Текст книги "Венец Девы (СИ)"

Автор книги: Евгений Кустовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

  Вдруг среди мерного тиканья часов затесался посторонний щелчок. Когда тот раздался, от неожиданности Себастьян сделал шаг вперед, наступив на расшатанную доску, которая в ответ скрипнула. Щелчок этот был другим: более громким, чем щелчки, сопровождающие перемещения стрелок, он к тому же совершенно не в такт им вписался, аритмично, не по расчету мальчика. До этого часы тикали, гипнотически притягивая, овладевая вниманием Себастьяна, от чего тот цепенел. И вообще все происходящее той ночью настолько не вписывалось в привычные рамки, что Себастьян, чем больше необычного происходило, тем больше терял связь с реальностью, или тем шаблоном привычного мира, который он ранее за нее принимал.

  Себастьян знал, что часы не работают, ему отец сказал об этом, а отец, в понимании мальчика, обманывать его не стал бы. (Несмотря на то, что Себастьян чувствовал неискренность Феликса, он зачастую не верил собственным чувствам; верило что-то внутри него, но сам Себастьян сознательно не мог даже допустить подобной мысли, а от несоответствия идеализированного образа отца реальной личности Феликса и, главное, глубинного понимания этого несоответствия Себастьян страдал). Мальчик знал о неисправности часов не только со слов отца, но также и из своих собственных наблюдений (которые по достоверности были для Себастьяна на втором месте после слов Феликса), но вот теперь часы работали, и он не мог понять причину столь внезапной перемены. Что устранило поломку и была ли таковая вообще? И как все это связано с происходящим, а в том, что как-нибудь, да связано, мальчик не сомневался.

  Следующий неритмичный щелчок последовал спустя еще тридцать щелчков ритмичных, впрочем, связи, как выяснилось, между всем этим не было, так как почти сразу же последовало еще множество щелчков и каждый последующий щелчок отличался от предыдущего. К щелчкам этим примешались затем скрежет, царапанье и шевеление, будто кто-то неуверенной рукой пытался вставить ключ в замочную скважину, но у него это никак не получалось. Тогда-то мальчик и понял, что в дом его пытаются забраться воры, или уже забрались. Вернее, так он подумал, что это были воры, – воры – первое, что пришло ему в голову. Себастьян не смог вот так сразу из своей закрытой комнаты определить источник шума, но, как ему показалось, доносился он откуда-то снизу.

  На цыпочках Себастьян двинулся к двери, по пути старательно припоминая и обходя все скрипящие поверхности. Несмотря на его старания, миновать все проблемные места у Себастьяна не получилось, и несколько расшатанных досок таки скрипнули под его весом, на что неизвестные злоумышленники не обратили ровным счетом никакого внимания. Встав напротив двери, мальчик приложил ухо к ее поверхности и принялся слушать.

  Комната Себастьяна находилась ближе к библиотеке в западном конце коридора второго этажа. Комнаты всех остальных членов семейства находились в восточном конце. Лестница, ведущая на второй этаж, делила коридор надвое. Себастьян, таким образом, был отрезан от остальных членов семейства. Если же неизвестный злоумышленник решит вдруг подняться вверх по лестнице (почему-то Себастьян был твердо уверен, что он решит это сделать рано или поздно), а поднявшись, повернет налево, а не направо, и войдет в его комнату, то оказать ему сопротивление мальчик, конечно же, не сможет. Мысль об этом вместо того, чтобы напугать Себастьяна как полагается его, напротив, «приободрила», точнее сказать, – «взбудоражила». Умом мальчик понимал, что шансов у него против взрослого человека нет никаких. Понимал, что злоумышленник, вероятно, сильнее его и что злоумышленников, вероятно, несколько, но продолжал наивно или, лучше сказать, чисто по-детски верить в то, что сумеет как-то совладать с неизвестными. Он при этом не думал о том, что будет делать, когда дойдет до рукоприкладства, не строил планы, ему просто нравилась ситуация ее необычностью, для него прерванный недавно сон продолжился явью, а явь эта была, пускай и опасной, но при этом очень увлекательной.

  Послышался щелчок, и шум внизу на какое-то время прекратился. Мальчик задержал дыхание, он вообще чувствовал себя в тот момент тишины так, словно стоял не перед дверью своей комнаты, а перед входной дверью, в скважине которой ковырялись неизвестные. Затем раздался такой знакомый щелчок, непохожий на все остальные щелчки той ночи. Такие щелчки, как этот – звонкие и чистые – Себастьян привык связывать с возвращением отца домой. Мария редко покидала дом, она почти не бывала в свете, поэтому тосковать о матери в физическом смысле расстояния между ними мальчику не приходилось. Как Мария сама имела обыкновение объяснять свою нелюдимость якобы подругам, – она предпочитала, чтоб именно свет бывал у нее, а не наоборот. Предполагала ли Мария, что когда-нибудь в ее дом придут такие гости, присутствие которых в нем будет нежелательно? Скорее всего нет, ибо люди обычно не склонны предполагать настолько плохие перспективы, из-за чего неприятности порой застают их врасплох, а Мария привыкла выбирать гостей, но не привыкла к гостям незваным.

  Тишину нарушил непродолжительный тихий шелест, – с таким звуком открылась входная дверь, когда другие звуки не препятствовали слышимости. Петли ее всегда были смазаны, Мария говорила детям, что смазывать петли входной двери все равно, что чистить зубы, – очень важно это делать регулярно, если хочешь создать правильное о себе впечатление. (При том, что мода на чистку зубов пришла в Фэйр сравнительно недавно, а Мария была консервативной женщиной; до этого лучшим средством для избавления от неприятного запаха изо рта, а точнее – лучшим способом перебить его, в королевстве считался жевательный табак.)

  Внизу послышались шаги, они были вовсе не такими тяжелыми, как ожидал услышать Себастьян, но тихими и вкрадчивыми. Так только кошки могут ходить; большие кошки; со средних размеров человека. Не кошка, но кот возник в воображении Себастьяна. И не абы какой кот, а тот самый облезлый черный кот с улицы, которого почему-то не выбросила Эльза с заднего двора. И только тогда мальчик вспомнил о гувернантке, только перейдя к ней по цепочке рассуждений от бродячего кота. Воспоминание об Эльзе поразило Себастьяна, обожгло его нутро и одновременно словно окатило кожу холодной водой. Это было, как если бы он повторно проснулся ото сна теперь, при этом вновь не засыпая. Вслед за мягкими вкрадчивыми шагами кота в дом вошел второй незваный гость. Шаги его были еще более странными, короткими, быстрыми и звонкими. Казалось, что маленькие зернышки падают на пол в момент, когда гость ступал.

  Вдруг шаги прекратились, – первый вошедший в дом гость замер, второй, поравнявшись с ним, тоже остановился. Себастьян сосредоточенно слушал со всем возможным усердием, таинственный "К" был бы им доволен. На секунду мальчик даже подумал о том, чтобы припасть к полу ухом, но тут же оставил эту идею как глупую и вредную. Себастьян отказался от нее не потому, что звуки работали в обе стороны и неизвестные непременно бы услышали его перемещения, а потому, что опасался муравьев, которые, судя по рассказам старших братьев, вполне могли забраться к нему в ухо и проточить ходы в его голове.

  – Ты чего застыл? Пошевеливайся! У нас не так много времени, Ключник придет в ярость, если мы опять опоздаем.... – голос говорившего был противным и режущим слух. Также он был низким, рваным, гадким и каким-то «птичьим» – курлыкающим – во всяком случае Себастьян нисколько не сомневался в том, что говоривший был птицей. Это первое, что пришло ему в голову, когда неизвестный заговорил, а как Себастьян знал, первое, что приходит в голову, – обычно и самое верное. По окончанию фразы послышалось падение зернышек, выдавшее в говорившем второго гостя.

  «Это он так в нетерпении стучит коготками!» – догадался мальчик.

  В ответ говорившему раздалось недовольное сопение первого гостя, затем он с шумом втянул воздух. Так как первый гость совершенно точно был бродячим котом с заднего двора, Себастьян не сомневался в том, что кроме, собственно, вынюхивания, он в тот момент еще и активно шевелил ушами, выслушивая ночную тишину.

  – Ключник понятия не имеет насколько его поручения сложны, мы тут не в игры играем, не баклуши бьем! – резко ответил бродячий кот. А излагался он, как ходил: так же вальяжно и вразвалочку, делая случайные ударения и растягивая гласные, верно, как хотелось его изменчивой, кошачьей натуре, высокопарно и даже когда спешно, как теперь, – даже тогда все равно долго.

  – Я знаю, знаю! Просто поторапливайся, ладно? Они все спят, хорошо? Дом спит, это и так понятно! – сразу же пошел на попятную второй гость.

  И тут-то Себастьян понял, – он боится! То, что мальчик поначалу принял за командирский тон на проверку оказалось не более чем жалкой попыткой второго гостя перебороть собственную робость перед напарником. Ну, а как же еще может быть? Птице и не боятся кота? Да не в жисть! Даже такой странной и разговорчивой птице, как эта.

  – Ну-у... В том, что в доме спят все, я бы не был так уверен... – задумчиво протянул кот, явно что-то обдумывая.

  Сердце Себастьяна испугано екнуло. До того мальчик был твердо убежден в том, что это он здесь самый чуткий, смелый и вообще самый что ни на есть замечательный.

  – Однако, даже если это действительно так, один единственный неспящий едва ли способен помешать выполнению плана...

  – Неспящий? – оторопело спросила птица, – но как? Как это возможно? Ни разу еще за все...

  – Люди просыпались и раньше, просто ты не застал, – сухо перебил его первый гость, – существуют способы... Впрочем, вероятность этого крайне мала, – достаточно мала, чтоб не рассматривать всерьез такую возможность. Ну, будет нам болтать, пойдем, ведь как ты сам недавно отметил, времени у нас не то что бы очень много, а дел на эту ночь еще невпроворот.

  – Но что если кто-то не спит?.. Значит, мы должны обыскать и убедится в обратном, и как-то решить проблему, по крайней мере доложить о ее возникновении... – со смесью неуверенности и удивления в голосе второй гость попытался возразить первому.

  – Ничего мы в этой связи не должны, – не наша это забота! Гнозис все ведает, а Ключник... У Ключника есть люди специально для этого, наше дело нам известно, им и предлагаю сейчас заняться! – резко ответил первый гость, разговор между напарниками на том прекратился.

  Опять послышались шаги. После всего услышанного мальчику сделалось по-настоящему не по себе. Только сейчас его пробрало, до этого Себастьян так был увлечен загадочностью и необычностью происходящего, что опасность ситуации его не заботила совершенно. Теперь же Себастьяну было искренне жаль, что он проснулся среди ночи, когда обычным людям не положено просыпаться: когда спящим положено спать. Он мечтал теперь о несбывшемся, – мечтал о том, как будет нежиться сегодняшним утром то просыпаясь, то вновь засыпая, балансируя на грани сна и яви, и ничего из уже произошедшего с ним не произойдет. Мальчик мечтал и немного жалел себя, что было хуже всего. Он стоял, как и прежде, приложив ухо к двери, весь оцепенев, будучи не в силах шевельнутся. Почти как тогда – в преддверии дивного сна-кошмара – только теперь он не был парализован неведомой силой, но боялся того, что должно случится, предполагал последствия своего пробуждения и считал шаги неизвестных.

  Вот – они прошли через ту самую дверь, из-за которой мальчик подслушивал разговор родителей перед отъездом Феликса. Вот – прошли мимо лестницы. (Тут Себастьян облегченно выдохнул и сразу же закрыл себе рот ладонью, опасаясь, как бы первый гость не услышал его выдоха, но первый гость не услышал или не счел выдох достойным своего внимания). Наконец, шаги затихли, гости остановились у двери одной из комнат на первом этаже, и Себастьян, исходя из своих подсчетов, даже мог сказать у двери какой именно комнаты неизвестные остановились. Это была комната Эльзы. Опять послышались шорохи и шуршания – это первый гость ковырялся когтем в замке двери. Замки во внутренних помещениях были скорее для видимости, замок входной двери был куда надежней, но и тот долго продержался под напором гостя, внутренний замок пал много быстрее. Дверь отворилась бесшумно, – дверь в комнату Эльзы была, наверное, самой тихой дверью в доме, никогда не скрипела и не шумела, и всегда открывалась внезапно.

  «Зачем они ищут Эльзу? Знают ли они об Эльзе что-то из того, чего не знаем мы? И кто это вообще такие? Чем они заняты? Кто такой этот Ключник!? И как может Гнозис все ведать, разве возможно ведать все? Что делать?» – вопросы роились в голове мальчика, как насекомые, что ближе к вечеру в середине лета роятся над сгорбленными спинами утомленных солнцем фермеров, собирающих урожай. Муравьи же, маршируя стройными шеренгами по полу комнаты, с высоты своей муштры посмеивались над неупорядоченным роем мыслей испуганного мальчика. Себастьяна переполняли чувства. Порывы необдуманных поступков дразнили его храбрость, побуждая, позабыв об опасности, устремиться на помощь гувернантке. Незатянувшиеся еще, но напротив, постоянно обновляемые Эльзой шрамы детских обид, нередко подкрепленные телесными взысканиями, действовали на Себастьяна ровно противоположным образом. Заручившись поддержкой страха, подпитываемые неприятными воспоминаниями, обиды осаждали его, подавляли решительность, удерживали на месте. Таким образом, внутри внешне спокойного, сосредоточенного мальчика разразилась нешуточная борьба. Здравомыслия же в Себастьяне не было ни на грош.

  Между тем злоумышленники проникли в комнату Эльзы и уже довольно долго с первого этажа дома не доносилось ни звука. На некоторое время воцарилась тишина, а под покровом ночи в столице творились тайные дела. Не один только дом Веберов посетили незваные гости, – двери отпирались по всему городу. Но только один человек в ту ночь не спал, и этим человеком был маленький мальчик Себастьян. Что мог Себастьян противопоставить злу? И было ли то, с чем он столкнулся, злом? Для самого Себастьяна на тот момент без сомнений было.

  Тишину нарушил ушераздирающий скрежет. Потом опять повисла тишина, а после непродолжительной паузы скрежет раздался снова. Источник звука перемещался в обратном направлении: от комнаты Эльзы к выходу из дома – очевидно, незваные гости уходили, прихватив с собой что-то в качестве сувенира, и это что-то должно было быть весьма увесистым, так как тащить его приходилось этим двум злоумышленникам мало того, что волоча по полу, так еще и рывками. Выждав момент, Себастьян использовал шум очередного рывка как прикрытие для движения. Он подбежал к окну, прижавшись к стене по левую от него сторону и замер, ожидая, пока неизвестные окажутся на улице в поле его зрения. Даже находясь на новом месте, у окна, Себастьян слышал шум внизу так же хорошо, как если бы был от происходящего в метре.

  «Его, должно быть, слышно на всю округу! Странно, что ни соседи, ни тем более домашние от этого скрежета еще не проснулись», – думал мальчик. Маленькие ладошки Себастьяна вспотели, а от предвкушения того, что он приоткроет наконец хотя бы часть завесы этой тайны, его дыхание участилось, а живот обожгло восторгом. И потянулись минуты ожидания, а пока тянулись минуты, незваные гости внизу тянули свое неподъемное бремя. Для Себастьяна же тяжелейшим бременем было ожидание, для мальчишки не минуты тянулись тогда, но часы.

  В один из последних рывков звук скрежета сменился, рывок этот бы продолжительней других, а по завершению его поклажа встретила жесткое сопротивление мостовой и теперь уже на улице раздался страшный грохот. Если до этого бездействие соседей Веберов можно было списать на ну очень глубокий и безмятежно-детский сон, то теперь сколь-либо вразумительного, правдоподобного объяснения происходящему той ночью не сыскал бы, наверное, даже великий сыщик. К счастью, Себастьян не был великим сыщиком и разумного ответа не искал. Он же, напротив, был рад любому ответу и чем более невероятной оказалась бы по итогу правда, тем больше удовольствия Себастьян от получил бы от ее открытия. Какое-то время после того, как неизвестные и поклажа оказались на улице, не происходило ничего, а точнее, ничего не было слышно и видно мальчику. Себастьян даже подумывал о том, чтобы переползти на четвереньках под подоконником и встать в тоже положение, что и сейчас, но только справа от оконной рамы. Он уже почти решился на это, когда на улице вновь началась суета и только тогда-то, сместившись вправо, неизвестные попали в пределы его обзора.

  Если говорить о том, что отличало их внешность от внешности других людей, когда-либо встреченных Себастьяном в жизни, то в первую очередь, это было то, что эти двое, вломившиеся в дом Веберов, отличались крайне низким ростом. Почти таким же ростом отличался сам Себастьян, они же были даже немногим его ниже. Одеты были в черные костюмы и шляпы, подобных которым мальчик никогда в жизни не видел, равно как и никто из его времени. В определенное же место и время, когда и где такая одежда была в обиходе, случайный прохожий определил бы шляпы незнакомцев, как фетровые, а пиджаки, как двубортные. Далее этот случайный прохожий, скорее всего, обошел бы незнакомцев десятой дорогой и очень бы обрадовался, если бы неприятности обошли бы его точь-в-точь таким же вот образом. Себастьян жил не в том месте и времени, чтобы знать название такой одежде и иметь понимание того, чего от людей, носящих такую одежду, ожидать. Он был далек от представлений случайного прохожего, а в незнакомцах увидел что-то необычное и это что-то его, конечно же, отпугнуло своей чужеродностью. Оно же его и привлекло, причем не исключено, что именно своей пугающей частью.

  Один из незнакомцев был на полголовы выше другого, но даже так не дотягивал до роста Себастьяна. Голова этого незнакомца крепилась к концу непостижимо длинной шеи, ко всему прочему еще и свернутой набок. Голова была птичьей, с длинным острым клювом, даже слишком длинным и острым для голубя. В виду особенностей освещения, а также расстояния и того факта, что незнакомец стоял к нему спиной, а головой был немного в профиль, Себастьян, к огромному своему сожалению, не смог разглядеть его во всех подробностях и мелких деталях, которые несомненно были весьма примечательны.

  «Второй гость, – подумал Себастьян, – небось перья свои так и не почистил от сажи, неряха!»

  Второй гость Себастьяну не понравился с первого звука его голоса. Был он, на взгляд мальчика, каким-то уж слишком изворотливым и скользким, чтоб быть на самом деле хорошим, первый гость – другое дело. Он воспринимался, как положительный персонаж истории, а уж в хороших историях Себастьян знал толк.

  Пока второй гость работал, выталкивая под свет фонаря огромное продолговатое нечто, вдвое больше его размером, первый гость – тот, который кот – стоял в стороне, пристально глядя на наручные часы и не пропуская ни единого движения их секундной стрелки. Он явно ждал чего-то, но едва ли беспокоился о том, произойдет ли это что-то или нет, так как был совершенно неподвижен, что у Себастьяна стойко ассоциировалось с уверенностью в себе. Даже хвост гостя не раскачивался из стороны в сторону, чего Себастьяну очень хотелось. Мальчик отлично, впрочем, знал, что хвосты постоянно качаться могут только у псов, но уж никак не у котов, своим хвостам и их пушистости цену знающим. Хвост незнакомца, однако, был далек от пушистости или хвоста в привычном смысле. Хвост незнакомца, кроме того, что был, собственно, хвостом, служил ему также и поясом. Он охватывал талию первого гостя, подчеркивая крайнюю степень его худобы даже относительно толщины средней части шеи второго гостя, которая ближе к туловищу становилась довольно плотной. Плотным, если не более грубо, можно было назвать также и сложение голубя в целом. Телеса второго гостя распирали пиджак, а любые излишне смелые движения непременно сопровождались треском материи (и любое движение казалось излишне смелым в этом случае). Когда же голубь нагибался вниз (а только нагнувшись, он был способен толкать то, что толкал), пиджак в части брюха распирало настолько сильно, что нити, которыми были пришиты пуговицы, грозились дать залп из шрапнели, разметав эти самые пуговицы по темнейшим уголкам улицы. Когда нагибался – его хвост поднимался вверх, распушаясь во все стороны, а шляпа сползала вниз, цепляясь за хохолок, подчас только им одним – хохолком – она и удерживалась на голове.

  – Проверь, как она! – Скомандовал кот, когда груз был вытолкнут в круг света. Увидев груз впервые, мальчик не поверил своим глазам: это был огромный футляр от очков цвета бирюзы. Себастьян хорошо помнил этот футляр, а точнее – его уменьшенную версию. Обычно, когда очки учительницы оказывались в футляре, а крышка его закрывалась, мальчик мог облегченно вздохнуть и расслабиться – это был верный признак конца уроков.

  «Должно быть, там хранятся очки какого-нибудь близорукого гиганта!» – Подумал Себастьян.

  – Сейчас проверю, «босс»! – Едко ответил запыхавшийся голубь, обошел футляр и, наклонившись, щелкнул замками. Затем второй гость открыл крышку футляра. Увидев, что хранилось в нем, Себастьян громко выдохнул, – внутри футляра лежало неподвижное Эльза.

  Глава VI

  Ее лицо было бледно как никогда, а в свете фонаря обескровленный пергамент кожи гувернантки окрасился в ярко-желтый. До того, как футляр открыли, руки Эльзы были сложены на груди, когда же крышка футляра поднялась, левая рука женщины безвольно свесилась за его стенку. Себастьян никогда прежде не видел Эльзу в таком состоянии. Она походила на марионетку, снятую с петель креста мастера-кукловода. Иногда бывает, глядя на покойника, обработанного соответствующим образом перед захоронением, чтобы близкие могли с ним простится, кажется, что покойник просто спит, и вот сейчас откроет глаза да улыбнется, – глядя на Эльзу в ту ночь, казалось, что она и не жила никогда вовсе, а всегда была вот такой вот. Мальчику тяжело было даже представить нечто подобное, не говоря уже о том, чтобы поверить собственным глазам, но вот он лежала перед ним, а к горлу мальчика подступил ком. Все остальное, происходящее той ночью, для него уже было в порядке вещей, так как несмотря на немалый возраст (тринадцать лет как никак), Себастьян в душе оставался сказочником, продолжая верить в чудеса.

  С того момента, как увидел в футляре Эльзу, Себастьян стоял у окна, замерев, как заяц в высокой траве на поле, когда рядом свистит коса. Вроде как и нужно бежать, спасаться, только вот угроза не ясна и непонятно, что предпринять в связи с ней. Возможно, лучше оставался на месте и тогда угроза обойдет стороной? Себастьян уже стоял на месте, но бездействие не могло удовлетворить его. Мальчик не знал, что делать, чувствовал себя беспомощным. Когда футляр тащили по коридору вниз, Себастьян решил было, что беда миновала его дом. Ну, подумаешь, своруют какую-то там мебель, ценности, зато все живы и в здравии, все, стало быть, в порядке. Только вот и Эльза была для него членом семьи, пускай и не кровным родственником. Себастьян знал гувернантку почти что с пеленок и ну не мог вот так просто все оставить, не предприняв попытки ей помочь...

  – Да в порядке она! – Уведомил кота голубь после непродолжительного осмотра. – Сам погляди! – добавил он немного погодя.

  – Обойдусь... – Ответил кот мимоходом, все внимание его, как и раньше, было уделено циферблату. Однако, немного подумав, кот все же пришел к выводу о том, что да, неплохо бы было убедится в сохранности груза самому, учитывая, с каким оболтусом он имеет дело. Как выяснилось, в этот раз голубь ничего не напутал, а груз был в полном порядке. Проведя лапой по руке покойницы, кот вернул ее на грудь в прежнее положение.

  – Великолепная работа! – Тихо мурлыкнул он с интонацией глубочайшего удовлетворения, так, что даже не вполне расслышавший эту его реплику Себастьян понял смысл слов кота, – кукольных дел мастер как всегда на высоте...

  – А бывало иначе? – то ли с вопросительной, то ли с утвердительной интонацией прокурлыкал голубь, делая попытки привести костюм в порядок. Попытки, заведомо обреченные на провал, что было ему, да и всем вокруг в общем-то известно, но не мешало голубю пытаться.

  Кот на риторический вопрос голубя не ответил, он мягко и бережно закрыл футляр. Затем отошел и взглянул на часы, потом на небо, потом опять на часы. Голубь тоже отошел от футляра и встал рядом с котом. Они подняли головы и посмотрели вверх на мутное и темное небо. Ни зари на нем, хотя к утру смог над столицей обычно немного рассеивался и тогда даже можно было видеть свет луны, или лун, если на небосвод вздумается выйти нескольким.

  Только тогда Себастьян увидел глаза таинственных гостей, у кота они были нежно голубыми, почти такие же по цвету, как футляр, в котором лежала Эльза, или как небо где-то. Глаза голубя были желтыми до безобразия, да еще при том какими-то едкими. Не приходилось сомневаться, от одного взгляда таких глаз цветок может завянуть. К счастью для цветов, в такие вот ночи их разглядывать голубю особенно не приходилось.

  «Чего они ждут?! Что делать? Как спасти Эльзу?» – лихорадочно думал Себастьян. Он непрестанно перебирал в уме варианты, принимал решение выдвигаться и тут же отказывался от него. Собственное малодушие, с которым Себастьян впервые в жизни столкнулся тогда, больно поразило мальчика, лишь усугубив его сомнения. А секундная стрелка на циферблате часов первого гостя неумолимо наматывала обороты, приближаясь к точке невозврата.

  Смог в небе понемногу начал расползаться, в нем образовались дыры. Прорехами в смоге не преминули воспользовались лучи света, прошмыгнув вниз и разбившись о мостовую. Всего известно три луны, раньше, возможно, было больше. В ту ночь на небосвод взошла Нут, но свет ее был иным. Обычно цвета лазури в ту ночь он блистал перламутром. Он изливался дождем жемчуга. Словно звезды падали с небес и прыгали по мостовой, катились, рассыпаясь на мельчайшие искорки и частицы звездной пыли. Даже свет фонарей преобразился, сделался ослепительно ярким, будто звезды были заключены внутри мутного стекла, как бабочки в склепе ладоней. Свет и тьма, низменное и волшебное, – все перемешалось в ту ночь. Себастьян никогда не видел ничего подобного, и никто из простых смертных не видел, только жители Лазурной долины на Празднике урожая каждый год, но и они к утру забывали. Такая сказка не для глаз человеческих, она происходит за пределами узкого кругозора людей, а когда даже крохотный лучик сказки выглядывает из-под завесы шаблона происходит нечто неописуемое, невыразимое, идущее вразрез с законами мира, прямо как то, что происходило теперь.

  – Время! – гаркнул кот, вдавливая одну из кнопок на часах. Циферблат отскочил в сторону, а стеклышко, покрывавшее его, распалось на множество линз разного размера, которые затем поднялись вверх и выстроились башенкой, образовав конус. – Полезай! – скомандовал кот и распахнул пасть. Челюсть его отвисла до уровня мостовой, язык выкатился, как ковровая дорожка. Голубь сглотнул и неспешно приблизился к коту, занес одну лапу над зубами (он не носил туфель, как его напарник, и имел ноги, как у голубя, с небольшими, но острыми коготками). – Пошевеливайся! – рыкнул кот, его голос изменился, теперь за обликом кота скрывался разъяренный лев. Голубь только отступил от его рыка и замер в метре, его тело сковал страх. Тогда кот сам набросился на напарника, разинув пасть еще шире и проглотив голубя целиком за раз. Затем он с натугой закатал язык за губу, оторвал нижнюю челюсть от мостовой, и чудесным образом вернулся к своим прежним размерам. Отряхнувшись, кот взобрался на футляр с Эльзой, и поднял часы вверх. Спустя мгновение яркая вспышка озарила улицу, вобрав в себя весь свет, что уже был там прежде, и все немногие остатки тени, которые еще прятались в щелях между камнями мостовой. Кот исчез и футляр исчез, улица исчезла, а Себастьян отпрянул от окна, прикрыв глаза рукой. Когда же через несколько секунд он рискнул выглянуть опять в окно, на улице была ночь и только носовой платок остался лежать на том месте, где раньше находились гости и футляр.

  Одев ботинки наспех и даже не зашнуровав их толком, Себастьян бросился к выходу из дома. Лишь на мгновение он замер на краю первой ступеньки лестницы, ведущей со второго этажа, едва не свалившись вниз; Секунду послушал, а убедившись, что никто из домашних так и не проснулся, мальчик продолжил движение. В коридоре на первом этаже, на полу в одном месте обнаружилась едва заметная царапина – след от футляра. В остальном же пол был цел и ничто в коридоре более не выглядело тронутым, но и этой царапины с лихвой хватит на небольшую утреннюю истерику. По утру Мария непременно увидит ее и свалит вину на детей, после чего кто-то обязательно понесет наказание. Скорее всего тот, кто будет отнекиваться пуще прочих, или лгать недостаточно умело, так или иначе Манфреду ничего не грозит.

  На улице воздух не пах озоном и волшебством ничуточки не пах. Фонари опять горели тускло, а небо вновь потемнело и выглядело теперь, как одна большая клякса чернил, растекшаяся на весь небосвод. Себастьян вышел на середину дороги. Ему не верилось, что еще мгновение назад здесь происходило то, что происходило. И тем не менее мальчик видел это что-то собственными глазами, слышал ушами, чувствовал это кожей, вдыхал этот запах неизвестного, который фактически ничем не отличим от запаха обыкновенного, но подкрепленный необычными ощущениями прочих органов чувств, приобретает свойства, делающие его столь уникальным и исключительным. Памятные воспоминания, – воспоминания для человека по-настоящему ценные – не исчерпываются одним только зрением: неподвижной картинкой, с годами выцветающей и лишающейся своей привлекательности. Они существуют дольше памяти и остаются с человеком даже после того, как совсем забудутся; даже после этого продолжают влиять на его судьбу и на судьбы его окружения. А так как окружение состоит из людей, и все люди, входящие в окружение, имеют за плечами свой багаж памяти, можно с полной уверенностью утверждать, что воспоминания влияют не только на жизнь отдельных представителей общества, но и на все общество разом. Они тонут в патоке впечатлений, хороших и плохих, и чем больше времени проходит, тем глубже погружаются в нее. И чем воспоминание ярче горит, тем медленнее оно тонет, но все воспоминания тонут в конечном итоге. Однако, у всех воспоминаний остается шанс вновь загореться, будь то порыв ностальгии по прошлому или некое новое событие, напомнившее о давно забытом старом времени. Есть также вещи – этакие якоря, служащие одновременно и поводом вспомнить и непосредственно окном в прошлое, случайно ставшие таковым, или специально созданные для этих целей. За якоря утопающие воспоминания цепляются, а затем взбираются вверх по цепи, прикрепленной к ним, пока не достигнут поверхности, где еще какое-то время (обычно это краткий миг) мелькают поплавком, а потом идут ко дну снова. Всплывают другие поплавки. И в пересчете на человечество – это огромный океан опыта, в котором с каждым поколением лишь прибывает вод. Все меньше остается островков суши и узких полос земли, разделяющих воды, пока со временем не останется народов, или память всех народов не сольется в один океан, что, впрочем, равносильно забвению для множества и началу всего.