Текст книги "Венец Девы (СИ)"

Автор книги: Евгений Кустовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

  Воображение было для Себастьяна особым качеством, которое он намерено развивал в себе и очень им гордился, но никому не говорил о предмете своей гордости и не спешил делиться с окружающими производными своего воображения. Взгляды Феликса и Марии на мир мало в чем действительно сходились (на показ, конечно, сходились во всем), но в вопросах воспитания детей, в частности мальчиков, они вполне искренне делили один и тот же прагматичный взгляд на вещи. Согласно этому их взгляду мальчику не следовало знать и уметь больше того, что знает и умеет порядочный человек. Что делало человека порядочным для них не составляло загадки и без малейших сомнений эти благовоспитанные и образованные люди признавали порядочными равных себе и выше стоящих. Признавали порядочными тех, кто одевается, как порядочный человек, происходит из порядочной семьи (в данном критерии порядочности мнения Марии и Феликса расходились), обладает выслугой лет порядочного человека, или занимает соответствующий высоким стандартам порядочности пост.

  Дети, полностью зависящие от родителей, их мнений и решений, в условиях такой определенности могли рассчитывать только на правильное воспитание, что само по себе не подразумевало для них наличие права выбора. Это значило для Себастьяна главным образом то, что быть кем хочется, когда вырастет, у него не получится. Мальчик понимал это и, конечно же, нарушал ненавистные ему правила при первой же возможности. К примеру, частенько, якобы делая уроки в библиотеке, он на самом деле рисовал, а рисунки свои потом закладывал в книги между страниц. Туда, куда, Себастьян был уверен, мама с папой никогда не заглянут, – в воспитательные романы, мнение авторов которых нередко расходились с мнением родителей Себастьяна.

  Почему тогда они покупали такие книги? – спросите вы. Дело в том, что книга в некоторых кругах ценна не только и не столько своим содержанием, сколько одним своим наличием и состоянием обложки. Скажем, приходит к вам человек в гости и непременно заглянет в библиотеку, ведь по книгам, которые собирает и хранит человек, можно очень многое сказать о нем самом. Порядочный человек не допустит у себя в библиотеке запретных или осуждаемых трудов от известных маргиналов и просто непроверенных источников. Он собирает только классиков и только тех из них, что ценятся в его кругу общения, – собирает, зачастую не читая. А зачем читать, если автор признан теми, чьему мнению порядочный человек всецело доверяет? Таким образом, большинство из тех книг, которые семейством Веберов регулярно покупались, не читались взрослыми, а только занимали положенные места на полках, где и пылились до лучших дней.

  Но как же блеснуть знаниями содержания этих самых книг перед другими порядочными людьми, если не читать их? Прежде чем ответить на этот вопрос любой порядочный человек сначала громогласно расхохочется, даст, так сказать, прочувствовать всю глубину ваших заблуждений. Затем, убедившись в интимности обстановки, в том, что вы с ним достаточно далеко от ушей других порядочных людей, он покровительственно скажет, что портить зрение, читая чью-то писанину, нужды нет. Проще дождаться театральной постановки по мотивам и насладиться всем тем же, но вживую и сокращенно, сохранив тем самым время на важные дела. А пока драматурги расписывают роли, можно довериться отзывам критиков, – также весьма достойных и порядочных людей, жертвующих своим зрением и временем ради сохранения зрения и времени других людей.

  В тот день, после обеда, Себастьян не погрузился в творчество по своему обыкновению. Уроки, впрочем, он тоже не сел делать, так как завтра был выходной и вопрос с уроками можно было отложить до лучших времен. Конечно же, лучших времен для уроков не существовало, – Себастьян это знал и не обманывал себя. Он придерживался принципа: лучшее время делать уроки – перед самими уроками. Данное умозаключение распространялось на делание вообще всех неприятных Себастьяну вещей. В категорию же вещей приятных, помимо чтения и игры в солдатики, входили для мальчика также и постоянные наблюдения за соседями и вообще всем, что было видно из многочисленных окон дома Веберов.

  В остаток того дня он много времени провел у окна библиотеки, наблюдая задний двор. Черный кот мирно дремал в углу двора, а мертвой птицы нигде не было, только перья ее были разбросаны повсюду, их, видимо, разнесло ветром.

  «Странно, что Эльза еще не убрала перья и кота не выгнала. Дел много, наверное... Точно так, а иначе объяснить нельзя!» – подумал Себастьян. Он был счастлив, что у гувернантки много дел, – счастлив представившейся возможности понаблюдать за интересным ему животным.

  Себастьян всегда мечтал о котике или собачке (котик или собачка – ему по большому счету было все равно что, лишь бы было домашнее животное), но на наличие животных в доме Мария налагала вето. Поэтому Себастьяну приходилось довольствоваться картинами, на которых были изображены животные, чучелами и статуэтками зверей, которых в доме Веберов также было много. Отец Марии, Руфус – дедушка Себастьяна – слыл заядлым охотником и в приданное дочери положил многие из своих трофеев, хотя его об этом никто не просил, и даже напротив, просили не делать этого. До восьми лет Себастьян считал страшнейшим животным в мире лося, так как именно голова лося висела над камином в гостиной. Еще описания животных и действия с ними часто встречались в книгах, ведь о чем, в конце концов, писать, если не о людях и природе?

  Ближе к вечеру Себастьян заскучал и прекратил наблюдать. Мальчик пришел к печальному выводу о том, что животные, быть может, не такая уж и панацея от скуки, как ему представлялось ранее. Он был сильно разочарован, но чтение интересной книги в мягком кресле (единственном кресле библиотеки) помогло мальчику развеяться, и вскоре он совсем позабыл об этом новом своем разочаровании. Себастьян долго сидел в кресле, с упоением поглощая приключенческий роман страницу за страницей. Читая, он был склонен к частым перерывам, во время которых думал. Существовал род литературы, который Себастьян называл «разговорным» за то, что состояли такие книжки сплошь из разговоров и рассуждений, и очень часто автор подобной литературы даже позволял себе забывать про героев и просто думать чернилами на страницы. При всем при этом именно такая литература в кругу образованных людей и считалась высокой, потому как, видите ли, в ней поднимались общечеловеческие темы, в ней герои жили и страдали точно также или почти также, как люди живут и страдают в реальном мире. Эльза читала подобную литературу и восхищалась ею. Впрочем, в случае Эльзы это вовсе не означало, что ей она и правда была по душе.

  – Мальчишка, – говорила она иногда, сверкая глазами сквозь линзы очков для чтения, – когда-нибудь ты поймешь всю глубину и силу слов! Всю мощь языка! Правильная книга, написанная мастером слова, способна сподвигнуть человека на великие свершения. Книги делают люди, но книги делают людей!..

  И еще много разного Эльза говорила, поучая мальчика. Она часто приходила в библиотеку и составляла Себастьяну компанию, о чем он, естественно, ее не просил. Но так уж вышло, что гувернантка вольна была сама выбирать, где ей коротать вечера, Себастьяну с ее выбором оставалось только примириться. Даже в такое внеурочное время Эльза всегда садилась за учительский стол, но прежде выбирала книгу, которую будет читать. Избранную книгу она к концу вечера возвращала на полку, на то же место, где книга ранее стояла, оставляя ее в ровно том же положении, в котором книга изначально была. Эльза никогда не начинала новую книгу, пока не дочитает старую. Даже если выбранная книга Эльзе не нравилась, а мировоззрение автора было откровенно противно ее мировоззрению, Эльза все равно дочитывала книгу до конца, ибо была слишком обязательной, чтобы бросить. Что еще более интересно, каждый раз дочитав нечто ей отвратительное, нечто, что она осуждала, Эльза не начинала плеваться и негодовать, но хмыкала и говорила что-то вроде: выдумка, конечно, занятная, но, по правде сказать, я встречала и поинтереснее. Говорила она это так уверенно, что не поверить гувернантке было невозможно, но Себастьян чисто из вредности иногда не верил, открывал книгу и формировал тогда свое собственное мнение. Вернее, пытался его сформировать. Чаще всего у Себастьяна это не получалось в связи с слишком высокими, неподвластными его детскому уму материями, которые рассматривали авторы книг, предпочитаемых Эльзой. В такие вот моменты затруднений он волей-неволей начинал уважать мудрую женщину еще больше. Почему-то стройность и острота ума гувернантки у него в голове ассоциировалась с ее осанкой и внешним видом. У гувернантки была безупречная осанка, и в сидячем положении она никогда не опиралась на спинку стула, но всегда сидела ровно, как гвоздь в доске, на одном и том же от спинки расстоянии.

  Вечером того дня Эльза не пришла в библиотеку, музыки не было слышно (иногда Мария просила Эльзу поиграть ей на ночь, сама она уже давно за клавиши не садилась), кота со двора так никто и не выгнал, но с наступлением темноты, он полностью растаял в сумерках, а кроме всего вышеперечисленного было еще много мелочей, которые явно указывали на то, что что-то явно было не так и это непостижимое что-то очень сильно беспокоило Себастьяна. Во всех приметах он видел надвигающиеся невзгоды, а невозможность найти причину тревоги лишь усугубляло ее. Больше всего на свете в тот вечер ему хотелось встретиться с близкими. Проблема состояла в том, что близкие скорее всего не разделяли его чувств, а искать в них сочувствия значило показать слабость и проявить инициативу в отношениях. Инициатива очень часто наказуема и почти никогда не ценится людьми как должно – эту истину мальчик усвоил даже слишком хорошо за свой короткий век. И потому ближе к ночи, направляясь по коридору в свою комнату, Себастьян несколько раз останавливался в коридоре вслушиваясь в звуки, доносящиеся из комнат родственников, но постучаться, а уж тем более зайти в одну из них, он так и не решился. Манфред и Ганс о чем-то тихо перешептывались в комнате у Манфреда, изредка смеясь. Гансу случалось засиживаться у брата допоздна. Комната Ганса была следующей по коридору, и в былые годы они с Манфредом часто перестукивались через стенку. Даже придумали собственный язык, состоящий из глухих и тяжелых ударов мягкой частью кулака (как молотом) и звонких, но легких ударов костяшками. Потом Манфред повзрослел.

  «Наверное, выдумывают очередную шалость», – подумал мальчик, проходя мимо их комнаты. В животе Себастьяна немного кольнуло, он хотел быть там с ними, его к ним тянуло, но ему не нравилось то, что они делают и он понимал, что если попробует войти, нарвется на жесткий отпор и насмешки.

  Из комнаты Белинды не доносилось ни звука. Подойдя к двери и приложив к ней ухо, мальчик с трудом различил тихое сопение. Сомнений не было, – девочка спала. Тревожить он ее, конечно же, не стал, но на миг, всего на одно мгновение, мысль о подобном святотатстве промелькнула у него в голове. Но лишь на миг, и переборов себя (в этот раз робость выступила на стороне Себастьяна и потому победа досталась ему сравнительно легко), Себастьян пошел к себе. Белинда – была последней надеждой Себастьяна на разговор перед сном, который был ему так нужен. Теперь, когда сестра уснула, мальчик и правда остался один.

  Дверь скрипнула, и Себастьян вошел в комнату. Он проскользнул внутрь, как только щель дверного проема стала достаточно широкой для того, чтобы тощее тело мальчика смогло в нее протиснуться. Себастьян всегда так входил после наступления темноты. Мальчик верил в то, что если он не будет достаточно расторопным, то неминуемо впустит в комнату ночные кошмары, которые заносятся в дом с улицы во время проветривания и потом гуляют по коридорах в поисках открытых дверей и спящих людей. Засыпать в компании кошмаров ему не очень-то хотелось.

  Очутившись внутри комнаты, Себастьян тут же заперся и осмотрелся. Закат давно был позади, но фонари зажглись сравнительно недавно. Свет падал с улицы на стену, по пути освещая кровать и пылинки, витающие в воздухе. Мальчик подошел к окну и выглянул во двор, как делал всегда, прежде чем лечь спать. Так как окно было закрытым, а открывать его самостоятельно Себастьяну не разрешалось, мальчику приходилось довольствоваться тем ограниченным обзором, который был ему доступен через закрытое окно.

  На улице никого не было. И в дневное время улица Манерных Фонарей была далека от стремительно текущих городских артерий, в ночное же время Себастьяну порой казалось, что он и не в городе вовсе, а где-то в Палингерии. Он любил время от времени позаблуждаться на этот счет, хотя умом, конечно, понимал, что сие есть всего лишь его выдумки и никак не соотноситься с действительностью. Ночь, вступая во власть, стирала многие черты дневного мира. Живое воображение мальчика заполняло эти черные, неизведанные бреши собственными выдумками и заблуждениями. Себастьян читал о диких землях, он жил дикими землями во все то время, что оставалось ему на то, чтобы жить, как он хочет, а не как хотят его родители. Именно поэтому в том, что в темноте переулков, в глазах котов, блуждающих по крышам, во всех тех странных звуках, что начинали слышаться с наступлением ночи, – во всем этом и много еще в чем Себастьян хотел видеть и слышать Палингерию, или другую часть малоизученных и неизученных вовсе территорий, но никак не зарисовки из жизни ночного города, с которыми в действительности имел дело.

  И только фонари оставались фонарями в ночи вне зависимости от настроения Себастьяна. Даже лунный свет часто терялся в смоге, но фонари сияли слишком ярко и находились слишком близко, чтобы спутать их с чем-либо. И фонари эти были, пожалуй, тем единственными, что мальчик любил в этом месте. Днем они были для него просто неодушевленными железками, да красивыми, да высокими, но во всем остальном обычными декорациями, каких вокруг много, в столице встречаются и более впечатляющие. Только ночью все преображалось, и мир и отношение Себастьяна к нему. Ночью фонари оставались фонарями, тогда как мир вокруг терял определенность очертаний, становился пластичными, как глина, мягким и податливым. Фонари по ночам сияли и в том их сиянии было больше четкости и реальности, чем в темных уголках, куда их свет не доставал. В нем, кроме того, было нечто сказочное – что-то, чего так не хватало мальчику в обычное время. В такие мгновения, как когда Себастьян смотрел из окна на ночную улицу, взгляд его блуждал по всем ее изменчивым чертам, плодя и разрушая иллюзии, пока не утыкался в свет, всегда находящийся прямо перед ним, но отчего-то всегда наблюдаемый им в последнюю очередь. Быть может, оттого, что был этот свет также неминуем, как наступлением рассвета после долгой ночи, сколь притягательный, столь и пугающий, ведь лучше него перед сном уже ничего не будет.

  Себастьян это понимал и потому оттягивал момент наивысшего удовольствия до последнего. Взгляд его блуждал по улице куда угодно, но только не к фонарю. Лишь пересытившись образами ночных джунглей, когда мерещащиеся ему тени диковинных тварей переставали пугать и приводить в восторг, становясь просто тенями, только тогда, пересытив воображение, Себастьян позволял себе взглянуть на фонарь. Он смотрел, щурясь от света, и его глаза болели, шли огненными кругами, как снимок, прожигаемый сигаретой. Ему казалось, что еще чуть-чуть и что-то обязательно случится, казалось, что спустя мгновение произойдет какое-то волшебство, которого нет и не может быть по уверениям Эльзы и других взрослых, но которого просто не может не быть, иначе как и ради чего тогда в этом мире жить? Ради чего взрослеть? Если волшебства нет, зачем тогда эти взрослые пишут книги, в которых волшебство есть, когда никто больше из взрослых во всю эту «чушь» не верит, а дети хотят верить, просто не могу не поверить, и вынуждены ошибаться. Вынуждены раз за разом сталкиваться с болью от осознания того, что всего этого написанного, такого им интересного, нет на самом деле. И если, когда писатели (эти добрые волшебники) пишут свои сказки, они понимают все это, разве писатели не наиболее жестокие из взрослых? Создавая миры, которых нет, и вынуждая детей в них поверить...

  Отвернувшись от окна и сняв ботинки, Себастьян прыгнул в кровать, как был – одетым. Упав животом на мягкую постель, он взметнул вверх еще больше пыли. Затем, перевернувшись на спину, Себастьян принялся созерцать пылинки, витающие в пространстве комнаты над ним. На свету фонаря пылинки выглядели, как звезды, водящие хороводы в вязкой патоке ночного неба, а выше них, ближе к черноте потолка, заканчивался свет и начинался космос.

  Себастьян вдруг понял, что ужасно устал за день. Это состояние, в котором он теперь находился, – глубинное чувство умственной и моральной истощенности, было лучшим из состояний, предшествующих сну. Усталость обычно гарантировала беспробудный сон, когда же в иные дни энергия не растрачивалась полностью, а будоражащие ум мысли не заканчивались на подходах к кровати и продолжали донимать Себастьяна еще долгое время после того, как он ложился в постель, сон к нему никак не шел. Спать не хотелось, а хотелось бегать и прыгать, и дурачиться, чего он никак не мог себе позволить в виду понятных причин. В такие ночи Себастьян ложился спать после полуночи. В ту ночь все было иначе.

  Глава IV

  Пыль вертелась под потолком, образуя светящиеся круги. Их было множество над Себастьяном, и каждый такой круг был уникальным и неповторимым. Круги к тому же постоянно меняли свои свойства, иногда переплетались восьмерками, иногда переворачивались и становились черточками, иногда заполнялись посередине и тогда были уже не кругами, а дисками. Лишь скорость их вращения нарастала постоянно, все прочие же качества и даже спектр свечения со временем менялись, и чем быстрее диски вращались, тем чаще с ними происходили изменения.

  Себастьян лежал не в силах пошевелиться, еще мгновение назад он пребывал на грани сна и яви, но вдруг словно молния ударила в него, а вместо того, чтобы проснуться, мальчик застрял где-то между своим бессознательным и реальностью. Тело его сковал не страх, но и страх Себастьян испытывал тоже. Он видел, что черная тень нависла над ним, – черная тень с горящими глазами. Себастьян думал, это тот самый облезлый кот с улицы сумел как-то проникнуть в дом и пробраться в его комнату, залез на него и теперь сидит на грудной клетке. Мальчик силился вдохнуть, но не мог этого сделать, и очень скоро паника его достигла того предела, наступления которого сердца многих людей не выдерживают. Световые круги над Себастьяном вертелись все быстрее. Они приближались к нему, заполняли все больше пространства, вскоре не осталось ничего, кроме игры света и тьмы. Спустя мгновение вечность кончилась.

  Все круги к тому моменту слились воедино и остался один только свет. Он вытеснил собою черноту космоса, и Себастьян даже ощутил на мгновение, что парит. Мгновение это длилось вечность, но и вечности когда-нибудь приходит конец. И тогда вдруг это полотно, сотканное из света, распалось на мириады клякс. Кляксы сжались сначала до размеров капли, потом до размеров пылинки, а одновременно с уменьшением они также отдалялись от Себастьяна. И вот уже это не кляксы, капли, или пыль, а звезды – крошечные огоньки среди бесконечной черноты космоса. Тогда Себастьян понял, что падает, постепенно наращивая скорость. Он пытался кричать, но ничего не получалось. Отчаянно сучил конечностями в попытках перевернуться и увидеть, что ждет его внизу, но необученный падать на полет не способен, а Себастьян был ребенком домашним, к падениям неприспособленным, его учили другим вещам.

  Вот так трепыхаясь в падении, Себастьян и увидел впервые Венец. В тот первый раз шпиль представился ему колоссальным столпом света. Таким ярким, что фонарь, освещающий каждую его ночь, по своей яркости не шел ни в какое сравнение со шпилем. Себастьян не знал на тот момент, какую роль шпилю суждено сыграть в его жизни, но уже тогда знал точно, что это место, – то самое исключительное место, которое способно заполнить пустоту внутри него.

  Когда же по чистой случайности мальчику удалось перевернуться, он увидел стремительно приближающийся к нему океан лазури. Призрачный ветер вздымал его волны, поднимал смерчи из завихрений, формировал причудливые образы химер. Образы были отрывками из снов, мыслей и заблуждений разумных существ, все те образы объединяла парадоксальность. Ничто из того, что существовало здесь, не могло существовать в реальности, но так как восприятие реальности у каждого свое, а реальности представителей разных миров и даже представителей разных культур одного и того же мира отличаются между собой, уже в самой сути этого места был заложен парадокс. Персонажи грез оживали здесь и ничто не было истиной, но все было правдой и все было относительно. Если и существовало место в мире, которое действительно можно было назвать магическим, – это место было здесь, у подножия Венца и внутри него.

  Вся жизнь пролетела перед глазами мальчика в тот стремительный миг, предшествующий столкновению с волнующейся поверхностью океана. Перед глазами его пролетела вся жизнь в обрывках ее ярчайших моментов, он увидел мать и отца, увидел братьев и сестру, только Эльзу почему-то не увидел, и хотя гувернантку он знал почти что с самого раннего детства и она занимала важную часть его жизни, тогда, падая, Себастьян о ней даже и не вспомнил. Падая, он подтянул колени к груди и прижал к ним голову, как бы закрывшись от мира, а после – сознание его померкло, и свет шпиля, и океан, и все его образы – все смешалось и вновь образовались круги, и снова был свет и не было ничего, кроме него.

  Себастьян не увидел, как пыль под ним вздымается волной, как из волны образуется женская рука, во всех чертах похожая на руку Марии, но без привычных драгоценностей на ней, хватает его тело, свернувшееся в позу эмбриона, а затем все это исчезает в воронке. Все успокаивается и на некоторое время в том месте Лазурного океана наступает затишье, может, на вечность, а может – на пять земных минут, где бы эта самая Земля не находилась.

  Глава V

  Себастьян ощутил спиной постель и несколько секунд лежал без движения, пока его память догоняла сознание. Когда же, наконец, произошел переломный момент, а он вдруг вспомнил, хоть и отчасти, произошедшее с ним, Себастьян так подскочил, что старенький матрас под ним скрипнул. Где-то на улице залаяла собака, звякнула жестянка и разбилось что-то стеклянное – все это, впрочем, с его ошеломлением никак связано не было, но случайным образом пришлось на момент его пика и потому походя замешалось Себастьяном в общий котел переживаний.

  Немного отойдя от ошеломления, мальчик спустил ноги на пол, ни на миг не убоявшись монстра из-под кровати, позабыв о нем, как недавно позабыл об Эльзе. Ему и раньше случалось просыпаться среди ночи, чаще всего он тут же засыпал, перевернувшись на другой бок, или, в том случае, если снились кошмары действительно страшные и яркие, еще какое-то время ворочался в постели, прокручивая образы, увиденные им во сне, пока те не покидали его окончательно. Никогда он не искал помощи у родственников, потому что заранее знал, что они откажут. Одного инцидента, произошедшего, когда ему было шасть лет, хватило, чтобы навсегда отбить у Себастьяна желание искать у родственников поддержки в вопросе бессонницы. Тогда он решился отправиться в немыслимое путешествие по длинному темному коридору в спальню родителей (тогда еще Феликс и Мария ночи проводили вместе).

  Путь туда Себастьян прекрасно запомнил, хотя двигался все время по прямой. Тьма, окружающая его, представлялась ему не цельной, но состоящей из множества сгустков, теней, демонов, только и ждущих, когда он оступиться, или покажет свой страх. Почему-то такие условия ставило выдуманным демонам его сознание, он играл со своими страхами в игру. Если оступиться, или побежит, – значит проиграл; значит, не заслужил права жить: тогда демоны набросятся на него и разорвут в клочья. Что мешает им сделать это в любой момент, мальчик не мог объяснить даже себе. Он и не пытался это сделать, для Себастьяна это было неким фактом, условностью, с которой он имел дело. Все, что Себастьян сам от себя требовал, чтобы не быть съеденным, – тихо и спокойно пройти по коридору из одного конца его в другой. Чего он сделать, конечно же, не смог. Ближе к середине коридора Себастьяна испугал раздавшийся вдруг резкий звук. Словно лошадь всхрапнула над его ухом (находился он тогда рядом с комнатой Манфреда). Себастьяна всего передернуло от этого звука, и он с визгом побежал вперед, разбудив всех домашних.

  Ему тогда здорово досталось: выяснив в чем дело, разъяренный отец запер Себастьяна в чулане (это было еще до того, как кабинет Феликса переместили туда), выпустив его оттуда лишь к обеду следующего дня. Надо ли говорить, что после того наказания страхи мальчика лишь усугубились? Принятые Феликсом меры мало того, что не помогли, оно придали ночным демонам Себастьяна четкие формы, искаженные злобой лица его близких. С тех пор демоны не оставляли мальчика, они – те самые кошмары, которых он так боялся впустить к себе в комнату.

  ***

  Встав с кровати, Себастьян подошел к окну. Он думал о сне, из уз которого вырвался; о сне – но не о кошмаре. Даже с учетом всего произошедшего, всего того ужаса, что он испытал, Себастьян не мог назвать сон кошмаром, равно как и не мог он, конечно, назвать его сладкими грезами. Увиденное им было чем-то вне определений, чем-то, не подпадающим под рамки ни одного из множества стереотипов, уже сейчас сомкнувшихся вокруг головы юного еще Себастьяна стальными кольцами косности, чему во многом способствовали воспитание, образование и пускай и ограниченная домашними стенами, но все же жизнь в обществе.

  Бывают сны пустые, блеклые – такие сны мы склонны забывать сразу после пробуждения, но случаются сны редкой ясности, сны, вроде этих, мы помним и много лет после того, как впервые увидели их. Этот сон, чем бы он в действительности не был, Себастьян отнес ко второй категории снов, что было с его стороны ошибкой, но ошибкой простительной, ожидаемой и неминуемой. Неминуемым, впоследствии, казалось Себастьяну и все то, что произошло с ним в дальнейшем. Много еще раз он потом вспоминал с чего все началось, прокручивал знаковые моменты в голове

  За окном по-прежнему была ночь, причем ночь глубокая. А если конкретно – то неопределенное время в безлунную ночь между полуночью и рассветом, когда пьяные дебоширы уже уснули, набуянившись вдоволь, а дворовые шавки еще не залаяли. Такая же глубокая, безлунная ночь была и семь лет назад, когда Себастьян отважился выйти в коридор до рассвета, чего с тех пор так ни разу и не сделал. Это сходство между той и нынешней ночью, а также послевкусие страха от пережитого во сне падения и паралича, предшествующего ему, взбудоражили мальчика еще сильнее, особенно после того, как он связал все испытанное в единый узел чувств и воспоминаний. С того момента Себастьян точно был уверен, что заснуть до рассвета уже не сможет, а там, глядишь, и новый день пожалует, который ему, страдающему бессонницей, как-то предстоит пережить, не подавая виду перед взрослыми. Себастьяна не заботило то, что он не может заснуть. Мальчик не знал последствий затяжной бессонницы, а волновала его только Мария и то, как она отреагирует на его непослушание (ведь именно так бы назвала мать Себастьяна случившееся, узнай она о нем).

  Погрузившись в нелегкие мысли, Себастьян стоял на месте. Пол в комнате Себастьяна был деревянным, сработанным на отлично, вот только со временем даже самые качественные вещи приходят в негодность, а дом этот был старым еще задолго до переезда сюда Веберов. Для своих лет пол был в отличном состоянии, но некоторые доски расшатались и скрипели, если на них наступить. Вот эти самые доски мальчик и боялся задеть и потому стоял теперь на месте без движения.

  В подполье комнаты Себастьяна водились муравьи. В его воображение еще много чего там водилось, но существование муравьев в отличии от этого всего подтвердить было проще простого. Назойливые насекомые без конца лезли из-под расшатанных досок не иначе как в поисках съестного. Себастьян иногда наблюдал за ними от скуки в свободное от учебы время, но не находил данное занятие достаточно интересным, чтобы уделять ему так же много времени, как, к примеру, чтению, или слежке за окрестностями. Ровные муравьиные шеренги напоминали мальчику собственные мысли, вернее то, как он хотел бы, чтобы они шли. На деле же мысли его постоянно путались, переплетались между собой, перескакивали одна на другую. К Себастьяну в комнату не так часто заглядывали: в основном по утрам, чтоб его разбудить. Убирался в комнате мальчик сам, так как бюджет семейства был пусть и немногим выше среднего в сравнении с другими семьями их класса, но никак не бесконечным, и не позволял содержать еще и горничную, в связи с чем Мария страдала. Все доходы Феликса, а также та часть доходов от имения отца Марии, которая ей полагалась, лишь незначительно перекрывали общую смету расходов Веберов. Последняя росла вместе с детьми семейства, неумолимо приближаясь к той роковой черте, после которой Феликс будет вынужден принять предложение о повышении, хочет он того, или нет. По другому, альтернативному варианту – Мария будет вынуждена ограничить себя наконец хоть в чем-нибудь – переосмыслить свою жизнь, чего, конечно же, никогда не случится. Уж точно не в ближайшее время.

  Раздумья Себастьяна были прерваны тиканьем часов. Вообще-то мерные звуки смещения стрелок уже довольно давно разгоняли тишину спящего дома, но почему-то только сейчас они достигли ушей мальчика. Иногда так бывает, что сердце человека бьется слышимо ему, а иногда без специального прибора расслышать ничего не удается и даже если с ним, – получается с трудом. Возможно, это оттого так происходит, что человек, погрузившись в определенный ритм своего сердцебиения, не замечает его, и только когда ритм сбивается, вдруг с удивлением обнаруживает, что даже что-то бьется у него в груди. Вот и тогда произошло нечто похожее.

  Медленно Себастьян просунул руку в карман своих штанов и вытащил оттуда часы, подаренные давеча его отцом. Все так же медленно поднес он латунный панцирь их к своему уху и принялся считать щелчки. Себастьян насчитал около тридцати щелчков к тому моменту, как обнаружил, что тиканье часов медленно идет на спад, а сердце его при этом продолжает стучать с прежней частотой. До последнего времени часы и сердце работали в унисон, заглушая друг друга.