Текст книги "Петербургское действо"

Автор книги: Евгений Салиас-де-Турнемир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

XXII

– Экая обида! бурчалъ Алексѣй Орловъ, переѣзжая Неву по пути на Васильевскій островъ. – Надо же было налетѣть намъ на фехтмейстера самого. Ахъ дьяволъ! Вѣстимо, коли эта бестія Скабронскій захочетъ просить гетмана, то все будетъ ладно. Да захочетъ ли? Онъ только недавно еще лихорадкой въ пяткахъ хворать пересталъ…

Графъ Скабронскій, къ которому ѣхалъ Орловъ, былъ не древняго рода и птенецъ Императора Великаго.

Онъ говорилъ всегда про себя, что онъ столбовой дворянинъ, не зная, однако, что это собственно значитъ. Имя его было Иванъ, отца его звали также Иваномъ, но никто изъ знакомыхъ, а еще менѣе изъ холопей, издавна не смѣлъ назвать его Иваномъ Иванычемъ. Холопъ за такое преступленіе былъ бы наказанъ нещадно "ѣзжалами", розгами мочеными въ квасѣ, а то и кошками. Знакомый или пріятель за такую дерзость: неумышленную – получилъ бы строгую отповѣдь, а умышленную – былъ бы просто выгнанъ вонъ изъ дому.

Графу пожелалось еще въ незапамятныя времена я онъ добился, чтобы всѣ звали его не иначе какъ Іоаннъ Іоанновичъ. Подъ этимъ именемъ всѣ и знали старика. И человѣческій слухъ на столько рабъ привычки, что еслибъ кому-нибудь изъ обширнаго круга знакомыхъ Скабронскаго назвали графа Ивана Иваныча, то врядъ ли кто либо по этому имени догадался и понялъ о комъ идетъ рѣчь. Да всякому было бы теперь даже и странно выговорить: графъ Иванъ Иванычъ Скабронскій. Старикъ вельможа такъ объяснялъ свою прихоть:

– Святаго такого чтобъ Иваномъ звали и въ святцахъ нѣтъ! Есть Іоаннъ! Холопъ можетъ быть Иваномъ. Ивашкой, Ванюшкой, а дворянину кличкой зваться не приличествуетъ. Эдакъ, пожалуй, иного назовутъ и Вашюшкой Ванюшковичемъ! A коли есть дворяне, кои позволяютъ, какъ вотъ Неплюевъ, сенаторъ, звать себя Иваномъ Иванычемъ, такъ вольному воля, спасенному рай. Я имъ не указъ и они мнѣ не примѣръ.

Графу Іоанну Іоанновичу было, по собственному признанію, лѣтъ 70, на видъ же гораздо менѣе; а въ дѣйствительности онъ родился въ годъ смерти царя Ѳеодора Алексѣевича и, слѣдовательно, ему было теперь около 80 лѣтъ. Года эти положительно невозможно было дать графу по бодрому и молодцоватому его виду.

Графъ Скабронскій былъ высокій и сухой старикъ, державшійся прямо и какъ-то, надменно, съ крѣпкими руками и ногами, съ бѣлымъ лицемъ, почти безъ морщинъ. Не даромъ, видно, съ 20-ти-лѣтняго возраста обтирался онъ ежедневно льдомъ съ головы до пятъ и ѣлъ по утру ячменную кашу, по прозвищу "долговѣчная", а вечеромъ простоквашу, которую запивалъ большимъ ковшомъ браги, и, чуть-чуть во хмѣлю отъ нея, шелъ онъ опочивать веселый, бодрый и ласковый съ холопями, а особенно ласковый съ той; которую называлъ "лебедь бѣлая".

У графа Іоанна Іоанновича не было родственниковъ, за исключеніемъ одного внука, полу-родственника. Отца и мать онъ потерялъ еще въ юности и хорошенько не помнилъ, когда именно это случилось; но это и не могло быть интересно.

Когда государь Петръ, послѣ неудачнаго приступа въ Азову, строилъ суда на рѣкѣ Воронежѣ, то въ числѣ пригнанныхъ на работы мастеровыхъ находились два брата Скабродскихъ, оба подмастерья столяры, родомъ изъ города Романева; Старшему, Стенькѣ, было 16 лѣтъ, второму, Ванькѣ, 13 лѣтъ. Оба парня оказались въ строеніи искуснѣе многихъ взрослыхъ и мастеровъ. Старшій сдѣлался близкимъ лицемъ Петра Алексѣевича и не отлучался отъ него до самой смерти своей. За годъ до кончины Великаго, благодаря брату Степану, любимцу государя, и Иванъ Скабронскій сталъ дворяниномъ и графомъ и долго пережилъ его. A благодаря тому, что держался всегда въ сторонѣ отъ всѣхъ партій столицы и двора, прожилъ счастливо въ Петербургѣ три четверти столѣтія. На его глазахъ смѣнялись государи и государыни, нѣмцы и русскіе, фавориты и временщики – одни возвышались, другіе падали и уѣзжали въ ссылку, одни вымирали, другіе нарождались… A онъ сидѣлъ и сидѣлъ въ Петербургѣ, на Васильевскомъ островѣ, на набережной Невы, въ своемъ домѣ и спокойно взиралъ на круговоротъ, совершавшійся около него и на его глазахъ. Судьба другахъ лицъ его научала и воспитывала и онъ пользовался тѣми уроками, какіе судьба давала Меншиковымъ, Волынскимъ, Минихамъ, Биронамъ, Бестужевымъ.

– Чѣмъ выше влѣзешь, тѣмъ больнѣе свалишься! думалъ и говорилъ Іоаннъ Іоанновичъ.

Не только люди, а даже домъ, находившійся рядомъ съ его домомъ, былъ игрушкой судьбы, а для него образчикомъ времени и назидательнымъ примѣромъ.

Домъ этотъ, великолѣпный и богатый, на его глазахъ переходилъ изъ рукъ въ руки – дарился, конфисковался, передавался, опять отбирался. Иногда онъ долго стоялъ пустой и ничей, не принадлежа никому, такъ какъ хозяинъ былъ въ свой чередъ въ ссылкѣ въ Пелымѣ или въ Березовѣ, а новый, фаворитъ или временщикъ, еще хлопоталъ только о пріобрѣтеніи конфискованнаго. Домъ этотъ, будучи, наконецъ, конфискованъ у сосланнаго Миниха, обратился въ больницу.

– Слава тебѣ Господи! сказалъ графъ, узнавъ объ этомъ. – Авось нынѣшняго моего сосѣда никуда не сошлютъ. Хоть и не веселъ этотъ сосѣдъ, да все лучше, чѣмъ нѣмецъ какой, съ которымъ изъ-за одного сосѣдства Какъ разъ тоже угодишь на Бѣлое море.

Графъ, бывшій на службѣ всю жизнь "по долгу дворянскому", ничѣмъ не заявилъ себя ни при воинскихъ, ни при статскихъ дѣлахъ, но былъ по-очереди хорошъ со всѣми временщиками и хорошо принятъ ко всѣмъ очереднымъ дворамъ.

И такъ прожилъ онъ до седьмого царствованія.

У графа не было ни одного врага во всю его жизнь, но за то въ восемьдесятъ лѣтъ отъ роду онъ не имѣлъ, да и припомнить не могъ въ прошломъ ни одного истиннаго друга.

Онъ былъ мастеръ водить хлѣбъ-соль со всякимъ и быть вѣчно въ доброй пріязни со всѣми, держась и не очень далеко, и не очень близко. Когда же обстоятельства побуждали высказаться, то онъ предпочиталъ засѣсть дома и слечь въ постель, сказываясь хворымъ. Приказавъ запереть ворота, онъ болѣлъ покуда событіе совершалось… болѣлъ, какъ говорили: "лихорадкой въ пяткахъ".

Такъ проболѣлъ онъ при ссылкѣ Меншикова, за время пытокъ и казни Волынскаго. Точно также опасно хворалъ онъ первые дни послѣ ссылки Бирона, а равно и во дни ареста правительницы Анны съ младенцемъ императоромъ.

Царствованіе "дщери Петровой" было самое пріятное, спокойное и выгодное для графа Іоанна Іоанновича. Онъ былъ осыпанъ милостями императрицы, и какъ братъ "птенца" Петра Великаго, былъ сдѣланъ генераломъ, сенаторомъ и подполковникомъ Семеновскаго полка. И въ первый свой пріѣздъ въ сенатъ, новый сенаторъ предложилъ воздвигнуть золотую статую государынѣ. Сенатъ единогласно присоединился къ этому предложенію, но царица отклонила отъ себя эту честь.

За это же время случилось три нравственныхъ переворота въ его жизни.

Во первыхъ, не знавъ дружбы, онъ вдругъ дѣйствительно позналъ дружбу, привязавшись искренно и сердечно къ гетману графу Кириллу Разумовскому. Затѣмъ, второй переворотъ былъ тотъ, что графъ пріучилъ себя черезъ силу нюхать табакъ, потому что получилъ отъ императрицы великолѣпную табакерку, осыпанную брилліантами и яхонтами съ ея изображеніемъ въ видѣ нимфы. Подобный же портретъ имѣлъ отъ государыни только одинъ графъ Алексѣй Григорьевичъ Разумовскій, на яблокѣ изъ агата, украшавшемъ трость.

Третье событіе въ жизни графа Скабронскаго или переворотъ, случившійся съ нимъ, произошелъ еще въ послѣдній годъ царствованія Анны Іоанновны. Графъ, будучи уже шестидесяти лѣтъ отъ роду, всѣми силами и всѣми слабостями себялюбивой души своей, предался, какъ младенецъ безгласный, въ руки очаровательницы. Всѣ остальныя, до этой, были рабынями графа. Но и это продолжалось не долго, такъ какъ "владычица" его умерла вскорѣ.

Подъ конецъ своего царствованія, императрица Елизавета, вѣря въ честность графа, собиралась назначить его на одну изъ самыхъ выгодныхъ должностей въ имперіи, при которой мудрено было не сдѣлаться лихоимцемъ, а именно на должность генерала кригсъ-коммисара. Малоспособность, лѣнь и года графа заставляли ближайшихъ ей людей препятствовать этому назначенію, но государыня была сердита на Глѣбова и упорно стояла на своемъ. Однако дѣло окончилось проще. Графъ самъ на отрѣзъ отказался отъ мѣста "за преклонными годами". Дальновидный Іоаннъ Іоанновичъ разсчелъ, что больная и все слабѣющая государыня долго не проживетъ, стало быть, наступали минуты, въ которыя придется ему снова запирать ворота на запоръ и "хворать", такъ какъ всѣ ожидали, что наслѣдникъ престола начнетъ гнать все Елизаветинское и гнуть на нѣмцеву сторону. Пойдутъ опальные, ссылки, конфискаціи и херы, т. е. уничтоженіе многаго, появившагося на свѣтъ въ предыдущее Царствованіе. Графъ къ тому же боялся за себя болѣе чѣмъ когда-либо, потому что считался въ числѣ любимцевъ Государыни, былъ другъ и пріятель Разумовскихъ и врагъ (на сколько могъ только быть имъ, на словахъ) всѣхъ своихъ и заграничныхъ нѣмцевъ.

Въ самое Рождество, послѣ обѣда, при извѣстіи о кончинѣ императрицы, Іоаннъ Іоанновичъ сразу тяжко захворалъ, заперъ ворота, приказалъ дворнѣ "прикурнуть" и не дышать. И въ темномъ, неосвѣщенномъ домѣ своемъ онъ усѣлся съ одной свѣчей и то въ опочивальнѣ, окнами выходившей не на Неву, а во внутренній дворъ.

Не велѣвъ никого пускать, онъ особенно наказалъ не пускать во дворъ ни своего друга гетмана, ни кого либо изъ его людей съ посылкой ли, цидулей, или съ чѣмъ бы то ни было.

На этотъ разъ графъ хворалъ и недужился еще усерднѣе и даже въ постель ложился, чутко прислушиваясь ко всякому слуху въ городѣ, къ малѣйшему шуму на улицѣ и у воротъ. Онъ заперся такъ крѣпко и болѣлъ такъ долго и прилежно, что нѣкоторые его знакомые, хорошо знавшіе это его "колѣно" при всякой перемѣнѣ правительства, все-таки подумали наконецъ, что старикъ и воистину умираетъ. Однако, предъ масляницей графъ узналъ о нежданныхъ милостяхъ и щедротахъ новаго императора и ему стало полегче. A узнавъ главное, т. е., что братья графы Разумовскіе не поѣхали и не поѣдутъ "глядѣть гдѣ солнце встаетъ", а спокойно проживаютъ въ своихъ дворцахъ, оставаясь въ тѣхъ же званіяхъ гетмана и фельдмаршала – графъ Іоаннъ Іоанновичъ сразу выздоровѣлъ. Велѣвъ отворить ворота и запрягать свою громадную карету цугомъ самыхъ великолѣпныхъ въ столицѣ вороныхъ коней, онъ въ парадномъ кафтанѣ, во всѣхъ орденахъ и даже съ табакеркой въ карманѣ выѣхалъ изъ дому… Но онъ ужь поразнюхалъ во время своего хворанія къ кому теперь поближе подвинуться и отъ кого подальше отодвинуться.

Графъ Скабронскій прежде всего отправился во дворецъ и былъ принятъ государемъ равнодушно.

– Ни шатко, ни валко, ни на сторону! выразился о пріемѣ этомъ самъ графъ. – Тужить не тужи, а ликованіе отложи.

Отъ государя графъ прямо поѣхалъ къ прибывшему вновь принцу Жоржу, затѣмъ къ графу Воронцову, отцу фаворитки, а оттуда уже къ другу своему гетману.

Добрый графъ Кирилла Григорьевичъ не былъ сердитъ на осторожнаго друга вельможу, а весело встрѣтилъ и обнялъ пріятеля. Облобызавъ его, малороссъ выговорилъ, хитро ухмыляясь:

– Ну поздравляю, батя, съ новымъ монархомъ. Паки на Руси воцарился Петръ. Отъ Петра и до Петра прожилъ ты. Можешь помирать теперь.

– Родяся во дни великаго Петра, друже мой, – горько помирать будетъ во дни махонькаго! шепнулъ графъ, озираясь кругомъ себя.

Однако, на другой же день графъ прямо отправился въ ceнатъ и внесъ предложеніе: монарху начинающему свое царствованіе столь великими щедротами, "какъ вольность дворянская" и уничтоженіе "слова и дѣла", подобаетъ немедленно воздвигнуть въ столицѣ золотую статую!

Единогласно и громогласно присоединяясь къ предложенію товарища – господа сенаторы подумывали про себя:

– Заладила Маланья! Хоть бы новенькое что надумалъ!

Глѣбовъ повергъ къ стопамъ Монарха рѣшеніе сенаторовъ. Юный государь отказался тоже отъ предложенія статуи и отвѣчалъ:

– Лучше золоту дать болѣе полезное назначеніе. Я самъ моими дѣяніями воздвигну себѣ нетлѣнный памятникъ въ сердцахъ подданныхъ!…

XXIII

Помимо внука послѣ старшаго брата графа Степана, у Іоанна Іоанновича теперь не было никакой родни и когда напрашивался кой-кто къ нему въ родню, то онъ говорилъ прямо:

– Я твой финтъ смѣкаю, голубчикъ. У тебя съ моими помѣстьями да угодьями родство отыскалось….

Женатъ графъ не былъ ни разу и дѣтей боковыхъ никогда тоже не имѣлъ. Схоронивъ многихъ "вольныхъ женокъ" и будучи еще пятидесяти лѣтъ, сталъ онъ жаловаться, что "слабая баба родиться начала на Руси* и рѣшилъ, наконецъ, сочетаться законнымъ бракомъ, но не на сдобной какой дѣвкѣ, а на такой, которая бы "крѣпка" была и духомъ, и тѣломъ. Много стали сватать невѣстъ именитому и еще бодрому богачу-вельможѣ, но онъ былъ разборчивъ и все искалъ и выбиралъ, – выбиралъ и колебался.

"Все сдобны, а не крѣпки"!

Наконецъ, однажды, будучи въ Новгородѣ проѣздомъ въ жалованное имѣніе, увидѣлъ онъ въ соборѣ одну дѣвицу, усердно молившуюся за обѣдней и подумалъ было, что вдругъ негаданно нашелъ воплощеніе своей мечты. Молившаяся была такъ велика и дородна, и румяна, и здоровенна, что, стоя предъ царскими вратами, совершенно заслоняла собой дьякона на амвонѣ.

Графъ, послѣ обѣдни, подошелъ къ старушкѣ, стоявшей около дѣвицы, и познакомился съ ней. Обѣ оказались новгородскія дворянки, не богатыя, однако родовитыя…. Но заговоривъ съ "крѣпкой дѣвицей", которая обѣщала по виду не умереть такъ же легко, какъ умирали его вольныя женки, графъ Іоаннъ Іоанновичъ узналъ, что мечты его разбились въ прахъ…. Дѣвица оказалась страдающею "отъ глаза" съ самаго дѣтства, почти съ колыбели, Ее сглазили маленькою лихіе люди.

На вопросы графа объ дѣвицѣ, старушка, оказавшаяся ея теткой, охотно отвѣчала подробно:

– Она у насъ сглажена, ваше сіятельство. Не говоритъ ничего.

– Да хоть малость-то самую? спросилъ графъ, думая про себя: "И доброе дѣло. Болтушкой не будетъ".

– Ни-ни, государь мой, ниже ѣсть и пить попросить не умѣетъ. Мычитъ или пальцами кажетъ. Нѣмая.

"Это бы еще не бѣда! сообразилъ про себя графъ, любуясь румяной великаншей. – Что нужно – пойметъ."

– И не слышитъ тоже ничего! продолжала тетка, соболѣзнуя.

– И глухая! воскликнулъ графъ.

– Глухая, государь мой.

– Да хоть малость-то самую слышитъ! умолялъ уже почти графъ Іоаннъ Іоанновичъ.

– Ни тоись, ни сориночки не слышитъ! Хоть въ ухо ее тресни, не услышитъ…

Графъ вздохнулъ и развелъ руками.

"Не судьба"! подумалъ онъ досадливо. Нѣмую да глухую сдѣлать графиней Скабронской – казалось ему срамнымъ дѣломъ. Будь она богатѣющая и сановитая дѣвица – а онъ мелкота, однодворецъ какой – тогда бы можно еще. И людямъ было бы не смѣшно и не зазорно, а такъ, въ его положеніи – дѣло выходило не покладное.

– A какъ звать?

– Агафья, по отечеству Семеновна.

– Агафья Семеновна. Да. Обида! повторялъ про себя графъ, глядя въ румяное и пухлое лице дѣвицы. И сдобна, и крѣпка была дѣвица, чего больше. Показалась она графу малость дурковата, но за то лице все такое бѣлое и алое, здоровое да веселое…. Стоитъ она, глядитъ на него, да смѣется. Малость пучеглаза – да это не лихъ. Малость какъ будто ротозѣя – да это бы тоже не лихъ. Лѣтомъ мухи въ ротъ залѣзутъ – да это что-жъ!… Развелъ Іоаннъ Іоанновичъ руками, поклонился обѣимъ и вышелъ изъ собора съ досадой на сердцѣ. Не будь дѣвица глухонѣмая, то чрезъ мѣсяцъ была бы его законная жена. Съ той поры, вернувшись въ Петербургъ, Іоаннъ Іоанновичъ и смотрины невѣстъ бросилъ. Послѣ новгородской дѣвицы, всѣ петербургскія казались ему и тощи, и жидки, и худотѣльны, и поджары и всѣ, какъ сказывается: макарьевскаго пригона!

– Обойдусь и безъ супруги, коли Богъ не велѣлъ найти подходящую. A жениться на хворобной какой, чтобъ умерла – не стоитъ того.

За это время въ жизни графа былъ только одинъ, какъ увидимъ далѣе. крупный, любопытный случай: появленье изъ Франціи родного внука парижанина. Раздѣлавшись съ этимъ внукомъ и единственнымъ законнымъ наслѣдникомъ и въ то же время бросивъ совсѣмъ мысль о женитьбѣ, графъ позвалъ своего перваго дворецкаго Масея и любимаго человѣка Жука (какъ было его имя при святомъ крещеніи – никто не зналъ), велѣлъ имъ созвать всю дворню, начиная отъ повара и поварихъ и кончая послѣднимъ "побѣгушкой" Афонѣкой, которому было четырнадцать лѣтъ.

Около сотни дворовыхъ собрались въ залу и стали рядами по стѣнамъ, пуча глаза на барина и не зная драть ли ихъ согнали, или обдариватъ.

– Должно бытъ драть, по тому случаю, что нынѣ не Рождество и не Пасха.

Графъ вышелъ изъ опочивальни въ сопровожденіи засѣдателя и повытчиковъ изъ суда, сѣлъ въ кресло на возвышеніи и сказалъ:

– Слушайте, мои вѣрные рабы, и ты, Масей, отвѣтствуй мнѣ за нихъ, потому что не годно за разъ всѣмъ имъ горланить. Срамно будетъ слушать, да и оглушатъ, черти. Ну, Масей, говори, люблю ли я васъ, моихъ вѣрныхъ холопей, царемъ и великимъ императоромъ мнѣ жалованныхъ и Богомъ мнѣ подвластныхъ? Ну, люблю ль и милостью моей взыскиваю ли по мѣрѣ служенья каждаго?

– Любишь, родной и именитый графъ, ваше сіятельство? кормилецъ и поилецъ нашъ, бойко и громко отвѣчалъ Масей наканунѣ выученное и вдолбленное ему въ голову, самимъ Іоанномъ Іоанновичемъ.

– Обидѣлъ ли я кого когда?

– Николи сего не видывано и не слыхивано было, именитый графъ.

– Училъ ли я васъ, когда нужда была?

– Училъ, батюшка, училъ. На томъ тебѣ душевно благодарствуемъ.

– Отдамъ ли я отвѣтъ Богу, что забывалъ и пренебрегалъ учить васъ уму-разуму?

– Нѣтъ, родимый. Въ семъ ты не грѣшенъ, завсегда училъ.

– Ну, любите ль и почитаете ль вы меня, вашего господина?

Гулъ глухой пошелъ по залѣ; холопы, не стерпя вопросовъ такихъ необычныхъ – заговорили вдругъ. не смотря на запрещенье, но графъ не разгнѣвался.

– Ну вижу, что любите… Слушайте же, что честь будутъ вамъ вотъ эти кровопійцы! показалъ графъ на засѣдателя и повытчиковъ. – Ну крючокъ, прочисти глотку и чти.

Чиновникъ откашлялся и началъ читать.

Чтеніе продолжалось долго.

Иныхъ отдѣльныхъ словъ и цѣлыхъ страницъ тетради изъ желтоватой бумаги вѣрные слуги графскіе не поняли совсѣмъ. но все содержанье и смыслъ тетради поняли ясно, хотя сразу не повѣрили и думали, что баринъ глаза отводитъ, и себѣ на умѣ – затѣялъ что-то преэхидное. Должно быть сейчасъ послѣ чтенія, всѣхъ передерутъ, а то и совсѣмъ что-нибудь необыкновенное выйдетъ.

Тетрадь оказалась завѣщаніемъ графа, которое гласило, что послѣ его смерти всѣ вотчины и имѣнія его отходятъ во владѣніе различныхъ монастырей. Дворовые же люди, начиная съ дворецкаго Масея и кончая побѣгушкой Афонькой, получатъ вольную и большое денежное награжденіе.

Масею приходилось тысяча рублей, лисья шуба и все платье, а Афонькѣ 25 дублей и два холста.

– Слышали? воскликнулъ графъ въ концѣ чтенія. – Отвѣчай всѣ….

– Слышали! рявкнулъ стоустый пучеглазый звѣрь.

– Ну, кровопійца, читай загвоздку…. обернулся графъ къ засѣдателю суда.

Чиновникъ прочелъ еще страницу, въ которой говорилось, что если графъ умретъ въ покоѣ и благоденствіи, и если утѣшительнаго житія его будетъ еще лѣтъ хоть десять, и будетъ ему мирная кончина, – то оное его завѣщаніе будетъ нерушимо исполнено. Если же кончина графа будетъ, чего Боже избави, – отъ руки злодѣя и татя, лихаго человѣка, или даже отъ покуса собаки, выпаденія изъ рыдвана, сокрушенія конями, отравленія зельемъ, яствами, наварками, или отъ какого иного несчастія, въ которомъ будетъ повиненъ хоть одинъ кто-либо изъ дворовыхъ – то завѣщаніе сіе силу свою получаетъ таковую, каково есть писаніе вилами по водѣ.

Въ началѣ никто, кромѣ Масея – ничего не понялъ изъ этой выдумки графа, но затѣмъ въ теченіе нѣсколькихъ дней холопы поняли что надо беречь барина всячески, что слово его крѣпко. И если онъ скончается мирно, не отъ бѣды какой, а своею графскою, отъ Господа Бога уготованною смертію, – то всѣ они будутъ и вольные и награждены рублями на разживу.

Съ той поры дворня берегла своего барина, какъ зѣницу ока, и съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе ублажала, лелѣяла и въ глаза ему глядѣла.

XXIV

Черезъ три дня послѣ того, какъ Шепелевъ побывалъ у братьевъ Орловыхъ, въ квартирѣ цалмейстера Григорія снова собрались въ сумерки его пріятели Ласунскій, Пассекъ и братья Всеволожскіе.

На этотъ разъ ни закуски, ни веселья, ни разныхъ ребяческихъ затѣй не было, всѣ сидѣли угрюмые, въ особенности самъ хозяинъ, который былъ даже сильно смущенъ и взволнованъ.

– Что мы? Наплевать на насъ! повторялъ онъ безъ конца. – И сошлютъ не бѣда! Вездѣ люди живутъ, и черезъ стулья вездѣ прыгать можно, и на медвѣдей ѣздить можно и красавицы водятся не въ одномъ Петербургѣ. A дѣло наше? Все дѣло пропадетъ, а Богъ вѣсть, можетъ быть, оно бы и выгорѣло.

Орловъ узналъ наканунѣ, что государь былъ будто бы, сильно разгнѣванъ, узнавъ объ исторіи съ Котцау.

Любимецъ Фридриха, фехтмейстеръ, профессоръ всевозможныхъ фехтованій на разныхъ оружіяхъ, былъ присланъ отъ прусскаго короля государю, такъ сказать въ подарокъ, для обученія русскихъ войскъ, которыя, по выраженію новаго государя, умѣли теперь ловко драться только на кулакахъ. И вдругъ этотъ фехтмейстеръ, едва успѣвшій представиться государю и вступить въ должность, только-что начавшій давать уроки фехтованія самому старому и слабосильному принцу Георгу, былъ оскорбленъ самымъ дерзкимъ и смѣшнымъ образомъ, двумя офицерами той самой гвардіи, которую пріѣхалъ преобразовывать.

Всѣ коноводы нѣмецкой партіи въ Петербургѣ или, какъ называли ихъ вообще, "голштинцы", были ли они офицерами потѣшнаго голштинскаго войска или были просто нѣмцы – всѣ вознегодовали и заволновались. Эта партія, увеличивавшаяся не по днямъ, а по часамъ и пріобрѣтавшая все большее и большее значеніе при дворѣ, имѣла во главѣ своей принца Георга и ненавистно или презрительно относилась ко всѣмъ выдающимся личностямъ той партіи, которую теперь уже начинали называть свысока лизаветинцами. Лизаветинцемъ считался вліятельный сановникъ прошлаго царствованія, оставшійся теперь какъ бы за штатомъ, въ родѣ двухъ братьевъ Разумовскихъ; лизаветинецъ былъ, конечно, и лейбъ-компанецъ Квасовъ и т. п. Наконецъ, лизаветинцемъ обзывался всякій, кто не зналъ и не хотѣлъ учиться по нѣмецки, всякій, кто косо поглядывалъ на офицера или солдата голштинскаго войска, всякій, кто не скрывалъ тщательно своего сочувствія къ молодой императрицѣ.

Офицеры кружка Орловыхъ, болѣе чѣмъ кто либо изъ гвардіи, считались тоже лизаветинцами. Григорій и Алексѣй Орловы были кромѣ того коротко извѣстны многимъ нѣмцамъ своею родовой непостижимой силой и поэтому многіе храбрецы голштинской партіи постоянно праздновали трусу предъ ними и, разумѣется, искренно ненавидѣли ихъ за это.

Оба брата, удивительно красивые собой, легко нравились, а цалмейстеръ Григорій постоянно имѣлъ всякаго рода приключенія съ разными красавицами Петербурга и не мало нашлось въ столицѣ мужей, которые тоже присоединились къ яростнымъ врагамъ двухъ провинившихся богатырей.

Наконецъ, оба брата, широко мотая состояніе, недавно полученное по наслѣдству, пользовались извѣстнаго рода популярностью. Во всякомъ случаѣ, когда Орловы проѣзжали по улицамъ Петербурга, то имъ простолюдины чаще и охотнѣе ломали шапку направо и налѣво, чѣмъ при проѣздѣ самого принца Жоржа. Къ довершенію всего, Орловы были невоздержны на языкъ, шутили и острили такъ мѣтко и хлестко, что и этимъ нажили себѣ не мало тайныхъ и явныхъ враговъ.

Теперь многіе возликовали, когда стало извѣстно, что оба брата будутъ арестованы и затѣмъ высланы, по крайней мѣрѣ, въ Вологду или Кострому на жительство.

Въ это утро въ квартирѣ Григорія Орлова было совѣщаніе, какъ избѣгнуть ареста, ожидаемаго ежеминутно. Уже часъ, какъ совѣщались они, но ничего придумать не могли. Всѣ ихъ поѣздки по городу, упрашиванія разныхъ сановниковъ, братьевъ Разумовскихъ, графа Скабронскаго, княгини Дашковой, воспитателя наслѣдника престола, Панина, ни къ чему не привели. Никто не рѣшался изъ лизаветинцевъ, чувствовавшихъ и подъ собой не твердую почву при новомъ царствованіи, ѣхать хлопотать за двухъ добрыхъ малыхъ, но отъявленныхъ и неисправимыхъ озорниковъ.

Пассекъ и Всеволожскій испробовали наканунѣ послѣднее средство, т. е. рѣшились просить – черезъ старика канцлера Воронцова – заступиться передъ Государемъ саму графиню Воронцову и тоже привезли извѣстіе, что дочь отказала отцу просить о помилованіи у государя. Впрочемъ, одновременно они узнали, что фаворитка, дѣйствительно, просила государя, но онъ отказалъ и, не желая, чтобы въ Петербургѣ было извѣстно, что онъ способенъ когда либо и въ чемъ либо отказать Воронцовой, посовѣтовалъ ей отвѣчать, что она и не просила его. Молодые люди сидѣли теперь угрюмые подъ поразившимъ ихъ ударомъ.

– Да, кабы знать это, говорилъ Алексѣй Орловъ, – я бы теперь согласился на четверинки стать у этой бестіи прощенія просить. Хоть на себя самъ надѣну такую же миску, да цѣлый мѣсяцъ въ ней буду по Петербургу разъѣзжать. Да что говорить! – махнулъ онъ рукой, на все пойду, всякую подлость сдѣлаю и стыдно не будетъ, потому буду знать, что не изъ малодушества дѣлаю, а ради дѣла; ради того, что намъ важнѣе собственной шкуры и что отъ нашей ссылки прахомъ пойдетъ. Хоть вы и обѣщаетесь не дремать, прибавилъ онъ, глядя на пріятелей, а все-жъ-таки, какъ ни говорите, а безъ братьевъ и безъ меня вамъ будетъ много мудренѣе. Мы болѣ васъ въ эту складчину-то даемъ… Вы положили любовь, усердіе… вотчины, у кого онѣ есть… A мы вѣдь и головы кладемъ, на тотъ случай, что нужда въ нихъ будетъ.

На это никто не отвѣчалъ; всякій понималъ отлично, что это правда и если орловская квартира опустѣетъ, если три богатыря о двухъ головахъ каждый, имѣвшіе много враговъ въ столицѣ, но за то имѣвшіе и много друзей, будутъ сосланы, то кружокъ расползется и великая затѣя, о которой они теперь такъ часто совѣщаются и мечтаютъ, канетъ на всегда въ воду. Григорій Орловъ всталъ, походилъ по комнатѣ и выговорилъ, наконецъ, раздражительно:

– И этого стараго хрыча Агаѳошки нигдѣ нѣтъ, точно на смѣхъ! Съ утра ничего не ѣлъ. Просто хоть думай, что его допрежде насъ арестовали. Никогда съ нимъ за десять лѣтъ службы таковаго не бывало.

– Да гдѣ онъ? выговорилъ Алексѣй.

– Гдѣ? То-то и есть, гдѣ? Съ утра провалился, какъ сквозь землю.

Ѳедоръ Орловъ отправился въ сосѣднія комнаты, затѣмъ и на дворъ, очевидно съ тѣмъ, чтобы поискать старика лакея, но вернулся, не найдя его нигдѣ.

– Давай сами себѣ состряпаемъ что-нибудь поѣсть, выговорилъ Григорій;– можетъ быть, коли сошлютъ, куда Макаръ телятъ не гонялъ, да безъ гроша денегъ, такъ придется и безъ того въ повара наниматься къ какому-нибудь нѣмецкому князю или барону.

– Въ ссылочныхъ мѣстахъ таковыхъ теперь нѣту! замѣтилъ Пассекъ.

Молодежь невольно разсмѣялась и поднялась съ мѣстъ.

И, не смотря на то, что въ это утро, конечно, имъ было не до веселья, Орловы со смѣхомъ, сопутствуемые пріятелями. вышли въ буфетъ и начали таскать изъ шкафовъ все, что попадалось, – бутылки и съѣстное.

Но въ ту минуту когда очищались шкафы и полки холодной кладовой, вдругъ надъ молодыми людьми раздался громовой голосъ:

– Это что? Нѣшто это можно? Ахъ головорѣзы, разбойники!

И Агаѳонъ въ тулупѣ и шапкѣ, багрово-синій отъ мороза, очутился среди молодежи.

– Куда ты провалился, старый хрычъ? сердито выговорилъ Григорій. – Ну, давай скорѣй закусить; чуть было голодомъ не уморилъ. Куда ты провалился? А?

– Стало-быть нужно было, гнѣвно воскликнулъ Агаѳонъ.– A вамъ все-жъ-таки не рука лазать, да шарить въ моихъ шкафахъ. И посуду переколотите, да безпорядицу еще такую надѣлаете, что въ мѣсяцъ не разберешься! Это еще что? Пошелъ, пошелъ! Не тронъ! Не дамъ! крикнулъ онъ на Алексѣя Орлова, отнимая у него блюдо съ остатками гуся и капусты.

– Ну, полно, Ѳоѳошка! угрюмо вымолвилъ Алексѣй, уступая однако блюдо старому лакею. – Круто вѣдь приходится, не до смѣху, брать; и прибираться тебѣ не придется тутъ. Сегодня же мы подъ арестъ махнемъ, а тамъ и въ ссылку.

– Должно быть! Такъ мы въ ссылку и поѣхали! шалишь, паренекъ! Густо хлебать хочешь. Пускай другіе ѣдутъ! Не на то я васъ махонькими сморкаться училъ въ платочки, да теплой водичкой раза по два въ день подмывалъ… A теперь вишь вы въ ссылку поѣдете!…

Молодежь примолкла и прислушалась къ словамъ старика.

– Раздѣнусь вотъ, отогрѣюсь, подамъ всѣмъ закусить, да и поясню, какъ вамъ озорникамъ изъ бѣды вылѣзти… Вотъ серебряныя миски на головы-то вздѣвать умѣете, а чуровать себя не умѣете. Мнѣ же приходится васъ выручать!

Такъ какъ старикъ дядька никогда зря не болталъ и не шутилъ въ серьезныя минуты жизни своего Григорія Григорьевича, то каждое слово Агаѳона имѣло теперь особенное значеніе. Никогда еще такія слова его не оказывались потомъ пустяками. Это знали даже всѣ пріятели Орловыхъ, и теперь вдругъ вся молодежь, побросавъ, кто тарелку, кто ножикъ, кто соусникъ, окружила стараго дядьку.

– Что ты, Ѳоѳошка? выговорилъ Алексѣй Орловъ первый, подходя и пытливо вглядываясь въ замороженное лицо старика. – Ты, смотри, не балуй; вѣрно сказываю, не до смѣху намъ.

– Ну, ладно, учи больше. Уходите наперво отсюда. Вишь все переворошили какъ! Принесу закусить и разскажу кой-что новешенькое.

– Да ты гдѣ былъ-то? подступилъ Григорій Орловъ.

– A былъ тамъ, гдѣ меня нѣту, Григорій Григоричъ. И вы тоже чудны. Нѣшто со мной когда бывало, чтобъ я спозаранку сбѣжалъ со двора, не давъ вамъ покушать, такъ, ради бездѣлья? Эхъ вы, то-то вотъ! Я за утро-то столько дѣловъ передѣлалъ, что у меня въ головѣ теперь вьюнъ вьюномъ. Дайте передохнутъ, говорю, и все выложу.

Офицеры вышли снова въ гостинную, недоумѣвая переглядывались, но невольно пріободрились и начали шутить. Братья Орловы болѣе другихъ начали надѣяться, что лакей дядька что-то выдумалъ или узналъ новое. Но они все-таки чувствовали, что за соломенку хватаются.

– Да вретъ просто, замѣтилъ Пассекъ.

– Нѣтъ, Петръ Богданычъ! отозвался Алексѣй. – Не знаете вы нашего Ѳошку. Онъ зря никогда рта не разинетъ, когда намъ не до смѣху.

– Вотъ чудное-то дѣло будетъ, замѣтилъ Ѳедоръ Орловъ, всегда молчаливый и самый хладнокровный изъ всей компаніи, если пестунъ устроитъ дѣло, которое у насъ не выгорѣло. даже Елисавета евта… Романовна ничего не смогла.

И вдругъ, сообразивъ будто нелѣпость этого, Ѳедоръ Ордовъ махнулъ рукой и прибавилъ:

– Эка пустяковина! И мы-то дураки тоже. Весь Петербургъ обшарили и ничего не сдѣлали, а тутъ вдругъ, нашъ старый хрычъ Агаѳошка что-нибудь надумалъ.

– Конечно, пустяки, угрюмо отозвался Ласунскій. Но Алексѣй пристально взглянулъ въ глаза брата Григорья и выговорилъ:

– Ну а ты, Гриша, что думаешь?

Григорій развелъ руками и тихо вымолвилъ:

– Да я-то знаю, что Ѳоѳошкѣ случалось мнѣ такія дѣла обдѣлывать, что самъ Фридрихъ кабы узналъ, такъ за своимъ нѣмецкимъ ухомъ почесался бы и позавидовалъ.

Чрезъ нѣсколько минутъ Агаѳонъ, понукаемый Алексѣемъ Орловымъ, не столько ради закуски, сколько ради того, чтобы узнать поскорѣе принесенныя имъ вѣсти, накрылъ столъ и подалъ кушанье. Всѣ усѣлись, исполняя упрямое требованіе дядьки прежде откушать, и стали ѣсть, весело и охотно. Агаѳонъ сталъ около стула своего любимца, Григорія Григорьевича, и началъ, какъ бывало всегда въ серьезныхъ случаяхъ, дѣлать ему допросъ.