Текст книги "Валентина"

Автор книги: Эвелин Энтони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Для раненых не хватало кроватей. Де Шавель лежал на своих носилках на полу, и ему приходилось даже лучше, чем тем, кто лежал лишь на тонком одеяле, постеленном на деревянный пол. На примитивной кухне, устроенной в зале, примыкающем к парадному, готовилась еда. Были установлены печи, в которых горел огонь, на растопку рубили драгоценную мебель, и позолоченные стены покрылись копотью. Система канализации в этом роскошном дворце была очень примитивной и никак не справлялась с нуждами ста пятидесяти человек и еще трехсот лежачих больных. Главный военный врач, опасаясь вспышки тифа и дизентерии, велел построить отхожие места. Но ему было сказано, что у армии есть более достойное занятие, чем рыть выгребные ямы из-за того, что ему не нравится плохой запах.

Около полковника медленно умирал молоденький лейтенант-гренадер, у него были повреждены внутренние органы, когда он попал под копыта русской конницы. Поскольку внешне не было ничего, что хирурги могли бы зашить или отрезать, то они и не знали, что конкретно у него повреждено, и его положили на повозку с ранеными. Многих умирающих пришлось оставить на месте сражения.

Около шести часов вечера врачи заканчивали дневной осмотр, оставалось лишь сделать несколько перевязок. Запас постельного белья, обнаруженный в доме, был воспринят как дар Божий для перевязки раненых. Де Шавель закрыл глаза и постарался не думать о боли, когда начали перевязку; он напряг мускулы и стал думать о постороннем, насколько это вообще было возможно, пока длилась мучительная процедура. Силы покинули его, кругом слышались крики и стоны, и когда он открыл глаза, то увидел, как из комнаты выносят трех умерших. Юноша рядом с ним стал кашлять, изо рта его потекла струйка крови, он громко стонал. Де Шавель попытался приподняться и позвал на помощь.

– Санитар! Санитар! Скорее сюда! – Голос его дрожал и был еле слышен, но никто не отозвался. Он откинулся назад и впервые по его осунувшемуся лицу потекли слезы, вызванные бессилием и жалостью к этому мальчику, страдающему от предсмертного кровотечения, он также злился на то, что ничем не мог помочь ему из-за своей слабости. Он опять позвал на помощь, на этот раз его услышали, подбежал измученный санитар.

Де Шавель потерял сознание, а когда пришел в себя, то огромная комната была погружена в полумрак, горели лишь несколько свечей в том конце зала, где сидели дежурные врачи. Он уже забыл, что произошло несколько часов назад, сознание еще не полностью вернулось к нему, болела отрезанная рука. Он с усилием повернулся налево, чтобы взглянуть на юношу, с которым ехал от самого Бородино. Но там никого не было. Лишь солдат устало вытирал грязной тряпкой следы смерти.

Полковник закрыл глаза и незаметно уснул, во сне он кричал, но никто его не слышал, и он проснулся опять лишь глубокой ночью. В комнате было светло, как днем, слышался какой-то треск, прерываемый время от времени глухим грохотом. В высоких окнах виднелся яркий желтый свет. Слышались голоса, раненые пытались приподняться, врачи и санитары сгрудились у окон.

– Что? Что происходит? – спрашивал шепотом Де Шавель. Наконец кто-то из проходивших мимо остановился и ответил:

– Город горит! Это не утренняя заря, месье. Это горит Москва!

Несколько русских патриотов по приказу коменданта города Растопчина остались в Москве и подожгли заранее намеченные объекты в разных концах города. За считанные минуты пожар охватил деревянные дома, а сильнейший ветер разносил искры от крыши к крыше.

Из-за нехватки воды было невозможно погасить пожар, и огонь охватывал все новые и новые кварталы. Французские патрули хватали и расстреливали поджигателей, однако были бессильны прекратить этот ад. Те звуки, что слышал Де Шавель, были спешными попытками взорвать дома, находящиеся в непосредственной близости от пожара, чтобы создать какое-то свободное пространство, которое не мог бы перескочить огонь. Однако сильный ветер переносил искры и огненные вихри от дома к дому, и новые пожары вспыхивали в том месте, где они касались крыш. Через двадцать четыре часа поступил приказ эвакуировать госпиталь.

Самому императору пришлось покинуть Кремль, армия, пытающаяся найти спасение и возможность перегруппироваться, была вынуждена оставить горящий город и расположиться лагерем в его окрестностях, в то время как их единственная надежда на зимнее убежище сгорела за пять дней и ночей. Французский посланник генерал Ларистон отправился в Санкт-Петербург, чтобы попытаться склонить царя Александра к переговорам, поскольку бывший посол Франции Куланкор отказался взять на себя эту миссию. Он знал из собственного опыта, что это безнадежное дело. Царь не осмелился бы подписать с Францией договор о мире, даже если бы и захотел, – его бы убили придворные.

Последние надежды на мир, которые теплились у Наполеона, были развеяны, когда русский генерал Кутузов неожиданно налетел на полки Мюрата во Внукове и крепко их потрепал. Был отдан приказ покинуть дымящиеся руины Москвы и двинуться по направлению к Смоленску, где предполагалось разместить армию на зиму. Никто из окружения императора не осмеливался говорить об этом маневре как об отступлении, хотя все прекрасно знали, что это есть не что иное, как бегство. Его бессильный гнев выразился в том, что он приказал Мортьеру при отступлении взорвать исторические здания Кремля.

Медленное движение назад началось девятнадцатого октября, позади войск и артиллерии тряслись в своих повозках раненые. Де Шавель настоял на том, чтобы его посадили, его первые попытки встать окончились довольно плачевно – он беспомощно рухнул на пол и долго не мог подняться, от этого открылась рана на груди. Теперь же он сидел, прислонясь спиной к борту повозки и придерживаясь рукой за борт. Справа и слева от него были раненые, те, кто не мог сидеть, лежали на полу у них в ногах.

Один из раненых – майор Бюфо, сражавшийся в Бородинской битве под командованием Нея и потерявший глаз от страшной сабельной раны на голове, повернулся к однорукому полковнику, сидевшему рядом с ним, и произнес:

– Отправились назад? Да, это первое отступление за двадцать лет, что я служил у императора. А вы не знаете, куда мы направляемся, полковник?

– Только слухи и ничего конкретного, – сказал Де Шавель. – Возможно, в планы императора входит где-то перезимовать, а затем весной начать новое наступление.

– Чем? – спросил майор. – Мертвецами? Поверьте мне, полковник, никто из нас эту зиму не переживет. Я на днях разговаривал с одним прусским лейтенантом – это было еще до того, как мы начали путь, – так он сказал, что здесь самые страшные в мире зимы. Поэтому они и сожгли Москву – чтобы заставить нас повернуть назад. У меня в Нанси остались жена и дети, но я не думаю, что мне доведется их опять увидеть. Может быть, это и к лучшему, моей жене не понравилось бы мое лицо теперь. А вы женаты, полковник?

– Нет, – ответил Де Шавель. – Моя жена умерла. А детей у меня нет.

– Так лучше, – сказал майор. – Тогда можно сражаться и ни о чем не думать.

В бреду и беспамятстве Де Шавель не думал ни об одной женщине, ни одно лицо не вспоминалось ему, но сейчас он отчетливо видел перед собой Валентину такой, какой она была в тот последний вечер в Чартаце, когда сказала, что любит его. У него не было ни жены, ни сыновей, ни дочерей, никого, кроме друзей, таких же солдат, как и он сам, и все они были, возможно, обречены, как только что сказал майор. Он не вспоминал об этой девушке и не мог понять, почему вдруг ее образ тронул его. Он вспомнил слова ее сестры, произнесенные ею перед его отъездом: «Для некоторых женщин существует один-единственный мужчина. Если к ним относится и Валентина, то она никогда больше не будет счастлива». Нет, конечно же, это не так. Де Шавель счел такую мысль совершенно нелепой и тут же забыл о ней. Графиня уже наверняка забыла о нем – три с половиной месяца для женщины это целая жизнь, если она не видит мужчину. Лилиан начала изменять ему через две недели после его отъезда в Египет. Странно, что теперь он мог совершенно спокойно думать об этом, память о жене стиралась в его душе, он даже с трудом мог вспомнить ее лицо. Вместо этого перед его глазами вставало другое, невыразимо прекрасное, с глазами, светящимися любовью, которую он отринул, как романтические бредни. Неожиданно его разозлила мысль, что он совершенно один в этом мире и некому будет оплакивать его, если он умрет.

– У меня есть любовница, – продолжал майор. – Славная девочка, она была в Данциге, когда мы там стояли. Ей тоже не понравится мое лицо. Вам нужна женщина, полковник, иногда любовница гораздо преданнее жены. – Майор коснулся повязки, закрывающей его голову и часть лица. Когда раны заживут и кожа стянется; он станет уродом.

– У меня есть кое-кто, – сказал Де Шавель. – В Польше. Но кому нужен однорукий калека? Самое лучшее, что мы можем сделать, друг мой, это перестать себя жалеть и думать о том, как бы снова вернуться в строй. У меня есть два глаза, а у вас – правая рука. Вместе мы можем считаться одним целым человеком! – Он горько засмеялся, но тут же замолк, поскольку еще сильно болела грудь. Майор ничего не сказал, он лишь дотронулся до своей повязки и медленно опустил голову на грудь. Де Шавель так и не понял, был это жест отчаяния или же майор просто заснул.

Глава 6

– Вас хочет видеть мадам, майор.

Поль Антуан Де Ламбаль поднял голову от бумаг, которые изучал, и нахмурился оттого, что младший офицер оторвал его от дел. Он был оставлен за старшего Французской Разведки в Варшаве, официально занимая пост военного советника при парламенте Великого Герцогства, и каждое донесение, которое он получал от своих агентов, было хуже предыдущего.

Боевой дух в Великом Герцогстве быстро падал, потому что газеты печатали новости о поражениях французов и о сожжении Москвы. Целью работы разведки и французских дипломатов было сохранение польской поддержки в тылу Императорской Армии и обеспечение сохранности путей снабжения провиантом. Он начинал думать, что это – невыполнимое задание.

– Кто она? И чего хочет?

– Она не говорит, майор. Она лишь сказала, что это очень срочно.

– Ба, – заметил Де Ламбаль, – всегда все очень срочно. Узнайте ее имя и скажите ей, что я ее не приму, если она не сообщит его.

Он был интересным мужчиной; его волосы за пятнадцать лет службы почти совсем поседели, у него были пронзительные темные глаза, и он носил одну из самых старых и знатных фамилий Франции. Он был кузеном княгини Де Ламбаль, красивой подруги Марии Антуанетты, которую парижская толпа растерзала на куски во время Революции. Его родители бежали вместе с ним в Англию, где он и воспитывался в сравнительной бедности. Он ненавидел свое изгнание и презирал своего аристократического отца за это бегство; но больше всего он ненавидел Англию и невыносимое высокомерие английской аристократии, которая выказывала презрение и недоверие к французским emigres, поскольку волнения Террора были забыты.

В девятнадцать он сделал свой выбор. Его родители и друзья могут оставаться в изгнании вместе с Бурбоном и своими старыми предрассудками; он не симпатизировал роялистам, ничего не значащим титулам и бессмысленным правилам этикета, окружающим преемника убитого Людовика XVI. Новая восхитительная эпоха начиналась во Франции под эгидой самого выдающегося молодого солдата в Европе. Францией уже не правили якобинцы, требующие голубой крови. Революция закончилась, и национальный дух требовал завоеваний, что привлекало Поля Де Ламбаля. Он вернулся, поступил на военную службу и уже через два года проявил себя и получил офицерское звание. Борьба была его жизнью. За выдающуюся храбрость во время испанской кампании молодой офицер и был награжден орденом Почетного легиона; но когда должна была начаться война с Россией, его сразила жестокая лихорадка. В результате он оказался в Варшаве, но это положение считал самым скучным и неблагодарным в Императорской Армии.

Младший офицер вошел в кабинет через несколько минут, в течение которых майор успел забыть о нем.

– Мадам зовут княжна Суворова. Она за дверью, месье, она отказалась ждать внизу.

– Суворова? Мне знакомо это имя.

– Вам оно должно быть знакомо, – отрывисто произнес женский голос. – Оно принадлежало одному из самых выдающихся генералов в мире.

Дама вошла в комнату и отбросила вуаль, которая закрывала ее лицо. Де Ламбаль приподнял брови и внимательно посмотрел на нее без тени удивления.

– Русский генерал. Кто вы, мадам, – эмиссар мира от царя?

– Нет, – резко ответила Александра; она с трудом сдерживалась. Ее нервы были на пределе от волнения и бессонницы; по приезде в Варшаву она скрывалась в гостинице в торговом квартале города, а выезжала лишь в наемном экипаже под густой вуалью, как будто была вдовой.

– Прошу прощения за вторжение, майор, но у меня к вам чрезвычайно срочное дело. Я должна поговорить с вами наедине.

Он встал и поклонился ей; она коротко кивнула с выражением нетерпения, которое не могла скрыть.

– Я не хочу садиться, спасибо, предпочитаю стоять.

Молодой офицер вышел, тихо прикрыв за собой дверь; Де Ламбаль был очень чувствителен к малейшему шуму; однажды он швырнул чернильницей в лейтенанта, который случайно хлопнул дверью.

– Чем могу быть вам полезен? – спросил он. Майор заметил, что дама еле сдерживает себя; у него самого был горячий импульсивный нрав, и он заметил те же признаки характера у гостьи. Она была красива, с необычными глазами.

– Моя сестра похищена, – сказала Александра.

– Вы обратились не туда, куда следует, мадам. Вам нужно поехать в полицию.

– Это политическое похищение, – возразила она. – Вы французский офицер, не так ли? Это ваше дело, майор; вы единственный человек, который может мне помочь.

Де Ламбаль взял листок бумаги и выбрал перо.

– Как имя вашей сестры, кто похитил ее и почему это имеет отношение ко мне? Меня всегда интересовали похищения прекрасных дам, частным образом, конечно. Поскольку она ваша сестра, то она, полагаю, красива? – Он лениво улыбнулся ей, поглаживая щеку кончиком пера. Очень красива и полна огня. И высокомерна, как дьявол, врывается к нему и требует его помощи;

– Имя моей сестры Груновская, графиня Груновская. Она была похищена графом Теодором Груновским…

– Родственник? – спросил Де Ламбаль.

– Ее муж! – резко ответила Александра.

Он бросил перо и на этот раз посмотрел на нее без улыбки.

– В самом деле, мадам, – сказал он. – Я думаю, что выслушал достаточно. Сначала вы приходите и говорите, что это политическое похищение, а потом заявляете, что ваша сестра была похищена ее собственным мужем! Я очень занят; прошу извинить меня.

– Может быть, вы выслушаете меня, ради Бога? – взмолилась Александра; она обошла письменный стол, преграждая ему дорогу. – Груновская – это имя ни о чем не говорит вам? Моя сестра была послана шпионить за вашими офицерами, обольстить Мюрата и доложить обо всем парламенту. Ей угрожали, и поэтому она согласилась. Полковник Де Шавель спас ее и привез ко мне, чтобы укрыть. Теперь она опять во власти мужа, и один Бог знает, чем ей это грозит. Она попала в списки Французской Разведки, которая должна защитить ее. Если вы мне не верите, просмотрите их. У вас должны быть какие-либо официальные документы!

– Мне не нужны документы, – сказал он. – Я слышал об этом деле. А откуда вы знаете, что она в Варшаве?

– Потому что люди слышали, как ее муж говорил, что увозит ее туда – детали не имеют значения. Это означает, что она будет привлечена к суду. Майор Де Ламбаль, моя сестра под вашей защитой! Вы должны освободить ее!

– Думаю, вам лучше сесть, – постарался он успокоить ее и, предложив ей стул рядом со своим, начал ходить по кабинету.

– Когда полковник Де Шавель занес в списки вашу сестру, наше положение сильно отличалось от нынешнего, – заметил он. – Вы должны понимать это. Мы господствовали, война еще не начиналась – наша победа казалась очевидной. Они бы не осмелились ничего предпринять вопреки нашим интересам. Но теперь все переменилось. Мы не покорили Россию. Последние новости очень неутешительны и не в нашу пользу. В отсутствие императора члены парламента стали смелыми. Я мог бы поехать в Любинскую тюрьму – думаю, что она была доставлена туда, – и потребовать, чтобы ее передали мне. Но я не могу сделать этого прямо сейчас. Я не могу сделать ничего, что вызовет раздражение Польского правительства или антифранцузские настроения. Мне очень жаль, мадам, но я сейчас ничем не могу помочь вам.

Александра пристально посмотрела на него, ее руки сжались в кулаки, а по лицу струились слезы.

– Я упаду на колени и буду умолять вас, – сказала она, – если вы этого хотите. Будь все проклято! Меня не волнуют ваши обязанности! Вы должны спасти мою сестру!

– В глазах своего собственного народа она нарушила супружескую, верность и, кроме того, изменница, – возразил он. – Вполне возможно, что ее могут удавить в этой тюрьме, и никто никогда об этом не узнает. Повторяю вам, я ничего не могу сделать.

– Хорошо, тогда я могу и сделаю это! – Она вскочила, яростно утирая слезы; ее глаза сверкали. – Я найду своего зятя и убью его!

Мгновение он изучал ее.

– И это будет очень глупо, – холодно заметил он. – Вы лишь привлечете к себе внимание, а затем последуете за сестрой.

– Неужели я бы возражала против того, чтобы быть вместе с ней, – произнесла она. – Неужели вы думаете, что я смогу пережить, если что-то случится с ней? У вас нет сердца, нет души; вам меня не понять.

– Бред истеричной женщины не производит на меня большого впечатления, должен заметить, – ответил Де Ламбаль. – Если та леди похожа на вас, не думаю, что с ней может случиться неладное.

– Она дура! – выкрикнула Александра. – Сентиментальная идиотка! Которая бросается своей жизнью. Похожа на меня? Ха, если бы это было так, то неужели бы она сейчас оказалась там, где находится? Она кроткая, преданная – и храбрая. Не понимаю, зачем я говорю вам все это – я же бросаю слова на ветер!

– Если вы прекратите оскорблять меня, – предложил он, – то у меня появится возможность дать вам совет.

– К черту ваш совет, – накинулась она на него. – Какой совет мне может дать трус? Спасайте лишь себя – вы ведь больше ни на что не способны?

– Обратитесь к русским, – ответил он. – У вас влиятельное имя. Может быть, они что-нибудь для вас сделают.

– К русским? Но здесь нет русских!

– Здесь князь Адам Чарторицкий со своей свитой – еще одна возможность.

Александра внезапно остановилась на пути к двери.

– Конечно! Сначала мне следовало обратиться туда. Не ожидайте от меня благодарности!

Майор низко поклонился.

– Мадам, я не жду от вас ничего.

– Замечательно, – едко ответила она. – Тогда у вас не будет разочарований, как у меня.

Она опустила вуаль и вышла, хлопнув при этом дверью с такой силой, что зазвенели стекла в окнах.

Он пошел следом за ней и, открыв дверь, крикнул:

– Фаншон!

– Майор? – Тут же появился лейтенант. Он не осмелился спросить, что же случилось; его начальник с трудом сдерживал себя.

– Наблюдайте за этой женщиной – днем и ночью.

– Да, месье, – ответил лейтенант. – Будут еще приказания?

– Нет, – ответил Де Ламбаль. – Пока нет. Это для ее собственной безопасности. И я приказываю, чтобы ей не досаждали. Никто!

Он вернулся в кабинет и спокойно прикрыл за собой дверь, содрогаясь при воспоминании о том ужасном хлопанье. Все оставшееся утро он был занят тем, что изучал документы графини Валентины Груновской.

– Я надеюсь, вы понимаете, графиня, что вам некого винить, кроме себя?

Потоцкий не желал показывать, как его злило поведение узницы; он был холоден и сдержан, упрекая ее в предательстве своей страны и неверности мужу. Неделя, проведенная в тюрьме, не ослабила ее сопротивление. Она наблюдала за графом с величайшим безразличием, даже не потрудившись ответить ни на одно из его обвинений. Ее содержали не в подземной темнице; Потоцкий отказал ее мужу в этом и распорядился, чтобы ее поместили в маленькую комнату на верхнем этаже. Валентину неплохо кормили, разрешили носить собственные вещи и никто не обращался с ней дурно. Потоцкий был осторожным человеком и не желал, чтобы его обвиняли в жестоком обращении с женщиной, в том случае, если что-то станет известно или ей удастся освободиться.

– Должен заметить, – говорил граф пленнице, – что вы совершенно неисправимы.

– Не понимаю, что вы ожидаете от меня, – ответила Валентина. – Вы обвиняете меня в неверности и измене. Я отрицаю и то, и другое. Если я предстану перед судом, то буду отвечать на его вопросы. Но мне непонятно, почему я должна оправдываться перед вами. Вы мой враг.

Она села, полуотвернувшись от него. С тех пор как она находилась в тюрьме, она сильно ослабла. Тюремный врач перевязал ее запястья, на которых останутся шрамы; в основном она спала день и ночь. Потоцкий был ее единственным визитером, и она благодарила Бога, что не появлялся ее муж. Он привез ее в эту тюрьму и швырнул на пол к ногам начальника. Когда он услышал, что ее не собираются бросить в темницу, то пришел в ярость, но власти были непреклонны. Ее увели, но она еще долго слышала его крики, которые неслись ей вслед. Но этим все и кончилось.

Валентина взглянула через плечо на человека, который бывал ее гостем, целовал ей руку и называл в тот вечер в Данциге патриоткой, когда она согласилась стать шпионкой. Сейчас лицо Потоцкого не выражало ничего, кроме враждебности; она не оправдала его надежд, и он не мог простить ей этого. Если бы он мог, он наказал бы ее смертью, поскольку считал, что именно этого она и заслуживает. Не было ни жалости, ни понимания того, что человеческая любовь дала ей смелость восстать против того, что он и Теодор хотели заставить ее делать. Если бы он знал, что сделал ее муж, когда она отказалась спать с Мюратом, то был бы с ним вполне солидарен.

– Пожалуйста, уходите, – холодно сказала она. – Я устала. Я уже говорила вам. Я отвечу перед трибуналом. А вам ничего говорить не буду.

Граф пристально смотрел на нее несколько мгновений, затем повернулся и постучал по двери.

– Стража! Отоприте, позвольте мне выйти! – Он задержался в дверях и сказал: – Не воображайте, что ваши французские друзья помогут вам спастись. Последние новости из России говорят о том, что они отступают. Они потеряли три четверти своего войска: без сомнения, ваш любовник мертв, графиня. Так что скоро вы соединитесь!

– Надеюсь на это, – спокойно ответила Валентина. – Я не боюсь смерти, граф Потоцкий, да и ничего другого, что вы можете сделать со мной.

«Поспешное отступление…» – Она присела на низкую кровать и закрыла лицо руками; они были холодны и дрожали. – «Они потеряли три четверти своих людей. Ваш любовник мертв». – Это сообщение было хуже пыток, она представляла, как Де Шавель лежит мертвый или медленно умирает от ран где-нибудь в ужасной российской глуши, откуда французская армия стремится уйти раньше, чем начнется зима. Стоял поздний октябрь; она знала, что за условия могут быть зимой в этой стране. Снега России были частью европейской легенды, они были так глубоки и так ужасно холодны. Ничто не могло выжить в таких условиях, не будучи защищенным. Русские строили свои дома с расчетом на зиму, тепло одевались, путешествовали лишь на короткие расстояния. И вот сейчас армия Наполеона находилась почти в центре страны без надлежащей защиты. Валентина опустилась на колени и стала молиться. Она никогда не выйдет живой из этой тюрьмы, не осталось никакой надежды на спасение, у французов уже не было прежней власти. Она умрет и никогда больше не увидит человека, которого любит, она умрет, не узнав никогда, что случилось с ним. Ее молитвы были не о ней самой, с ней было все кончено. Она молилась о Де Шавеле, о живом или мертвом, каким бы он ни был.

Князь Адам Чарторицкий был красивым мужчиной; он никогда не терял романтического ореола, благодаря которому имел успех у женщин с юности, и идеализма, который притягивал к нему польских патриотов вопреки обещаниям Наполеона. С юности он был близким другом царя Александра, любил его и питал к нему исключительное чувство дружбы, что возможно между двумя гетеросексуальными мужчинами; он также угодил Александру, уведя его жену от нездоровой привязанности одной из придворных дам, поскольку тот боялся скандала. Правда, Адам преуспел в этом деле слишком хорошо; несчастная царица влюбилась в него, да и он в нее тоже.

Впервые Адам разочаровался в друге, когда тот заставил их прекратить существование общества, группы либералов, которые провозглашали свободу и равенство всех абсолютных самодержцев на земле.

Но Адам нашел извинения; ему пришлось найти их, поскольку привязанность царя была его единственной надеждой сохранить свободу и единство своей угнетенной страны. Польша и ее суверенитет были единственной страстью в его жизни, которая руководила всеми его помыслами и действиями.

Он оставался тверд в своем доверии, отвергая попытки французского императора поддержать русских в Польше. У него было много приверженцев, которые считали, что в европейском конфликте Польша должна принять сторону царя Александра, и отвергали Францию; они придавали особое значение личной дружбе Адама Чарторицкого с царем Александром и верили, что он исправит политическую несправедливость в отношении Польши. В первой половине 1812 года на группировку Чарторицкого не обращали внимания, но теперь, поскольку французское влияние контролировалось Россией, к нему пытались приблизиться многие влиятельные люди, а агенты царя настаивали на политическом альянсе за счет Франции. Краков посещали многие важные люди, поскольку там находился князь.

Александре была дана аудиенция через день после ее приезда из-за ее фамилии. Он выслушал ее со спокойным вниманием; когда она закончила, то была уверена, что он на ее стороне, тронутый любовным безрассудством ее сестры.

– Они убьют ее, ваше высочество, – сказала она. – Возможно, она уже мертва. Я и сама скрываюсь, иначе меня тоже схватят. Как я вам уже говорила, французы не сделают ничего, чтобы выполнить гарантии, данные Де Шавелем. – Она подумала об этом бесчувственном Де Ламбале и нахмурилась. – Вы моя последняя надежда. Я умоляю вас, сделайте что-нибудь, чтобы помочь ей!

Князь помолчал немного перед тем, как ответить, поскольку просительница была наполовину русская и являлась представительницей одной из самых влиятельных и прославленных русских фамилий. История тронула его, хотя и была профранцузской. Она, должно быть, замечательная женщина, эта Валентина Груновская, если рискует своей жизнью ради любви. Он чувствовал отчаяние женщины, которая была перед ним; несмотря на ее резкие манеры, она явно страдала. Она ждала, и ее сильные руки наездницы теребили перчатки, которые, казалось, разорвутся.

– Я думаю, что есть выход, – произнес он в конце концов. – Я могу представить это парламенту как антирусское действие, которое направлено на то, чтобы оскорбить царя. Вы Суворова, княжна, если вам или вашей сестре будет причинен вред, я могу пригрозить им личной местью царя. Думаю, они освободят вашу сестру. Но новости из России плохи – плохи для Франции, по крайней мере. Если мы не вызволим вашу сестру до того, как поступят сведения из России о судьбе Наполена, – они немедленно расправятся с ней без всякого страха перед репрессиями французов.

– А какие новости? – поинтересовалась Александра.

– Наступила зима, – ответил Адам Чарторицкий, – у французов нет убежища – Москва была сожжена без их ведома, им приходится отступать – да вы, возможно, все это знаете? – спросил он.

– Я знакома с этими слухами.

– Это все правда, – продолжал он. – Они погибнут – все. Снег пошел две недели назад. Бог знает, выживет ли хоть кто-нибудь из них.

– Тогда он, возможно, умер, – сказала она, – этот полковник Де Шавель.

– Почти наверняка, – подтвердил князь. – Я скоро буду в Варшаве, чтобы передать эти новости членам парламента. Но я дам вам письмо к графу Потоцкому. Оно обеспечит вам неприкосновенность и уведомит его о том, что следует немедленно освободить вашу сестру. Я уверен, что он подчинится. Через несколько месяцев армия царя войдет в Польшу, преследуя Наполеона. Он не осмелится причинить зло личному агенту царя. Я сделаю так, чтобы ему это было ясно.

– Спасибо, – воскликнула Александра. – Благодарю вас от всего сердца. Я никогда не смогу отплатить вам.

– Я лишь надеюсь, что еще не слишком поздно, – заметил он, – спасать вашу сестру, княжна, так же, как и вас.

Часом позже она уже была на пути в столицу с письмом Чарторицкого.

В маленькой пустой комнате за длинным столом сидели десять человек. На стенах с двух сторон были зажжены свечи; они коптили, и в комнате сильно пахло свечным салом.

Валентина вошла в сопровождении двух польских офицеров, один из которых поставил для нее деревянный стул. На мгновение она остановилась, чтобы вглядеться в лица судей; трех из них она узнала как друзей своего мужа, четвертым был сам Потоцкий. Она села, расправив юбки, и устремила взгляд в точку поверх их голов.

Леджинский, отставной генерал с пушистыми белыми усами и яркими голубыми глазами, встал, и процедура началась. Он читал бумагу, которая была перед ним.

– Графиня Валентина Груновская, жена графа Теодора Груновского, пользуясь полномочиями, которыми меня наделил парламент Великого Герцогства Варшавы под властью нашего соверена, его величества короля Саксонии, я провозглашаю созыв суда для рассмотрения дела об измене. Я также провозглашаю то, что этот суд облечен властью вынести вам приговор, который обжалованию не подлежит. – Он взглянул на нее; графиня даже не смотрела на него. Было непонятно, слышала ли она хоть слово.

– Вас судят, мадам, – пролаял он, – думаю, что вам следует обратить внимание! Вы обвиняетесь в предательстве, вы ознакомили французские власти с внутренними польскими секретами, вы приняли их официальную защиту против собственного правительства и против власти вашего мужа. Вам есть что сказать?

Валентина встала. Она была бледна и сдержанна и начала говорить таким решительным ясным голосом, что удивила своих судей.

– Вы сказали, что я обвиняюсь в измене. Разве является изменой отказ заниматься проституцией с маршалом Мюратом? Я согласилась шпионить в интересах моей страны, но не стать проституткой. Меня об этом не предупреждали, иначе я сразу же отказалась бы. Вы, граф Потоцкий, знаете, что мой муж никогда не говорил мне, какова истинная природа услуг, которых от меня требовали. Вы не можете отрицать этого!

– Я не обязан ничего объяснять, – холодно ответил граф. – Здесь суд над вами. Вы, похоже, забыли об этом. Вы говорите, что не знали, что от вас требуется любовная связь с Мюратом. Вы утверждаете, что отказались стать проституткой, хотя дамы более высокого происхождения, чем вы, шли на компромисс со своими чувствами, думая не о себе, а о своей страдающей нации! Вы претендуете на добродетель, я правильно вас понял?