядом с ней, сдерживая шаги, весь сияя и свысока рассматривая знать, шел Потемкин.

Демидов разочарованно подумал: «Где же то, что я ожидал увидеть?»

Он перевел глаза и увидел слегка сутулую спину и седые букли государыни. Просто не хотелось верить, что это и есть повелительница огромного государства, воспетая в одах Державина…

В первый же день пребывания в полку молодой Демидов познакомился с гвардии поручиком Свистуновым. Рослый, подтянутый красавец с роскошными пушистыми усами браво подошел к сержанту и наглыми серыми глазами оглядел его.

– Свистунов! – запросто представился он. – О тебе наслышан. Сказывали! Из толстосумов…

Он говорил отрывисто, энергично, без стеснения повернул Николеньку, осмотрел с головы до ног. Демидов был строен, с нежным девичьим лицом, в форме гвардейца выглядел неотразимо. Поручик остался доволен осмотром, похлопал Демидова по плечу:

– Хорош! Чудесен! Ну, братец, поздравляю! Среди столичных дам успех будет превеликий!

Сержант хотел обидеться на бесцеремонность Свистунова, но только покраснел и смущенно промолчал. Поручик взбил короткими пальцами, на которых сверкнули драгоценные перстни, пушистые усы.

– Понимаю, братец, не обстрелян пока! Придет первое дело, и смелость обретешь. Погоди, не одну штурмом брать будем!

Николенька гуще залился краской.

– А служба когда же? – наивно спросил он.

– Служба? – как бы удивленно спросил Свистунов. – Ты что, братец, ради службы в столицу да в гвардию изволил прибыть? Выслуживаются, Демидов, тут не в полку, а на паркете! Служба, братец, и без нас исправлена будет. Солдат выправит! Господину офицеру наипервейшее дело метреску завести, хорошо пунш пить, в карты играть! Разумей, дорогой: на свете есть три вещи, которые для господ офицеров превыше всего, – карты, женщины и вино!

– А долг воинский? – осмелев, смущенно вымолвил сержант.

– Долг воинский? – возвысив голос, повторил поручик. – Придет время, и умирать будем. Русский солдат – наилучший в мире: терпелив, вынослив, храбр, находчив, благороден и земле родной предан до самозабвения! Он не выдаст, не подведет, братец! Русского солдата сам черт боится!

В эту минуту через комнату проходили два офицера с бледными, усталыми лицами. Гремя шпорами и саблями, вялой походкой они прошли в приемную полкового командира.

– Фанфаронишки! Пустомели! За тетушкиными хвостами укрываются! – сквозь зубы злобно процедил Свистунов. – В полку бывают дважды в год. С ними не играй, братец, обчистят в полчаса. Идем отсюда! – Он увлек Демидова на улицу.

Ведя сержанта под руку, поручик дружески спросил:

– Червонцы есть?

Удивленный вопросом, Николенька промолчал.

– Не беспокойся! В долг не беру и сам не даю! – предупредил Свистунов. – А для знакомства нужно, братец, бокал поднять. Время? – Поручик вынул золотой брегет и посмотрел на стрелки. – Пора, Демидов! В «Красный кабачок» на Петергофской дороге. Ах, братец, какие там прохладительные напитки, вафли и…

Остальное он досказал многозначительным взором. Николенька повеселел. Вот когда пришел долгожданный час веселья. Все почтительные и нудные поучения Данилова мгновенно вылетели из головы. Он радостно взглянул на Свистунова. В поручике ему положительно все нравилось: и то, что он хорошо, со вкусом одет, подтянут, и то, что держится с достоинством.

Перед подъездом ожидала карета, а подле нее вертелся дьячок Филатка, одетый в новенькую темно-синюю поддевку, но все с тем же грязным платком на шее – так и не расставался дьячок со своими спрятанными червонцами.

– Твой выезд? – кивнув на карету, спросил поручик.

– Мой! – с удовольствием отозвался Демидов и ждал похвалы поручика. Однако Свистунов весьма небрежно оглядел коней.

– Плохие, братец! – сказал он строго. – Толстосуму Демидову коней надо иметь лучших! Золотистых мастей! Погоди, выменяем у цыган! Ты ведь один у батюшки! А это что за морда? – показал он глазами на Филатку.

– Дядька мой.

– Прочь, оглашенный! – прикрикнул на Филатку поручик, но дядька нисколько не испугался гвардейского окрика. Он проворно вскочил на запятки кареты и закричал:

– Без Николая Никитича никуда не уйду! Дите!

– Черт с тобой, езжай! Но запомни: барин не дите, а господин офицер лейб-гвардейского полка.

Свистунов по-хозяйски забрался в демидовскую карету и пригласил Николая Никитича:

– Садись, братец, славно прокатим. Эй, ты! – закричал он кучеру. – Гони на Петергофскую дорогу, да быстрей, а то бит будешь!

Поручик самовластно распоряжался, и Николенька подчинился ему: не хотелось молодому Демидову опростоволоситься перед блестящим гвардейцем. Без Свистунова он был бы сейчас как рыба без воды. С этой минуты он всей душой прирос к поручику.

Со взморья дул холодный, пронзительный ветер. Наступали сумерки, а на Петергофском шоссе было оживленно: вереницы экипажей – самые роскошные кареты и простая телега крестьянина, наполненная всевозможной поклажей, – стремились за город. Скакали конные, чаще гвардейцы, которые не могли пропустить своим ласкающим взором ни одной из дам, сидевших в экипажах. Петербургские модницы в роскошных туалетах, нарумяненные и напудренные, не оставались в долгу, отвечая на призывный взор гвардейцев томной улыбкой.

На седьмой версте от Санкт-Петербурга, в соседстве с грустным кладбищем, шумел, гремел «Красный кабачок». Ожидая гуляк, лихие тройки нетерпеливо били копытами, гремели бубенчиками.

– Прибыли! – закричал Свистунов и первый выскочил из экипажа. – За мной, Демидов!

– Куда вы, батюшка Николай Никитич? – бросился к хозяину дядька. – В этаком вертепе разорят поганые, опустошат!

– Не мешай! – с неудовольствием отодвинул его Демидов и поспешил за поручиком.

В большом зале было людно, шумно и дымно от трубок. Впереди, под яркой люстрой, вертелись в лихой пляске цыгане. Черномазые, кудрявые, они плясали так, что все ходуном ходило вокруг. Разодетые в пестрые платья молодые цыганки, обжигая горящими глазами, вихляя бедрами и плечами, кружились в буйном плясе. Высокий носатый цыган с густой черной бородой, одетый в бархатную поддевку и в голубую рубашку, бил в такт ладошами и выкрикивал задорно:

– Эх, давай, давай, радость моя!

Шумные гости – гвардейские офицеры, дамы – с упоением смотрели на цыганскую пляску.

– Свистунов! – энергично окликнул поручика кто-то из гуляк, но тот, схватив за руку Демидова, увлек его в полутемный коридор. Навстречу гостям вынырнул толстенький кудлатый цыган.

– Отдельный кабинет и вина! – приказал Свистунов. – Сюда! – показал он на дверь Николаю Никитичу.

Цыган, угодливо улыбаясь, посмотрел на поручика.

– Вина и Грушеньку, душа моя! – обронил Свистунов. – Песни расположены слушать.

Все было быстро исполнено. Только что успели офицеры расположиться в комнате за столом, уставленным яствами и винами, как дверь скрипнула и в кабинет неслышно вошла молоденькая и тоненькая, как гибкий стебелек, цыганка. Большие жгучие глаза ее сверкнули синеватым отливом, когда она быстро взглянула на гостей. Демидов очарованно смотрел на девушку. Одетая в легкое пестрое платье, с закинутыми на высокую грудь черными косами, она прошла на середину комнаты. Склонив головку, тонкими пальцами она стала быстро перебирать струны гитары. Робкий нежный звук легким дыханием пронесся по комнате и замер. С минуту длилось молчание, и вдруг девушка вся встрепенулась, взглянула на Свистунова и обожгла его искрометным взглядом.

– Грушенька, спой нам! – ласково попросил он. Неугомонный гвардейский офицер стал неузнаваем: притих, размяк; ласково он смотрел на цыганку и ждал.

– Что же тебе спеть, Феденька? – певучим голосом спросила она.

Простота обращения цыганки с гвардейским поручиком удивила Демидова; очарованный прелестью юности, он неотрывно смотрел на девушку и завидовал Свистунову.

– Спой мою любимую, Грушенька! – сказал поручик и переглянулся с цыганкой.

И она запела чистым, захватывающим душу голосом. Николай Никитич поразился: цыганка пела не романс, а простую русскую песню:

 
Ах, матушка, голова болит…
 

Как пленяла эта бесхитростная песня! Словно хрустальный родничок, словно звенящая струйка лилась, так чист, свободен и приятен был голос. Грушенька сверкала безукоризненно прекрасными зубами, а на глазах блестели слезинки.

Подперев щеку. Свистунов вздыхал:

– Ах, радость моя! Ах, курский соловушка, до слез сердце мое умилила!..

Цыганка умоляюще взглянула на поручика, и он затих. Сидел околдованный и не мог отвести восхищенных глаз. Не шевелясь сидел и Демидов. Что-то родное, милое вдруг коснулось сердца, и какая-то невыносимо сладкая тоска сжала его.

Голос переходил на все более грустный мотив, и глаза цыганки не поднимались от струн. Словно камышинка под вихрем, она сама трепетала от песни…

Демидов неожиданно очнулся от очарования: рядом зарыдал Свистунов. Схватясь пальцами за темные курчавые волосы, он раскачивался и ронял слезы. Цыганка отбросила гитару на диван и кинулась к нему:

– Что с тобой, Феденька?

– Ах, бесценная моя радость, Грушенька, извини меня? – разомлевшим голосом сказал поручик. – Твоя песня мне все нутро перевернула.

Она запросто взяла его взъерошенную голову и прижала к груди:

– Замолчи, Феденька, замолчи!..

Он стих, взял ее тонкие руки и перецеловал каждый перст.

– Хочешь, я теперь романс спою? – предложила она и, не ожидая согласия, запела:

 
Милый друг, милый друг, сдалеча поспеши!..
 

Плечи ее задвигались в такт песне, стан изгибался. И как ни хороша была в эту минуту цыганка, но что-то кабацкое, вульгарное сквозило в этих движениях. Очарование, которое охватило Демидова, угасло. Перед ним была обычная таборная цыганка. Николай Никитич прикусил губу.

– Грушенька, бесценная, не надо этого! – поморщился Свистунов.

Она послушно на полуслове оборвала песню и уселась рядом с ним.

– Уедем, радость моя! Уедем отсюда – ко мне, в орловские степи! – жарко заговорил Свистунов.

Цыганка отрицательно покачала головой.

– Убьет Данила! Да и куда уедешь, когда нет сил покинуть табор! – печально отозвалась она. – Не говори о том, Феденька!

Поручик взглянул на Демидова.

– Ну, если так, гуляй! Своих зови!..

Кабинет так быстро заполнился цыганами, словно они стояли за дверями и ждали. Цыганки, в цветистых платьях и шалях, с большими серьгами в ушах – старые и молодые, – начали величание. Цыгане, в цветных рубахах под бархатными жилетами, запели.

Свистунов полез в карман и выбросил в толпу горсть золотых. И разом все закружились в буйной пляске. Огонь и вихрь – все стихии пробудились в ней. Сверкающие глаза смуглых цыганок, полуобнаженные тела, трепетавшие в сладкой истоме под лихие звуки гитар, пляски удалых цыган захватили Демидова.

В круг бешено плясавших ворвался сам Данила и завертелся чертом. Он пел, плясал, бесновался, бренчал на гитаре и кричал во все горло:

– Сага баба, ай-люли!

Вся тоска отлетела прочь, от сердца отвалился камень. Буйные и шальные напевы подмывали, и молодой Демидов пустился в пляс…

Груша все еще сидела рядом с поручиком и, опустив голову, нежно разглядывала перстень с голубым глазком.

Разгоряченный, охваченный безумием пляски, Данила, однако, успевал зорко следить за цыганкой. И когда Свистунов обнял ее, он вспыхнул весь и закричал девушке что-то по-цыгански. Груша вскочила и ворвалась в круг. Данила громче ударил в ладоши и яростнее запел плясовую…

Ночь прошла в шумном угаре. Николай Никитич впервые был пьян. Свистунов оставался неизменным. Цыгане пили вино, разливали его, шумели, – разгул лился через край. Пошатываясь, Демидов вышел в коридор, ощупал кошелек и с огорчением подумал: «Все, выданное батюшкой, спустил…»

За окном прогремели бубенчики: гуляки покидали «Красный кабачок». Зал опустел. Николай Никитич вернулся в комнату и мрачно предложил:

– Пора и нам!

Он полез за деньгами, но поручик решительно отвел его руку:

– За все плачу я! Слышишь? – Он выхватил пачку ассигнаций и вручил Даниле.

– Бери!

Цыган жадно схватил деньги и упрятал под жилет.

– Эх, черт! – горестно выкрикнул Свистунов цыгану. – Погасил ты мое горячее счастье… Ну, Груша, прощай!..

Цыганка мелкими шагами подбежала к нему и поцеловала в сухие губы.

– Это можно, в нашем обычае! – спокойно сказал Данила и поклонился гостям: – Благодарим-с, господа!

– Сатана кабацкая! – отвернулся от него поручик. – Идем, Демидов, отсюда!

Оба вышли из кабака. На востоке яснело сизое небо. Запоздалые тройки уныло стояли у подъезда. Из-за угла выбежал Филатка и пожаловался Демидову:

– Батюшка, почитай все спустили! Эти сатаны умеют подчистую господ потрошить! – Он взглянул на восток и часто закрестился: – Спаси, господи, нас от цыганской любви! Она, как пламень, пожрет все, а после нее только и остается один пепел да пустой кошелек!

– Слышишь, Демидов? – сказал поручик, забираясь в карету. – Твой холоп, поди, и не знает, что есть возвышенное чувство? Ах, любовь, любовь! – вздохнул он и зычно закричал ямщику:

– Погоняй!

Над Санкт-Петербургом стояла синяя дымка. Дорога еще была пустынна, и в свежести осеннего утра особенно грустно заливались бубенцы под дугой…

Всю неделю колобродил Демидов с однополчанами. После бурно проведенной ночи он до полудня отсыпался, затем приказывал закладывать карету и снова выбывал в город.

Столичные увеселения увлекали старых и молодых, Вся петербургская знать восторгалась новым балетом «Шалости Эола», в котором пластикой и грацией танца пленял знаменитый танцовщик Ле Пик. Демидов, который досель не видел ни балета, ни театра, был ошеломлен. Разве мог он пропустить хотя бы одну постановку и не полюбоваться на привлекательных русских балерин Наточку Помореву и Настюшу Барилеву? Что могло быть очаровательнее этих созданий? И как можно было не сделать им презента и не увлечься? На Царицыном лугу имелся театр, а в нем подвизалась русская вольная труппа. Крепостной певчий Ягужинского – Михайло Матинский написал и поставил презабавную оперу «Гостиный двор». Все роли игрались актерами до слез уморительно. После театра Свистунов непременно увозил Демидова в злачные места, в которых так умело опустошались господские кошельки…

Напрасно Данилов приступал к Николеньке с уговорами – ничто не действовало. Демидов презрительно выслушивал тирады управителя и, махнув рукой, отговаривался:

– Все сие известно издавна! Запомни, Данилов: настоящее веселье бывает только в младости, и на мое счастье выпали великие капиталы батюшки!

– Да нешто их по ресторациям да по цыганам проматывать надо? Капитал всему хозяин. Без него и заводы станут…

Только от дьячка Филатки не было избавления. Он не отставал от Николеньки, всюду его сопровождая. Не успеет Демидов и рот раскрыть, а дядька уже громоздится на козлах. На все протесты господина у него находился один ответ:

– И, батенька, ругайте не ругайте, все равно не оставлю вас. Мне доверено ваше драгоценное здоровье, и я в ответе за него!

Когда экипаж трогался, он толкал кучера в бок:

– Ты, парень, небось все перевидал в столицах, а я родился в лесу и молился колесу. А бабенки и тут бывают впрямь хороши, только вся беда – худы телом. Тьфу, прости господи, Вавилон здесь, и у доброго человека голова закружится, глядя на все это…

Кучер, плечистый мужик в синей поддевке и в круглой шапочке с павлиньими перьями, свысока разглядывал Филатку:

– Ты бы, пономарь, хоть лоскут с шеи скинул. Стыд на людях тряпицу носить!

– Да нешто это тряпица! – возмущался Филатка. – Это шейный платок, притом заветный. Сибирская зазноба поднесла!

– Ну-ну, хватит врать! Какая дура ухватится за тебя! Одна ершиная бородка стоит алтын, да рубль сдачи! – насмешливо разглядывал кучер тощую растительность на хитрой мордочке дьячка.

Управителя санкт-петербургской конторы Данилова сильно тревожило поведение демидовского наследника.

– Закружил, завертел! С цепи сорвался малый. Не сходить ли к светлейшему, – одна надежда и спасение. Приструнит, не посмотрит, что Демидов!

Он всерьез подумывал добраться до Потемкина и просить угомонить не в меру расходившегося Демидова.

Николенька так разгулялся, так свыкся с поручиком Свистуновым, что на все махнул рукой. Столичные увеселения целиком захватили его, и в полк он больше не являлся. В эти дни его увлекли разные прелестницы. Все они нравились и одновременно не нравились ему. Назойливые, бесстыдные и жеманные, они отталкивали его своею бесцеремонностью и опустошенностью. Среди них только одна цыганка Грушенька запечатлелась сильно. Но Грушенька была «предмет» Свистунова…

«Эх, мне бы ее! – с досадой думал он. – Я бы уволок ее в уральские горы».

Но тут в памяти вставал грозный батюшка, и Демидов остывал…

В одно туманное утро Николенька и Свистунов возвращались домой с очередной попойки. Лихая тройка пронесла их по шоссе, кони прогремели копытами по мосту через Фонтанку-реку и вынесли в Коломну. Впереди, среди оголенной рощицы, высилась церквушка Покрова. Из высоких стрельчатых окон лился бледный свет лампад.

– Стой! – крикнул Свистунов кучеру. – Давай, брат, Демидов, зайдем в церквушку. К богу потянуло…

Следом за поручиком Николенька вошел в притвор. Там, в полутьме, мерцали одинокие восковые свечечки. Было тихо, благостно. После шумной ночи Демидов сразу окунулся в другой мир. Тут, в притворе, он увидел потемневшую картину страшного суда: рогатых дьяволов и грешников, влекомых в огонь… А рядом с устрашающей иконой, склонив головку, в полумраке стояла хорошенькая монашка с кружкой на построение храма. Золотистые блики от восковых свечей падали на ее лицо. Николенька взглянул в большие синие глаза сборщицы, и по сердцу прошла жаркая волна.

– Как тебя звать? Откуда ты? – тихо спросил он.

Монашка подняла холодные глаза, они блеснули, как синеватые льдинки.

– Инокиня Елена, – с достоинством отозвалась она и протянула кружку: – Пожертвуйте, сколько в силах!

Чудеснее всякой музыки показался ее голос Николеньке. Он поспешно полез в карман.

– Эх, и хороша голубка! С огоньком, шельма! – бесцеремонно взял ее за приятный подбородок Свистунов.

Монашка изо всей силы ударила поручика по руке:

– Не смей, барин!

– О-о! – удивленно взглянул на нее гвардеец. – Гляди, Демидов, и зубки есть! Хороша порода!

Николенька не слушал друга. Строгость сборщицы ему была приятна. Он открыл кошелек и все золотые, которые берег до случая, со звоном опустил в кружку. Глаза монашки расширились от изумления, и руки чуть-чуть задрожали от волнения.

– Вот, Аленушка, все тебе отдал! И сердце готов! – ласково сказал он.

– Спасибо, барин. Только я не Аленушка, а инокиня Елена! – сдержанно сказала она. – А сердце свое добрым делам отдайте!

– Дай я тебя поцелую! – осмелел вдруг Николенька и потянулся к ней.

Монашка заслонила лицо кружкой и пригрозила:

– Гляди, матушке Наталии пожалуюсь, несдобровать тебе!

– А что нам твоя матушка, если мы самого черта не боимся! – рассмеялся Свистунов и попытался поймать ее за руку. – Милая Аленушка, будь сговорчивей!

Со страхом глядя на красивых гвардейцев, монашка отступила в церковь. Они тоже вошли под своды храма. Две старушки стояли у колонн и шевелили бескровными губами. Дребезжащий голос попика наполнял пустынную храмину. Монашка легкой походкой прошла вперед и опустилась перед образом. Она ни разу не оглянулась, впилась взором в икону. Стараясь не бряцать шпорами, гвардейцы, томясь, долго стояли в углу.

– Хороша шельма! – с молитвенным выражением на лице шепнул Свистунов. – О господи!.. – Он часто закрестился, возвел очи горе и завздыхал: – Пресвятая богородица, сколько соблазнов рассеяно на человеческом пути в юности… Ей-ей, она получше моей Грушеньки…

– Перестань! – сердито обрезал Николенька. – Аленушка про меня писана Заклинаю тебя, не мешай!

– Боже, спаси меня и помилуй! – нарочито громко, покаянно взмолился Свистунов…

Что творилось в эту минуту в душе молодой сборщицы, – больше всего волновало Николеньку. Впервые в его жизни сердце защемило сладкой любовной тоской. Синие глаза Аленушки покорили его своей безмятежностью. Разбивая очарование, поручик возмущенно прошептал другу:

– Ну и дурак же ты, Демидов! Все золото сразу высыпал! Это же поповские глаза, разве их насытишь!

Николенька не хотел слушать. Он недовольно повел плечами.

«Оглянись, оглянись, голубка!» – мысленно призывал Николенька, не сводя глаз с девушки.

Словно угадывая его призыв, кланяясь образу, монашка украдкой взглянула на Демидова. И Николеньке почудилась ответная ласка в этом взоре. Неожиданно осмелев, он подошел к ней, опустил в кружку последний рублевик и прошептал:

– Люблю! Ой, как люблю…

Как горячее дыхание, пронеслось это и коснулось ее слуха. Она ниже склонила головку, а он, чуть слышно позвякивая шпорами, удалился на свое место и потянул Свистунова за рукав:

– Уйдем, тут больше нечего делать!

Они вышли на паперть. Со взморья тянуло густым туманом. Большой каменный город, пробуждаясь, наполнялся шумом. Вездесущий Филатка немедленно подвернулся Николеньке под руку и зашептал ему укоризненно:

– Нехорошо, батюшка, совращать духовное лицо!

– А разве ты видел ее? – удивился Демидов.

– Все видел, батюшка. Слов нет, хороша! Ой, и до чего хороша! Да и вы, батюшка, красавец. Ой-ой, на архангела Гавриила сейчас похожи… Только грех, большой грех – с духовным лицом!..

Глубокая заноза засела в сердце Николеньки: он засыпал и просыпался с мыслью об Аленушке.

Два дня спустя он вместе со Свистуновым ранним утром отправился к Покрову. Все так же под сводами горели редкие лампадки, те же безмолвные старушки шевелили морщинистыми губами. Увы, монашки ни в храме, ни в притворе не было!

– Езжай к Симеону! – приказал Демидов кучеру.

Но и в церкви Симеона он не встретил знакомых синих глаз. Гвардейцы объездили все церкви и церквушки и нигде не встретили сборщицы. Николенька упал духом, заскучал.

– Ах, Свистунов, один раз улыбнулось счастье, и то угасло! – с глубокой скорбью пожаловался он поручику.

– Ты что ж, и впрямь полюбил девку? – строго спросил Свистунов.

– Полюбил, сильно полюбил! – признался Николенька.

– Эх, любовь, любовь! – вздохнул Свистунов. – Из-за нее ни зги не видать. И себя потерял и от людей отошел!

– Что же теперь делать? – спросил юнец, и в голосе его прозвучала искренняя сердечная боль. – Как найти ее? Санкт-Петербург велик, ищи песчинку в море!

– А ты у своего Филатки спроси! Он из духовных и нравы этих бестий досконально знает! Эй, Филатка! – позвал Свистунов.

Дьячок насторожился.

– Послушай, церковная крыса, где нам отыскать Аленушку?

Филатка почесал в затылке.

– Монашку? – догадался он. – Известно где: на то и курица, чтобы в курятнике жить, а монашествующая девка – в монастыре. А какой монастырь в Санкт-Петербурге для инокинь? Известно какой! Новодевичий…

– Видишь! – похвалил Свистунов. – Рыбак рыбака чует издалека. Эй, погоняй в монастырь!

– Пощадите, батюшка! – взмолился Филатка – Сами в грех по уши завязли и меня с собой в адскую пучину тянете!

– Гони коней! – прикрикнул поручик, и коляска понеслась к Московской заставе.

Филатка оказался прав, и час этот был удачным для Демидова. Оставив карету у монастырских ворот, гвардейцы прошли за ограду. По дорожке к церкви шла бледная и скучная Аленушка. Завидев Николеньку, она вспыхнула, глаза ее озарились радостью, но тут же, спохватившись, монашка смущенно потупила взор.

– Аленушка! – вскричал Николенька. – Мы весь Санкт-Петербург обрыскали, отыскивая тебя!

Она молча шла вперед, не поднимая головы. Гвардеец не отставал, страстно нашептывая:

– Жить не могу без тебя!

Она приостановилась, подняла на Демидова синие глаза. В них заблестели слезинки.

– Зачем смутили мою душу! – с тоской сказала она.

– Я хочу видеть и слышать тебя! – воскликнул Николенька.

Монашка степенно пошла к церкви, оставив гвардейцев на дорожке.

– Боже мой, что делать? – горестно вырвалось у Николеньки.

– Ну, брат, пустяки! Дело в порядке. Нельзя больше колебаться: атака, приступ, победа!

– Как?

– Очень просто, Демидов. Взгляни на себя: господь бог наградил тебя смазливой рожей. А это все!

– Лицо у меня девичье! – со вздохом признался сержант.

– Вот это и хорошо! Ты по виду совершеннейшая девица! – вразумительно сказал Свистунов и посоветовал: – Одеть тебя в платье, и всякий за девицу примет, ничтоже сумняшеся. Понял?

– Ничего не понимаю! – недоумевающе посмотрел на друга Николенька.

– С завтрашнего дня ты моя сестра Катюша я желаешь вкусить иноческую жизнь. Я тебя представлю сюда на испытание, ну ты и поживешь! – Глаза поручика сверкнули озорством.

Николенька засиял.

– Свистунов, братец мой, дай расцелую. А она не закричит?

– Да что ты, милый! По глазам видно: согласна с тобой хоть в омут головой!..

Свершилось небывалое: дядька Филатка по настоянию Николеньки пригубил чарку. Ничего – легко прошла! За ней – вторую. Еще веселее прокатилась.

– Я о том и говорил: первая – колом, вторая – соколом, а потом – мелкими пташками! – смеялся Свистунов и подбадривал дядьку: – Пей, пей, дьякон! Пити – веселие Руси. Так, что ли, в законе божьем сказано?

– Так, батюшка, так! – охотно согласился Филатка и осушил третью чару. Скоро дьячок захмелел и мертвецки пьяным свалился у кабацкой стойки. Вечерело, когда он очухался под забором. Ни барина, ни кареты. Хвать, и шейный платок с червонцами исчез.

– Караул! – завопил дьячок. – Дотла обчистили и барина похитили!

Набежали будочник, квартальный и стащили очумевшего с похмелья Филатку в участок.

– Батюшки, не губите, барина потерял! – завопил он.

Дьячок упал на колени и повинился: сколько лет не брал в рот хмельного – зарок перед богом и господином дал, а тут разрешил! Размазывая слезы, с горьким сокрушением рассказал он квартальному про свою беду.