Текст книги "Благотворительные обеды"

Автор книги: Эвелио Росеро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

В тишине билась в агонии свеча. На этом месте Матаморос его перебил:

– Почему ад?

– Из-за жара.

– Из-за жара, но почему ад?

– Ужасная похоть.

– Любовь, отсутствие любви.

– Любовь?

– Я, как Иосиф в Египте, умею толковать сны.

И тогда Танкредо услышал, уже не стыдясь, что рассказывает падре о своем вечном страхе. Я рассказываю вам о своем страхе и хочу просить вас: пусть это будет моя исповедь, думал он. «Падре, пусть это будет моя исповедь», сказал Танкредо. «Благослови тебя Бог, сын мой, в чем ты себя обвиняешь?» «Я хотел наложить на себя руки». «Чтобы никого не убить?» «Чтобы никого не убить, падре». «Говори смело. Существует тайна исповеди, тайна услышанного на исповеди, хотя Бог и усопшие все равно нас слышат, видят, слушают». «Мне безразлично, что нас слышат усопшие», Танкредо пожал плечами, голова у него кружилась, «и Бог тоже». «И Богу безразлично», ответил Матаморос. Танкредо показалось, что Матаморос спит: он закрыл глаза и клевал носом. Но вдруг он встрепенулся, быстро выпил. И снова стал бодр.

– Чего бояться? – сказал он. – Желать умереть, чтобы не убить, это не грех. Бывают дни, когда устаешь, обычные житейские дни. Разные бывают дни, и в дни, когда устаешь, лучше отдохнуть.

Наконец Танкредо мог признаться:

– Здесь никто не может отдохнуть, – сказал он. – Мы работаем на износ.

«А что, если сказать ему правду», пронеслось у него в голове, «сказать, что мы все хотим убить падре Альмиду и дьякона».

Они разговаривали шепотом и пили, уже не останавливаясь, и каждый одной рукой подпирал уставшую голову, а другой сжимал рюмку с бренди; Лилии по-прежнему не появлялись. Я устал от всего этого, падре, и не потому, что не хочу, а потому, что не могу, у меня просто голова лопается, вот так – Танкредо тряхнул головой – выходит, он тоже опьянел? вполне возможно, потому что заговорил уже про Сабину, про всю свою жизнь с Сабиной и не только про жизнь, он поведал даже, где Сабина теперь, кстати, который теперь час, падре? час сердца, сын мой, Матаморос пил и слушал уже внимательно, а где эта сердитая девушка, – спросил он, – где она тебя ждет, вы не поверите, падре, где, сын мой, в алтаре, падре, вернее, под алтарем, потому что пытается уговорить меня бежать отсюда вместе с ней, она грозит мне, что, если я откажусь, она будет сидеть под алтарем до тех пор, пока не приедет Альмида и не найдет ее там.

– Она на это способна?

– Не знаю.

– Расскажи мне о ней.

– Все дело в ее глазах, в ее языке, которым она облизывает губы, когда говорит. Она подначивает меня на интриги и козни. Очень трудно устоять перед флюидами ее тела, перед надеждой, что мы убежим отсюда вместе, которая горит в ее глазах, перед всей Сабиной.

До них донеслись далекие, приглушенные, как рокот, голоса трех Лилий, шаги во дворе – но что они там делают, в темном большом дворе, куда вот-вот въедет «фольксваген» падре? Нужно торопиться, и Танкредо продолжил свою исповедь.

Просто Сабина хочет остаться со мной, падре, чтобы уже без оглядки предаваться утехам. Я и сам не могу об этом не думать и только недавно, когда Сабина обратилась ко мне, я представил себе ее голой, и, кажется, она заметила это по моим глазам, падре, чуть ли не унюхала, потому что замолчала на секунду и даже немного раздвинула ноги, словно устраивалась поудобнее, чуть улыбнулась и сильно покраснела, вся в предвкушении. Кувыркаться в обнимку, забыв про все на свете – вот чего хочет Сабина. Распутничать, и не только под алтарем, а где придется, в любом алтаре, место вообще не имеет значения, падре. Это ее ненасытная душа, запертая в слабеньком бледном теле, ее красные губы, стиснутые и искусанные до крови; другая страсть, не злоба, не печаль, заставляет ее страдать и огорчаться – вожделение, падре, и все это мне на муку, потому что я тоже ее хочу. Однажды она отвела меня в каморку, где Альмида и дьякон хранят деньги, на втором этаже, уверенная, что там нас никто не застанет, я сам позволил ей взять себя за руки и отвести. В классной комнате, за маленькой дверцей, специально прикрытой тремя картинами без рам, оказались ящики с деньгами. Шесть деревянных ящиков, прямоугольных, без замков, по всей длине этой тайной каморки. У стен, до самого потолка громоздились стопки требников – их печатает приход для подарков на Первое причастие. В углу валялись семь или десять черных Библий, пыльные и потрепанные, огромные, всеми забытые. Но эти шесть ящиков, наоборот, блестели чистотой, прямо как глазированные. Сабина встала перед ними на колени, падре. Подняла одну крышку – пачки денег заполняли его до краев. Она обернулась ко мне, а сама раскинула руки и ворошит эти пачки. Потом уселась на них. Грудь вздымается, язык облизывает пересохшие губы. Я просто не узнавал ее. Потом скрестила ноги, откинулась назад, оперлась на руки. И смотрит на меня с вызовом. «Давай убежим, говорит, нам любого из этих ящиков хватит. Одного-единственного. Про остальные я не говорю. Мы всю жизнь на них работали». Она сказала, что они скупердяи. Что за все детство она не получила от них ни игрушек, ни именинного торта, ни приличного платья, ни шарфа, ни, тем более, образования, какой-нибудь профессии, которая обеспечила бы ей независимость. «Какую участь они нам уготовили?» – спрашивала она и сама отвечала: «Состариться у них на службе». Она сказала, что этот негодяй, ее крестный – так она мне сказала, – изнасиловал ее в детстве, и не раз, а сотню раз. Она старалась не плакать. «Так же Альмида поступает с девочками из рабочих семей, которые приходят на благотворительные обеды», сказала она мне. Я взбесился до абсурда, падре. Ведь я не мог опровергнуть ее слова. Это всегда меня страшно терзало: что я не знаю, правду ли она говорит. Я разозлился, мне захотелось протянуть руку, одну только правую руку, схватить пальцами ее тонкую шею и сжимать до тех пор, пока она не хрустнет, чтобы никогда больше не слышать Сабину. Откуда, падре, откуда во мне это желание отнять у нее жизнь. Оно напало на меня, как озноб, неожиданно для меня самого, и в то же время я узнал его в чужом взгляде, и на секунду сам себе поразился, но только на секунду, потому что потом на меня напал страх, падре. Сабина плакала. Так или иначе, со слезами ли, без них, ясно было, к чему она клонит, на что намекает ее тело, которое она исступленно распростерла на ящиках, как будто приглашала к нежданной игре. «Только один ящик, повторяла она, и убежим». Она придвинулась ко мне, одинаково безутешная и похотливая, схватила меня за руки, стала тянуть к себе, ее влажные губы шевелились, как в беззвучной мольбе. И я увидел, что она голая, вдруг я увидел, что она голая, падре, лежит на бесчисленных пачках денег. Денег, которые ей не принадлежат. Денег, которые после появления в приходе дона Хустиниано копились с невероятной быстротой. Я предпочитал не спрашивать, больше не спрашивать, откуда эти деньги, почему они хранятся не в банке, а в ящиках, почему их не тратят хотя бы на элементарные нужды прихода. Ведь не секрет, падре, что благотворительные обеды готовят на гроши, что суп из картошки и рис с картошкой – это весь убогий рацион, казарменная баланда для слепых, беспризорников и проституток. Я с трудом отделался от этих цепких рук, с большим трудом, падре, освободился от колдовства этого тела, которое ползло ко мне, как змея, от этого пылающего лица, которое меня заворожило. И я слышал, как она кричит мне в спину, падре. «Дурак набитый, кричала она, трус, тысячу раз трус», а потом в отчаянии набросилась на требники. Одним ударом сшибла целую стопку. Ноги ее застряли в груде пыльных Библий. И она стала их пинать. Поднялась туча пыли и заволокла все вокруг. «Свиньи, кричала она, все здесь свиньи».

Наступила тишина, исповедь закончилась.

– Выпьем, – сказал, наконец, осоловелый Сан Хосе. – Бог дал нам эту радость.

Он встал, стараясь прийти в себя, и осушил рюмку. Потом поднял руку, словно хотел благословить Танкредо.

– Ничто из того, что вы рассказали, не доказано, – провозгласил он. – Не будем этого отрицать. Альмида и Мачадо чисты до тех пор, пока Бог не откроет нам иного. Бог всегда Спокоен. Его Спокойствие происходит от предвидения. В конце концов, справедливость восторжествует и именно так, как Он предопределил. А пока будем хранить веру в Его Промысел.

«Пока? мысленно спросил себя Танкредо, что значит ‘пока’?»

Вокруг стояла тишина. Лилии бесследно канули в ночь. Сабина все еще сидела под алтарем.

– Пойду к ней, – падре тяжело вздохнул, – к Сабине. Отнесу ей рюмку вина.

Он действительно держал в руке рюмку. Другой рукой он прихватил единственную горевшую свечу.

Танкредо сидел на стуле, как каменный. Он хотел что-то сказать, предупредить падре, но не мог. Временами на него накатывали приступы смеха, похожие на приступы тошноты.

– Пойду к ней, – повторил падре. – Нельзя, чтобы кто-то другой нашел ее под алтарем, ведь неизвестно, как поступит ее крестный, Селесте Мачадо. Он человек вспыльчивый, если мне не изменяет память.

Падре потер ладонями изможденное лицо:

– Что ей сказать, не знаю. Спою ей эти строки святой Терезы Авильской.

Матаморос наклонился к уху горбуна и процитировал: Ничто тебя не тревожит, ничто тебя не пугает, все проходит, не меняется Бог, терпены достигнет всего, и тот, у кого есть Бог, ни в чем не знает нужды, достаточно одного только Бога.

Произнеся эти строки, он запел их, еле слышно, словно тихонько посмеиваясь, и торжественной процессией, состоящей из себя самого, вышел и унес с собой свет.

Танкредо не захотел идти за падре, не смог, а может, не догадался, ничто его не тревожило, ничто его не пугало, он снова выпил, Бог не менялся, выпил еще, было достаточно одного только Бога. Он представил себе падре Матамороса перед Сабиной, о Господи, она запустит ему в голову статуэтку святой Гертруды, в лучшем случае закричит или заплачет, и он улыбнулся, но который час? двенадцать? время, время, время несусветное, а Альмиды все нет, где живут коты, куда подевались Лилии, где весь мир, тут? там? он обошел в темноте кухню, ощупывая по памяти каждое углубление, каждую плиту, каждый стул, котов не было, Лилий не было, на какой теперь орбите практикуют они свою ненависть и слежку, и он вспомнил, как они шпионили друг за другом: Лилии за котами, а коты за Лилиями, и впрямь неимоверная вражда, подумал он, как же я раньше не замечал, и в это время, словно в ответ на его мысли, где-то замяукали коты, но замяукали не праздно и не радостно, а ужасающе страшно, коты, подумал он, коты там одни, и вышел во двор; все вокруг тонуло во тьме, тишине и холоде. И вдруг из-за черных туч выплыла, приветствуя его, молодая луна и окрасила все углы в серый цвет, послышался плеск, легкое волнение воды, и он разглядел вдалеке трех Лилий, словно проступивших из тьмы – они стояли вокруг пруда, они склонились над прудом с опущенными в воду, неподвижными руками.

Каждая рука топила в ледяной воде по коту.

Временами вода приходила в движение, подергивалась дрожью, как сама смерть; беззвучно вскипали мелкие волны и множились, как при шторме; руки вынимали каждая своего кота, смутную тень с четырьмя лапами, объятую ужасом, все еще протестующую. Руки снова погружали их, раз за разом, медленно-медленно, и сломленные смутные тени уходили под воду, и снова поднимались из воды руки и тени, тени уже не корчились от ужаса, руки уже сковала усталость, коты обмякли, словно спящие, скорее мертвые, чем живые, но еще живые, потому что у одного из них дергалась голова, так что их снова погружали, пока, наконец, не подняли похожими на окоченевшие иероглифы. «Мои умерли», сказала одна из Лилий, оглядываясь по сторонам. Лица двух других, молочно-белые в лунном свете, что-то искали, но что именно? что они высматривали в каждом углу, в потустороннем облике каждого предмета, в широких воротах, в гараже, в стенах, утыканных бутылочными стеклами – острыми осколками, вклеенными в цемент, чтобы воры резали себе руки, что они искали? Смутные тени выпали из рук на камни у пруда. Глаза устремились в сторону внутренней ограды из кирпича, отделявшей двор от сада, самой старой из всех.

– Как дела, Танкредито, – сказали Лилии.

Даже не видя его, они всегда знали, где он, когда и почему там оказался.

Чистейшее любопытство светилось в глазах Танкредо, но также извечная настороженность; все-таки его расстроила церемония в большом пруду, где когда-то Лилии купали их с Сабиной, тогда еще голых малюток.

– Зачем вы их топите, – смог выговорить Танкредо и подошел ближе.

– Как же их не топить, – ответили Лилии, указывая на шесть смутных теней, распластанных на берегу пруда. – Мы их давно предупреждали. Мы им говорили: кто-то из вас напрашивается, вы не даете нам готовить еду, донимаете своим воровством, мы набиваем вам брюхо – вы воруете, не кормим – воруете еще больше, что же нам делать, коты. Таких котов, как вы, у нас отроду не было, особенно таких, как ты, Альмида.

И они указали на одну из смутных теней на камнях.

Танкредо они показались незнакомками. Какие-то другие, сумасшедшие старухи из прошлого полувековой давности, живые, но восстановленные из обломков и паутины, говорящие покойницы.

– Помогите нам, Танкредито, – попросила одна из них, очень серьезно. – Помогите нам их похоронить. Они сами напросились. Один из них съел кролика, приготовленного для падре Сан Хосе, не более и не менее. И когда только успел, мы даже не заметили. Когда он сожрал кролика, такого чудесного кролика, с которым мы столько провозились, в которого вложили столько любви и терпения, потому что готовили его для святого.

Другая тихо подхватила:

– Если бы он, как и раньше, поедал временами шкварки, кур и цыплят – еще куда ни шло. Но он позарился на кролика, и это было уже слишком. Тут наше терпение лопнуло, сами видите, да простит нам Бог эту казнь, она свершилась для пользы прихода.

Проворные для своих лет Лилии выбрали отдаленный закуток рядом с оградой, вооружились лопатами и принялись копать.

Танкредо зачарованно наблюдал за работой Лилий, расстроенных, копавших все медленнее, все хуже стоявших на ногах, безутешных: сколько они заставили нас страдать, говорили они и копали, пока у них не сбивалось дыхание, и тогда упирались руками в бока и поворачивали седые головы к котам, какой позор перед падре, говорили они, и не стыдно вам? никогда вам не простим, что кролик, который предназначался ему и только ему, оказался в брюхе одного из вас, которого? за грешных платят праведные, ах, злые вы демоны, Альмида, наверняка Альмида, говорили они, вот этот, да он вроде жив, вот этот, этот, смеется, насмехается над нами.

Тут они, похоже, всполошились. И, не переставая причитать, принялись колотить кулаками то, что осталось от Альмиды. Жалобы Лилий, подумал Танкредо, – зеркало его собственных страданий, у них та же беда: прислуживать всю жизнь с единственной перспективой прислуживать всю жизнь.

– Вас ждет падре Матаморос, – сказал он.

– Мы пока не можем. То, что начато в сердцах, надо закончить с душой. Мы уже начали, сами видите. Развлеките его, Танкредито. Расскажите ему, например, про вас с Сабиной. Почему нет? Его советы вас вразумят. Ведь вы двое не можете продолжать в том же духе, в любой день наступит конец света, и ради чего мы страдаем.

Предложение рассказать о своей связи с Сабиной прозвучало как угроза. Танкредо не знал, что ответить. Эти женщины знали все еще до того, как он родился. Он попытался разглядеть выражения их лиц: была ли в их словах насмешка, сочувствие? Но ничего не увидел. Невозмутимые, они продолжали говорить, будто читали литанию, и прохаживались каждая сама по себе, иногда останавливаясь над могилой, пристально глядя на котов широко раскрытыми глазами, словно желая их запомнить, и снова ходили взад-вперед, иногда – наперерез друг другу. Было ясно, что Танкредо им мешает. Они нетерпеливо ходили по двору, но им не столько не терпелось похоронить котов, сколько выпроводить Танкредо. Чем я им мешаю, подумал он. Неужели они не могут похоронить своих котов, как им хочется, в моем присутствии? Тогда зачем звали на помощь? А вдруг я уйду, подумал Танкредо, а они по-змеиному, с громким хохотом заползут на ограду? И взлетят, радуясь своему преступлению? Танкредо перекрестился. Хотелось ли ему защитить котов? И он молча ушел за решетчатую калитку.

Посреди сада горбун остановился. Куда идти? В церковь не тянуло, обратно во двор к Лилиям – тоже. На него напал приступ мучительного смеха, скрутил его, не давал продохнуть, Боже мой, твердил он, как им взбрело в голову утопить котов, как им удалось их поймать, ведь они казались пьяными, как они умудрились.

Танкредо решил вернуться во двор, на ощупь, стараясь восстановить дыхание, и заглянул в калитку – мимо шли две Лилии, залитые лунным светом. Третья тщательно утаптывала землю по краям могилы где-то на самом рубеже ночного мрака. Все еще с лопатой в руке. Две другие возвращались к пруду. «Вот и нашлось местечко, где их похоронить», сказала одна из старух как раз в тот момент, когда проходила мимо Танкредо. Вдруг она замерла, освещенная луной – он видел ее профиль, – костлявая, с упавшими на лицо седыми прядями, потом повернула голову и нащупала его своими большими глазами.

– Танкредито, – сказала она чуть громче, чем раньше, и улыбнулась ему, как ребенку, – вы больше не нужны. Идите.

И пошла к пруду, где уже мыла руки другая Лилия.

И тут он заметил сеньор. Он обнаружил их в тот момент, когда поворачивался, чтобы уйти. Недалеко от пруда почтенные старухи из местной «Гражданской ассоциации» прилипли к каменной ограде, как летучие мыши. Они были бледны, но невозмутимы, как-то слишком спокойны. Почему же он не заметил их раньше? Все семь или девять, в полном составе, апатичные, рассеянные бабули, с которыми он недавно прощался под моросящим дождиком у ворот церкви, семь их было или девять? в такой час? Божьи одуванчики, домохозяйки, подсоблявшие убивать котов в приходском храме. Они прятались и бегали от него, пока он не ушел со двора, но почему? Чтобы не обнаружилось их соучастие в убийстве котов? Наверняка оно не соответствовало их понятиям о приличиях. Решив, что он ушел, они ожили, неторопливо задвигались, заговорили, зашушукались и стали потихоньку прощаться, освещенные луной, каждая, как прежде, с зонтиком в руках – на случай дождя. Они окружили Лилий. Пошептались. Раздали советы. И ушли домой через широкие ворота, на этот раз – друг за другом, молча, как воры. Когда ушла последняя, Танкредо вернулся к Лилиям.

– Эти сеньоры из «Ассоциации», – сказал он, – что они здесь делали?

Самая маленькая из Лилий подошла вплотную к Танкредо и посмотрела ему в глаза. От ее пожелтевшего лица веяло холодом и становилось страшно. Лилия покачала головой.

– Вы спрашиваете лишнее.

В это время где-то вдалеке зашумел мотор «фольксвагена», звук нарастал, приближался к воротам и словно заряжал электричеством Лилий и Танкредо.

– Альмида, – сказали они.

– Явились, – сказал Танкредо.

Но открывать ворота не побежал. Не мог. Его охватила паника. Весь мир, эта ночь – все стало напрасным. К тому же он не обманывал себя: в глубине души он надеялся, что Альмида и дьякон не вернутся, исчезнут навсегда, как многие-многие в этой стране, а пустой «фольксваген» найдут на какой-нибудь загородной свалке, и в пятницу утром газеты выйдут с заголовком «Пропали священник и дьякон».

– Танкредито, идите в кабинет, – сказали Лилии. – Сан Хосе, должно быть, там. Мы видели, как он выходил из кухни. Дайте ему знать. Сделайте вид, что зазвонил телефон, и вы хотели снять трубку. То, что мы проснулись, чтобы встретить падре Альмиду – дело житейское, а вот то, что вы в алтаре милуетесь с барышней Сабиной – это дело довольно необычное, правда? Идите быстренько, пока они вас не увидели.

В этот момент широкие створки ворот распахнулись. Их толкал, пропуская «фольксваген», сам дьякон, сгорбленный и поникший, и машина въехала, дробя тени светом фар.

– Лилии все знают, – повторял Танкредо, Лилии шпионили за ними постоянно, всю жизнь. Никогда они с Сабиной не были одни. Он бросился в кабинет, как будто и впрямь зазвонил телефон.

Танкредо поднял трубку, в полной уверенности, что телефон звонил, но трубка молчала. Слышался только далекий, постепенно смолкающий треск. Он положил трубку. Если бы в этот момент в кабинет вошел Альмида, Танкредо сказал бы, что звонил телефон. Этим можно было объяснить, почему он не спит и находится в кабинете. Он скажет, что волновался, почему падре и дьякон так долго не возвращаются. И ни словом не обмолвится о том, что поющий священник сейчас в храме, с Сабиной, в алтаре. Это было самое скверное, самое невозможное: объяснить присутствие пьяного Матамороса в такое время. Но никто не вошел. Танкредо зажег свечу и поставил ее на пишущую машинку. Он ждал довольно долго, сидя на краю черного письменного стола и пристально глядя на телефон. Сколько прошло времени? Он так и не услышал ни голосов Альмиды и дьякона, ни их шагов на лестнице. Может, они давно прошли к себе? Казалось, что вместо живых Альмиды и Мачадо приехали два бестелесных привидения. Сам не замечая, он снова поднял трубку и уставился на телефон. Свеча потихоньку догорала.

– Кто это был, Танкредито? – услышал он голос одной из Лилий. – Кто это мог быть, если телефон не звонил?

Он с удивлением увидел одну из старух, самую маленькую, все еще вооруженную лопатой, с засученными рукавами и перепачканными землей руками.

– Никто, – сказал он.

– А падре Сан Хосе, Танкредито? Я его не вижу. Может, он пошел в туалет? Позаботьтесь о нем, очень прошу вас. Мы скоро придем. Неужели достопочтенный падре ушел, мы себе этого никогда не простим, что делать порядочному человеку в такое время на улицах Боготы?

– Он в храме, – сказал Танкредо.

– В храме!

– В алтаре.

– Наверняка молится, какой чудесный святой отец!

Лилия осенила себя крестом:

– Скажите ему, что мы скоро к нему присоединимся.

Только не говорите, ради Бога, где мы и что делаем, Христом Богом прошу.

– А Альмида?

– Про Альмиду и Мачадо забудьте. Они приехали от дона Хустиниано с больными животами. Что они ели? Кто знает. Чем их кормили, чем они объелись? Никто не знает. Может, их отравили. Мы уже отнесли им настоечку из водной мяты, чтобы спали, как подобает ангелам.

Она вышла, но тут же вернулась и поправилась:

– Чтобы спали. Просто, чтобы спали, как подобает этим двоим.

Лилия не заикнулась о сеньорах из «Гражданской ассоциации». Даже не упомянула о них, как будто считала делом решенным, что Танкредо их не видел. Но что за шабаш они учинили, какие тайны свели на ночь глядя этих старух, похожих своей старостью и восторгом перед Сан Хосе и петой мессой, или все они привидения? Танкредо пожал плечами: сейчас его беспокоило другое.

Шум «фольксвагена», шаги Альмиды и дьякона должны были предупредить Сабину. Что с ней? Танкредо торопливо взял другую свечу и пошел в ризницу, а через нее – в храм; свечи Сан Хосе нигде не было видно. Может, она догорела. Голосов он тоже не слышал. Танкредо поднял руку, направляя свет как можно дальше. В алтаре никого. Сабины нет. Наверно, Сабина сдалась, – предположил он, – и легла спать в своей комнате или спряталась в другой, его собственной, комнате; а Матаморос? не было и его. Танкредо все еще надеялся обнаружить Сабину в каком-нибудь отдаленном уголке церкви, куда едва добирался свет. То, что Сабины нет, казалось ему невероятным. Неужели я хочу ее найти? спросил он себя. И вдруг ему стало безразлично, что Альмида и Мачадо вернулись, ему нужна была только Сабина и ее тело, ее тело и через него – хоть такая форма свободы.

– Сабина? – спросил он у храма. Эхо многократно, но безответно повторило его вопрос.

Он поднялся на алтарь, чтобы осмотреться внимательнее. Вставил свечу в канделябр. Под треугольником алтаря, в том самом месте, где он оставил Сабину, спал сном праведника достопочтенный Сан Хосе Матаморос. Танкредо осветил падре: рот приоткрыт, белая нитка слюны.

– Падре, – позвал он.

Рядом со священником на мраморном полу лежали очки с треснувшим стеклом и примотанной пластырем дужкой. Брюки изношены. Ботинок наполовину сполз, носок в дырах.

– Падре, – снова позвал он, но тот не просыпался.

– Пусть спит, Танкредито.

В очередной раз он покрылся мурашками от голоса Лилии. Вот и они: благостные лица склонились над падре, руки, теперь свободные от котов, лопат и грязи, пахнут мылом, молитвенно сложены и вытянуты вперед.

– Бедняжка, – сказали они. – Уснул. Смотрите, какое выбрал место. Алтарь. Где никто не потревожит.

Танкредо надел Матаморосу очки, пригладил шевелюру.

– Падре.

Падре спал.

– Пусть отдохнет, Танкредито. Сегодня вам придется лечь в ризнице. Из милосердия Божия вы должны уступить вашу кровать достопочтенному падре. Мы сами его отнесем.

Танкредо не смутило, что придется спать в ризнице. Он уже ночевал в ней не раз, когда приезжала сестра Альмиды: ему выделили подушку, одеяло и тюфяк вместо матраса, спрятав все это среди гипсовых ангелов и забросав охапкой церковных облачений. Но его смутило, что Лилии намерены сами заняться спящим Сан Хосе.

– Вам не надо, Танкредито. Вы уже достаточно помогли, – сказали они.

Танкредо уже взялся за Матамороса, просунув руки ему подмышки, и начал поднимать, когда почувствовал выше локтя костлявые, но железные пальцы Лилий. Война за тело поющего священника была короткой и немой. Лилии молча, силой заставили его опустить Матамороса на пол.

– Ну ладно, – сдался Танкредо. – Хорошо.

Лица старух блестели от пота.

– Мы сами его отнесем, – повторили они друг за другом.

И осторожно, с преувеличенной деликатностью, втроем подняли Матамороса.

– Посветите нам, – велели ему старые плутовки.

Просьба прозвучала, как приказ: ну, хоть посвети нам! шевельни хоть пальцем! Мы все сделали, так уж будь любезен, ради Христа.

На какое-то мгновение их лица показались ему безумными, незнакомыми. У одной изо рта текла слюна, как пена у бешеной собаки, оставляя на воротнике белое пятно, вторая изо всех сил таращила глаза, третья, разинув рот, сияла таким безудержным счастьем, что, казалось, вот-вот захохочет во все горло. Проходя через сад вместе с Лилиями, которые благоговейно несли Сан Хосе, Танкредо отстал – ему померещилось, что он нашел Сабину. Он думал, что это ее круглое белое лицо высунулось на мгновение из-за ракиты, но это была не Сабина, а луна, светившая в полную силу, уже свободная от туч; в небе дрожали звезды. На руках у Лилий, точно вплавь, падре пересек двор, где от котов не осталось ни тени, ни следа. Падре плыл, легкий, как перышко. Его безмятежное лицо, уткнувшееся в подол одной из юбок, ни разу не дрогнуло, не очнулось от сна. Неподвижный, как покойник, он, тем не менее, храпел и вдруг захрапел громче, раскатисто, открыто и свободно, он выводил храпом новую песню, какую-то дикую новую песню. Танкредо открыл дверь своей комнаты и, подняв канделябр к потолку, чтобы стало светлее, смотрел, как Лилии кладут Матамороса на его, Танкредо, кровать, как сноровисто раздевают падре и накрывают его одеялом.

– Можете идти, Танкредито, – сказали они. – Мы будем молиться здесь, возле него.

– Он спит.

– Но он храпит, и это плохо.

Танкредо все еще хотел найти Сабину. Может, она (с нее станется) ждала его в этой самой комнате, когда они вдруг появились с Матаморосом? Может, она спряталась под кроватью? Как в детской игре, подумал он, предосудительной детской игре.

– Падре спит, – сказал Танкредо.

Он медлил, потому что не мог придумать подходящего предлога, чтобы заглянуть под кровать.

– Как же он будет молиться во сне?

– Он храпит, и это плохо. Если мы помолимся, он перестанет храпеть.

Танкредо встал на колени, посмотрел под кровать и извлек оттуда ненужные тапочки.

– Она не здесь, – сказала ему одна из Лилий.

Остальные торжествующе заулыбались, качая головами.

– Ищите ее в другом месте, – сказали они. – Ищите ее там, Танкредито, где никто, кроме Бога не сможет ее найти. До завтра.

Их отвлек очередной оглушительный храп падре. Они озабоченно обернулись.

– Как святой, – Лилии перекрестились и начали молиться.

– До завтра, – сказал Танкредо.

Лежа в темноте, в своем уголке ризницы, он все еще надеялся найти Сабину, ждал, что она появится рядом, на уже знакомом им обоим матрасе. Лежа нагишом под одеялом, Танкредо думал, что раскрывает для себя тайну тишины, а может, тайна раскрывалась сама, потому что его томили предчувствия. Он замер и вглядывался в туман, лежа под телефонным столиком среди гипсовых святых и ангелов; может, сейчас раздастся телефонный звонок? в этом заключается его предчувствие? и тут он услышал ее и крикнул себе: наконец-то, Сабина здесь. Он чувствовал ее присутствие, но не ожидал, что оно проявится так странно – Сабина пела, тихо, но пела, в церкви, и, похоже, при этом улыбалась; коридор между храмом и ризницей причудливо искажал ее голос, который разлетался в тумане, заставляя все вокруг вибрировать, касался запертых дверей церкви, алтаря, потира, летал в священной перекличке высоких расписных сводов. «Там не надо, Сабина», прошептал Танкредо. В ответ на его тоскливый голос из церкви раздался хохот, короткий, но многократно умноженный эхом. «Иди сюда и заставь меня замолчать», пение нарастало, как угроза. Сабина пела, словно это была игра, детская игра, но не исключавшая угрозы, она пела, подражая вильянсико: Приди или закричу приди же божественное дитя приди не тяни время. Танкредо сел и замер, смущенный своей наготой. «Там не надо, повторил он, здесь». Ему ответил новый взрыв хохота, решительно и звонко. Потом стало тихо. «Иди сюда», голос уже не пел, он звал. Потом снова запел, словно в шутку, ничто тебя не тревожит, ничто тебя не пугает, все проходит, не меняется Бог, голос зазвучал громче, терпенье достигнет всего, голос становился громче, смех становился громче, и тот, у кого есть Бог, ни в чем не знает нужды, голос нарастал, его искажал смех, готовый оглушительно грянуть и разбудить весь мир, достаточно одного только Бога. Танкредо, дрожащий от страха, завороженный, подчинился. Он пошел с ней туда, где, как она говорила, только Бог сможет ее отыскать. Жар, страшный, близкий жар ее наготы, исступленность зазывных поцелуев выплеснулись на него и лишили его самого себя. «Боже», кричал он в душе, опускаясь перед ней на колени и радуясь темноте, потому что не хотел видеть ни ее, ни себя.

Но услышал:

– Этот праведный падре пощупал меня за задницу, – сказала она и, довольная, стала повторять свои слова, мурлыча их, как песенку.

IV

– Сеньорита, прикройте свою наготу. Смотрите, уже рассвело, а вы проснулись, где не подобает, и не холодно вам? конечно, нет, ведь вы вся огонь, да какой! свирепая собака позавидует – поглядитесь-ка в зеркало: плоть, плоть и плоть.