Текст книги "Принцесса Володимирская"

Автор книги: Евгений Салиас-де-Турнемир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Pardon, mademoiselle [5] . Я хотел спросить вас, когда вы мне позволите быть у вас: завтра днем или вечером? Я позволяю себе это, потому что надеюсь, что ваша болезнь не опасна и скоро пройдет.

– Я вас прошу быть послезавтра днем, – тихо промолвила Алина. Принц раскланялся, стукнул шпорами, как юный офицерик, повернулся на каблуках и второй раз пошел по всем комнатам.

Оглядывая все свечи в канделябрах и люстрах, он невольно рассмеялся при мысли, что ему, германскому принцу, пришлось исполнять лакейскую должность и освещать все комнаты. Впрочем, он тотчас же вспомнил, что когда-то – правда, лет пятнадцать тому назад – он, благодаря одной из своих интриг, принужден был переодеваться кучером и лакеем, чтобы добиться цели. «Что уж после этого, со свечой или с фитилем в руках, зажигать канделябры!»

Цель жизни его была всячески изобразить из себя, стараться изображать – и не для себя, а для других – Дон-Жуана. Ему были, в сущности, безразличны и его победы юности, и теперешние поражения и неудачи. Главное состояло в том, чтобы все думали, что он неотразимый победитель всякой женщины, за которой начнет ухаживать.

Надев плащ в швейцарской и ожидая, чтобы подъехала его великолепная, голубая с золотом и всякими орнаментами карета, принц, всегда с удовольствием и фамильярностью болтавший с лакеями, обратился, смеясь, к швейцару и потрепал его по плечу:

– Что, братец, каково я дом осветил? Только вот что – дело мастера боится, весь рукав себе и все кружева обкапал.

В эту минуту по лестнице спускались два рослых лакея, которые часа два тому назад были разбужены вестью, что дом помимо них осветился огнями. Они быстро оделись в свои ливреи, живо натянули свои чулки и башмаки и быстро поднялись наверх принимать гостей и служить.

Оба лакея, конечно, догадывались, что в доме что-то произошло; не сама же барышня лазала по стульям и по креслам и зажигала свечи. Здесь их ожидало подтверждение их подозрений.

– Ну вы, сони, болваны, – обратился к ним принц, – за то, что я должен исполнять вашу обязанность, я на вас подам жалобу в магистрат и попрошу короля взять вас рекрутами в его армию. А покуда вот вам!

И принц, достав светло-зеленый шелковый кошелек с двумя кистями и двумя кольцами, швырнул его в ноги лакеев. Серебро и золото звякнуло на каменном полу швейцарской.

Один из лакеев поднял кошелек, и оба стали низко кланяться, усмехаясь и стараясь своими лицами всячески изобразить свое изумление и удивление к ловкости принца Дон-Жуана.

Принц пошел было к подъезду, но приостановился и вдруг воскликнул:

– Ах, как глупо: а тебя-то я и забыл! Ну, вот тебе одному зато!

И точь-в-точь такой же кошелек попал в руки швейцара.

Принц никогда не выходил из дому, не имея, по крайней мере, четырех подобных кошельков, всегда светло-зеленых шелковых и всегда наполненных или мелким серебром, или золотыми, маленькими и большими червонцами.

То, что он разбрасывал и раздавал таким образом в день, составляло малейшую долю его дневного громадного дохода.

Где принц Адольф проходил, там, будто по его следам, у бедных являлись довольство, достаток, у достаточных людей – роскошь; но чаще всего за принцем, как будто какой кровавый след, являлся разврат, драма! Один раз последствием его щедрот было и убийство!.. Но, к чести нравов современной ему Германии, надо прибавить, что это убийство наделало много шума, потому что в данном случае родная мать зарезала свою дочь, обольщенную принцем.

VIII

Между тем в кабинете, где сидели рядом Алина и доктор, шла беседа, и хотя девушка была отчасти грустна, но веселый доктор невольно заставил ее рассмеяться несколько раз.

Августа появилась с подносом, на котором был ужин. Алина оживилась; она была действительно голодна, а эти незваные гости заставили ее более двух часов еще поголодать; красавица при виде двух блюд на подносе развеселилась совсем.

– Вы мне поможете? – обратилась она к Стадлеру.

– С удовольствием.

– Отлично. Так кушайте запросто. Я ужасно люблю вот этак поесть или где-нибудь на юру [6] кофею напиться. Особенно люблю, чтобы чашка была простая и чтобы стояла не на изящном столике, не на салфетке, а где-нибудь на подоконнике, именно на подоконнике.

– Отчего же именно таким образом? – удивился Стадлер.

– Очень просто: это мне напоминает одно время моей жизни. В это время я жила в убогом домике одного старика музыканта, почти в нужде, но это время, доктор, я не променяю ни на эту квартиру, ни на какое богатство. Тогда жизнь моя была так же весела, как жизнь птички… Только одно горе было у меня, оставшееся от прежних лет, но теперь это горе тоже со мною; зато обстановка моя не заставляет меня забывать его, а, напротив, все чаще напоминает. Тогда было горе – и жизнь легкая, счастливая; теперь тоже горе – и жизнь трудная, положение почти безвыходное.

Алина задумалась, и несколько минут длилось молчание.

– Ну вот, когда вы покушали, – сказал доктор, – теперь попросите Августу удалиться, а сами давайте беседовать.

Августа, не ожидая приказания, собрала посуду и ушла с подносом.

– Итак, говорите! В чем дело? – вымолвил Стадлер, усаживаясь в покойном кресле, – я выслушаю вас внимательно, так же, как если бы пришлось мне выслушать биение сердца, или дыхание, или пульс. А затем я вам пропишу рецепт, и поверьте, что этот рецепт будет не хуже того, что я пишу для аптеки, а может быть, даже и лучше; в его писанье, верьте мне, я внесу, помимо опыта, знания и ума, еще сердце, чувство, мою дружбу к вам.

– О, я верю в это, доктор… Но я не знаю…

– Не забудьте, – перебил ее Стадлер, – что я незаменимый, единственный человек, единственный мужчина из всех, кого вы знаете в Берлине, а быть может, и из всех тех, которых вы и прежде знали. Я должен внушать вам к себе доверие – за особо не оцененное качество, которое вы должны оценить, – знаете ли вы, какое?

И видя вопросительный взгляд на лице Алины, доктор продолжал:

– Очень просто: я единственный человек во всем городе, который не влюблен в вас. Я не мечтаю победить вас, не надоедаю пошлыми ухаживаниями – я просто друг ваш. Вот, – прибавил он, смеясь, – с вашей-то красотою подите-ка поищите во всей столице другого человека, способного не влюбиться в вас… С огнем не найдете!

Алина рассмеялась и сказала несколько кокетливо:

– Может быть, это и правда; но вы не замечаете, доктор, что вы говорите это с таким лицом, таким голосом, с такою страстью в голосе, что другая бы вам и не поверила.

– Даю вам честное слово, которого я никогда не даю даром, что я ни капли не влюблен в вас. Я вижу, что это такая редкость, что вам так редко случалось встречать подобных субъектов, неспособных сходить от вас с ума, что вы даже не верите.

И доктор, а вместе с ним и Алина начали уже непритворно весело смеяться.

– Итак… Итак, безвредная для меня Сивилла Франк, я слушаю вас, начинайте ваше повествование, или вашу исповедь.

– Да я никакой исповеди и не собираюсь начинать. Я повторяю вам, что я не знаю, что сказать. Действительно, я вас вызвала, не будучи больна, чтобы вы меня спасли от назойливого фата, от которого я на днях надеюсь сама отделаться; но рассказать вам все – трудно. Да и, право, доктор, не стоит того. Благодарю вас за то, что сегодня вы меня избавили от него, а рассказывать, поверять, просить совета вашего… В чем? Зачем? Вам трудно будет, даже невозможно, помочь мне.

– Так, стало быть, я ничего не узнаю от вас?

Алина, улыбаясь, пожала плечами.

– Напрасно! Почему вы знаете, как я могу помочь вам?

– Видите ли, – начала Алина, помолчав, – я не знаю, не уверена вполне, насколько вы осторожный и скрытный человек.

– О, это даже оскорбительно! Неужели вы думаете, что в серьезном деле я буду так же шутить, как вы привыкли видеть меня в обществе?

– Хорошо… В таком случае, можете ли вы, как холостой человек, принять в свой дом одну мою родственницу, которая на днях приедет, и скрыть ее у вас в доме так, чтобы не только общество, но даже полиция короля не могла открыть ее пребывание у вас?

– Только-то? Да это вам, женщинам, кажутся часто пустяки серьезными вещами. Что ж тут трудного? Я могу скрывать вашу родственницу хотя бы полгода; из людей у меня одна прислуга, старая саксонка, не только не болтливая, а настолько мрачная женщина, что я не могу от нее иногда добиться ответа на самые необходимые вопросы. Ваша родственница будет у меня как в крепости.

– Это еще не все, доктор. После того, что она пробудет у вас – положим, около недели, – вы должны будете облегчить ей способ бежать и скрыться из Берлина. Вы должны будете добыть ей паспорт, так как она явится к вам без всяких бумаг.

– На это понадобится мне дня три… Опять-таки это самое простое дело. Король своими войнами, смутой всего государства, своим собиранием насильно рекрутов создал, сам того не желая, целый ряд тайных специальностей в государстве. Ежегодно бывало столько молодых людей, которые, чтобы бежать из рядов его армии, искали фальшивых видов, что в самом Берлине я могу найти целый десяток жидов, у которых сфабрикуется всякий паспорт, какой вам угодно. Но чтобы не откладывать дела, позвольте мне сейчас же взять приметы той дамы, которая явится ко мне. Когда она приедет, вид ее будет уже наполовину готов.

Доктор вынул из кармана записную книжку, взял карандашик и прибавил:

– Позвольте, я буду спрашивать, вы отвечайте как можно точнее, определеннее, а я буду записывать… Рост ее?

Но Алина молчала, смотрела в лицо доктора несколько удивленными глазами, в то же время будто колебалась отвечать.

– Ну-с, я жду. Рост, лицо, глаза, цвет волос и так далее…

Но Алина вместо ответа вдруг весело и неудержимо расхохоталась. Какая-то странная улыбка молнией пробежала по лицу Стадлера; но снова серьезно, хотя шутливо-серьезно, он вымолвил:

– Если вы не хотите отвечать, то позвольте, я сам напишу.

– Пишите, – смеялась Алина, и доктор, чертя карандашом по записной книжке, говорил вслух:

– Росту два аршина и… Вот этого я, право, не знаю… Ну, прибавим несколько дюймов… Лицо чистое… овальное… Глаза большие, черные…

И, понизив голос, как бы вставив между скобками для себя, он прибавил:

– Южные глаза, страстные, полные огня, губители непрекрасного пола мира сего. Брови тонкие, замечательно, сатанински загибающиеся вверх, на высоком, красивом, слегка выпуклом лбу. Рот маленький, волосы черные… Нет, волосы чернее черных волос. Ну-с, затем особые приметы… Особая примета будет… не земная, а сатанинская красота, при которой очень мудрено скрыться, пройти незамеченной и не обратить на себя внимания. Верны ли эти указания? – вымолвил Стадлер, совершенно полушутя.

Алина, смеявшаяся, покуда он смотрел на нее и писал в свою книжку, вдруг стала серьезна, вздохнула и выговорила:

– Но даете ли вы честное слово, доктор, что эта затея, этот план не поставит меня еще в худшее положение?

Стадлер только пожал плечами…

– Но вы ведь не знаете, от кого и от чего надо скрыться и бежать? Может быть, вы побоитесь бороться с тем, кто будет преследовать?

– Я побоюсь?.. – громче выговорил Стадлер. – Я побоюсь такого глупого фата, как принц Адольф? Полноте!

– Да, вы догадались, это принц Адольф.

– Я и не хвастаюсь этим – на это, право, не нужно было много наблюдательности, хотя вы умеете ловко вести себя, и, помимо меня, быть может, во всем Берлине еще никому не известно, до какой близости отношений вы допустили этого фата.

– Что вы хотите сказать? – воскликнула Алина.

– О, успокойтесь; я знаю то, что вы знаете, и мои подозрения не переходят той границы, которой вы сами не перешли. Я понимаю, что ваше бегство будет именно вызвано желанием не перешагнуть этой границы.

Алина протянула доктору руку и выговорила с чувством:

– Благодарю вас за ваше мнение обо мне.

– Еще бы! – воскликнул доктор. – Хотя я более чем кто-либо допускаю возможность падения для всякой женщины. Для такой, как вы, – сироты, красавицы, артистки, окруженной толпою поклонников и не имеющей ни одного родственника, ни одного друга, – оно еще легче. Падение далеко не трудно, но – боже мой! – не в такие объятия, не на груди такого осла и самодовольного нахала, как наш несравненный Адольф. Поверьте, что если бы я был богат, то я из дружбы к вам сейчас же положил бы ему на стол все то, что этот фат мог истратить на ваши капризы. И после этого, конечно, как честный человек, не стал бы нахально предъявлять тех прав, которые деньгами не приобретаются.

Алина снова протянула руку доктору и, крепко пожав ее, произнесла, понизив голос:

– Да, действительно – сирота! Был у меня человек, заменивший мне и отца, и брата, и друга, но и его судьба взяла. Как бы я рада была, если бы снова могла найти такого же.

– Вы нашли его, – дрогнувшим от волнения голосом выговорил Стадлер и поднялся с места. – Итак, дом, который я найму, к вашим услугам; когда хотите, тогда и являйтесь. И хоть у принца много лишних червонцев, на которые он может поднять целую стаю разных сыщиков и распустить их и по городу, и по окрестностям, он все-таки ничего не сделает. На его стороне средства, деньги; на моей стороне – разум и хитрость: а вы знаете ли, что из истории всего человечества видно, что умные люди побеждают глупых, хотя бы и власть имеющих? Когда хотите, тогда и являйтесь, я буду ждать и все приготовлю. Паспорт будет готов, но повторяю теперь – и уже не шутя, – что с вашей красотой и вообще с вашей внешностью вам трудно будет скрыться; вам даже трудно будет найти укромный уголок, где бы вы могли быть спокойно счастливы, где бы жизнь ваша не нарушалась всякими, и молодыми, и старыми, ухаживателями. А затем, признаюсь, мне жаль будет расстаться с вами… и пожалуй – навсегда. Переписываться будет мудрено – эти новые почты король Фридрих только затем и установил, чтобы все письма, пересылаемые по Германии, могли быть читаемы в его канцелярии. Принц может заплатить крупную сумму денег в эту канцелярию и из ваших писем или из моих узнать все, а главное – место вашего жительства. Ну, да об этом мы подумаем после – теперь поздно, пора вам успокоиться.

И доктор Стадлер взял обеими руками руку Алины, с чувством поцеловал ее, совершенно иначе, чем делали это разные ее поклонники, и затем вышел из комнаты.

Алина осталась одна и, наклонив голову, бессознательно разглядывала какой-то узор на ковре и спрашивала себя, проверяла чувство, вдруг, внезапно и нечаянно возникшее в ней, и наконец выговорила:

– Нет, не может быть! Это было бы ужасно. Я знаю, и, к несчастью, уже давно знаю, насколько люди дурны, как мало можно на них рассчитывать и полагаться. Как легко быть обманутой и преданной! Но все-таки есть же на свете честные люди… Не знаю, не знаю и не знаю… Теперь я себе отвечать не могу, завтра подумаю опять; однако я должна сознаться, что теперь, в эту минуту… я ему не верю!

Действительно, Алина тонким чутьем своего сердца подозревала в Стадлере комедию, расчет, хитрость и, наконец, способность предательства.

IX

На другое утро Алина снова проснулась с мыслью о принце и о докторе. Снова обдумала она свое положение, снова взвесила каждое слово и каждый малейший жест друга-доктора и решила, что если нельзя ждать пощады от старого волокиты, то на преданность Стадлера рассчитывать не только можно, но должно. Она даже не понимала теперь, почему накануне вдруг без всякого повода стала подозревать его. Что может он, наконец, сделать с ней? Он не влюблен в нее, а она боялась теперь, по опыту, только влюбленных, хотя старых боялась более, чем молодых.

– Нет. Надо решаться, – вымолвила она вслух, когда Августа вышла, унося завтрак. – Время не терпит. Сейчас напишу ему, что это дело решенное.

Алина села к столу и написала записку Стадлеру, заявляя о своем решении. Записка была написана по-латыни: отчасти вследствие каприза и самолюбия показать свою ученость, отчасти и от боязни, чтобы записка не попала в чьи-либо другие руки.

Позвав Августу и приказав ей отправить записку, Алина забылась, облокотясь на свой письменный стол. Генрих Шель ясно и живо восстал в ее памяти.

«Что он? Где?» – думалось ей. Неужели Генрих уже успел разлюбить ее! Неужели ее письмо уже не будет иметь на него никакого влияния. Давно ли этот юный и пылкий красавец, честный, добрый, клялся ей, у ее ног, в вечной страстной любви и предлагал ей все, что мог предложить: всего себя, на всю жизнь, и свои хотя небольшие средства, но достаточные для спокойного, безбедного существования. Она отвергла его тогда. Ей хотелось блеска, свободы и славы.

«А куда все эти мечты привели?»

Славы нет. У нее не такой талант, как воображала она под влиянием уверений доброго и восторженного Майера. Имя ее не будет греметь по всей Европе. А второстепенной артисткой, нечто вроде странствующей из города в город музыкантши, вроде бродячей по ярмаркам акробатки, она быть не хочет! Ни за что! Это – позор!

А ее свобода?!

Эта свобода – обман. Это только одиночество и право на постоянную перемену места жительства. И куда же привела ее эта свобода! В западню! В руки принца! Надо уметь плыть по житейскому морю, минуя подводные камни, уклоняясь от шквалов и смело выдерживая бури. А этого умения у нее нет. Так не лучше ли скорее искать пристани. Разумеется, она чувствует, что это умение, конечно, со временем явится. Опыт жизненный и всякие невзгоды дадут его. Но как дорого придется заплатить за это умение, сколько перенести сердцем.

– А Генрих – это пристань…

И вдруг, под влиянием неведомого ей, будто вполне нового чувства, впервые сказавшегося в ней, внезапно, порывисто и неудержимо, она взяла перо и начала писать.

Письмо это было в Дрезден, к Генриху Шелю. Содержание его показалось бы ей безумием еще накануне, до дерзкой выходки принца.

Она говорила своему юному и честному обожателю, что раскаивается в своем отказе. Она уверяла его, что только теперь поняла, что он ей предлагал и что она потеряла в нем. Она умоляла его скорее приехать и хоть тотчас вести ее под венец, обещая посвятить ему всю свою жизнь и, конечно, бросить все свои глупые мечты о славе, о поприще артистки.

Она остановилась на минуту перед тем, как подписать письмо, и задумалась.

«Да, если я не могу иметь высшее общественное положение, то я выбираю низшее. Середины я не хочу».

И она приписала еще:

«Если нам придется жить в деревушке, в крестьянском домике, и даже самим на себя работать – то и тогда я ваша… Нет! Твоя! Твоя на всю жизнь!»

– Да, если не владетельная герцогиня, – воскликнула она вслух, – то простая крестьянка!

Алина перечла все, вдумалась в каждую строку и выговорила вслух:

– Конечно, да. Я не лгу. Мне надоела эта жизнь бродяги, эти знатные, но пошлые поклонники. И, наконец, я должна признаться… что ни один из них… Ни один так не красив, как Генрих. Да, его можно любить. Ему можно отдаться…

Когда письмо было отправлено на почту, Алина взяла книгу своего любимого поэта, Горация, и стала перелистывать. Всякую строку знала она, выучила еще в детстве наизусть и любила теперь как воспоминание юных дней. Но мысли ее вскоре были снова далеко. Она невольно уронила книгу на колени, закрыла глаза и мысленно унеслась в свое далекое прошлое. Но, вспомнив все радостные и горькие минуты своей странной жизни, она снова перенеслась к тем же мыслям о Генрихе. Живо восстали перед ней его красивый образ, пылкая речь, огненный взгляд и эта неожиданная сцена признания. Шель как живой чудился ей теперь, около нее, у нее в ногах. И ее пылкое воображение вдруг дополнило это воспоминание. Ей почудилось, будто он действительно около нее и она чувствует себя в объятиях этого человека, страстно любящего, прямодушного и вполне преданного ей всеми силами своего честного сердца.

– Как могла я тогда оттолкнуть тебя! – горько воскликнула вдруг красавица. – Чего я хотела? О чем мечтала? Быть любовницей принца, герцога… вроде Адольфа… Любовницей? Хотя бы даже законной женой, и то – невозможно. И то отвратительно, гадко!

Несколько часов просидела Алина одна со своей мечтой. Генрих не покидал ее, все чувства и помыслы ее принадлежали ему.

Когда наступили сумерки, Алина чувствовала себя сильнее и безумно была влюблена в своего милого Генриха, которого когда-то грубо и резко оттолкнула от себя.

– Да, это решено! – думала она. – Решено бесповоротно! Если он ответит мне или приедет, я принадлежу ему на всю жизнь… Все кругом меня, все на свете – комедия, шутка, обман. Все – кроме этого чувства, которое преображает человека и сразу открывает ему целый мир новых наслаждений. А это чувство теперь во мне… И оно становится все сильнее с каждым часом. Оно будто разгорается.

– Да, Генрих, я жду тебя. Я жду и надеюсь. И люблю, люблю тебя!.. – восторженно воскликнула Алина.

Она вышла из кабинета и начала ходить взад и вперед через все комнаты. Бурное чувство, которое поднялось в ней, будто требовало движения и простора.

Этот быстрый и пламенный, почти необъяснимый порыв восторженной любви к человеку, которого красавица когда-то отвергла и с тех пор ни разу не видала, не удивлял даже Алину.

Все бывало в ней, случалось с ней так, вдруг, внезапно. Как удар молнии – являлось и чувство, и намерение, и всякий поступок!

Относительно этого порыва она объяснила себе, что тогда она ошиблась и обманула сама себя. Теперь она будто пришла в себя после забытья и вдруг ясно поняла и оценила, что такое Генрих.

– Боже мой! Что бы я дала за его мгновенное присутствие здесь. Сейчас. Вот в эту минуту.

На лестнице раздались мужские шаги, и Алина замерла на месте. Сердце ее забилось так, что захватывало дыхание. Она готова была вскрикнуть: Генрих!

В дверях показался лакей и, почтительно наклонясь, доложил что-то. Алина не слыхала ни слова. Она глубоко вздохнула, опустила голову, но, однако, невольно сказала себе самой:

– Как это глупо! Я никогда так глупа не была. Отчего это? Нет ли опять фальши или самообмана во всем этом? Чувство это вдруг разгорелось, как пожар, и заставляет меня доходить чуть не до галлюцинаций.

Подняв голову и увидя перед собою того же лакея с вопросительным и недоумевающим выражением лица, Алина пришла в себя.

– Что вам нужно?

– Я жду приказаний. Что прикажет фрейляйн отвечать посланному?

– Какому посланному? От кого?

– От принца.

– Опять принц! – вырвалось у Алины, но она тотчас спохватилась и солгала:

– Разве опять посланный от принца… Что же? В чем дело? Повторите. Я не расслышала… то есть я не помню.

– Принц приказал просто узнать о здоровье Fraulein и о том, позволит ли она его высочеству тотчас приехать.

Алина подумала мгновение и резко, отчасти насмешливо выговорила:

– Прикажите посланному передать, что я чувствую себя гораздо хуже, чем вчера! Что я… Да… Скажите, что я в постели, совершенно больна. Вы понимаете?

– Слушаюсь.

– И, пожалуйста, обойдитесь без рассуждений и без откровенностей с посланным принца.

– Будьте уверены, Fraulein, – с чувством собственного достоинства выговорил лакей.

X

Прошло три дня. Алина невольно задала себе вопрос: «Что же делать?»

Если Шель тотчас же откликнется на ее призыв и прискачет из Дрездена, то все-таки пройдет еще несколько дней, а между тем отвратительный принц, будто чуя что-то, становится все назойливее, будто боится потерять время. И в голове Алины вдруг мелькнула мысль или догадка, почему именно принц Адольф стал настойчивее преследовать ее с того дня, что она послала первое письмо к Шелю.

– А что если все эти люди, к ней приставленные, оплаченные принцем, так же как и вся обстановка, с должностью служителей соединяют и должность шпионов?

Однажды, бродя по своей квартире одна, Алина задумчиво подошла к окну, села на подоконник и бессознательно стала глядеть на деревья маленького бульварчика, который был перед ее домом.

«Да, надо действовать, – думала она, – и скорее. Если можно – дождаться приезда Генриха здесь; если принц будет преследовать еще более, еще дерзче – надо спасаться к Стадлеру, хотя и он кажется ей подозрительным. Но что же делать – никого другого нет во всем городе, даже во всем мире!» – горько подумала Алина.

Да, во всем мире нет у ней никого! Если Шель не отзовется, не ответит, то она окончательно одна на свете.

Глаза ее, бессознательно скользившие по листьям и сучьям деревьев, следившие за проходившим народом, невольно остановились на неподвижно стоящей фигуре, почти прямо против ее окна.

Знакомые черты лица заставили ее прийти в себя. В ту минуту, когда она с горьким чувством на сердце решила, что она одна-одинехонька на свете, в эту самую минуту фигура эта, кажется, подошла и остановилась. В этом появлении был как бы ответ.

Это был некто Дитрих – тот самый молодой человек, которому одному она подала руку, выходя из академии, после своего последнего концерта.

Молодой человек был такой же знакомый, каких много перебывало у нее в разных городах; отношения их были бы странными при всякой другой обстановке, но в ее скитальческой жизни подобное знакомство было не редкостью.

После первого же концерта Алине доложили, что молодой человек с букетом в руке желает ее видеть. Алине нездоровилось; но что же делать? Ведь это своего рода обязанность, служба.

Она приняла молодого человека любезно. Он, смущаясь, краснея, передал ей цветы, рассыпаясь в похвалах ее таланту и прося позволения быть у нее еще раз.

Его юношеское, еще наивное лицо – ему было лет осьмнадцать – понравилось Алине, он стал ей симпатичен с первой минуты, и она пригласила его зайти как-нибудь вечером.

В тот вечер было много других новых знакомых. Молодой человек, видимо, смущался страшно, стушевался совершенно, сидел весь вечер в углу и молчал, жадно пожирая влюбленными глазами Алину. Она одна для него существовала среди всей толпы гостей.

Алина, конечно, заметила и поняла, что привлекло его к ней; но влюбленный, хотя бы и безумно, был опять-таки слишком обыкновенная вещь. Затем Алина встречала его несколько раз, но не замечала его, не обращала внимания, удивлялась, что он более не бывает, и забыла, что она его не позвала. Теперь ей даже показалось, что уже не в первый раз видит она его стоящим у ствола большого дерева; но теперь, в эту минуту, появление этого молодого человека, фамилии которого она даже не знала или забыла, было именно будто ответом на ее горькое чувство одиночества. Суеверная Алина так и приняла это. Если он появился в то мгновение, когда она, боясь не получить ответа от Шеля, оставалась без единого друга во всем свете, стало быть, он – этот друг.

Молодой человек стоял неподвижно лицом прямо к окну, на котором сидела Алина, и смотрел на нее. В одну минуту Алина оживилась, позвала Августу, показала ей на стоящего перед домом и приказала попросить к себе.

Она видела, с каким радостным чувством двинулся молодой человек навстречу служанке. Через минуту он был уже в гостиной Алины.

– Я вас давно не видала, отчего вы не бываете у меня? – сказала Алина, усаживая гостя.

– Я не мог, сударыня, быть, так как вы не приглашали меня. Я мог только видеть вас в концертах, а затем всегда дожидался вас на подъезде. Иногда вы замечали меня и милостиво протягивали руку, чаще же проходили мимо, быстро, с опущенными глазами, как бы стараясь не видеть тех, кто наскучает вам своим любопытством.

– Но вас я не ставлю наравне с другими, господин… – И Алина запнулась.

Рассмеявшись, она прибавила:

– Я не знаю вашей фамилии.

– Мое имя – Дитрих.

– Итак, господин Дитрих, я прошу вас без церемоний бывать у меня, когда вам вздумается. Я с первого раза, говорю откровенно, отделила вас от всех прочих моих берлинских новых знакомых. Вы, как здешний уроженец, можете даже быть мне полезны, если пожелаете исполнить кое-какие маленькие поручения.

– С большим удовольствием, сударыня, хотя вы ошибаетесь – я не берлинский уроженец. Я из Дрездена, чистый саксонец, и даже ненавижу пруссаков, бранденбуржцев и силезцев.

– Вы – уроженец Дрездена?.. – странным голосом выговорила Алина.

– Точно так-с.

Наступила минута молчания. Алина сидела опустив глаза, но потом, вздохнув при воспоминании о своем Генрихе, выговорила:

– Если вы саксонец, то еще более имеете право на мою дружбу – для меня Саксония и Дрезден стали теперь, да и прежде всегда были дороги. Скажите мне, не знаете ли вы случайно одно семейство, довольно богатое, – вся семья эта коренные обитатели Дрездена или его окрестностей. Не слыхали ли вы имени Генриха Шеля? – произнесла Алина, ласково глядя в молодое и симпатичное лицо саксонца.

Но через секунду Алина смотрела уже в это лицо широко раскрытыми, изумленными глазами. При имени, ею произнесенном, лицо молодого человека стало пунцовое. Он хотел что-то ответить, но забормотал несвязные слова и опустил глаза, как преступник, уличенный судьей. Лицо его говорило:

«Все пропало!»

Алина невольно двинулась, схватила его за руку и выговорила:

– Что это значит? Объясните скорее! Если вы тоже из Дрездена, быть может, это ваш злейший враг?

– О нет! – порывисто воскликнул Дитрих.

– Так скажите, объяснитесь!

– Я не имею права сказать ни слова! – воскликнул молодой человек.

– Но скажите, вы знаете его? Хорошо знаете?

– Да-с.

– Давно ли вы его видели?

– Недели две назад.

– Недели две!.. – вскричала Алина. – Он жив? Здоров?

– Да-с.

– Он любит…

Алина запнулась, закрыла лицо руками, но вдруг, в одно мгновение, будто поняла и догадалась.

Если этот юноша знает Генриха и так вспыхнул при его имени, то, очевидно, тут есть какая-то тайна. А если она есть, то, конечно… это к лучшему… Чтобы заставить тотчас же юношу говорить и сказать все, надо быть искренней самой.

– Любит ли он меня или уже забыл? – воскликнула Алина.

– Конечно, – страстным голосом отвечал молодой человек, – кто может, раз полюбив вас, забыть? Но после этого искреннего вопроса я теперь имею право сказать вам все. Генрих послал меня сюда следить за вами, разузнать что можно: ваш образ жизни, вашу обстановку… Родные его давно стараются, чтобы он женился на избранной ими молодой девушке; но до сих пор он упорно отказывался…

– До сих пор?.. А теперь?..

– Теперь, когда он узнал, что вы решились… Что вы уже не в том положении… Простите меня, я не знаю, как вам сказать… Когда он узнал про принца Адольфа…

– О, я понимаю! Это ложь! Это вы погубили… хотите погубить и его, и меня!.. Когда его свадьба?

– Скоро. Через месяц.

– Через месяц!.. Я спасена!

Алина была настолько взволнована, что не могла говорить и только прошептала:

– Подайте мне воды.

Дитрих вскочил, хотел бежать в другую сторону, в швейцарскую, но Алина остановила его.

– У меня… сюда, в спальне… Идите.

Через несколько минут Алина успокоилась. Лицо ее сияло счастьем. Она молча несколько раз подала руку своему новому другу и спасителю. Затем в нескольких словах она объяснила Дитриху свое положение и заставила его рассказать все, что он знал.