Текст книги "Благотворительные обеды"

Автор книги: Эвелио Росеро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Много лет назад, один-единственный раз, они уже сидели здесь, под этим алтарем, наслаждаясь радостным детским страхом, что их обнаружат под главной святыней приходской церкви, что явятся дьякон, падре Альмида или Лилии – по сути, тем же страхом, что и сегодня, подумал Танкредо, мы ни в чем не изменились, и страхи у нас те же. Он снова улыбнулся, и снова Сабина вспыхнула, повисла у него на шее; ему показалось, что она дымится, что она сделана из углей, курящихся сладким едким дымом, который обволакивал его со всех сторон. И он ответил на ее поцелуй, быстро, скорее из жалости, чем охотно, потом снова, как перышко, отстранил ее, одним прыжком вскочил на ноги и сказал: «Оденься», и почти просительно добавил: «Приходи к нам в кабинет. Лилии ждут». «Ни за что», ответила она, подавшись назад и стоя на коленях в мраморной нише, «Я не уйду отсюда, покуда ты не придешь за мной, сегодня, завтра, послезавтра, когда угодно, и неважно, если вместо тебя придет Альмида, крестный, все мужчины мира выстроятся в очередь, чтобы увидеть меня и спросить, почему я здесь, клянусь, я всем отвечу: твоя вина, твоя великая вина, аминь, Танкредо, запомни, я отсюда не уйду». Угроза прозвучала печально и уныло. Танкредо помедлил. Уже на пороге ризницы он обернулся, пытаясь разглядеть ее в темноте алтаря, и с большим трудом сумел увидеть шевелящееся пятно, услышать шумное дыхание, различить глаза, два голубых огонька, почувствовать прикосновение двух голубых льдинок, летевших за ним, вбиравших его в себя, и в нем шевельнулась злая жалость. «Мы будем ждать», снова сказал он и повернулся спиной, как будто убегал, да он и вправду убегал, убегал от нее, от ее угроз, от печального крика, долетевшего из-под алтаря: «Я тоже буду ждать, жизнь моя, клянусь».

Проходя мимо ризницы, Танкредо с досадой отметил, что в ней все еще пахнет спиртным, и вышел в сад: ему нужно было немного подумать, собраться с мыслями. Дождь затих. Танкредо ощупью пробирался между ракитами. Перед ним желтела освещенная дверь кабинета. Голосов он не слышал. Шуршали падавшие с деревьев капли, барабанили по прожилкам крупных, сморщенных листьев других растений и по жестянкам, которые никто никогда не мог найти, шумела вода, убегавшая в сточный люк – казалось, дождь по-прежнему идет, но уже не с неба. «Они молчат», подумал Танкредо и подошел настолько, что мог видеть происходившее в кабинете. Три Лилии, такие же желтые, как свет в комнате, чуть не распластавшись, окружили Матамороса, который сидел во главе стола. Хотя ничего не было слышно, но они разговаривали: губы шевелились, жесты вопрошали, головы недоверчиво качались. Танкредо подошел еще ближе. Они говорили шепотом. Секретничали, как на исповеди. Медленно приближаясь, он начал различать слова.

– Стало быть, вы не сестры, – вздохнул Матаморос. Он склонился к ним, а рука его в это время потянулась, наконец, к бутылке. Он наполнил рюмку, но пить не стал.

– Не сестры, – повторил он. – А похожи.

– Мы односельчанки, падре.

– Подружки.

Голоса Лилий долетали в темноту, как приглушенные, монотонные шорохи, спешившие обогнать друг друга. Они наперебой рассказывали одно и то же.

– Мы, как были поварихами, так и остались.

– А семьи? Где ваши семьи?

– Наших мужей убили в один день, в деревне, а кто убил, не знаем. Эти говорили, что те, а те говорили, что эти. Но, так ли, иначе, убили всех мужчин. Много. Остались одни женщины, потому что детей они увели. Мы расспрашивали про них, искали. Представьте себе толпы женщин, разыскивающих своих детей. Знает ли кто про них, к кому они попали. Убиты ли, живы ли – неведомо. Но неисчерпаема милость Господня, и мы встретили падре Альмиду, он тогда только принял церковь в Рикаурте. Мы нашли спасение в том, что лили слезы то там, то тут. Мы ходили за падре из деревни в деревню, из города в город. Зачем нам было возвращаться домой? Наши дома опустели, заброшенная деревня вымирала, их там не было, им тоже не суждено было вернуться. Без них мы остались одни, у нас не было маиса, чтобы молоть. Но Господь велик, Господь есть Господь, и явился достопочтенный падре Хуан Пабло Альмида, благослови его Бог, хотя…

– Благослови его Бог, – перебил их Матаморос и добавил: – Я не буду пить один.

Они заулыбались и снова забормотали. Падре потерял терпение.

– Берите, берите свои рюмки, садитесь со мной, выпьем, пока я не ушел. Закуска мне не нужна; просто немного побуду с вами, пережду плохую погоду и пойду. Но дождь уже кончился; один Бог решает, когда его включить, когда выключить. Такси мне не нужно.

– Не говорите так, падре, даже не заикайтесь о том, чтобы уйти, не отведав того, что одни мы умеем готовить. Ведь мы в первый раз за долгие годы готовили с душой, потому что нам этого хотелось, доставляло удовольствие. Мы бы рады вас уважить. Но сесть и выпить с вами – это не для нас. Мы к этому не привыкли. Мы только готовим еду, падре, и дожидаемся праведного сна.

Говоря это, они еще плотнее обступили падре. И зашептали еще тише, почти беззвучно. Исповедь.

– Но вы и представить себе не можете, как мы устали от этого, падре.

– Поэтому я и говорю: садитесь.

– Да вы не волнуйтесь, падре, – сказала одна.

– Мы привыкли все время быть на ногах, при такой-то жизни, – сказала другая.

– Нас донимают вены, что поделаешь, – третья с трудом подняла ногу и без малейших колебаний задрала юбку, демонстрируя падре икру и большую часть бедра, покрытые выпуклыми, как пузыри, синими ветвистыми венами, толстыми и помельче; эти вены Танкредо уже видел.

– Наша работа изматывает, – сказала одна из Лилий. – Особенно благотворительные обеды. Если бы обедали только те, кто живет в храме, не о чем было бы говорить. Благотворительные обеды – вот где наша пытка. Никакого спасения, падре. Нам приходится проходить огромные расстояния; на кухне есть стулья, но мы вынуждены ходить взад-вперед и все время быть начеку. Расставлять и наполнять тарелки, а в это время кипит масло, и нужно, чтобы не сгорела картошка, и варится суп, и нужно, чтобы картошка не разварилась, и все это одновременно, нужно просто летать; мы готовим в основном из картошки, очень редко – со свининой, и, кто знает, что было бы, если бы мы жарили юкку и бананы, и все это одновременно; ни одного дня у нас нету для отдыха, даже воскресного, объявленного Богом, ни единого утра, чтобы отдохнуть, потому что божьи люди едят каждый день, и мы должны эту еду готовить, все очень просто, а если не будем, они просто умрут. Кто знает, сколько километров мы пробегаем за день.

Заговорила самая махонькая Лилия:

– Дело не только в венах, – сказала она. – Когда возишься с угольной печью и с кухонной утварью, такой же старой, как ты сама, все ломается, выскакивает из рук, норовит воткнуться в тебя острием, оставить ожоги.

Она показала морщинистую руку, пересеченную кровавой язвой ожога.

Ночь жалоб, подумал Танкредо. Такую же ночь он пережил сам, в своей комнате, когда три Лилии молча вошли к нему, каждая со своим стулом, сели полукругом и стали рассказывать, как они намаялись, демонстрировать свои ожоги, спрашивать, не может ли Танкредито поговорить с падре, объяснить ему, что они больны, что им нужны две-три крепкие молодые помощницы. Сами они уже не справляются.

За три года, что прошли с тех пор, как начались благотворительные обеды, жалобы только множились; они ловили горбуна на каждом углу и умоляли замолвить за них словечко перед падре Альмидой; они умирают, говорили они, болеют все серьезнее, они устали и отупели от монотонной работы. Ведь какие горы еды они должны готовить в обед! Хоть это и не особые обеды, а просто супы из картошки, пюре, жареная картошка, картошка в соусе, картошка фаршированная и тушеная, картошка в тысяче обличий, этих обедов слишком много, слишком много, чересчур; они бы рады, как титаны, кормить картошкой весь свет, но они всего лишь низкорослые старухи, и эта непрерывная беготня изматывает; ведь нужно еще думать об обедах самого падре, о его особых обедах, об обедах дьякона и их собственных обедах, о еде для котов, и все это одновременно и каждый день; может, они действительно одряхлели, а может, жизнь в одночасье стала им не мила. Той ночью Танкредо не придал значения их жалобам, он почти их не слушал; странно было видеть Лилий сидящими на маленьких стульчиках вокруг его кровати, всех троих, закутанных в темные шали; луна краем глаза заглядывала в окно и освещала их возбужденные, испуганные лица, наверно, такие же, как у самого Танкредо. «Нам не хочется думать, говорили они, что это Селесте Мачадо старается, прости Господи, чтобы падре Альмида забыл о нашем существовании». – «Почему бы вам самим с ним не поговорить?», спросил он. А они: «С достопочтенным Альмидой?» – «Да, с падре Альмидой». – «Боже упаси, это невозможно, мы не посмеем. Как можно роптать против того, кто дает тебе стол и кров? Ему бы самому сообразить, что с нами творится, но он так занят, на нем лежат заботы о духовной жизни прихода, мы видим его в неустанных трудах, как можно требовать, чтобы он помнил о нас, но все-таки, когда он проходит через кухню, здоровается с нами, он должен бы заметить, что мы давно состарились, должен бы понять, что мы уже не те, подумать, что нам нужна помощница, хотя бы одна крепкая девушка на самую тяжелую работу, мыть посуду, например, у нас у всех артрит, после жара печей нельзя мочить руки в холодной воде, от этого болят пальцы, посмотрите-ка, мы почти не можем их согнуть, не можем чистить картошку, для нас это пытка, но не потому, что мы ленивые, а потому, что нам невмоготу терпеть, только и всего».

– У меня вообще нет одного пальца, – осмелилась вставить одна из Лилий.

То же самое она сказала Танкредо тогда, ночью, а теперь повторила Матаморосу:

– Это моя вина. Я резала лук и пыталась вспомнить сон, который видела под утро. Я его помнила даже после завтрака, и очень радовалась, потому что сон был счастливый, такой, от которого человек смеется сам себе под нос, как ненормальный, и мне хотелось смеяться, когда я резала лук, но я забыла сон… не могла вспомнить; мне кажется, что во сне кто-то сказал у меня в голове два слова, только два слова, но я не могла их вспомнить, только два слова, и, пока я старалась их вспомнить, раз – и отрубила себе палец, вот этот, падре.

Она протянула руку, на которой не хватало указательного пальца.

– Верно, – сказал Матаморос, – пальца нет.

– Отстань ты от падре со своим пальцем, – сказала другая Лилия.

– Да, – подхватила третья. – Сама признаешь, что виновата, так о чем говорить?

– Может – сама, может – сон. Не знаю. Я рассказываю, чтобы падре понял, что мы не зря зовем его поужинать. Хотим – значит, хотим. Ради него и усталость прошла. Ради него мне и другого пальца не жалко. Это не пустые слова. Никто из нас не хочет отпускать падре.

– Самарянки, Евангелие от Иоанна 4:7–30.

– Так говорят, падре. Но вы не пожалеете.

Лилии вышли из кабинета. Снабженные и направляемые одним и тем же радаром, все три внезапно замерли на пороге. И одновременно подбоченились.

– Танкредито, – сказали они в темноту. – Побудьте с падре. Когда будет надо, мы вас позовем на кухню.

Все это время они знали о присутствии горбуна, угадывали его в темном саду.

Уже в компании Танкредо Матаморос смог, наконец, донести рюмку до рта. Он выпил ее залпом и налил еще. Снова выпил, более спокойно, и снова налил. Танкредо будто ждал, что он выпьет и третью, но Матаморос не доставил ему такого удовольствия.

– Nunc dimittis[7]7
  Ныне отпущаеши (лат).


[Закрыть], – сказал он.

– Nihil obstat[8]8
  Ничто не препятствует (лат).


[Закрыть], – отозвался Танкредо.

Наступила тишина, которую прервала яростная тирада Сабины:

– Вам бы не следовало носить священный сан, – презрительно выпалила она.

Сабина вошла и остановилась перед Матаморосом. На ее искаженном лице читалось наигранное любопытство.

– Почему бы вам не попросить освободить вас от служения? – сказала она.

И добавила, оглядев полупустую бутылку:

– Пьете, как грузчик. Или забыли, где мы находимся? До такой степени напились? Пользуетесь доверием падре Альмиды? То, что вы помыкаете Лилиями, мне безразлично, но я надеюсь никогда вас больше здесь не видеть, никогда в жизни. И за один стол с вами не сяду. Скажите Лилиям, что я сегодня не ужинаю, что я ушла туда, где только Бог сможет меня отыскать. И останусь там, пока не умру.

– Или пока вас не отыщет Бог, – сказал Матаморос, ни на кого не глядя.

Сабина вышла, как и вошла: стремительно, пылая гневом. На Танкредо она даже не взглянула и скрылась в саду. «Наверно, спешит туда, где ее сможет отыскать Бог», сказал падре Матаморос. Он встал с рюмкой в руке и, пока пил, смотрел в темноту.

– Я лучше пойду, – сказал он.

– И не думайте, падре.

Три Лилии вернулись. Они с превеликой деликатностью подхватили его под руки. Казалось, они собрались нести его на руках.

– Вы пойдете на кухню, – сказали они, – этого хочет Господь.

И увели его. Покорившийся падре позволил себя увести.

– Танкредито, прихватите с собой бутылку, – взмолился он, не оборачиваясь, – сделайте мне такую милость.

III

– Эти коты не дают нам покоя, их шестеро и все родственники, раньше они ничего не вытворяли, а теперь взялись нас донимать, хитрюги эдакие, бандиты, неучи, злодеи, а один еще писает, где попало, портит нам подушки, сатана.

Лилии заговорили о котах, показывая падре кухню: помимо пирамидального чулана и двух холодильников здесь стояли четыре электрические плиты, но их не хватало, и пришлось добавить к ним угольную печь, широкую и древнюю – она занимала весь угол, ее резные металлические дверцы закрывали глубокую топку, выдыхавшую красное дрожащее марево, уже не раскаленное, но яростное, нагретое опасным огнем, реявшим внутри. Рядом с печью, у окна с видом на сад, стоял длинный деревенский стол. В красноватых отблесках огня можно было разглядеть котов, мрачных и косматых, – они затаились на полках увешанного кухонной утварью буфета, на них-то и смотрели Лилии и Матаморос.

– Неизвестно, кто тут сын, кто – отец, но один из них стал нахальничать, и мы определили, который. Вот этот.

Лилии одновременно указали на одного и того же кота, апатичного, ничем не отличимого от остальных.

– Вы уверены?

– Это видно по глазам, – сказали они. И все трое с назидательным видом надвинулись на кота.

– Но сейчас этот кот не будет нам мешать, верно? – обратились они к нему, грозя пальцами и демонстрируя весь набор гримас и доходчивых пантомим, сулящих неотвратимую кару за непослушание.

После чего кот, казалось, был забыт. Теперь Лилии показывали падре стол, украшенный кувшином с фрезиями.

– Посмотрите падре, это все для вас, сущие пустяки.

Словно стратеги, обсуждающие над развернутыми картами план предстоящей битвы, Лилии рассказали об особенностях каждого из блюд, оттенках их вкуса, благоприятных эффектах и особых секретах; существовала и последовательность, в которой надлежало всем этим наслаждаться. Поешьте апельсиновых долек, падре, они хорошо очищают небо; между сырами полезно съесть кружочек яблока; рекомендуем вам пирожки с морепродуктами, рогалики, сердечки и этот салат с телятиной и ветчиной, смотрите, какие красивые колбаски, соус к ним очень, очень хорош; а что делает здесь кролик? Дожидается вас, падре. Вы, Танкредито, тоже идите сюда, потому что человек начинает есть глазами, – любо животу, что глаз заприметил, – а тогда, слава Богу, остается только протянуть руку и донести кусок до рта.

Начали рассаживаться. Спасибо, благодарили Лилии; спасибо, благодарили Танкредо и падре. Словно под действием этого волшебного слова один из котов исчез из своей ниши, но Лилии не спускали с него глаз – мы тебя видим, предупредили они, мы не спускаем с тебя глаз. Под взглядами Лилий кот замер на полдороге к столу – казалось, он придумал более приятное место, куда метнуться, и исчез в темноте. Освещение в кухне было очень тусклым. Половину лиц скрывала тень, и можно было только гадать, как они выглядят. Кот растворился в темноте, и Лилии заволновались. Мы тебя видим, объявили они хором, мы не спускаем с тебя глаз.

Но они его не видели, и это их беспокоило.

– Он вор, – причитали они, – ему нравятся артишоки, можете себе представить? Мы не знаем, что с ним делать, пропади эти коты пропадом, как говорят добрые люди. Однажды он сожрал фаршированные яйца, которые мы приготовили для падре Альмиды, в другой раз – свиные медальоны вместе со всеми украшениями. А уж если перечислять все, то нужно вспомнить сыр костеньо, который достался ему целиком, и все прошлогоднее мартовское сало, так нет же! он еще и жизнь нам отравляет, писает на одежду, прячет вещи. Бог свидетель, у нас никогда не было такого кота, хотя за нашу жизнь их тут много побывало: Бенедикт, Каликст и Гонорий – это первые, а как их не стало, появились Анисет и Северин, потом Симплиций – он жил один, после него были Иннокентий, Тера, Бонифаций и Лев, Святой, Блаженный, Феликс, Агапит, Праведник, Мильтиад, Гай и Фабиан; Святого отравили, Блаженный и Агапит погибли под колесами – в тот день лило как из ведра, их сменил Иларий, потом появились Луций и Эварист, Клемент и Сизинний, у нас много было котов, Пий, Фламинио, Триумф и Селедонио и прочие мурлыки с другими именами, но кошек мы почти никогда не заводили, очень мало, двоих или троих, потому что они похожи на некоторых женщин, от них одни неприятности, крики и кровь.

– Вы неплохо разбираетесь в папских именах, – заметил Матаморос.

– Да, падре. Так мы выражаем свою любовь к святым, апостолам и посланникам Бога на земле – даем их имена нашим котикам, самым любимым, которые живут, едят и просыпаются вместе с нами, с которыми мы смеемся и плачем, ведь они выслушивают нас, падре, и сочувствуют нам, сопереживают, поэтому так приятно, когда котика зовут, скажем, Иисус, или Симон, или Иаков, или Петр – это, конечно, не то же самое, как если бы с тобой рядом жил апостол, но, хотя они всего лишь коты с кошачьими сердцами, так ведь и они твари Божьи, верно? Но бывает, сталкиваешься с кошачьей неблагодарностью, вот как с этим сатаной, о котором мы вам говорили, который доводит нас до слез и терзает нам душу.

Лилии вглядывались в темноту. Кот как сквозь землю провалился. Им очень хотелось продолжать разговор, но кот, его отсутствие тревожило их. А поговорить хотелось. Ведь сколько времени они ни с кем не разговаривали! Тем более с поющим священником, да еще таким заботливым, таким внимательным.

– Зачем так волноваться, – сказал падре.

Его не прельщали бесчисленные причудливые блюда, красовавшиеся на столе, но он украдкой поглядывал на сопровождавшие их бутылки с красным вином. Танкредо принес и поставил бренди на край буфета, и падре ревностно отследил каждое его движение. Казалось, он не мог сделать выбор между вином и бренди.

– А этот неблагодарный кот, – спросил он для виду, поскольку его глаза, следившие за бренди, немного бегали, – его как зовут?

Лилии молчали. Наконец самая маленькая собралась с духом и ответила, взмахнув солидным куском хлеба с авокадо и креветками:

– Альмида, падре.

Две другие сурово кивнули, уверенные в себе и в том, что говорят.

– Да, падре. Его зовут Альмида. Как достопочтенного Хуана Пабло Альмиду.

У Танкредо вырвался короткий смешок. Ни падре, ни Лилии не обратили на него внимания.

– Кто бы мог подумать, – удивился падре Сан Хосе Матаморос. – Альмида – кот, который ведет себя хуже всех.

– Который больше всех нас донимает.

Танкредо снова не удержался от смеха.

– В чем дело, Танкредито? – повернулась к нему одна из Лилий. – Мы говорим что-то смешное?

Матаморос налил всем вина.

– Здесь для всех, – сказал он.

Подняв рюмку, падре произнес тост:

– За Альмиду, Не за кота. А за достопочтенного Хуана Пабло Альмиду. Этот стол – его заслуга.

Он благословил рюмки, Лилии выпили залпом и налили себе еще.

«Уже поздно, что-то они задерживаются». Танкредо думал об Альмиде и дьяконе. Девять вечера, а их все нет. Сабина под алтарем, подумал он, ждет, как сказала (или это сказал Матаморос?), когда ее отыщет Бог, так что, как только у ворот просигналит «фольксваген», нужно бежать к ней и предупредить: вылезай, Сабина, приехал Мачадо. Но, может быть, после предательства Танкредо она ушла в свою комнату и в одиночестве строит козни на завтра. От Сабины жди, чего хочешь. Она и сюда может вернуться и, взбесившись оттого, что Матаморос еще не ушел, не только оскорбить его, но и швырнуть ему в лицо какое-нибудь блюдо, бутылку, а то и электрическую плитку. Ведь это он своим назойливым присутствием разрушил ее планы, Сан Хосе Матаморос, замечательный маленький падре, осушавший бутылки одну за другой и наслаждавшийся дивным вкусом тех блюд, которые ему подсовывали Лилии.

– А тот десерт, во-он тот, как называется?

– Никак, падре, каждый называет его по-своему.

– А эти крылышки? Похожи на воробьиные.

– Почти, падре. Это крылышки молоденького цыпленка, в них косточки так прожарены, что рассыпаются во рту. Попробуйте.

– А шишки?

– Это апельсины в сахаре.

– Шкварки на рисе – просто чудо.

– Еще бы, они из поросенка!

– А вино, святые женщины, какое вино, Боже мой!

Они снова выпили, Танкредо решил присоединиться. Он еще не дотрагивался до еды, но Лилии словно забыли о нем, все их внимание сосредоточилось на падре, да еще на коте, на пропавшем коте, который вдруг, с быстротой искры в кошачьем глазу, возник и исчез, унося с собой куриный окорочок. Лилии дружно вскочили, крича:

– Вот он, я его видела, видела! Ах ты, проклятый Альмида, почему я его не схватила? Ты же была ближе всех.

Убитые горем, переговариваясь друг с другом и чуть не плача, они кружили в глубине темной кухни.

– Он стащил куриный окорочок.

– Хитрюга.

– И прямо у падре из-под носа, какой стыд.

– Не убивайтесь вы из-за кота, – сказал Матаморос. – Пусть себе попирует цыпленком.

– Как же не убиваться? Мы стали нерасторопными, – причитали они. – Потеряли сноровку. Как таким старухам ловить кота, особенно Альмиду, который хуже всех и позволяет дотронуться до себя, только когда хочешь его погладить.

– Да оставьте вы его в покое.

– Он же украл окорочок.

– Забудьте окорочок.

Запыхавшиеся Лилии вернулись к столу. Они подняли рюмки, которые Матаморос уже успел наполнить щедрой рукой.

– Альмида так и будет воровать, – говорили они, – и не с голоду, а только чтобы нам насолить, за окорочком придет очередь крылышкам, потом кролику… падре, вам бы лучше поторопиться, а то Альмида вас опередит и тогда – прощай кролик, он ведь всего один, можно сказать, украшение стола.

– Я бы предпочел, чтобы мы говорили о котах, не используя имени достопочтенного Альмиды, – голос Матамороса звучал теперь более торжественно.

– В таком состоянии, бывает, забудешься, – оправдывались Лилии.

Они облизывали губы, красные от вина.

– Как же много мы выпили, и так быстро! – удивлялись они. – Пьешь себе и пьешь, как святую воду. Надо бы назвать вора по-другому. Какое бы придумать ему имя?

– Никто, – предложил Матаморос. – Никто — самое основополагающее из всех имен.

И он впервые непринужденно рассмеялся. Лилии снова выпили.

«Лилии захмелели», подумал Танкредо, не веря своим глазам. Пока он представлял себе сидящую под алтарем Сабину, Лилии успели хорошенько набраться. Не зря они продолжали двусмысленно называть Альмидой то кота, то падре. Достопочтенный Сан Хосе, напротив, выглядел теперь очень пристойно, ободрял их и утешал, но безуспешно, потому что кот-ворюга не давал им покоя, портил их маленькое счастье, вынуждал отвлекаться и тревожно поглядывать по сторонам.

– Если бы не этот кот, мы были бы счастливы! – воскликнула одна из них.

Прозвучало это так, словно она крикнула: «Мы были бы счастливы, не будь на свете Альмиды».

Лицо Матамороса теперь светилось мягкой улыбкой неземного блаженства, той радостью, которая ведома только пьяному. Он разговорился с Лилиями, открывал им свои секреты, расспрашивал сам и отвечал на их вопросы, он увлекал их беседой и увлекался сам, временами пробовал и нахваливал угощенья; беседа совершенно захватила Лилий, возвысила их в собственных глазах, и не было недостатка в тостах, звенели, чокаясь, рюмки, и проливалось на фрукты вино.

И вдруг погас свет. Сперва этого никто не заметил, и не столько благодаря красноватым отблескам, все еще дрожавшим вокруг угольной печи, сколько потому, что падре неожиданно запел: пение и тьма застали всех врасплох. Даже Танкредо не заметил, что свет погас. Он уже давно сосредоточился на словах Матамороса, особенно на его последних словах о том, что падре всегда мечтал стать певцом и петь с утра до вечера и с вечера до утра, петь на востоке и на западе, на севере и на юге, и бродить с песней на устах до самой смерти. «Раньше я пел другие песни», и только он это сказал, как погас свет, и тут же зазвучала песня, зазвучала в могильной темноте и оглушительно отозвалась в каждом сердце. Достопочтенный Сан Хосе Матаморос дель Паласио спел болеро, примерно до середины, потом – танго, тоже до середины, на особый лад, потом пасильо, кумбию[9]9
  Кумбия – народная колумбийская мелодия, в которой сочетаются музыкальные традиции трех культур: негритянской, индейской и европейской.


[Закрыть], балладу, и снова болеро: разливается вода, и в далекой деревне оборвется мой путь, там встречу я смерть, пел он, и непроглядная тьма служила фоном для его голоса и повторяла его, как странное эхо другого эха.

– Свет погас, – испуганно заметила, наконец, одна из Лилий. Стало слышно, как она уверенно, ни на что не натыкаясь, пробирается вдоль стола, и все увидели пламя свечи, окрасившее в оранжевый цвет ее морщинистое, лоснящееся лицо. Она зажгла еще одну свечу и вернулась к столу. Сев на свое место, она принялась испуганно озираться по сторонам, как и остальные Лилии, но ни один из котов не появлялся. Лилии перевели дух.

– Пойте, падре, – просили они, как вошедшие во вкус игры дети. – Пойте хоть со светом, хоть без.

Пение священника полностью захватило Танкредо. Он погружался в мечты от каждой песни, ее слов, печалей и радостей, о которых в ней говорилось. Он пил, как во сне, и витал в почти незнакомых эмоциях. Его беспокоила темнота, потому что Сабина могла испугаться: если она все еще в алтаре и больше не видит даже тусклого света из ризницы, то наверняка испугается, поднимет крик, и, не дай Бог, ее услышат, вернувшись, Альмида и дьякон – Танкредо знал, что Сабина с детства боится темноты. Сходить за ней? Бывало, электричество отключали на всю ночь и включали с восходом солнца – такая своеобразная шутка. А может, он просто ищет повод, чтобы поспешить к поджидавшей его Сабине? Нет, с Сабиной покончено, но он был вынужден с удивлением признать: он всегда ее хотел, и это можно объяснить и оправдать его любовью, любовью? Эх, если бы она до сих пор ждала его под алтарем, да, под алтарем или на алтаре, под любым алтарем или на любом алтаре мира, Сабина, существо, с детства занимавшее особое место в его жизни, недоступная девочка, с которой он никогда не мог поговорить ни минуты из-за вечного страха, что их застанет Альмида или, еще того хуже, дьякон, ее крестный и враг; с такой неотступной тенью, как он, им нигде не было покоя, приходилось все время прятаться; случайно увидев друг друга на территории храма, они только здоровались, а свиданья назначали во дворе, в укромных зарослях, в последнее время – в комнате Сабины, под пологом страха, как тогда, давно, в детстве, когда они забрались поиграть в алтарь и дрожали от страха, хотя искать их здесь никому не пришло бы в голову. Он хотел Сабину, потому что она внушала ему благоговение, не то, что другие женщины, более приземленные, менее возвышенные, такие, как проститутки с благотворительных обедов – на них он привык смотреть, почти не замечая. Танкредо поймал себя на том, что исподтишка крестится. Он слышал голоса Лилий, голос Матамороса и попытался поймать нить их разговора.

– Нет более счастливых приятелей на свете, чем мальчик и его пес, – говорил Матаморос.

Через некоторое время Танкредо снова вынырнул из своих размышлений и услышал голос одной из Лилий:

– С этим котом чувствуешь себя, как на улице: разинешь рот – и язык изо рта стащит.

Она сказала это после того, как воришка-кот появился и исчез, унося на этот раз увесистую шкварку. Головы Лилий повернулись вслед торопливому топоту лап, но сами старухи даже не пошевелились. Вместо того чтобы бежать за котом, они покачали головами и подлили себе вина; похоже, они даже улыбались.

– Бывает, вспоминаются забытые песни, – сказал падре Матаморос. – Помню одну о друзьях, которых больше нет рядом. Много лет назад меня научил этой песне поэт Фернандо Линеро[10]10
  Фернандо Линеро (р. 1957) – колумбийский поэт и музыкант.


[Закрыть], он божественно играл на пианино.

Падре промочил горло хорошим глотком; бутылка была последняя, но мгновенно, как по волшебству, одна из Лилий заменила ее новой, словно боясь упустить хоть секунду пения; она поставила бутылку справа от падре и замерла, как раз вовремя, потому что Сан Хосе запел, как поет одинокий путник, идущий, куда глаза глядят, когда есть только он и дорога, и, пока он пел, его взгляд бродил по лицам Танкредо и Лилий, по тусклому пламени свечей. Этот кот на столе, что он там так уверенно делает, – забеспокоился на секунду Танкредо, – облизывает усы, внимательно слушает Матамороса, другие коты тоже бродят по столу; вот один, похожий на вытянутую хоругвь, сосредоточенно принялся за кролика, не спеша доедает золотистую шейку, смакует ее, выплевывает косточки, и, кажется, никто этого не замечает, никто его не видит, голос продолжает петь, свечи потрескивают в ответ; вот уже и коты наелись и стали пристально всматриваться в буфетные полки своими изумительно равнодушными глазами; они идут, огибают стол, прыгают, один за другим, и укладываются в своих нишах, настороженно, пристально глядя туда, откуда доносится голос Матамороса; старухи танцуют, – подумал Танкредо, неожиданно увидев Лилий, – и был прав: вдохновленные размеренным вальсом, который напевал теперь Матаморос, Лилии, забыв про все на свете, зачарованно кружили по кухне в молчаливом танце, словно под водопадом: глаза прикрыты, руки приподняты; Танкредо не знал, сколько прошло времени, но вдруг увидел, что коты возвращаются, спрыгивают один за другим к краю стола и исчезают в темноте; их прыжки неимоверно затягивались, коты медленно летели и, прежде чем исчезнуть, словно зависали в полете на пару секунд; одновременно Танкредо заметил, что Лилий уже нет, невероятно, но не было ни одной Лилии, ни сидящей за столом, ни танцующей вокруг стола. Он обнаружил, что Матаморос перестал петь, и смог стряхнуть с себя чары последней песни, вытянув руки и сцепив их за головой, как будто собирался потянуться; значит, они с падре Матаморосом остались одни, с каких же пор? Они оба молчат, нет, падре Матаморос говорит о снах, он рассказывает сон, или он поет? В чем же заключался сон падре Матамороса? Давно он говорит о снах? Они сидели за столом и внимательно смотрели друг на друга, запнувшись на полуслове, не в силах вспомнить, чья теперь очередь говорить. Сам не зная, как ему это удалось, Танкредо возобновил разговор, который якобы вел с падре, или все-таки вел? Как бы то ни было, он сказал падре, а может, просто неторопливо продолжил свой прерванный рассказ: мне снилось, падре, что у меня есть рабыня-индианка, и она, как животное, сидит на цепи, и я прогуливаю ее по солнечному лугу, по солнцу, пахнет солнцем, и жутчайшая похоть, падре, нависает над нами, и не оставляет мне ничего другого, как обнять индианку; мягкий мох предлагает лечь на него, густой дуб бросает тень, она лениво растягивается на траве, приглаживает ее, как простыню, зовет меня отдохнуть и той же цепочкой, на которой я ее веду, тащит меня к себе, как будто это я животное, а не она, и раздвигает ноги, и весь ее ад, падре, смыкается вокруг меня.