Текст книги "Венец Девы (СИ)"

Автор книги: Евгений Кустовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

  Пролог

  Венец являлся ему в снах. Башня бесконечной высоты, – ее верхушка теряется среди черноты космоса. Стены башни озарены ярчайшим светом, а у подножия бушует океан зеркальной пыли. Его волны, цвета чистейшей лазури, взмывают вверх и опадают вниз, движимые порывами неощутимого ветра. Они приобретают форму и цвет, различную в глазах каждого, кто смотрит. Физические законы вселенной там не властны, а попасть туда, блуждая тропами снов, способны лишь немногие избранные. В их числе как странники, чьи глаза открыты, разум – чист, а сердца – полны благих намерений, так и раненые душевно несчастные, необратимо поврежденные и опустошенные внутренне. Венец питается их порывами, его сияние искажает пространство и время. Оно манит заблудших, а те слетаются к нему: сновидцы всех миров слетаются к Венцу, – слетаются и погибают, сгорая без остатка в чистом пламени его сияния.

  Глава I

  Тринадцать лет было Себастьяну, когда Венец впервые приснился ему. В день на кануне той знаменательной ночи родители мальчика опять поссорились. Отец Себастьяна – Феликс Вебер – был коммивояжером, ему в виду особенностей профессии случалось на несколько месяцев пропадать из жизни семейства. Мать Себастьяна – Мария Вебер – была посредственной пианисткой, которая предпочла в свое время семейную жизнь известности, впрочем, зная, что никогда не сравнится в искусности с теми виртуозами, на которых равнялась. Как часто любил говорить Марии один из первых ее учителей музыки (почему-то запомнившийся Марии лучше других) – Герхард Мюллер, – Хорошо, даже безукоризненно, но!.. Увы, в вашей игре, Мария, нет души, понимаете? Вы слишком сдержаны, – слишком холодны, ох и намучается же с вами кто-нибудь... Старый Мюллер был прав в свое время, к несчастью для мужа Марии и ее детей.

  Мужчины часто не обращают внимания на недостатки своих избранниц, склонны не замечать их до поры до времени. Чаще всего к моменту, когда они начинают наконец осознавать во что ввязались, плод уже созревает в округлившемся животике, а милый ангел превращается вдруг в демона. В редчайших случаях это проходит вместе с беременностью, как побочный ее симптом, в основном – нет. Большинство женщин знают об особенностях характера некоторых мужчин, – знают об их склонности становиться пленниками собственных предрассудков и иллюзий. Знают и пользуются этим своим превосходством над ними по чем зря. Вот так и Мария воспользовалась в свое время. Она, впрочем, была далеко не из тех хитрых и ушлых женщин, которые своими успехами на данном поприще еще и гордятся, и в противоположность им даже по-своему страдала от себя же.

  Уже с первых лет брака начались их с мужем ссоры, которые не прекращались во всю дальнейшую совместную жизнь. К моменту рождения Себастьяна – третьего сына и четвертого ребенка в семье – ссоры эти достигли апогея. Так что Феликсу было в буквальном смысле слова тяжело возвращаться домой, даже после длительных разъездов. Что примечательно, положение в доме лишь подстегнуло развитие карьеры отца семейства: нескончаемые ссоры вынуждали Феликса соглашаться на все предложения о командировках от руководства торговой компании, в которой он работал. Ему пророчили светлое будущее, а в скором времени обещали повышение. Повышения этого Феликс боялся и не знал, как ему быть: с одной стороны, повышение сулило ему большую выгоду, с другой – согласится на него значило привязать себя к месту в главном офисе конторы, то есть постоянно жить дома в обществе назойливой жены и шумных детей.

  У иных семей, живущих на той же улице, что и семья Веберов, детей было в два раза меньше. Мария же оказалась крайне плодовитой женщиной в этом смысле (и только в нем, к сожалению). Первых двух своих детей – Манфреда и Ганса – Мария холила и лелеяла, однако к моменту рождения дочери – Белинды, любовь Марии к своим чадам, казалось, исчерпалась. Почему-то к новорожденной девочке у нее изначально сложилось крайне предвзятое и необычное отношение, – не такое, как у других матерей. И в особенности тех многодетных матерей, к которым девочка приходит поздно, а они, устав от противных сыновей и их выходок, только и рады таким приятным хлопотам и возможности вырастить из дочери себе подругу, а в старости – подспорье. Впрочем, получается это у них далеко не всегда. Но, возвращаясь к истории Марии, следует отметить, что та даже и не пыталась склонить на свою сторону дочь. Она после третьих родов как-то полностью замкнулась в себе и отстранилась от воспитания детей и домовых забот, перепоручив все это Эльзе, гувернантке и экономке. Происходила Эльза из древнего, но обедневшего дворянского рода, что объединяло ее с Марией, а также служило гарантом ее образования, и, как следствие всего этого, а также некоторых других обстоятельств, обеспечило ей работу в доме семейства Веберов.

  Старшие сыновья не любили Эльзу, а за глаза частенько называли ее, к примеру, сухой воблой, или по-другому, но в том же ключе. Себастьян – тот и вовсе боялся Эльзу. И совершенно особые отношения сложились с гувернанткой у Белинды, которой Эльза заменила мать. Девочка ей во всем подражала, начиная от манеры вести себя в обществе и заканчивая внешним видом. Белинда даже волосы свои собирала в пучок, подражая гувернантке, при том что у Эльзы волосы были далеко не так хороши, а собирала она их в пучок только если из практичности и по необходимости. Сама же Белинда от природы обладала прекрасными златыми кудрями, – цвет волос, как и мягкие, утонченные черты лица, девочка унаследовала от отца. Вполне возможно, что именно эта поразительная схожесть с отцом и отпугнула от Белинды Марию. С годами мать и дочь все больше отдалялись друг от друга. Зато с отцом у девочки всегда ладилось в те редкие дни, когда Феликс бывал дома.

  И тот день тоже выдался таким. Тот день был днем отъезда Феликса и как обычно вся семья собралась в зале, чтобы в последний раз увидеться с патриархом перед долгой разлукой. Мария сидела в кресле и старательно делала вид, что ее отъезд мужа совершенно не заботит. В одной руке она держала чашку с давно остывшим чаем, во второй – книгу. Волосы Марии были уложены наспех. Она в последнее время почти перестала заботится о себе и покидать родные стены. Куда больше чем собственный внешний вид и даже отъезд мужа, Марию заботило то, куда опять запропастились ее старшие сыновья. Не то чтобы она волновалась именно за мальчиков, скорее переживала как бы те не влипли в очередные неприятности, что было их любимым делом.

  Белинда взялась обыскать дом, но по итогу вернулась ни с чем, – Манфреда и Ганса нигде не было. Так уж повелось у неразлучной парочки, что куда бы Манфред не отправился, Ганс всюду следовал за ним. Что бы Манфред не делал, Ганс повторял за братом. И хотя разница между мальчиками составляла всего два с лишним года, Ганс и подумать не мог о том, чтобы хоть в чем-нибудь ослушаться Манфреда. Надо ли говорить, что Себастьян в свои тринадцать лет в их компанию совершенно не вписывался. Старшие братья над ним чаще насмехались, чем позволяли быть при себе.

  Теперь Себастьян сидел на полу и играл в оловянные солдатики, слушая на фоне музицирование сестры. Белинда же сидела за фортепьяно и наигрывала очередную сонату, из тех, что разучивала под руководством Эльзы. Самой гувернантки сейчас в комнате не было и только потому девочка позволила себе играть сырой для нее материал без учительницы. Мария, слушая знакомую для нее композицию, недовольно морщилась в моменты запинок дочери. Когда Белинда сбивалась, чашка в руке Марии едва заметно вздрагивала. Со стороны это смотрелось так, будто она хотела сейчас бросить чтение, подойти к дочери и показать ей как надо данное произведение играть. Как бы то ни было на самом деле, каждый раз Мария сдерживала себя и продолжала читать, или делать вид, что читает. Зато, когда какой-нибудь пассаж давался Белинде особенно хорошо, мать напротив – едва заметно улыбалась, а на лице ее даже возникала тень гордости. Она, впрочем, ни на миг не оставляла чтения. При том, что читала Мария с такой рассеянностью, что вскоре после того, как страница переворачивалась, она забывала ее содержание. На краткий миг в гостиной Веберов воцарилась семейная идиллия.

  Вдруг с улицы послышалось конское ржание, Белинда тут же сбилась и по ошибке сыграла не ту ноту, нарушив гармонию резким и неправильным диссонансом. Голова девочки опустилась, на ее щечке блеснула слезинка – едва ли ее так огорчила неправильно сыгранная соната. Мария, поставив чашку на стол, приподнялась и посмотрела в окно, находящееся прямо за ее спиной. От увиденного там лицо Марии скисло, нижняя губа женщины чуть дрогнула, но почти сразу же она совладала с собой, а потому и к детям обернулась уже привычно спокойной и ко всему безразличной. Поднявшись с кресла, она отправилась в коридор открывать дверь лакею, где того уже ждал заранее собранный багаж. Себастьян же, отбросив игрушки в сторону, подбежал к креслу и забрался на него с ногами, как был – в ботинках. Белинда тут же зашипела на него, чтобы слез (видимо, опасаясь, как бы Эльза не вошла и, увидев все это, не разочаровалась в ней). Но мальчик в ответ на шипение только отмахнулся от настырной сестры рукой. Он для того регулярно прикладывал ухо к полу в день папиного отъезда, чтобы услышать стук копыт заранее. Вычитал он об этом способе в приключенческом рассказе, посвященном диким землям, их климату, флоре и фауне, и народам, населяющим их. Такие рассказы выходили в каждом номере одной из газет, выписываемых отцом. В самом начале каждого такого рассказа автор твердо убеждал читателя в том, что все описанное в произведении – есть истина в последней инстанции и что именно так там, в диких землях, дела и обстоят. В конце рассказа автор даже предлагал каждому, кто усомнится в его честности, писать ему письма по адресу, указанному в газете. Обязывался ответить на них в течении недели со дня получения, предоставив исчерпывающие доказательства своей добросовестности. При всем при этом нигде в номере не был указан его адрес, а сам автор не иначе как из скромности подписывался буквой "К". И кем был этот таинственный "К" по образованию, каково было его прошлое – всего этого указано также нигде не было. В чем виноват был несомненно издатель газеты, но никак не сам "К", готовый ответить на все вопросы читателей. Себастьян неизвестному "К", конечно же, верил. Во-первых, потому что в жизни ему не хватало сказки, а во-вторых – потому что был он от природы доверчивым, наивным мальчиком.

  За окном Себастьян увидел зеленую карету, кузов ее был обшарпан, а на двери красовалась полустертая эмблема фирмы, в которой работал отец Себастьяна. И хотя повозка была в ужасном состоянии, мальчику она понравилось. В карету были упряжены две лошади, одна – каштановая, другая – гнедая. Та, что гнедая была упряжена слева и казалась более нервной, нежели правая – каштановая – к окну ближайшая; последняя кобыла и вела повозку. Каштановая понравилась мальчику куда больше гнедой, он мысленно пообещал себе, что когда вырастет непременно заведет себе именно такую лошадь. Себастьян мечтал стать исследователем, как и таинственный "К", чьими рассказами он зачитывался. Извозчика Себастьян не увидел, тот как раз поднимался на крыльцо.

  Вскоре по приезду кареты послышался спешный стук подошв по лестнице – это со второго этажа на первый спускался Феликс. Звук папиных туфель и неповторимую манеру отца ходить, Себастьян без труда узнал бы среди шагов тысяч других людей. Передвижения Феликса по родному дому напоминали метания мыши, окруженной мышеловками. Любое неверное движение Феликса могло закончится для него скандалом. Он это знал и потому был крайне осторожен. Но даже так избежать ссоры с женой у Феликса не всегда получалось. Чтобы знать, если не о всех, то хотя бы об основных пунктиках своей супруги, нужно жить рядом с ней, или как минимум проводить гораздо больше времени в ее обществе, чем Феликс мог себе позволить и хотел.

  Буквально на мгновение нервное лицо отца мелькнуло в дверном проеме. Себастьян только и успел, что взглянуть на Феликса, прежде чем тот ушел. Отец выглядел скверно, как и всегда перед долгим путешествием (и непонятно, то ли его так от предвкушения трудной дороги разбирало, то ли от пребывания дома, предшествующего ей). В белокурых волосах Феликса за последнее время поприбавилось седины; морщин на лице стало больше и только яркие голубые глаза оставались такими же, как и в молодости. По глазам Себастьян отца и помнил, остальные черты папиной внешности после долгой разлуки бывало почти полностью стирались из памяти мальчика, но глаза, – глаза отца Себастьян помнил всегда.

  Прежде чем Феликс ушел, его взгляд невидяще скользнул по гостиной, в том числе и по сыну, но не задержался на нем. Увидев отца, мальчик хотел было броситься к нему в объятия, но пустой взгляд остановил его. А спустя мгновение отец исчез. Феликс искал Марию и ее одну хотел видеть, или, вернее, не хотел, но должен был.

  Белинда вновь села за фортепьяно и принялась наигрывать мотив, простенький, но зато – свой собственный. Мотив был грустным, – обстановка располагала.

  В расстроенных чувствах мальчик, понурив голову, подошел к выходу из гостиной. Возле двери он остановился и, прислонившись к косяку, принялся слушать разговор, происходящий между отцом и матерью. Так как коридор на первом этаже дома делился на внутренний, соединяющий помещения в доме, и внешний, предшествующий внутреннему, так сказать, «предбанник», а между этими двумя коридорами была толстая дубовая дверь, сейчас запертая, – расслышать что-либо, доносящееся оттуда, было крайне трудной задачей. Еще больше дело усложнялась тем, что отец и мать Себастьяна, по крайней мере поначалу, говорили шепотом, а потому первое время лишь обрывки фраз доносились до уха мальчика. Себастьян почему-то принял эту попытку родителей скрыть взрослые темы от невзрослых членов семейства на свой счет. Он вообще очень часто принимал на свой счет то, что к нему никак не относилось. Первое время родители действительно старались говорить потише, непонятным оставался только их мотив. Было ли то сознательной попыткой уберечь детей от преждевременного взросления, стыдом, или, может быть, они просто соблюдали некие правила хорошего тона, – правила приличия, которые все «благополучные» семьи привыкли соблюдать безоговорочно и не привыкли рассуждать об их целесообразности. Как бы то ни было, говорить тихо у родителей получалось недолго. Очень скоро в разговоре Марии и Феликса начали проскальзывать агрессивные нотки – этакие отдаленные всполохи молний – верные предвестники бури. Себастьян отлично знал эти нотки и вздрагивал каждый раз, когда слышал в голосе матери раскаты грома. Куда чаще мать злилась, отец же в ссорах в основном был жертвой. Феликс, впрочем, также был виновен в этих ссорах, не меньше, а в чем-то даже больше Марии. Только виновен он был по-другому, – виновен так, как даже сам не мог понять.

  – Феликс, ты не понимаешь, мальчику нужен отец!.. И Белинде тоже нужна полноценная семья – у девочки сейчас сложный возраст... Манфред и Ганс совсем распустились, я не могу на них найти управу, – не прекращала попыток достучаться до Феликса Мария. Она прекрасно понимала, что муж все равно уедет и все это ни к чему не приведет, но не могла удержаться. Несмотря на запертую дверь, обрывки разговора иногда все же просачивались сквозь щели.

  – Но дорогая, что поделать! Эта моя работа, она вас кормит! Где бы мы жили, если бы не она, что бы мы ели?! – возражал Феликс.

  – «Вас»? «Вас»?! То есть себя ты уже к нам не причисляешь? – тут же вцепилась в одно неудачно сказанное слово Мария.

  Феликсу оставалось лишь сокрушенно вздохнуть и молча терпеть нападки, – любое право голоса в глазах жены было им с момента той оговорки безвозвратно утеряно. Так продолжалось какое-то время. Ссора взрослых то распалялась, то затухала и уже несколько раз извозчик стучался в дверь, поторапливая Феликса. Багаж давно был погружен и только Феликса экипаж и ждал. В последний такой раз он также сообщил, что если в ближайшие пять минут они не выедут, придется ждать следующего поезда. Феликс пообещал ему, что уже выходит, но как обычно не сдержал обещания, а Мария все никак не хотела его отпускать. Наконец Себастьян не выдержал и, подбежав к двери, ведущий в коридор, отворил ее. На скрип двери родители с испугом обернулись; выглядели они при этом так, словно мальчик застукал их за чем-то нехорошим, чем-то постыдным. Они, верно, думали, что Себастьян в гостиной при сестре, а за ее игрой не расслышали шагов мальчика, и тот застал их врасплох. Лицо Марии раскраснелось, ее тяжелая грудь часто вздымалась. Худая фигура Феликса рядом с полной фигурой жены совершенно терялась. Казалось, не только на словах, не одной только силой характера и темпераментом Мария превосходила Феликса, но при желании могла смять мужа физически, чего, впрочем, никогда не случалось. Как ни странно первым нашелся именно Феликс.

  – А-а.. А вот и ты, приятель! Там и стоял? Давно, небось? – спросил он так, будто впервые за весь этот день увидел сына (что для Феликса в общем-то так и было). Он как-то вяло, натянуто улыбнулся; при этом уголки глаз мужчины сложились в гусиные лапки и все лицо разом так напряглось, что сомневаться в искренности отца не приходилось, – и так было ясно, что данная встреча с сыном для него стала неожиданностью далеко не из приятных. Нельзя сказать, что Феликс был безразличным отцом: он любил своих детей... по-своему. Но еще больше, чем детей, Феликс любил себя.

  – Сынок, – сказала Мария. Все черты ее на миг смягчились, а маска бесстрастности лишь на мгновение, но упала. Из-под маски на Себастьяна взглянула безгранично уставшая женщина, совсем не такая, какую из себя строила – не железная леди, но мягкая и ранимая натура. Мария вдруг заплакала, плечи ее обмякли и женщина, приподняв платье, прошла мимо сына и исчезла в помещениях дома. Рука Феликса нерешительно дернулась, чтобы удержать Марию в момент, когда та уходила. Он, однако, так и не закончил движение. Так они с Марией в тот день и не попрощались, – только рассорились еще больше, что, впрочем, было для них обычно. Попрощаться же с Феликсом из всего семейства Веберов вышло только у Себастьяна.

  Когда Мария ушла, а Феликс остался наедине с сыном, он сокрушенно вздохнул. Затем подошел к мальчику, встал перед ним на колено. Тогда Себастьян ощутил запах отцовского одеколона. Этот запах мальчик очень любил, но редко имел возможность вдохнуть. Он никому о той своей любви не рассказывал, потому как стыдился ее. Даже отцу не признавался и особенно ему.

  – Сынок, ты это... Не скучай тут, занимайся чем-нибудь... Ищи себя, так сказать... – начал Феликс, то и дело останавливаясь и запинаясь. При том, что язык у Феликса был подвешен лучшим для коммивояжера образом, вне профессионального поля, а тем более в родном доме, хваленое многими красноречие и уверенность Феликса куда-то девались. На смену им приходила сконфуженность и неловкость. Чем более яркие эмоции испытывали окружающие его люди, тем более неловко Феликс себя чувствовал рядом с ними. – Маме помогай, – добавил он, сделав паузу, – она вообще-то у тебя хорошая, просто устала... Со всеми случается. И вот еще что, я, конечно, постараюсь вернутся к твоему дню рождения, но, сам знаешь – всякое бывает. Так вот знай, даже если вернуться ну никак не будет получаться, обязательно напишу и пришлю письмо.

  После недолгих объятий Феликс поднялся и повернулся к выходу, но мальчик вцепился в его ноги и не хотел отпускать. Тогда Феликс осторожно разомкнул объятия сына, взъерошил его и так непричесанные волосы. Залез рукой во внутренний карман костюма и достал оттуда истертые латунные часы. Открыл их и, недолго поглядев, вручил сыну.

  – Это, Себастьян, необычные часы, их вручил мне мой отец однажды. Так что... Можно сказать, что это наша семейная реликвия, – гордость промелькнула на лице Феликса. Сам он по происхождению был далеко не из знатных, но всегда мечтал принадлежать к благородному сословию. – Уже на тот момент часы эти были неисправны и сколько бы я не пытался разобраться в проблеме, кому бы я их не показывал, все мастера, к которым я обращался, а среди них были и очень известные, лишь с удивлением пожимали плечами – они никак не могли обнаружить причину поломки, никак не могли понять, что же не так с механизмом. И даже более того, многие из тех мастеров утверждали, что механизм этих часов совершенно иной, непохожий ни на один из тех, что они видели прежде. Но даже в нерабочем состоянии эти часы очень ценны, прежде всего как память, но и... как раритет, конечно, тоже. И хотя ты еще слишком мал, чтоб по достоинству оценить ценность этих часов, сынок. Я верю, что уже сейчас ты сможешь стать достойным их хранителем!

  Феликс протянул часы сыну, мальчик принял дар дрожащей рукой, и тут же прижал сокровище к груди. Прежде чем уйти, Феликс еще раз взъерошил волосы мальчика. Затем он решительной походкой подошел к двери, быстро сбежал по лестнице, кивнул извозчику, ожидавшему его с папироской в зубах, и забрался в карету. Извозчик мысленно выругался, так как папироску ту только скрутил, справедливо ожидая, что сантименты затянуться еще минимум на полчаса. Он успел сделать лишь одну затяжку к моменту, когда Феликс вдруг изволил спуститься, но вслух выражать свое недовольство извозчик не стал, лишь молча затушил папироску ногой и полез на козлы. Себастьян подбежал ко входной двери как раз в тот момент, когда извозчик, взмахнув вожжами, заставил экипаж тронуться. Недовольно заржала каштановая, испуганно и нервно всхрапнула гнедая, дернув хвостом и гривой, и прижав уши к голове; карета поехала. Еще какое-то время после того, как экипаж свернул на повороте и скрылся из виду, мальчик стоял у открытых дверей и слушал удаляющийся стук копыт. Через какое-то время звуки улицы перекрыли его, все перемешалось, а Себастьян оставил бессмысленное занятие.

  Семейство Веберов вот уже шесть лет как проживало в столице Фэйр, в доме Љ 17, на улице Манерных фонарей. Тут жили семьи среднего достатка, нередко из обедневших дворян, как в случае Марии, но чаще, напротив, из зажиточных мещан. Отличить дворян от мещан было очень просто: теряя статус люди склонны приунывать, повышая его – испытывать радость и душевный подъем.

  Местной достопримечательностью считались здешние источники света, что понятно уже из названия. Фонари стояли по обе стороны от дороги. Каждый фонарь был уникальным в своем роде произведением искусства: столбы фонарей имели руки и были одеты во фраки, на головах их были шляпы, в руках – иногда зонтики, иногда – трости, иногда – букеты цветов. У одного, видимо, наиболее воинственного из здешних франтов, была шпага, которую он как бы уже тянул из ножен, чтоб применить по назначению. Фонари эти были, конечно же, чугунные. Их некогда отлил некий мастер, неизвестно когда конкретно, хотя случится это должно было не так давно, если судить по качеству работы, – и это была далеко не единственная связанная с фонарями тайна. Удивительные вещи происходили на улице Манерных фонарей с наступлением темноты.

  – А что, малой? Папенька-то уехал! – раздалась насмешливо откуда-то сверху. Говоривший имел противный, гнусавый голос. Он к тому же был еще и тонким, почти визгливым, как у Эльзы, когда мальчики доводили ее своим непослушанием.

  Себастьян вздрогнул и поднял глаза, но свет помешал ему увидеть говорившего сразу, и только когда неизвестный соизволил сделать шаг в сторону, перекрыв своим телом лучи светила, – только тогда мальчик увидел трубочиста. И хотя расстояние между ними было немаленьким, Себастьян сумел рассмотреть лицо неизвестного в мельчайших подробностях. Во многом тому поспособствовала незаурядность внешности трубочиста, совершенно несоответствующая его голосу. Фигура трубочиста была мясистой, коренастой, ничуть не атлетической, но в силе человека, обладавшего ею, сомневаться не приходились. Такие здоровяки не слишком-то ценились в цеху трубочистов, зато в некоторых «других» вопросах, которыми трубочисты «официально» не занимались, силачи вроде этого еще как пригождались.

  «Это должна быть очень большая труба, чтобы такой здоровенный дядька сумел в нее протиснуться, – подумал Себастьян в ту свою первую встречу с ним; ему – неопытному мальчику – трубочист сперва показался милым и безобидным».

  Лицо трубочиста было под стать телу: таким же мясистым и безобразным. На нем при том имелся с десяток шрамов и даже несколько ожогов. Из-за одного из ожогов нижняя правая часть лица трубочиста всегда оставалась неподвижной, и в минуты гнева или злорадства (доброй радости он никогда не испытывал) тем страшнее становился перекос, чем более сильные чувства овладевали трубочистом. Кожа у него была темной, как немытая, в земле картошка, голова необычайно широкой, по сути перевернутый овал. Глаза большие и вострые, немного по-восточному раскосые, неопределимого цвета. Они у него, если нужно, менялись: к примеру, когда трубочист хотел показаться наивным, становились голубыми, обворожительным – карими, живым – зелеными и только иногда, в те редкие секунды, когда все напускное с него спадало, глаза трубочиста делались серыми и водянистыми, могло показаться даже – слепыми. В такие секунды становилось ясным, что трубочист на самом деле не испытывает ничего, а только вбирает этими своими водянистыми бесцветными глазами краски с палитры мира и выдает те за свои. Нос у трубочиста был грубый и бесформенный, немного свернутый набок. Волосы черные и не пойми, то ли от сажи такие, то ли урожденно. Но самой важной и запоминающейся чертой трубочиста без сомнений были его усы: густые и пышные они торчали в обе стороны, как два веника или два помазка для бритья. У отца Себастьяна в обиходе имелся помазок. Феликс не всегда имел возможность сходить в цирюльню, а выглядеть должен был во всех без исключения случаях безукоризненно, и потому очень часто ему приходилось бриться в дорожных условиях. Возможно, именно поэтому мальчику так сильно въелась в память эта черта трубочиста.

  – Дяденька, кто вы? – спросил мальчик трубочиста.

  – Прошу простить меня, любезный! Право же, где мои манеры! – незнакомец тут же сменил тон на мягкий и вкрадчивый. Шутливо перейдя на «вы», что мальчику польстило, он принялся изображать человека из высшего общества, – зовут меня Джанго, я местный трубочист!

  Схватив воображаемое платье ниже пояса, трубочист приподнял его подол и одновременно изобразил книксен, или то, как, по его мнению, книксен выглядит. Некоторое время среди столичной знати были популярны театры, где такие вот комедианты из трубочистов, или просто случайные нищие, подобранные где-то в трущобах, занимались как раз тем, что разыгрывали пародии по сюжету классических пьес. Знатные их ничему не учили, только выдавали наряды и заставляли играть. Даже сценарий оставался тем же. Вся соль была в интерпретации. Обычно зрелище для просвещенных людей выдавалось крайне уморительным.

  Себастьян же, не являющийся искушенным любителем театра или знатоком по части этикета, не знающий обо всем этом неравенстве, или, по крайней мере, никогда не сталкивавшийся с ним в жизни, от пантомимы трубочиста засмеялся вполне искренне. Мальчику смешно было безо всяких там скрытых умыслов и подтекстов, просто от того, как дядька двигался, прохаживаясь по водостоку, словно бродячий кот, чудом не падая вниз; смешно было от рожиц, которые Джанго корчил, оттого как он пыжился и рисовался.

  Джанго, конечно же, эту реакцию Себастьяна подметил и даже улыбнулся мальчику в ответ, впрочем, как-то скверно, отнюдь не для пародии. Несмотря на то, что именно смеха Джанго и добивался, – смех человека из слоя выше чем он (и неважно, что человек этот тринадцатилетний мальчишка, ибо тот, даже ничего в своей жизни не сделав, – уже был успешней, чем Джанго) больно ударил по самолюбию трубочиста. А оно у него, вопреки мнению многих знатных болванов, было еще какое. Джанго считал, что он не хуже всех этих богатеньких пустозвонов, которым деньги девать некуда. Даже более того, он считал, что деньгам богачей найдет лучшее применение, и находил. Конечно, не один только Джанго промышлял грабежами, но среди всей братии трубочистов Джанго отличался наисквернейшим нравом.

  Читай Себастьян в отцовских газетах что-либо, помимо рассказов, он бы, возможно, узнал тогда физиономию трубочиста. Весьма вероятно, так как ее изображение украшало первую ленту почти каждого второго выпуска «Столичного вестника».

  – А что, малыш, надолго папочка уехал?

  – На месяц, обещал вернуться к моему дню рождения, – уверенно ответил Себастьян.

  – Вот увидишь, обязательно вернется! – Джанго довольно улыбнулся, его усы застопорились. – ну, а пока папочка в отъезде, мы с тобой, малыш, немного позабавимся...

  – Что простите? – спросил Себастьян.

  – Ничего! Это я так, – себе под нос бормочу, дурак! – ответил Джанго, – смотри!

  И трубочист сделал колесо вдоль края крыши. А после выписал еще несколько кульбитов, подчас одного из которых едва не свалился вниз. Во время того кульбита Джанго намеренно потерял равновесие, чтобы проверить мальчика, а когда тот испуганно ахнул, улыбка Джанго стала еще шире. Наконец, убедившись, что своими выходками он добился, если не уважения, то внимания Себастьяна уж точно, Джанго принялся прощаться. Он кланялся на все четыре стороны света и опять чуть не упал (на сей раз неумышленно), но в последний миг сумел ухватиться за сток, повиснув на нем. Затем одним мощным рывком Джанго подтянулся и вновь очутился на крыше; обернулся, – Себастьян хлопал в ладоши.

  – Ну, я пошел. Не скучай, малыш! Еще обязательно свидимся! Хе-хе... – Джанго в последний раз поклонился и исчез, будто его и не было.

  – Тебе следует быть поразборчивее в знакомствах, парень. Трубочисты – плохая компания. А этот, как там его? Джанго, вроде так он представился?.. Так и вовсе натуральный бандит! Там по одной харе видно... – старик стоял в двух шагах от него.

  «Раз он знает, как зовут Джанго, значит был здесь все это время? Странно, что ни я, ни Джанго этого не заметили...» – думал Себастьян, изучая внешность пожилого человека.

  В одной руке старик сжимал замызганную тряпку, другой опирался на клюку. В стороне, у фонаря, который был как раз напротив окна его комнаты и освещал мальчику ночь, стояло ведро с водой. На голове старик имел берет, так сильно наклоненный вниз, что кончик головного убора соприкасался с кончиком его длинного носа. Из-под берета выглядывали два маленьких блестящих глаза. Телом старичок напоминал свою клюку, а точнее – ее ручку: был сухоньким и скрученным ближе к верхней части туловища.