Текст книги "Принцесса Володимирская"

Автор книги: Евгений Салиас-де-Турнемир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Алина постепенно привыкла к своему новому положению. Восторженные речи Майера об искусстве и о ее собственном даровании, аплодисменты различной публики разных городов, похвалы в разных газетных листках, иногда большие суммы денег и, наконец, главное, свободное положение, независимость – все это привело к тому, что Алина чувствовала себя счастливой. К этому прибавилось еще новое, чего не знавала она в замке: во всяком городе массы людей желали с ней познакомиться.

Алина не замечала, что в числе этих лиц было мало или вовсе не было женщин или дам из местного общества; большею частью это были мужчины, молодые и пожилые, и все они вели с нею почти одну и ту же речь – все восхищались ее громадным талантом, превозносили ее до небес, но все одинаково кончали все теми же уверениями и клятвами в любви. Не было города, где бы замечательная красавица не получила несколько предложений.

Майер, шутя, записывал всех влюбленных в свою ученицу, вел отдельные списки предлагавших руку и сердце, и это забавляло старика. Раза два или три были даже серьезные предложения в смысле положения общественного и состояния, но Алина и тут смеялась.

Однако однажды владетель одного из богатейших минеральных источников Саксонии, независимо, самостоятельно распоряжавшийся большим состоянием, двадцати двух лет от роду, замечательно красивый и симпатичный, понравился Алине с первого взгляда и сам тоже очень серьезно влюбился в нее. Он следовал за нею в продолжение целого полугода из города в город, бросил свои дела, которые стали запутываться, и напрасно предлагал Алине бросить свою странствующую жизнь, чтобы разделить с ним все его состояние.

Майер презрительно отнесся к деньгам богача буржуа, слуги Ваала.

– Мы служители иного бога, иного алтаря! – восклицал Майер, – и Алина своего бога не переменит на вашего. Ее будущность – не вести конторские книги и считать гроши, а владеть Европой!.. Пройдет пять лет, и она, как королева, будет въезжать во все города европейские, и всюду ее будут встречать так же, как встречают монархов, триумфаторов и победителей.

У Алины, однако, было и осталось что-то к этому юному обожателю. Этот красавец, почти юноша, Генрих Шель, первый разбудил в ней нечто, дотоле спавшее, и когда молодой человек перестал путешествовать за ней, решился возвратиться к делам, а главное, к старухе матери, которая его умоляла вернуться домой, – только тогда Алина поняла потерянное.

Однажды в грустную минуту после утомительного концерта, после скучнейшего вечера у местного мецената, где оглушили и раздражили ее аплодисменты и овации, а затем пошлая болтовня и назойливое ухаживание новых знакомых и поклонников, Алина, вернувшись домой в маленькую, на время нанятую квартиру, не могла заснуть от бесконечно грустного настроения. Милый Генрих пришел ей на ум!..

Вспомнив многое, все, что было между нею и Генрихом, она призналась себе: «Да, я любила его, а если не любила, то могла бы полюбить!.. И его одного из всех этих претендентов, обожателей и поклонников».

На всю Германию один Генрих Шель был близок и дорог ее сердцу. А теперь воспоминание о нем – маленькое колечко, подаренное им, было ей столь же дорого, сколь маленький флакончик, при помощи которого убили ее отца.

Алина понимала тоже, что на ее чувство к Генриху немало имела влияние та случайность, что портрет жениха-герцога, данный ей когда-то отцом, был как будто отчасти портретом Шеля.

Алина, сама того не зная, была суеверна и верила в целый загадочный мир, существующий рядом, рука об руку, и опутывающий весь действительный мир. Во многих явлениях, и крупных, и мелких, Алина часто видела или хотела видеть загадку, невидимую руку, таинственную волю… И сходство Генриха с герцогом-женихом, которого она, однако, никогда не видала, конечно, повлияло на то, что Генрих первый своим искренним чувством заставил слегка проснуться и ее сердце. И если бы это сердце когда-то не замерло под таким страшным ударом, как смерть отца, то, конечно, уже давно бы откликнулось на чей-либо призыв любить, быть любимой, познать жизнь.

Ведь Алине было уже двадцать четыре года, а сердце все еще молчало. Видно, глубокая сердечная рана еще не зажила.

Когда Генрих Шель исчез и перестал следовать повсюду за странствующими артистами, то Майер стал еще веселее, еще счастливее. Он начинал бояться, что его ученица, пожинающая лавры по всей Германии, променяет эти лавры на иную жизнь, простую, где тотчас же заглохнет и пропадет ее дарование. И все его мечты о будущей европейской славе будущей монархини сердец всего цивилизованного мира рассеются как дым.

Но Генрих исчез! И снова та же жизнь, вечные переезды, вечные остановки по чужим домам, чужим городам, вечные концерты, аплодисменты в огромном количестве, деньги, иногда в очень малом количестве, – вся эта жизнь бесприютных скитальцев снова пошла своим чередом.

И в этих странствованиях прошло более двух лет; но за это время Алина много изменилась. Если она стала еще красивее, то стала и гораздо умнее, развитее. Мир божий, скрытый от нее в замке Краковского, теперь предстал пред ее взором и ее разумом во всех своих причудливых и разнообразных чертах и формах.

И поневоле наблюдала она, училась, приобретала опыт жизненный и силу на то, что одно нужно, – силу на борьбу с этим миром.

– Получишь только то, что возьмешь! – думала Алина. – Тот, кто хочет, сделает больше, чем тот, кто может!.. только может! – иронически усмехнулась она. – Человек – и женщина и мужчина – сумма. Пять крейцеров и сто тысяч фридрихсдоров, и то и другое – сумма!.. Что же я?..

Задав себе этот вопрос: «что такое я?» – Алина пришла постепенно к убеждению, что она сумма большая, но что она еще вдобавок то, чем захочет быть!

– Я могу быть той суммой, какой захочу быть, – решила она однажды. – А я все могу. Женщина, у которой есть красота, дарование и смелость, – монархиня людских сердец, как говорит мой старик.

Однако из месяца в месяц Алина становилась все грустнее и задумчивее. Она как бы против воли безучастно и холодно повиновалась всем приказаниям Майера.

В ее исполнении самой пустой пьесы в концертах вдруг пропало то, что было прежде и что заменяло школу и знание, – не было души.

Майер не подозревал, что происходит в его ученице, которой он теперь гордился. Но как артист он заметил, однако, тотчас, что музыка ее стала другая – холодная, глупая, автоматическая…

– Неужели она жалеет Шеля? Неужели она любила его и теперь несчастлива? – спрашивал себя старик.

Однако он не решался объясниться с Алиной, спросить ее, узнать, что с ней делается.

– Музыка – служение Богу! – восклицал он все чаще после некоторых неудачных концертов. – Вы, мой ангел, хотите взять из религии один обряд, одну форму. Этим не угодишь никакому богу. Это даже грех.

Алина всегда отмалчивалась – не соглашалась и не противоречила… но продолжала играть холодно и бесстрастно…

V

Однажды, уже более полугода тому назад, положение Алины вдруг совершенно изменилось. Хотя вполне естественное, но внезапное событие поставило ее существование в новые рамки.

Старик Майер, вообще слабый здоровьем, теперь от постоянных путешествий, хлопот и волнений стал все чаще прихварывать. К старческой слабости присоединились и душевная тревога, и печаль. Майер начал серьезно и искренно горевать от игры своей ученицы и наконец решился на прямое и резкое объяснение с ней.

– Я обманулся в вас! – воскликнул он однажды. – Я считал вас даровитее, развитее, возвышеннее душой. А вы самое обыкновенное, пошлое существо!

После длинной горячей беседы между артистом и его ученицей молодая девушка, вдруг уязвленная им или потерявшая наконец терпение, стала капризно, раздражительно, но красноречиво доказывать Майеру невозможность для нее примириться с ролью бродячей музыкантши после того, что сулила ей судьба и что должно было стать ее уделом в жизни.

Чем добродушнее, но восторженнее опровергал ее доводы Майер, тем резче и озлобленнее отвечала Алина и скоро перешла к едким упрекам.

– Уж лучше б было, – воскликнула она, – оставаться в сумасшедшем доме и не ронять чувства собственного достоинства по разным балаганам! Наконец, во всяком случае, во сто крат лучше было бы выйти замуж за Генриха Шеля и жить мирной, честной и обыкновенной жизнью. В семье, с мужем и детьми, мне легче было бы забыть прошлое и все, что сулила и не дала мне судьба.

И все, что вырвалось затем у Алины, страстно и горько, было глубоко оскорбительно старику артисту, возмутило его кроткую, восторженную душу.

– А ваш талант? Слава, которая ожидает вас? – воскликнул он наконец.

– Все это пустые, ребяческие бредни или старческие сны! – вне себя отвечала Алина. – Хорошо вам странствовать из города в город и наслаждаться аплодисментами мещан, мастеровых и черни или гордиться рукопожатиями и похвалами какого-нибудь барона, которого отец мой не пустил бы даже на порог своего дома. Ваше общественное положение не изменилось. Если и есть перемена – то к лучшему! Я же упала низко, ниже упасть нельзя. Если бы я была первоклассная артистка, если бы у меня был громадный талант, то и тогда я предпочла бы самое простое, но порядочное положение в обществе, нежели это позорное скитальничество… Лучше иметь состояние, хотя бы даже…

– Деньги! – укоризненно шепнул Майер.

– Да, деньги! Деньги – все на свете!.. Недаром из-за них люди совершают все то, с чем не может даже мириться их человеческая совесть. Не будь мой отец так богат, разве его убили бы? Низкий Игнатий погубил меня!.. Он вытолкнул меня на улицу! Он начал преступное деяние, но вы… Да, вы… окончили начатое им!..

– Что?! Что?! – воскликнул старик, бледнея и дрожа всем телом. – Что вы сказали? Повторите!

– Повторяю: вы успешно окончили начатое иезуитом. Он толкнул меня в мир, одинокую, сироту, без друзей, без средств. А вы подали мне руку, чтобы бросить в мир разврата и всякой мерзости и втолкнуть в толпу общественных оборвышей. Отец Игнатий грозился, что я буду босоногая хворостиной гонять в поле стадо… Это грустное положение, но честное! Вы же сделали из меня бродягу арфистку, позорящую себя и оскорбляющую память своего отца. Вы восторгаетесь моим талантом, моими успехами, обманываете себя и воображаете обмануть и меня! Весь этот сброд, который окружает нас во всех городах, восхищается не музыкой моей, а моей красотой. Если все эти пошлые и нахальные люди рукоплещут мне в разных балаганах, где я, по вашей милости, кривляюсь не хуже любой акробатки, то они это делают с тем, чтобы получить право после концерта переступить порог того трактира или притона, где мы остановились. И здесь, покуда вы, как ребенок, выслушиваете притворные похвалы и лживый фимиам вашему таланту, мне делаются двусмысленно, а часто даже и в грубой форме, такие предложения, которые были бы оскорбительны для всякой девушки, хотя бы дочери кучера или лакея. Странствующая арфистка без роду и племени должна, конечно, гордиться, если какой-нибудь старый развратник, банкир или барон предлагает ей честь сделаться за несколько червонцев его любовницей! За ту же самую горсть червонцев, которую Людовика Краковская когда-то еще недавно разбрасывала мальчишкам на пряники, гуляя в окрестностях замка своего отца! Разве можно упасть еще ниже?! А кто же меня вовлек в эту грязь? Кто собственными руками и с каким-то безумным наслаждением затоптал меня в этой грязи?!

И Алина, поднявшись с места, в порыве горького чувства негодования и искреннего отчаяния, закончила:

– Да! Этот изверг Игнатий убил моего отца и выгнал меня на улицу; но чести моей он не трогал, души моей не коснулся! Он уничтожил мою блестящую будущность, но не опозорил и не потащил за собой во всякую пошлость и мерзость людскую. В сумасшедшем доме я была бедная сирота, которую все жалели и в лицо которой никто не смел смотреть такими глазами, какими теперь всякий дерзкий и старый волокита смотрит в лицо побирушки, бродяги, бездарной, но красивой арфистки.

Алина ушла к себе, не взглянув на Майера. Добрый, искренний, честный до мозга костей, восторженный, как юноша, идеалист-музыкант замер под страшным, внезапно полученным ударом.

Сначала он был оскорблен словами своей ученицы, которую горячо любил теперь как родную дочь или внучку, и любил тем более, что был сам до сих пор одинок на свете. Но затем оскорбленное чувство уступило место глубокому отчаянию. Он был раздавлен словами Алины, ее исповедью… И громовым ударом поразило его не то, что он слышал от Алины… его ударило и будто раздавило иное…

Собственное чувство полного и искреннего сознания, что Алина права! Да, права всячески!.. Вот что ужасно!..

Он – сын простого фермера. Для него – честь и слава, что его маленькое дарование из среды крестьян ввело его в среду дворянства и знати его отечества. А эта красавица аристократка чуть не королевской крови по отцу?! Разве они равны? По природе и по воле Божьей, если не по глупости людского закона, она дочь Краковского. А что же выше, справедливее, истиннее: закон людской или веление Божие? Да, она права! Лучше было бы незаконнорожденной дочери графа Краковского быть заключенной родственниками в сумасшедшем доме, жалеемой всеми, нежели странствовать и скитаться по дорогам и городишкам Германии, чтобы собирать гроши. И собирать их позорным образом, унизительно и оскорбительно… Привлекать к себе всякий сброд и выманивать деньги не за возможность себя слушать, а за возможность, за позволение на себя смотреть, жадно пожирать глазами красивое юное лицо и тело… плечи, руки и грудь, бесстыдно обнаженные при огнях нанятого балагана. И обнаженная ради приманки, ради грошей этой толпы! А кто же это все сделал? Кто опозорил девушку?! Кто торговал ею!..

Майер остался на диване в гостиной. И долго бушевала буря под его оголенным черепом, слегка прикрытым белыми, как серебро, локонами. Несколько часов кряду вздыхал, иногда будто тихо стонал старик. Затем вдруг он почувствовал себя дурно и сразу будто догадался и понял, что наступило его последнее мгновение. Он открыл глаза, простер вперед руки, будто искал опоры, будто звал на помощь!.. Но в горнице не было никого. Майер хотел позвать Алину, но язык не повиновался ему, губы только дрогнули! И мгновенно исказилось все его старческое, но красивое и благородное лицо.

Он задыхался… Взгляд его упал вдруг на скрипку, лежавшую на столе. Он поднял руки через силу и притянул к себе инструмент, сорок пять лет служивший ему верою и правдою. И этот единственный и верный друг, никогда его не оскорбивший, никогда не изменивший ему, и здесь, в эту минуту, оказался близ него.

Артист взял скрипку, прижал ее двумя руками на груди своей и невольно, бессознательно опустился и прилег на диване. И скоро он лежал уже спокойнее, с безмятежным, почти детски счастливым выражением в старых, когда-то синих и пылких, но теперь туманно-бледных глазах. Верный друг, которому он всю жизнь поверял все свои радости и горести, – инструмент будто успокоил старика. Он вздохнул свободно, глубоко, будто крепче прижал к груди этого друга, и взор его, блуждавший по стене, как-то остановился и замер в пространстве, посреди горницы…

Наутро Алина, горько проплакавшая всю ночь, стараясь всячески заглушить в подушках свои рыдания, вышла полуодетая в эту горницу и нашла старика все так же лежащим на диване со своим другом на груди. Он охватил скрипку, как мать ребенка, и прижался к ней щекой, будто лаская, будто приголубливая…

В ужасе и трепете отшатнулась Алина, убедившись, что это не он, не Майер, а нечто другое… Восторженная душа артиста была далеко от этого трупа и уж, конечно, в таком мире, где, вероятно, все так же светло и чудно, как была здесь, на земле, светла и чудна эта душа!

Алина похоронила старика и горько, искренно поплакала о нем… Ей вдруг стало жутко… Она оглянулась вокруг себя и испугалась своего одиночества. Она теперь озиралась, как пловец, спасшийся после крушения на обломке корабля, озирается кругом на безбрежное, пустынное море.

Первое время, месяца три, Алина прожила тихо, мирно, но скучала, не зная, что делать и куда деваться… Мысль о Шеле появлялась часто, но чувства к нему не было никакого! Напротив, он как будто являлся ей невольным виновником смерти старика. Из-за него отчасти произошла ведь ссора.

Не прошло полных четырех месяцев, как Алина снова… сама, по доброй воле, объявила концерт. Она убеждала себя, что делает это ради того, чтобы собрать деньги на хороший памятник старику.

И та же жизнь «бродяги-арфистки» началась снова.

Вскоре она переехала в Бремен. Здесь тотчас же появился около нее знаменитый принц Адольф. Сначала Алина была польщена его ухаживаньем за собою. Прежде чем успела красавица узнать его, понять, насколько принц пошл, глуп, но лукав и безнравствен, Алина была уже опутана, как сетью гадкого паука. Принц из дружбы взялся вести ее дела, уплачивать ее расходы, ее обстановку… Алина догадывалась, что ее редкие концерты дают меньше, нежели она тратит, и не раз замечала это принцу.

– Как вам не стыдно считать гроши! – говорил принц.

– Дело не в количестве денег, – замечала Алина.

– Я даже не знаю ничего этого… Мой поверенный получает ваши деньги и платит ваши расходы. Может быть, иногда добавляет из моих денег… Как не стыдно говорить о таких пустяках!..

Но прошло месяца два…

Принц убедил Алину переехать в Берлин на зиму и взялся заранее устроить ей приличную обстановку и даже приготовить двор и общество к достойной встрече такой талантливой артистки!

И Алина появилась в Берлине уже как знаменитость!

Но здесь вскоре ее верный друг принц изменил тактику.

Принц, давно намекавший на свою безумную любовь, готовность всем пожертвовать для Алины, вдруг признался в любви и сделал предложение… Но не руку и сердце предложил он… А только сердце!..

– Любовницей вашей я никогда не буду! – гордо отвечала Алина.

И тотчас между ними установились такие отношения, что через неделю Алина уже восклицала:

– Даже законной женой такого низкого человека я никогда не буду.

Между тем положение сироты и красавицы стало мгновенно в высшей степени затруднительно.

VI

В этот вечер, еще до концерта, Алина была особенно раздражена. Появление принца в зале во время ее игры окончательно ее рассердило. Теперь, выйдя из экипажа, она быстро поднялась по лестнице, полуосвещенной одной свечой. За нею следом поднялся служитель, а навстречу вышла пожилая женщина, тоже со свечой в руках, и пошла перед нею через целый ряд довольно богато меблированных комнат.

Когда она дошла до последней комнаты, своего кабинета, то за нею раздался почтительный голос лакея, спрашивавшего ее: «Прикажете осветить дом?»

Алина быстро обернулась и ответила нетерпеливо:

– Я вам сказала: не освещать никогда до тех пор, покуда я не прикажу. Вопрос этот совершенно излишен; напротив, вы очень хорошо сделаете, если даже внизу, в швейцарской, потушите вашу свечку.

– Извините, сударыня, я осмелюсь напомнить… сегодня ваш приемный день, и, вероятно, сию минуту, после концерта, начнут съезжаться гости.

– Вот поэтому-то я и говорю: потушите даже вашу свечку внизу! – резко, нетерпеливо и раздражительно почти вскрикнула Алина.

Приказав женщине запереть дверь кабинета, Алина быстро начала переодеваться и, оставшись в капоте, села в углу горницы; она прислонилась к спинке кресла, опустила руки на колени, закинула свою красивую головку назад и закрыла глаза. Казалось, что она страшно утомлена или что ей нездоровится. Действительно, она чувствовала себя слабою, но по совершенно другой причине: каждый раз, когда у нее случалась вспышка гнева и ей удавалось подавить ее, на нее нападала какая-то слабость. Теперь, полчаса назад, в концерте, она от порыва страсти, жгучего гнева и злобы артистически исполнила свою импровизацию, привела в восторг всю залу, но последствием этого было какое-то расслабление, овладевшее всем ее существом.

– Августа! – тихо произнесла она наконец.

– Что прикажете? – отвечала женщина.

– Подай мне мой флакон!

Женщина быстро перешла в другую комнату, взяла с туалета маленький флакончик и подала его барышне.

Алина взяла его, поднесла к лицу, понюхала и как будто несколько отрезвилась, стала бодрее. Она приказала служанке подать себе что-нибудь поужинать, как можно меньше, но как можно скорее. Оставшись одна в кабинете, полуосвещенная свечкой, которая стояла в другом углу горницы, она понурилась, глубоко задумалась и, держа перед собою флакон, не спускала с него глаз. Наконец быстрым движением, будто невольным, независимым от ее рассудка и воли, она приложила этот флакон к губам и несколько раз медленно поцеловала его, и в ту же минуту слезы навернулись на глаза ее.

– Да, вот все, что осталось! – прошептала она. – Все, что осталось и от него, и от высокого положения, и от блестящей будущности. Единственное воспоминание о нем… и какое! Какая вещь?.. та самая, которою его убили! Какая насмешка судьбы! Это все равно если бы я получила в подарок на память об отце тот нож, которым его зарезали.

Она помолчала и потом прибавила странным голосом, со слезами на глазах и вместе с тем с улыбкой:

– Когда-нибудь я в этот флакон велю налить чего-нибудь, что в состоянии будет прекратить и мое скитальничанье по свету.

Она снова задумалась, но вдруг была пробуждена голосами вдали, за две или за три комнаты от нее.

Алина чутко прислушалась, нахмурила брови и пытливым взором глядела на дверь, как будто могла пронизать ее своим взглядом насквозь и увидеть тех, кто смел так громко разговаривать у нее в доме.

– Неужели он посмел? – выговорила она вслух.

Голоса приблизились; наконец дверь отворилась, появилась Августа и, притворяя за собою дверь, но не совсем, доложила нерешительно:

– Сударыня, принц настаивает вас видеть. Он здесь за дверью.

– А! Принц?.. – произнесла Алина.

Она поднялась со своего места, как-то выпрямилась, будто выросла на полголовы.

– Скажите, что я не принимаю… принять не могу… Если его высочество пошлет вас снова докладывать, не идите, а ступайте к себе. Я посмотрю, решится ли он сам отворить эту дверь и насильно войти ко мне.

Говоря это, Алина, конечно, знала, что принц в двух шагах, за дверью, и слышит все до слова.

Женщина повиновалась, вышла и затворила за собою дверь. Алина прислушивалась.

– Барышня приказала вам сказать… – начала Августа за дверью, но голос хотя мягкий, но неприятный своим самодовольством прервал ее.

– Я все слышал, милая Августа, исполняйте приказание вашей барышни – ступайте к себе.

– Но, ваше высочество… – начала Августа, – позвольте, я зажгу огонь и провожу вас до низу.

– Не беспокойтесь – я останусь здесь.

Вероятно, женщина не решалась исполнить приказание…

– Делайте то, что вам приказано барышней и подтверждается мною. Извольте идти! – уже другим голосом произнес посетитель.

Женщина еще не успела пройти двух комнат, как нежданный гость постучал в дверь кабинета.

Алина, стоявшая посреди своей горницы, сделала шаг вперед, протягивая руку как бы для того, чтобы повернуть ключ в двери и запереться, но тотчас же остановилась.

«Это будет глупо, смешно и нерасчетливо, это ни к чему не приведет», – подумала она.

Она быстро перешла в другой угол, потушила единственную свечу и затем тихими шагами прошла в свою спальню и осторожно, едва слышно заперла за собой дверь.

Постучав еще раз, гость отворил дверь в кабинет и остановился: полная темнота на мгновение удивила его.

«А! Вот как! – подумал он, усмехаясь. – Что же, и крепости берут не сразу, а понемножку: редут за редутом, ров за рвом».

Он тотчас же зажег спичку, отыскал глазами свечу и, зажигая ее, увидел, что фитиль еще дымился. Взяв эту свечу в руки, он медленно и даже в этом деле каким-то самодовольным жестом стал зажигать другие свечи в двух больших канделябрах на камине, а затем – в других двух канделябрах, стоявших в углах на тумбах. Через несколько мгновений комната сияла, как бы в ожидании гостей.

С той же свечой в руках и точно так же усмехаясь, принц пошел по всем горницам и везде делал то же: везде вспыхивали канделябры. Не прошло четверти часа, как весь дом Алины Франк сиял и свет столбом выливался на темную улицу.

Алина, сидевшая в своей спальне, увидела яркий свет в щели под дверью и в замочной скважине и догадалась. Затем она услышала удалявшиеся шаги гостя, слышала стук, как от поваленного стула, в дальних комнатах и, невольно догадываясь о какой-то проделке, приотворила дверь свою. И она увидела из этой приотворенной двери целую анфиладу комнат, ярко освещенных, и остановилась, как бы пораженная или страшною вестью, или предчувствием.

«Что же делать?» – думала она.

В одну секунду она позвонила, но заперла дверь спальни.

Вскоре за дверью послышался голос Августы:

– Барышня, я здесь.

– Прикажите осветить все внизу, и скорее, а сама приходите меня одеть.

И Алина начала быстро одеваться вновь в то же платье, в котором была в концерте, только руки ее слегка дрожали и не повиновались ей. «О, ты меня узнаешь! Не ты первый обманулся во мне и вместо кроткой овечки находил волчицу… Гиганты самолюбием и пигмеи рассудком!..»

Ярко освещенный дом, а быть может, и тайный заговор против хозяйки между принцем и другими ее знакомыми – Алина знать не могла, но она еще не успела одеться, когда начали раздаваться звуки колес и копыт у ее подъезда, а затем голоса в горницах. Обычные гости ее четвергов съезжались, и Алина положительно не могла сказать наверное: шутка ли это, насмешка над нею и уговор ее обожателей, давно ей надоедавших, или же это просто случайность. Она никого не предупредила, что не хочет принимать в этот вечер, она хотела отделаться темными окнами своей квартиры, но коль скоро все окна были освещены, то понятно, что всякий подъезжавший преспокойно выходил из экипажа и поднимался наверх. Час съезда был обычный, то есть двенадцатый; иногда к ней съезжались даже за полночь.

– Ну, что же, будем играть комедию! – рассмеялась она желчно. – Но вы не знаете, принц, что это последнее действие комедии, которое вы сами захотели ускорить…

VII

Через несколько минут Алина, такая же красивая, какою была в концерте, и даже, пожалуй, еще красивее, изящнее, еще более горделивой походкой вышла к гостям.

Одним из первых – почтительно и любезно – подошел к ней тот же принц. Он так же, как всегда, поздоровался с нею, поцеловал далеко протянутую ему руку, а затем хозяйка любезно и мило обратилась ко всем гостям и поздоровалась; прием начался, и все пошло как следует. Комнаты все наполнялись, все больше и веселее шумели голоса, все было по-старому, и если была какая разница, так только несколько пятен стеарина на военном рукаве принца, которые Алина заметила в первые же минуты. По временам она на них злобно переводила глаза, долго всматривалась, как будто в этих беленьких кружочках стеарина был весь вопрос, разгадка всего и маленькая причина большого события, которое должно было разыграться между ними.

Алина настолько умела владеть собою, что, конечно, никто из гостей не подозревал, каким образом состоялся ее вечер и что позволил себе принц. Алина не знала, что в действительности у принца никакого уговора не было – он просто догадался вовремя осветить дом, зная, что многие общие знакомые обещались приехать, не получив заранее никакого уведомления: ни приглашения, ни отказа.

Около двух часов ночи хозяйка вдруг почувствовала себя дурно. Все засуетилось, испугалось, но хозяйка попросила не беспокоиться, уверяя, что с ней нет ничего особенного, и только просила извинить ее и дозволить уйти. А вместе с тем она убедительно просила сейчас же послать или съездить кому-либо за доктором. Разумеется, человек десять бросились было сейчас же исполнять ее просьбу, и если бы хозяйка не остановила всех, то через полчаса весь медицинский персонал Берлина был бы в ее доме.

Алина попросила одного из молодых людей съездить за ее доктором, который всегда пользовал ее.

Когда она поднялась, чтобы идти к себе в спальню, то это было сигналом для разъезда.

Все взялись за шляпы и шинели и стали раскланиваться.

Когда многие уехали, а принц все еще оставался, хозяйка почувствовала себя лучше и оставила человек пять, прося посидеть до приезда доктора.

Гости были наперечет страстные поклонники артистки и действительно с участием и обожанием в глазах смотрели на хозяйку. Только один принц глядел насмешливо и изредка, украдкой, незаметно для гостей, но заметно для хозяйки, подергивал плечами, как бы говорил: «Что ж такое? Не нынче, так завтра! Капризы!»

Наконец явился доктор, присланный поехавшим за ним. Это был человек лет пятидесяти, но бодрый, свежий, веселый, и по одному лицу его можно было смело сказать, что он столько же умен, сколько хитер. Быть может, он был плохой знаток человеческого организма, но, во всяком случае, специалист по части женских причуд и знаток женского сердца.

Едва только он успел перемолвиться, раскланявшись с гостями и с хозяйкой, хотел сказать ей два слова, как уже будто понял, чем больна его пациентка.

«Что-нибудь особенное, неожиданное и не пустое, – подумал он, – не все ли равно, какая нужна помощь! Быть может, сегодня помощь эта еще серьезнее, настоятельнее!»

– Было очень дурно, – говорила медленно между тем Алина, – потом как будто лучше, а теперь, признаюсь, как будто опять хуже.

– Очень понятно, – выговорил принц, – появление и близость доктора, по моему мнению, всегда ухудшают болезнь.

– Очень вам благодарен за всех докторов, – поклонился, смеясь, доктор.

– Вас, господин Стадлер, я исключаю из числа эскулапов. Вы, собственно, великолепный исцелитель нравственных недугов и, затем, вообще любимец всех берлинских красавиц. Это недаром!

Между тем Алина склонилась на спинку дивана, на котором сидела.

– Да, мне опять очень дурно… я вас попрошу извинить меня, – промолвила она тихо, слегка закрытыми глазами глядя на гостей.

В ту же минуту все, с принцем во главе, раскланялись с пожеланиями спокойствия и выздоровления.

Когда шаги гостей раздались в конце комнат, около лестницы, доктор Стадлер положил руки в карманы своего камзола и, не спуская глаз с Алины, промолвил, смеясь:

– Что такое случилось? Неужели вы меня позвали только затем, чтобы выгнать гостей? Это бессердечно: я играл на вечере, был в сильном выигрыше; вы мне будете должны, по крайней мере, тысячу фридрихсдоров.

Алина сидела уже выпрямившись и прислушиваясь к удалявшимся шагам. Она хотела заговорить, но вдруг сделала едва заметный жест рукою на дверь и снова облокотилась на спинку дивана. Женский слух или женское чутье не обманули ее.

В дверях снова показался принц и, почтительно поклонясь, промолвил: