Текст книги "Венец Девы (СИ)"

Автор книги: Евгений Кустовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

  – Вы все врете! – возмутился Себастьян, – и вообще, вы сказали «харя», – Эльза говорит это плохое слово, порядочные люди его не употребляют.

  – Эта твоя Эльза правильно говорит, конечно, – неожиданно смутился старичок, – она тебе кем? Матерью приходится?

  – Эльза – это наша гувернантка. Она воспитанная и образованная женщина! – резко ответил Себастьян, с каждым словом старик нравился ему все меньше. – А маму мою зовут Мария! – обиженно добавил он так, словно речь шла об общеизвестном факте, который старик обязан был знать заранее.

  Разговор затих. Старик что-то обдумывал, мальчик же просто наблюдал за ним все то время, пока он думал. Вдруг мужчина развернулся и, не проронив больше ни слова, подошел к ведру. Кряхтя, он присел на корточки и обмакнул тряпку в воду; выжал; поднялся и принялся натирать фонарный столб. Себастьян продолжал наблюдать за его работой с крыльца дома. Через какое-то время интерес к занятию старика, которого он никогда здесь раньше не видел и который оттого был ему еще интереснее, превзошел даже недавнее возмущение мальчика. Тогда он подошел к старику и завязал беседу сам.

  – А что это вы тут делаете? – спросил Себастьян с интересом.

  – Сам что ли не видишь? Работаю! – резко ответил старик. Эта его внезапная резкость застала мальчика врасплох. Себастьян умолк, но продолжал стоять рядом с ним уже не из интереса, но из упорства и на зло старику. Старик первым пошел на попятную.

  – Если я не буду, то кто будет? – спросил он, вздохнув.

  – Будет что? – уточнил мальчик, – мыть фонари?

  – Я не мою! – вспылил старик, – я тебе не дворовой какой! Слышишь?!

  – А что плохого в том, чтобы быть дворовым? – искренне удивился Себастьян.

  Старик зыркнул на него злобно, но, встретившись с наивным взглядом мальчика, тут же растаял и опять вздохнул

  – Ничего плохого нет, парень... Не держи зла за резкость. Это я так... просто пожил и наслушался всякого. И в том, чтобы трубочистом быть тоже ничего плохого нет, это мы привыкли так думать, мол, они – трубочисты – все сплошь негодяи и подлецы. Уже не задаемся вопросом, не пытаемся понять. Видим человека в саже, с цилиндром на голове и в обносках и все нам о нем становится ясно в одночасье, вся его биография с первого взгляда. А он, может, и не хотел таким быть? Может, хотел, чтоб его любили. «Стереотип», знаешь ли? Эк, какое слово придумали умные люди. Такие, как та же Эльза твоя, к примеру... – сказав это, старик опустил взор и умолк.

  «А не такой он и плохой, – подумал Себастьян, – просто устал, как мама устала и отец. И даже больше них, наверное, ведь он такой старый...»

  Они еще какое-то время обоюдно безмолвствовали там, у фонаря. Старик работал, а мальчик наблюдал. Закончив со столбом, мужчина сбросил тряпку в ведро, поднял его и заковылял прочь. От веса ведра с водой его стан еще больше переклинило, клюка руке дрожала, когда он на нее налегал. Старик, казалось, был привычен к таким нагрузкам; вздыхал, хоть и с натугой, но без сетований вслух, верно, перед мальчиком стыдился, – гордость не позволяла.

  Себастьян проводил старика взглядом и точно так, как и отец его недавно на карете скрылся, старик исчез за ближайшим поворотом.

  – С кем это ты говорил? – раздался сзади звонкий девичий голос. Это была Белинда, она пришла, потому что Эльза попросила его разыскать. Себастьян вздохнул почти так же сокрушенно, как недавно вздохнул старик: просьба Эльзы могла означать только одно, – Себастьяна ждали уроки.

  – Да так, ни с кем, просто старик какой-то... – ответил мальчик тихо и вошел в дом.

  Глава II

  Уроки проходили в библиотеке – крупнейшем помещении дома Веберов после гостиной. Помещение это было угловым, одна часть окон, западная, упиралась в стену дома их соседей, другая, северная, – выходила на задний двор. Помимо закрытого заднего двора и крыши еще одного дома, расположенного в метре от дальней части дворовой ограды, из окон, выходивших на север, была видна верхушка Королевского оперного театра, а также верхушка одной из городских часовен. Из театра до дома Веберов часто доносились звуки музыки. Они были прекрасно слышны в пределах четырех-пяти миль от здания театра. И хотя дом Веберов по отдаленности от театра превосходил это расстояние почти вдвое, все равно музыка иногда докатывалась сюда по коридорам улиц. Верхушка часовни, литая из бронзы, была особенно красива в знойное время, – это была очень старая часовня, пережившая не одну перестройку. Разные историки давали ее старейшим, нетронутым реконструкцией помещениям от шести сотен лет до тысячи с лишком. Раньше таких часовен было много, к настоящему дню уцелели единицы.

  Изначально это помещение, которое сейчас библиотека, было кабинетом Феликса, а, собственно, библиотеки в доме как таковой изначально не было. Но однажды Мария настояла на необходимости завести библиотеку – сказала, что детям нужно, а он, Феликс, может и потерпеть. Теперь кабинет Феликса находился там, где раньше был чулан. Он в этом кабинете почти что и не бывал, даже в относительно «домашние» периоды жизни. Когда нужно было – садился за стол в библиотеке и работал. В последнее же время Феликс и вовсе предпочитал оставаться в конторе, если не на ночь, то хотя бы допоздна. Он объяснял это завалом работы, но женское сердце могло обмануть только оно само, и так Мария обманулась: она питала уверенность в том, что у мужа есть любовница. Едва ли, впрочем, Феликса интересовал прекрасный пол теперь, когда он, как Феликс думал, познал его. Куда больше Феликса привлекали выпивка и бильярд, скачки и прочие занятия состоявшихся в жизни людей; его интересовало общество не леди, но джентльменов. Так как понимания между супругами не было изначально, а со временем они устали прощать друг друга, Мария не переставала подозревать супруга, а Феликс испытывать дискомфорт. Марии даже случалось подсылать к мужу сыщиков, а когда те возвращались ни с чем – обвинять их в продажности. С ней из-за парочки таких случаев никто из «продажной» братии в городе дел иметь не хотел.

  Но вернемся к Себастьяну и его истории, а он между тем поднимался по лестнице на второй этаж. Каждый раз по пути в библиотеку мальчик испытывал богатый букет чувств. Ему сложно было определить, что именно он тогда чувствовал, но прежде всего, Себастьян беспокоился о том, что мог допустить ошибки в домашней работе. (Себастьян среди прочего уже давно задавался вопросом, почему Эльза называет задания для самостоятельной работы, – домашней работой, если даже работа с учителем, то есть с ней, происходит у него в доме). Во вторую очередь, но не в меньшей степени, он боялся личности самой учительницы. При этом учительница и Эльза были для него двумя совершенно разными людьми, но образы учительницы и экономки у мальчика очень часто пересекались между собой, сливаясь в одну холодную и строгую женщину.

  Когда Себастьян вошел, она уже ждала его, сидя за столом. Бесстрастное лицо Эльзы представлялось ему ликом сфинги – статуи, или точнее большой куклы (из-за подвижности сочленений), сочетающей в себе черты женщины и зверя и завезенной в Фэйр из Ултара. Сфинги регулярно выставлялись на обозрение в отделе истории столичного музея. Мальчик бывал там несколько раз, из всех экспонатов больше всего его пугали маски некоторых из племен Палингерии и как раз такие вот статуи. Что интересно эти же экспонаты были и его любыми, почему-то мальчика привлекали вещи, внушающие ему страх. И все-таки он предпочел бы быть сейчас где угодно, но только не на уроках в библиотеке.

  Он входил уже с видом провинившегося, а по мере приближения к парте все больше гнулся под строгим взглядом учительницы. Вернее, это он так думал, что она смотрела, на самом же деле все могло быть и по-другому. Прежде чем сесть за парту, Себастьян приподнял столешницу и достал из открывшегося ящика учебник и тетрадку. Все учебники и тетрадки были разложены по ящику в порядке востребованности. Начинался день обычно с арифметики, заканчивался географией, историей и литературой. Промежуток времени с полдника и до начала вечера Себастьян проводил здесь же, в библиотеке, делая уроки. Тетрадки с выполненными заданиями он потом складывал в ящик, откуда к занятиям на следующий день их доставал.

  Уроки по обязательным предметам входили в обязанности гувернантки, но за занятия музыкой и вышивкой с Белиндой Эльзе доплачивали отдельно. Такой подход в обучении был распространен сейчас повсеместно, то же занятие вышивкой, которое ранее считалось для благородных девиц делом обязательным, в новейшее время отходило на второй план. В новом времени им на выданье нужны были знания языка и культуры, ни в коем случае не политики, нужна была гибкость и умение подстраиваться под любимого (выгодного) человека; некоторыми ценителями почиталось также умение считать, но без излишеств и не то чтобы многими. Обладая всеми вышеперечисленным качествами, развитыми и доведенными до нужных кондиций, даже не наделенная красотой девушка среднего ума (главное, чтоб не выше среднего) могла рассчитывать на хорошее будущее, конечно, в пределах общественной нормы. Редко когда женщины занимали в обществе нетипичные роли, но и такое случалось. На таких – «выделяющихся» – смотрели косо, но уже одно наличие подобных случаев, говорило многое об изменениях, происходящих в социуме.

  – Итак, на чем мы остановились? – спросила Эльза, когда мальчик наконец уселся и, немного поерзав на стуле, застыл.

  Себастьян со вздохом ответил. Эльза выслушала, подошла.

  – Открывай тетрадку! – скомандовала учительница; Себастьян вздохнул. Пока Эльза листала его тетрадку и делала пометки на страницах, Себастьян, ожидая вердикт, в своем обыкновении разглядывал учительницу.

  Фигура гувернантки выглядела совсем мальчишеской, даже обтянутая строгим корсетом. Корсет считался ныне верхом женственности, его конструкция пропускала в грудь на вдохе не больше минимума воздуха, необходимого, чтобы жить. Этого минимума, к сожалению, очень часто было недостаточно для того, чтобы носитель корсета оставался в сознании. Неприятности, связанные с этим, постоянно происходили с самыми разными женщинами и даже внешне крепкие леди не были застрахованы от потери сознания в самое неподходящее время. Эльза же никогда не теряла сознания и никогда и ни при ком не показывала слабины. Она вообще, казалось, могла обходится без воздуха. Эльза была совершенством, представлялась идеальным выбором для воспитания детей. Но подходящий ли выбор идеал, если речь заходит о воспитании? Так ли важно растить ребенка в строгом соответствии со стандартом, как по гос. заказу? Ограничивать его детство строгими рамками, где шаг влево и шаг вправо карается ударом линейки? Вырастет ли из такого ребенка человек и что тогда считать человеком?

  – Вот тут и тут ты допустил ошибку... – сухо констатировала Эльза; Себастьян весь сжался от этой ее реплики, – но в целом, конечно, лучше, чем в прошлый раз, так что пока обойдемся без взысканий (Эльза называла наказания, в том числе и телесные, взысканиями).

  После этих слов она подошла к доске, стоящей рядом с учительским столом, взяла мел с полки, и принялась писать уравнения, мальчик выдохнул. Затем потянулись часы.

  В тот день Себастьяну не хотелось учится. Математику учить – и вовсе никогда не хотелось, но даже любимые предметы в тот день казались ему скучными и неинтересными. (Для Себастьяна любимыми предметами были история и география, причем непременно диких земель, – земли цивилизованные его интересовали мало.) Больше всего мальчика занимали мысли о старике. (Веселый трубочист Джанго с его представлением вскоре позабылся). Кем был тот старик, зачем он делал то, что делал, и почему именно за этим фонарем у их дома он ухаживал? Размышление обо всем этом настолько поглотили мальчика, что он перестал слушать Эльзу и целиком погрузился в себя. Правую руку мальчик просунул в карман штанов, куда упрятал часы, подаренные отцом, еще до выхода на крыльцо. Часы он поглаживал, ему нравилась их приятная на ощупь, холодная поверхность. Вдруг он что-то почувствовал пальцами. Как будто на миг в руке его оказался не искусственный механизм, но живое сердце и это сердце сделало один удар. Себастьян сбился с мыслей и перестал дышать, мальчик во что бы то ни стало хотел теперь выяснить показалось ли ему, или это все было взаправду. Он не мог этого объяснить, но точно знал, что от истины в данном вопросе зависит для него лично очень многое. Себастьяну казалось, что вся его дальнейшая жизнь зависит сейчас от одного удара механизма часов. Удар раздался, но не тот, которого мальчик ждал.

  Глупая птица, голубь, с разгона ударилась о стекло одного из северных окон библиотеки. Стекло выдержало столкновение, птица – нет: оставив след на стекле, тушка пернатой свалилась на задний двор. Мальчик вздрогнул и резко вытянул руку из кармана штанов, часы полетели на пол. Себастьян, воровато оглянувшись на учительницу, быстро поднял их. Он ожидал увидеть ее протянутую руку, но для Эльзы падение часов прошло незамеченным: гувернантка стояла у окна (не того, о которое разбилась птица, а того, что ближе к учительскому столу, крайнего северного) и смотрела вниз, во двор. Несколько секунд Себастьян пребывал в нерешительности, затем подошел к учительнице и тоже посмотрел вниз. На дворе было пусто, Мария давно мечтала разбить там сад, но все никак не могла собраться, постоянно откладывала, но не переставала говорить об этом. В таких случаях каждый член семейства Веберов, зная Марию, прекрасно понимал (как, впрочем, и она сама), что этим планам не суждено сбыться, но продолжал поддакивать, понимая также и то, что от отношения к нему Марии напрямую зависит его комфорт. Немного южнее центра заднего двора, ближе к дому лежала птица. Тело ее вяло подрагивало, а шея была свернута настолько сильно, что только для совы прошло бы даром. Крылья птицы иногда двигались, а лапки тщетно пытались сжать невидимую ветвь, перья были черны от сажи.

  «Несчастная, – подумал Себастьян, его сердце забилось учащенно, – она, должно быть, вылетела из дымохода!» Мальчику страшно было видеть умирающее существо, но он не мог заставить себя отвернуться.

  – Проклятые птицы, – сказала, наконец, Эльза. Лицо ее перекосила брезгливая гримаса, с такого ракурса оно напомнило мальчику перевернутый равнобедренный треугольник. Лицо Эльзы и правда было несколько угловатым и острым, но, когда гувернантка хотела, она умела так себя подать, что черты ее сглаживались, а лицо становилось даже приятным. Его, однако, ни при каких обстоятельствах нельзя было назвать красивым, а уж тем более добрым.

  – Это все от фабрик: понастроили и отравляют теперь воздух – вот птицы и мрут, как мухи, – добавила Эльза чуть погодя, – но птиц не жалко, особенно таких, как эта, – уличных! Жалко людей, которые слишком глупы или мягкосердечны, а часто и то и другое. Такие люди кормят уличных котов, собак и птиц, а потом от них же заболевают, усложняя жизнь себе, врачам и своим близким, заражая других людей, начинают эпидемии...

  Учительница тогда еще много разного говорила в воспитательных целях, но Себастьян уже не слушал. Внимание его привлек черный кот, спрыгнувший с крыши на забор, а с забора на задний двор. Кот медленно и вальяжно шел к птице. Он никуда не спешил, зная, что пернатое свое отлетало, а других претендентов на свежее мясо в округе не наблюдалось. Кот этот был бродячим, с лишаями и облезлыми боками, но на шее его висел ошейник, такой же потрепанный и облезлый, как и сам кот.

  Но вернемся к теме нашего урока, – закончила нравоучения Эльза, не удостоив кота вниманием, – а именно – «Вторая пороховая война: предпосылки, периоды и значимые личности».

  Вздохнув, Мальчик отошел от окна и уселся обратно за парту. Мысли Себастьяна занимал теперь кот, вновь напомнивший ему об утренней встрече и знакомстве с Джанго.

  «Он, конечно, веселый дядька, но какой-то... странный, что ли? Никогда не встречал таких взрослых», – думал мальчик.

  Сам трубочист сидел в это время на крыше одного из домов неподалеку. Оттуда открывался прекрасный вид на дом Веберов и их распорядок жизни. Изучая их быт, он ощипывал руками другого голубя, первого – упустил. От прикосновения пальцев Джанго на белых перьях птицы (в числе особенностей голубей столицы – белизна их оперения и хохолок) оставались пятна. Выщипанные перья падали вниз и уносились прочь, кружимые ветром.

  Кроме происшествия с птицей, на занятиях в тот день больше не случилось ничего интересного.

  Глава III

  Во всем королевстве Фэйр, верно, не сыскать человека, который бы не знал о древней традиции королевской семьи проводить званые обеды и не мечтал хоть раз побывать на таком. Люди знатные, мечтающие стать знатью или уже причисляющие себя к знати в основном перенимали все новые веяния от тех, кто в обществе был выше них. Таким образом, основным законодателем мод в стране и по сей день оставалась королевская семья, а также наиболее приближенные к ней и влиятельные сливки общества. Мало по малу из окружающих Фэйр стран в герметично зацикленное на себе государство-наследник древней империи сквозь железный занавес из беспробудной дремучести просачивались иные традиции, доселе здесь неизвестные и чуждые. С некоторых пор высшее общество Фэйр разделилось на два противоположных лагеря: ярых приверженцев старых правил и новаторов, активно ведущих пропаганду новых веяний. Были также и те, кто, оставаясь в стороне от идеологической вражды, перенимали лучшее из обеих лагерей и те, кому было все равно. Последние две группы находились как бы между лагерями.

  Мария Вебер себя относила к первому лагерю, но была иногда склонна к изменению позиции, если новое ей казалось лучше старого в вопросе воспитания детей. Супруг ее, Феликс, придерживался тех же принципов, что и Мария, по крайней мере, внешне. Что Феликс на самом деле думал – никто, кроме него не знал, а так как был он человеком далеко не первой величины – никого его взгляды, в сущности, и не волновали.

  Феликс уехал в тот день, и обеденная опустела. Мария со скукой сидела во главе стола и с ленцой листала страницы книги, что в общем-то было вопиющим нарушением этикета и, если бы нечто этакое позволили себе ее дети, им было бы несдобровать. Но так как Мария была в доме главной, ей было позволено многое из того, что для прочих членов семейства оставалось под строжайшим запретом.

  Веберы содержали кухарку. Это была полная и опрятная женщина в летах, бедная, но одаренная талантом готовить. Отличалась кухарка также и другими положительными чертами, в частности, добротой, однако, как и в случае с Феликсом, личностные качества кухарки ни для кого, кроме людей, от нее зависящих, не представляли никакого интереса. У кухарки также были дети, именно для них она каждый вечер, прежде чем уйти с работы, собирала остатки пищи в узелок. Мария знала о бедственном положении семьи кухарки, но не делала ничего, чтобы облегчить ее участь. Несмотря на то, что и семья кухарки тоже была многодетной, Мария не способна была ей сочувствовать; разница между ними была огромной. Она, однако, закрывала глаза на редкие проступки и опоздания кухарки, но уж никак не из понимания, хотя и с учетом ее положения тоже. Мария таким образом тешила свое эго: ей, как и многим другим людям, отличающимся достатком, было приятно иногда почувствовать себя благодетелем.

  Как с давних пор у Веберов повелось, отец, уезжая в командировку, забирал с собой аппетит всего семейства, ну, или большей его части. Белинда и Себастьян сидели в середине стола и вяло ковыряли пищу приборами. Стол перед ними был полон яств. Он, конечно, не ломился от них, но по сравнению с тем, как проходили приемы пищи (если проходили) в семье кухарки, нынешнее застолье Веберов было пиром. При этом кухарка, разнося блюда, не косилась на пищу алчно, хотя с утра ничего не ела, только немного пробовала собственную стряпню и продукты. Она добродушно улыбалась и порхала вокруг стола. Казалось, только одна кухарка в той комнате тогда и была счастлива, другие даже и не пытались сделать вид.

  Бесцеремонно бахнула входная дверь – это вернулись старшие. Себастьян вздрогнул, Белинда закатила глаза, Мария вздохнула. Край лица кухарки дернулся, когда мальчики входили в комнату, морщины вокруг ее глаз обострились, улыбка сделалась натянутой. Сперва входил Манфред, потом Ганс – у них так было принято везде, где исход дела заранее ясен. Когда же речь заходила о проверке чего-то нового, тут уж Манфред – делать нечего – уступал Гансу. Любви между ними не было, ни братской, ни дружеской. Только тоска удерживала неразлучную парочку вместе, желание развлекаться, ну и еще соперничество, но оно у них выходило однобоким, потому что Ганс всегда уступал Манфреду право решать, чем они займутся, а Манфред – не дурак – всегда выбирал то, в чем был хорош. У Марии есть два старших брата, так вот они в период, когда были в том же возрасте, что и мальчики сейчас, вели себя точь-в-точь, как Манфред и Ганс, и ничего – переросли детские шалости по итогу! Вот Мария и надеялась, что и эти двое тоже перерастут. Впрочем, пока надежда ее никак не оправдывалась.

  Манфред ввалился в обеденную точно так, как ранее ввалился в дом, то есть, не соблюдая ровным счетом никаких приличий. Казалось, что первенец Веберов совершенно не чувствует тонкостей отношений между людьми. В действительности же он, напротив, чувствовал их даже слишком хорошо для своих лет, а потому приспосабливался к ним по-своему. Не то что бы подход Манфреда к общению с людьми был в чем-то особо уникальным, но он, обладая буйным нравом, предпочитал напор там, где другие предпочтут отступление.

  – Добрый день, мама, вы как всегда хороши собой! – сказал Манфред, целуя мать в щеку. Сделал он это походя, как нечто обыденное, не подкрепленное эмоционально, как по привычке.

  Лицо Марии озарила слабая улыбка, женщина эта при всех своих капризах на лесть не была падкой, уж точно не так сильно, как многие ее ровесницы, но к своему старшенькому питала слабость – прощала Манфреду больше, чем другим своим детям. Она считала, сын у нее растет замечательный, пускай и баловень. Утаивала от Феликса разного рода неприятности, в которые регулярно встревали Манфред и Ганс за время его отсутствия. Мария, может быть, и уведомляла бы Феликса о тех передрягах, будь они с мужем ближе друг к другу. Наконец, и сам Манфред мог не вырасти таким, как вырос, воспитывай его твердая отцовская рука, но вышло, что вышло.

  Проходя мимо Себастьяна, Манфред взъерошил его волосы, что тоже было не более чем актом актерской игры. В этот самый миг Себастьян поднял глаза и взглянул на брата. Та же насмешливая, холодная улыбка на лице, те же смеющиеся (не вместе с тобой, но над тобой) глаза, карие, как у матери, горящие. Волосы темные, немного светлее, чем у Марии, но почти такие же пышные, редко когда мужчина может похвастаться подобной шевелюрой. Манфред об этот знает и потому специально отпускает подлиннее. Черты лица Манфреда – тонкие, аристократические. Одна только одежда приземляет его до уровня достатка остальных членов семейства, но и в одежде Манфред умудряется выделяться, одеваясь хоть и без излишеств (которые для многих являются главным критерием в вопросах личных предпочтений), но со вкусом. Садиться Манфред всегда в самом конце стола. Садиться сбоку, но все время норовит придвинуться ближе к центру – будто хочет сам быть во главе стола и семейства.

  Спустя некоторое время в обеденную входит Ганс. Он – полная противоположность Манфреду. Ганс ни на Феликса, ни на Марию не похож внешне. Высокий, худощавый, болезненный, хотя проблемы со здоровьем и хлипкий вид – вообще характерные черты Веберов. Ганс имеет темно-русые волосы, сухие, как солома, а большую часть времени еще и взлохмаченные Манфредом. У него бледное, конопатое лицо, как мороженое с шоколадной крошкой. Едва ли, впрочем, девушки находят Ганса таким же привлекательным, как мороженое, или сравнимым по красоте с Манфредом, в компании которого они Ганса всегда и видят. В представлении девушек Ганс – глупая каланча, не способная принимать решения и вообще мало на что годная. Некоторые из девушек улыбаются ему при встрече, Ганс улыбается в ответ и на что-то надеется, не способный отличить жалостливых улыбок от улыбок симпатии. Проходя по залу, Ганс в нерешительности замер рядом с матерью, но почти сразу же двинулся дальше, понурив голову и ускорив шаг. Мария эту его заминку, конечно же, заметила, но не подала виду, а Ганс понял, что она заметила, и потому покраснел. Он уселся рядом с Манфредом, таким образом, оказавшись между младшим и старшим братом, но ближе к последнему.

  На некоторое время в обеденной повисла тишина, только стук приборов о тарелки нарушал ее – это мальчики активно накладывали себе пищу. Знатоки этикета могут многое сказать о человеке только по тому, как он ест. Манфред ел величаво, возможно даже слишком, он мало думал, но многое о себе мнил. Ганс же, напротив, ел спешно, изредка косясь на мать и на окружающих так, будто боялся, что у него в любой момент могут еду отобрать. Лицо Ганса то краснело, то бледнело – он о чем-то активно думал, а как известно, мысли – худший враг человека подчас приема пищи. Время шло, а тарелка Ганса все не пустела. И как обычно она была заполнена тем же, что и тарелка Манфреда. Наконец, Манфред встал, утерся салфеткой, как было принято делать, но вовсе необязательно при его чистоплотности, отвесил учтивый поклон матери, что также было необязательным, и удалился к себе. Несколько минут Ганс сидел в нерешительности, он разрывался между своей зависимостью от старшего брата и нежеланием выглядеть зависимым в глазах семейства. В конце концов еще поковыряв тарелку и выждав достаточно (по его мнению) долго, чтобы никто из родны не понял, что происходило внутри него, Ганс встал, сдержанно попрощался со всеми (включая кухарку, как раз забирающую тарелки) и, дождавшись разрешения матери, вышел из обеденной.

  «Как оловянный солдатик!» – нашел сравнение Себастьян, наблюдая то, как брат ведет себя. Ему отчасти было жаль Ганса, при всем при этом он совершенно не понимал его. Мальчику также было немного завидно, потому что Манфред берет Ганса к себе в компанию, а его, Себастьяна, – вниманием обделяет. Еще больше, чем Ганса, мальчик не понимал Манфреда. Не понимал, что Манфреду в общем-то безразличны окружающие, в том числе и, казалось бы, самые близкие ему люди – члены его семьи. Себастьян думал, что это Манфред так только говорит, а на самом деле он добрый, и все это понимают, а иначе – почему Манфреду все сходит с рук? Мир был куда более сложной штукой, чем Себастьян мог себе представить, а хуже всего то, что у Себастьяна не было наставника, способного предупредить его об опасности, но было множество негодяев, готовых воспользоваться его наивностью.

  Как и другие дети, Себастьян искал пример для подражания. Большинство детей ищут кумира во взрослых, как реальных людях, так и вымышленных персонажах. Отец Себастьяна всегда был где-то далеко, а даже в те редкие дни, когда Феликс бывал дома, они с ним почти не виделись и не разговаривали, не проводили вместе время. Только иногда (теперь все чаще) в Феликсе будто просыпалось нечто сродни сожалению о потерянном времени, неправильно прожитой жизни. Тогда он ко всем в доме относился с каким-то приторным, явно наигранным участием, ничуть не поправляя ситуацию, наоборот, только ухудшая ее. Даже Себастьян, необремененный жизненным опытом и больше всего на свете мечтающий о признании отца, видел отчаяние, сокрытое под маской заботы на лице Феликса, и не отвечал тому взаимностью в такие периоды ласк. Зато в другие периоды, когда отец вдруг охладевал и забывал обо всех, Себастьян сам искал с ним встречи. Он почему-то думал, что, если отец похвалит его, будучи отчужденным, это на что-то существенно сможет повлиять, как-то изменит тот неправильный, но устоявшийся порядок вещей, который сложился в их доме.

  Мария была Себастьяну немногим ближе Феликса, но полноценным примером для подражания мальчику его возраста быть, конечно, уже не могла. А так как рос Себастьян дома, огражденный от улицы и сверстников – и познавать мир ему приходилось если только через книги да редких гостей, изредка захаживающих к ним в дом. Были это преимущественно люди немногим выше Веберов достатком, либо ниже, но знатнее. У таких невозможно было научится решительно ничему хорошему, не из распространенного, однако, мнения о том, что сливки общества, – суть сливки только внешне, а на проверку состоят из грязи, а потому что снисходили они к тем, кто беднее, (именно что снисходили) в угаре тщеславия, с одной единственной целью – потешить и так раздутое эго. Они сами себе в этом часто не признавались, у них всегда находились официальные причины для визита: дальние родственники, служебные связи, старая дружба из тех еще времен, когда отношения между хозяевами были ровнее. А главное, что все взрослые (и те, кто приглашали, и те, кто приходили) об этом знали, но никого это, кажется, не волновало, – так уж здесь было принято, что все это считалось в порядке вещей.

  В скором времени как раз должно было состояться одно из таких мероприятий, – день рождения Себастьяна. У самого мальчика к визитам уже сложилось определенное отношение, весьма продвинутое для ребенка его лет, но в тоже время и ограниченное опять-таки с высоты его возраста. Плохих притворщиков – таких, к примеру, как его отец, но в отличии от Феликса – для него чужих, – Себастьян ненавидел даже больше, чем открыто неприязненных, наглых и высокомерных, но зато честных (порой излишне) болванов. Его тошнило, когда он видел, как такие дрянные лицедеи тужились, пытаясь сойти за своих в этом обществе бедняков, в котором как будто не по своей воле очутились. К счастью, плохих притворщиков среди высших слоев было немного, а вот ложь профессиональных обманщиков Себастьян распознавать пока не научился. И потому доброту всех дяденек и тетенек, которые лучезарно и, как казалось Себастьяну, искренне ему улыбались, хвалили его самого, его родителей, дом и еду на столе, ее разнообразие, Себастьян принимал за чистую монету и любил всех этих благостных, надушенных людей, которых пока еще не знал по-настоящему, но которых в будущем ему предстояло узнать даже слишком хорошо для того, чтобы жить счастливо.

  Глава IV

  Из обеденной Себастьян выходил последним, даже мать ушла раньше, хотя обычно задерживалась, увлеченная чтением, или погребенная под тяжелыми мыслями, а иногда и то и другое одновременно, когда книга оказывалась не такой легкой, как Мария предполагала. В тот день был второй случай, а о чем именно думала Мария не составляло загадки ни для кого в семействе Веберов. Подойти к матери и заговорить об отце, Себастьян так и не решился, но хотел и какое-то время даже боролся с робостью. Вернее, пытался бороться, но получалось как обычно не очень, силы были не равны, а как итог – Себастьян снова потерпел поражение. Поднимаясь вверх по лестнице, мальчик еще какое-то время думал об упущенной им возможности поговорить с матерью, но очень скоро позабыл о досаде, позволив разыграться воображению.