Текст книги "Книга царств"

Автор книги: Евгений Люфанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

III

Встряхнуться, хоть на час-другой отвлечь себя от нескончаемых забот или сбросить отягощающие вериги уныния помогали Петру празднества, которые устраивал он, давая пиры, зажигая фейерверочные огни, проводя шумные маскарадные шествия, где ему же приходилось больше трудиться, нежели отдыхать, – руководить всеми играми. Он без устали колотил в барабан, называясь тамбур-мажором, трубил в трубу, предводительствовал в замысловатых танцах.

Многие новшества вводил царь Петр в жизненный обиход, а вот угощение велось по-старому русскому обычаю: хочешь не хочешь, а пей. Ежели в доме пир, то можно дверь держать на запоре, чтобы гости не выскочили, а на вольном воздухе, в Летнему саду, например, караульщики у всех выходов, – тоже никак не уйдешь. Дюжие гвардейцы Преображенского полка разносили большие чаши с вином; майоры гвардии выкликали, за чье здоровье выпивать – как же уклониться от этого и своим отказом обидеть кого-то? И пили, и угощались. Высшее петербургской епархии духовенство, тоже приглашенное в Летний сад, веселилось не меньше других. А день летний долгий, да и ночи в Петербурге как сумерки, – времени для гульбы много.

Коробила царя Петра мысль о том, что, несмотря на все меры, принимаемые полицией, много нищих в самом Петербурге, а в других городах и подавно. Хватали их на улицах, нещадно батожьем били, чтобы они по миру не смели ходить; которые оказывались на самом деле слепые и убогие, те отсылались в богадельни, а здоровые – к прежним хозяевам с приказом, чтобы им была дадена работа, дабы они даром хлеба не ели. Кроме нищих, полиция воевала с кликушами, выявив среди них немало притворных. Забирала полиция гулящих девок и баб, отправляя их на прядильный двор да на ткацкую фабрику.

… Три пули ловили жизнь Петра во время Полтавской битвы, а сколько их гонялось за Меншиковым, свистя над его головой то справа, то слева. Из скольких схваток с врагом он выходил победителем! Храбрость, доблесть, бесстрашие, смелость, удаль, геройство, дерзновенная решимость, отвага, мужество, – все эти качества сопутствовали боевым действиям Меншикова, и было за что царю Петру награждать его. Многое из того, что совершалось Петром, жило в делах и смекалке бывшего его денщика.

Недостроенной храминой назвал Меншиков оставленное царем Российское государство, а кому же достраивать неокоченное, как не ему, всю жизнь служившему правой рукой государя?.. Вот какое наследство достается теперь ему, некоронованному властелину всея Руси. Сумеет справиться со всем, что одолевал царь? Должен, обязан суметь, будучи множество лет первым и главным его помощником. Он, Александр Меншиков, – продолжатель царственной жизни Петра I, уступившего своему Алексашке недожитые годы.

Светлейший князь на своем досуге перебирал в памяти многое из того, что видел и слышал, чему бывал и участником и свидетелем, и что связано было с жизнью царя Петра. Вся она с мальчишеской озорной поры до последнего дня прошла на глазах, многими делами и помыслами жили они неразрывно один от другого.

О мертвом – только хорошее. Этому бытовавшему в народе обычаю следовал и он, Меншиков, думая о Петре. И во множестве самых разных своих дел и помыслов будто бы оживал царь Петр перед его мысленным взором. Было в воспоминаниях и такое, на чем Меншиков старался не задерживаться, довольствуясь тем, что спина или бока памятно хранили отметины царевой дубинки, сопутствуемой строгому словесному наставлению. Бывало такое, – из песни слова не выкинешь и от самого себя не утаишь. А наряду с тем – дружеские объятия и братские, почти родственные поцелуи. И наедине и на людях стыдил его Петр за безграмотность, однажды пробовал сам обучать, но, разозлившись на его, Алексашкину, бестолковость, плюнул с досады да наградил незадачливого ученика веской затрещиной. И удивлялся: как же у Алексашки хватает смекалки, упорства, выносливости на геройские дела и поступки, а не может одолеть такой нехитрой премудрости, как сложить буквицы в слово. А изустно слово к слову лепить – мастак. Иной раз такое выскажет, что только диву дашься – где и как он поднаторел?!

Но прости, государь, своего Алексашку, не взыщи на такой неполадливости, довольствуйся тем, что все же кое-что умел, получая от тебя похвалу. Когда же уличал в прохиндействе и в других непотребных деяниях – стыдил, ругал, бивал, не желал больше знаться с таким обалдуем, но вскоре же был и отходчив, и снова велась их неразлучная дружба.

– Прости, Петр Алексеевич-голуба, за лихое, содеянное. Под конец устрашился твоей неотвратимой угрозы и опередил тебя в сведении последних жизненных счетов, – прошептал Меншиков, осеняя себя крестным знамением.

Теперь решается он искупить свою вину перед тобой – доделать если не все, то многое из того, что не успел сделать ты, преобразуя свое государство. Все предпосылки для этого налицо. Екатерина не проявила себя преемницей твоих дел. Только в разгульной жизни переняла твои навыки, но у тебя случалось то между дел, а у нее – взамен их. Только пирушки да свои, бабьи, утехи на уме. Он, Меншиков, за всю свою жизнь девять миллионов накопленных рублей в иноземных банках хранит, а она за неполные последние два года, в начале своей вдовьей жизни, более пяти миллионов потратила. И куда только девала их?.. Левенвольда одаривала, а потом – зятя, голштинца, за то, что в добавку к родству еще и фаворитом стал. Долго ей не процарствовать, понимает это, заговаривая о наследнике. А он – только один: богоданный внучок Петр. Старшая дочь Анна Петровна клятвенное заверение дала, что на трон не позарится; Елисавета значится невестой епископа Любского, выйдет в замужество за него, и, подобно сестре, тоже клятву даст – не заботить себя тронным замыслом, – только он, малолетний великий князь, подлинным наследником остается. Ему русское царство предназначено. Он, хотя еще не помолвленный, но, можно считать, уже предрешенный в недальнем будущем супруг Александры, младшей дочери светлейшего князя. Старшая – с Петром Сапегой обручена, а младшей более завидная судьба выпадает: государыней императрицей станет. А царь-государь-император Петр II – его, светлейшего князя, – зятем. До полного свершения лет, до взрослой своей поры он отрочество и юность станет проводить под регентством тестя, да и после того, уже по привычке, будет он, Александр Меншиков, главенствовать во всех государских делах. (Кстати, подсказку свояченицы Варвары не позабыть и придумать, как избавиться от Толстого, дабы тот в глазах великого князя Петра не пятнал его, Меншикова, своей приятельской дружбой. Не позабыть бы о том.) Ну, а больше стремиться не к чему, и надобно ему, светлейшему князю, на том предел положить всем своим дальнейшим хотеньям, думая только о том, как бы успешнее достраивать преобразованное Петром Великим Российское государство. Надо будет, то и свои девять миллионов из заграничных банков затребует. Пусть деньги на благоустройство русский жизни пойдут и на будущую всенародную память о нем, Александре Меншикове. Да будет так!

С этими мыслями и при этом решении он встречал наметившийся за окном рассвет.

IV

Дни проходили, а свадьба Марии Меншиковой все оттягивалась. Главной причиной было участившееся недомогание императрицы, а как же гулять без нее?

Екатерина часто уставала и берегла себя от излишних волнений. Велела преданной служанке Иоганне сказать голштинскому герцогу, что, хотя он и зять, но самолично, без зова, больше не являлся бы в будуар государыни. Там, на правах действительного камергера, иной раз задерживался молодой граф Сапега. Он только и ждал высокой чести стать фаворитом императрицы, не придавая никакого значения тому, что их разделяла существенная разница в возрасте: ему было немногим более двадцати лет, а ей – уже за сорок. Петр Сапега вел тройную игру: значился женихом Марии Меншиковой и на том основании пользовался родственными правами во дворце светлейшего князя, сиживал с Марией наедине, говоря об их будущей жизни, и по своему жениховскому праву целовался с ней; был фаворитом Екатерины и ухаживал за Софьей Скавронской, коей недавно исполнилось пятнадцать лет, и ее дальнейшей судьбой была так озабочена державная тетенька.

На праздник благовещенья у Меншикова собирались гости, но среди них не оказалось будущего зятя: не захворал ли?..

Нет. Он не мог быть потому, что в тот день происходила его помолвка с Софьей Скавронской, и с вечера того дня до позднего мартовского утра у Екатерины оставались сын и отец Сапеги, поделив ее благосклонность между собой. На память об этом младший Сапега получил в подарок от императрицы соболью шубу и 1200 червонцев, а его отец – горностаевую мантию и 1800 червонцев. Свадьбу Петра и Софьи намечали сыграть, как только получше оклемается Екатерина.

Благовещенье… Дева, радуйся. Благодатная Мария, господь с тобой… Казалось, ничто не предвещало беды, но Петр Сапега разорвал свои жениховские отношения с Марией Меншиковой. Услышал об этом светлейший и в первые минуты никак не мог сообразить, что такое произошло, почему дочь стенает, обливаясь слезами отчаяния.

Привыкнув видеть в Петре Сапеге своего будущего супруга, выбранного для нее и одобренного родителями, Мария горячо его полюбила, со всей безрасчетной искренностью доверчивого девичьего сердца, и не могла допустить даже мысли о возможности такого вероломства своего жениха, еще вчера целовавшегося с ней. Ничего не мог понять и светлейший князь, заторопившийся к Екатерине узнать, что случилось.

А ничего особенного, кроме того, что молодой граф Сапега изъявил желание вступить в брак с ее племянницей. Екатерина предельно ясно разъяснила все светлейшему князю.

– Да… но… – не мог он подобрать нужных слов.

– Пусть Мария выходит за кого-то другого.

– Да, но… За кого за другого?..

– А уж этого я не знаю. Решай с ней сам.

И Меншиков, словно боясь опоздать, поспешно решал, что его младшая, Санька, подождет какого-то своего жениха, – еще годы для этого есть, – а уступит намеченного для нее Петра своей старшей сестре.

– Кого уступит, кого? – не понимала Екатерина.

– Его, говорю… Петра.

– Да ведь Петр от нее отказался… Про Сапегу ты говоришь?

– Про великого князя Петра, – собрался с мыслями Меншиков. – Про твоего внука.

– За него хочешь выдать? – скользнула по губам Екатерины усмешка. – Ну, что ж, выдавай. И пускай мой Петяшка вместо Петра Сапеги тебе в утешение будет.

У Меншикова сразу на душе полегчало. Сказал:

– Мудрая ты, Катерина.

– Хоть мудрая, хоть мудреная, как хочешь называй, – смеялась она.

– От моей дочери – себе переняла.

– Не осуждай, Данилыч, меня. Один раз живем. Давай лучше чокнемся, – указала на столик с бутылкой венгерского и бокалами. – Ты ближе стоишь, наливай.

Налил Данилыч. Чокнулись. Выпили.

– Какую-нибудь конфетинку… – протянула руку Екатерина и нетерпеливо затрясла пальцами. – Зажевать чтоб… Давай.

На столике не было ничего такого. Пошарил светлейший рукой по карманам – тоже нет ничего.

– Эх, какой… – с укором заметила ему Екатерина.

– Ты – ладно… Ты про Петяшку скажи. Твое слово верное? – уточнял светлейший.

– Да неужто я потом отнекиваться стану? – и Екатерина готова была рассердиться на его недоверчивость. – Сказано – значит так.

– Ну, все… Ну, добро.

На том и порешили. Нет худа без добра. Граф Сапега… Подумаешь, невидаль! Мало ли этих графов!.. Не графиней, а императрицей Мария станет.

Вот как в жизни случается, что никак не угадать, где найдешь, где потеряешь.

Узнала Мария Меншикова о появлении опасной соперницы, покусившейся на ее счастье, и об измене того, кому отдала свое сердце, – горечь и оскорбление охватывали ее. Ну, пускай бы он стал фаворитом императрицы, пускай. Ведь его, возлюбленного, от нее, Марии, могли бы не отнимать. Соперница и по летам и по своему исключительному, высокому, властному, положению не могла вызывать чувства ревности. Ей все дозволено, она может иметь фаворитов, как и он – разных метресс, ни у кого это не вызывало и не вызывает осуждения, и она, Мария, безропотно смирилась бы с таким обычаем, но зачем было отнимать жениха, зачем?.. Какая печаль, какое отчаяние овладело ею, так недавно полной радостью. Привязанность к Петру Сапеге была так сильна, что ее не могла поколебать возможность стать российской императрицей. Но отец решительно заявил, чтобы она забыла Сапегу. Слезы, просьбы не выдавать ее за Петяшку – ничто не могло поколебать честолюбие отца, и лишь покорность его воле заставляла Марию примириться с жестокой переменой судьбы.

Все устраивалось наилучшим образом, и Екатерина была довольна. Данилыч успокоился и пускай довольствуется новым зятем. До свадьбы тому еще далеко, а за это время всякое может случиться. И как хорошо, что приехала племянница Софья. Она не станет ревновать супруга к тетке, а будет только благодарна за свое замужество. Ну, а у нее, Екатерины, в лице Петра Сапеги появится как бы свой Бирон, подобно тому, как это у курляндской герцогини. А в случае, если Софья проявит недовольство, то и за монастырем дело не станет.

Все это обдумывалось и решалось с ведома Петра Сапеги и его отца, которые охотно шли навстречу желаниям императрицы, что сулило им большие выгоды. Екатерина подарила своему камергеру роскошно меблированный дом, ранее принадлежавший Вилиму Монсу, и в нем Сапеги справили свое новоселье.

По Петербургу пронеслись слухи, что скоро будет свадьба племянницы императрицы и обручение великого князя Петра с Марией Меншиковой.

– Как так?..

Намерение Меншикова обручить свою дочь с сыном царевича Алексея ужаснуло Толстого. Самый сильный и давний союзник покидал его и переходил на вражескую сторону. Что же будет с ним, Толстым? Какого лиха ожидать от великого князя Петра? Пока он – Петяшка – еще не вник в суть дела, связанного с участью его отца, но не сегодня, так завтра будет знать об этом, и что тогда?.. Ведь он же может стать императором!

Его, Толстого, главного следователя по делу царевича Алексея, не удовлетворяли признания обвиняемого. Надо было добиться чего-то более определенного, узнать о каких-то явных действиях, за которые можно было бы ухватиться обвинению, а не довольствоваться сообщениями о каких-то помыслах и намерениях. Мало ли у кого что могло быть на уме. Важны дела, а не замыслы. Есть такое признание, что царевич принял бы помощь австрийского цесаря, но ведь не предложена была ему эта помощь и могла ли быть предложена вообще?.. Но нельзя было и допустить, чтобы следствие проводилось впустую и обвиняемый освободился бы, унося на своей спине кровавые рубцы от жестокостей главного следователя Петра Толстого при попустительстве царя Петра.

И близок день, когда придется за все отвечать, может быть, своей жизнью. Надо было что-то немедленно делать, оберегая себя. Толстой кинулся к герцогу голштинскому, тот – к Екатерине. Ей представляли, что будет опасно отдать все во власть Меншикова. Говорили, что неприлично царствующему дому вступать в родственные отношения со своими подданными. Происхождение Меншикова… Ой, да ведь и самой императрицы…

Голштинская герцогиня Анна Петровна и цесаревна Елисавета просили, умоляли мать отказать Меншикову и не подпускать его близко к Петяшке, но Екатерина считала необходимым вознаградить оскорбленного отца и невесту, у которой отняли жениха. Она, Екатерина, дала светлейшему князю согласие и не может нарушить его. Ах, да и не до того ей совсем. Уже давно нужно было выехать, а ее все время задерживают. Журфикс сегодня у Петра Сапеги, а она все еще здесь.

– Поедем, Софья.

Было о чем посоветоваться в этот день и Данилычу с Варварой.

Никто в Ореховую комнату к ним не входил, и можно было не таясь все обсудить, прикинуть все возможности и принять решение. Варвара сообщала свояку:

– Все утро с Марьюшкой говорила, убедила ее, что ты ей хочешь только лучшего. Да она ведь и сама разумная. Теперь за сапегинское вероломство ненавидеть его начинает, вот и слава богу.

Меншиков давал волю своему возмущению поведением Екатерины: сколько денег на своих фаворитов потратила. Хоть бы сама со своих кавалеров брала, а то их все одаривает. У самой – в чем душа только держится, одышка одолевает; слабость с немощностью всю резвость перекрывают, а все, строит себя ненасытной в ночных удовольствиях. Блюментрост – всем лекарям лекарь – открыто говорит, что здоровье у нее непоправимо пошатнулось, каждый день требует жизненной оглядки, как вести себя, а ей все – трын-трава. Только и думок, как во всех видах развлеченьям предаваться, а после кутежа тем только и спасается, что лекарь ей кровь отворяет. И, что ни день, то какой-нибудь новой каверзы ожидай от нее.

– Тьфу, ты – паскудная! – озлобленно плюнул Меншиков.

– Нечего от нее больше ждать. К лучшему будет, когда тебе руки собой развяжет. Петяшку к себе под постоянный свой присмотр возьмешь и не станешь являться к ней с поклонами, – раздумчиво проговорила Варвара.

– Да ведь раньше смерти не помрет, – возмущенно заметил Данилыч.

Сколько потаенных минут было проведено Варварой в задушевных беседах с свояком, вот и теперь такая подходила. Тайное тайных свершалось в покоях меншиковского дворца, а его хозяйка Дарья Михайловна ничего знать не знала, ничем не интересуясь и редко выходя из своей половины.

Варвара на всякий случай огляделась, прислушалась, плотyее прикрыла дверь и снизила голос до шепота:

– Голым словам не верь, Данилыч. Настаивай, чтоб бумагу при тебе подписала о наследнике Петяшке… Петре-бишь, Алексеиче, – поправилась она. – Чтобы не обошли его престолом. Помрет сама – он императором станет, a то она надумает, да на своих дочек все переиначит.

– Анна Петровна клятвенное обещанье дала.

– А Лисавета?.. Да ежель Катерина похочет, то с Анны ее клятву снимет… Бумагу, обязательно бумагу, надобно. А потом обдумаем, как дальше быть, – многозначительно сказала Варвара.

V

В случае смерти императрицы Екатерины в возведении на престол великого князя Петра были заинтересованы австрийский посланник граф Рабутин и датский – Вестфален. Первый хлопотал за Петра, как за родственника австрийского императора, а второй – из опасения, чтобы на русский престол не вступила герцогиня голштинская Анна Петровна, что могло грозить Дании опасностью по ее отношениям к Голштинии. С воцарением Петра эта опасность исчезала.

Рабутин обещал Меншикову от имени австрийского императора владетельные права на новые звания, в его империи. Меншиков восторженно принял такое предложение и стал особенным сторонником прав Петра на престолонаследие и одновременно на брак с его дочерью шестнадцатилетней Марией. Среди недавних сподвижников, а теперь прямых противников, Меншикова поднимался ропот.

– Меншиков что хочет, то и делает, – говорил старый генерал Бутурлин, – и меня, старого, обидел, команду отдал мимо меня младшему, к тому же и адъютанта отнял, и откуда он такую власть взял? Разве за то он меня обижает, что я ему много добра делал, о чем он сам хорошо знает, а теперь забыто!.. Не думал бы он того, что знатные фамилии допустят того, чтобы он властвовал; напрасно думает, что они ему друзья. Как только великий князь Петр вступит на престол, то они скажут Меншикову: «Полно, миленький, и так над нами долго властвовал, поди прочь!»

Петербургский генерал-полицмейстер Девьер говорил Толстому:

– Что ж вы молчите? Меншиков овладел всем Верховным советом. Лучше бы меня туда определили.

А Толстой твердил свое:

– Ежели великий князь будет на престоле, то бабку его возьмут из монастыря, а она будет мне мстить за мои к ней грубости и станет дела покойного императора опровергать.

Все были согласны, что брак великого князя и дочери Меншикова весьма опасен, тогда светлейший станет подлинно всевластным. Но как же быть? Здоровье императрицы ненадежно. Вдруг что случится – Меншиков ждать не будет. Надобно убедить Екатерину поскорей распорядиться с престонаследием. Но которую выбрать из цесаревен? Девьеру и Бутурлину больше нравилась Анна Петровна.

– Нравом она изрядна, умильна и ума большого. Много на отца походит и человечеством изрядна.

– И другая царевна изрядная, – говорит Толстой, сторонник Елисаветы. – А муж Анны, герцог голштинский, мало для нас надежный. Он смотрит на Россию только как на средство добыть себе шведский престол. А чтобы утвердить Елисавету и отвлечь от царства великого князя Петра, надо его послать учиться, как то делают другие молодые принцы, а тем временем цесаревна Елисавета коронуется и утвердится на престоле.

Светлейший князь действительно не дремал, не сидел сложа руки и не ждал у моря погоды. Надо было действовать без промедления, хлопотать о бумаге, о завещании Екатерины. И вот когда светлейший готов был рвать на себе волосы, – зачем он был неграмотен?! Как придумать слова, кои надобно писать? И – главное – как же их написать?.. Хорошо, что вызвались помочь в этом деле австрийский посланник Рабутин и голштинский министр Бассевич. Но полностью доверять Меншиков мог лишь Рабутину, а голштинцу… Поди угадай, что у того на уме, ведь знает о том, что он, Меншиков, неприязненно относится к голштинскому герцогу. Надо было следить за каждым словом Бассевича, чтобы не допустить какого подвоха. Но все оказалось благополучно.

В одном из пунктов заготовленного завещания говорилось: «За отличные заслуги, оказанные нам князем Меншиковым, мы не можем явить большего доказательства нашей к нему милости, как возводя на престол российский одну из его дочерей, и потому приказываем как дочерям нашим, так и главнейшим нашим вельможам, содействовать к обручению великого князя с одной из дочерей князя Меншикова, и коль скоро достигнут они совершеннолетия, к сочетанию их браком».

Светлейший князь никогда сам не смог бы подобрать и изобразить на бумаге такие высокочтимые слова, обращаемые к его персоне. Правда, не обозначено, с какой именно княжною супружество учинить, но такое и не суть важно. Сказано, что с одной из них, а кого посылает судьба Петяше… Петру Алексеевичу, в супруги – это пока ему все равно. Что же касается денег – когда и кому сколько выплатить, то пусть императрица сама решит. Может, как раз намеченное своей подписью и затвердит. И хорошо еще добавлено в завещании – дать клятву не мстить никому из судивших царевича Алексея. А судил ведь и он, Меншиков, – вот пусть наследник и поклянется.

Еще с 1726 года светлейший князь стал опасаться, что при дальнейшем царствовании Екатерины он потеряет прежнее значение. Она проявляла большую привязанность к своим дочерям, особенно любила Анну и ее супруга. Доходило до того, что даже в государственных делах советовалась с ними и не считалась с Меншиковым, что представлялось ему равным преступлению. Все возраставшее влияние голштинской фамилии и ее действия могли повести к его падению. Надо было предупредить такое, а этому могла способствовать замена главного правителя.

– Нечего больше ждать, – сказала свояку Варвара. – Говоришь, бумага заготовлена, и, сталоть, не велик будет грех, ежели ускорить неминуемое. Все равно Екатерина не жилица, а хлопот день ото дня с ней больше. Подпишет завещание, ну и… – развернула Варвара клочок бумаги и показала засахаренную фигу-ягоду. – Смотри, чтоб не видал никто, – передала ее Данилычу, – да и кого другого ошибочно не угости.

После журфикса у Сапеги императрица в очередной раз почувствовала большое недомогание. Припоминала Екатерина, как мучился от болезни и вел себя покойный супруг Петр I. По совету лейб-медика Блюментроста и других врачей для ради подкрепления своего здоровья издавна прибегал к минеральным источникам. Пользовался ими и у себя, бывая на марциальных водах, и во время заграничных поездок. Врачи предписывали ему воздержание в еде и особенно в питье, и Петр соглашался с ними, покуда мучили боли, а как только чувствовал облегчение, пренебрегал благими советами и на радостях затевал веселое пиршество с обилием сытных яств и хмельных напитков. А то бывало и так, что прибегал к пособничеству «Ивашки Хмельницкого», дабы заглушить появление болевых ощущений. Так же вот и она, Екатерина, верит, что водка – мать всех лекарств. А прибегнув к ее исцеляющей силе, разбередит притаившуюся в теле болезнь, и приходится вот слечь в постель. Какая-то вельми прославленная искусным врачеванием знахарка пользовала Петра снадобьем, настоянным на порошке из высушенного и растолченного сердца и печени сороки, и, случалось, что снадобье будто бы и помогало, а может, удачно сопутствовало главному лечению, назначенному Блюментростом… Может, теперь и ей, Екатерине, пользоваться высушенным сорочьим ливером? Ничто из питья уже не помогает.

Все домочадцы и придворные были в превеликой печали от болезни государыни-императрицы, а петербургский полицмейстер Антон Девьер, находившийся в то время во дворце, не только не был опечален, но плачущую Софью Карлусовну вертел как будто в танце и говорил ей: «Не надо плакать», что сочтено было за непристойность, поскольку он не предавался унынию, а уговаривал еще и цесаревен не огорчать себя.

Прознав об этом, Меншиков счел вполне своевременным свести все счеты с ненавистным зятем и сообщил Екатерине о его преступном поведении: она, императрица, в столь тяжком состоянии, а ему, Девьеру, весело! Возмутилась и сама Екатерина: конечно, учинено такое было ей в противность, а по сему было повелено крепко наказать Девьера.

Получив в тот же день 25 ударов кнутом, полицмейстер Девьер повинился, объявил о заговоре, составленном Толстым против Меншикова, и что целью того заговора было – не допустить обручения великого князя Петра с дочерью светлейшего. И участником того заговора был еще генерал Бутурлин. Заговорщики думали отправить малолетнего Петра в заграничное ученье и склонить Екатерину объявить Елисавету наследницей престола. Теперь Меншиков знал, каким недоброжелателем был для него Толстой, и настоял издать указ: Девьера и Толстого, лишив чинов, чести и поместий, сослать: Девьера – в Сибирь, Толстого с сыном Иваном – на Соловки, а Бутурлина – на вечное поселение в самую дальнюю из его деревень. Потом еще было добавлено, чтобы Девьера перед ссылкой снова бить кнутом.

– Ну, что ж, поделом вору и мука, – одобрила такое решение Екатерина и, протянув руку, нетерпеливо зашевелила пальцами. – Давай, давай, Данилыч…

Он услужливо поднес ей налитую чарку и протянул засахаренную ягоду.

– Ой, фига, – улыбнулась Екатерина и, смакуя сладость, причмокнула губами.

От разных городских застав отбывали в ту ночь назначенные к высылке опальные вельможи, а утром секретарь Меншикова начал было вслух зачитывать слезное письмо-прошение жены Девьера Анны Даниловны, родной сестры светлейшего князя.

«Милостивый отец и государь, светлейший князь, приемляю я смелость от моей безмерной горести трудить вас, милостивого отца и государя, о моем муже, дабы гнев свой милостиво обратить изволили…»

Меншиков прервал чтение секретаря и сказал, чтобы письмо осталось без ответа и пусть Девьер следует в Сибирь, как то указано.

Ведь день Меншиков провел в нетерпеливом ожидании известий, что там, в покоях государыни?

А – ничего. Благодаренье богу, императрица почувствовала облегчение. На радостях от выздоровления повелела перестать вести в церквах молебствия о ниспослании здоровья ей и приостановить освобождение из тюрем арестантов.

Меншиков сообщил об этом Варваре и с недоумением посмотрел на нее.

– Ничего, – обнадеживающе проговорила она. – Дождемся завтрашнего дня.

И дождались. Екатерина среди дня почувствовала сильный лихорадочный озноб, поднялся сухой, изнуряющий кашель, и явились признаки повреждения дыхательных путей, как бы от нарыва в легких.

6 мая 1727 года, в девятом часу пополудни в возрасте 42 лет она скончалась.

На другой день собрались во дворце – вся царская фамилия, члены Верховного тайного совета, синода, генералитета и начали читать завещание покойной императрицы, подписанное собственной ее рукой, как было сказано в журнале Верховного тайного совета. А когда завещание было прочитано, все стали поздравлять нового императора и присягать ему. Гвардия, собранная перед Зимним дворцом, также присягнула и крикнула: «Виват!» По возвращении из церкви, где был торжественный молебен, собрались все в дворцовую большую залу. «Здесь Петр II сидел в креслах императорских под балдахином; на правой стороне на стульях сидели: цесаревна Анна Петровна, ее супруг, великая княжна Наталья Алексеевна и великий адмирал граф Апраксин; по левую руку – цесаревна Елисавета Петровна, Меншиков, канцлер Головкин и князь Дм. Мих. Голицын; Остерман, получивший должность обер-гофмейстера, стоял подле императорских кресел справа; также почтены были стульями ростовский архиепископ Георгий да вступивший на русскую службу поляк фельдмаршал Ян Сапега».

– С обновкой вас, с новым царем!

– И вас также! – приветствовали один другого градожители. И вздыхали: – Будет ли лучше, а хуже всегда может быть и при втором императоре.

– Слыхал?.. Царица померла.

– Как не слыхать, слыхал. Дал ей бог в царствии небесном теперь поцарствовать. В кружале помянул нынче ее, а то с утра голова трещала и была как не своя, а опохмелиться было не на что. Прямо сказать – знала царица, когда ей помереть, сиделец по тому разу задарма налил на опохмелку, пофартило мне.