Текст книги "Спасенье огненное (сборник)"

Автор книги: Евдокия Турова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Спасенье огненное

В вере токо и спаслися, – так старики потом долго сказывали. Пришел старец, странник, которому дано было бесов видеть. Как ровно свечку в темноте зажег, таково мудро сказывал. Про Бога истинного и Сатану. Про Антихриста, который в миру между людей живет. Про бесов, слуг его. «Отриньте антихристов мир, огородитеся от бесов мирских, так спасётеся».

Народ с иконами высыпал на улицу. Единая многоголосая молитва, моление о спасеньи, возносилась к небу.

И таково грозно старец глядел на иных в язвах, грозные речи держал. Блудом, мо, ты наказан. За игрища бесовския. Во как. Не носи мира в дом свой, бо грязен мир, опоганен бесовской породой. Очищай, мо, и тело, и душу, и одежду, и посуду твою очищай от скверны. Молись! И беса ни в чем не допущай. С язычником есть рядом не садися, за руку не держися, ни в чем его не касайся, бо попран бесами всякий язычник. А кто не станёт себя от бесов ограждать, тот страшной смертью умрет. Ад ему бесы на земле сделают. И бесы от их на других напрыгают, язвой люди покроются, вонью изойдут. Вот какие смрадные зловредные бесы. И того, кто с язычником хоть бы рукой касается, ни раз говора, ни дружбы не веди, ни родства.

И уверовали все, спасаться стали. Взятых бесом велел странник огненным спасеньем спасать, очищать, давать жизнь небесную вместо вечных мук. Горели избы, иной и сам в срубе сжигался, завидя язвы на теле своем и страшась заживо гнить. Учил странник плоть унимать, блуда бояться.

И про жизнь много сказывал, котора после нас на земле станёт. Мо, Антихрист шибко много силы заберет. Вовсе людям на шею сядёт. И ради антихристовых утех всё-то всё люди отдадут, нажитое и накопленное. И детей продавать станут, таково сладок станёт имя антихрист. А тот, изверг рода человеческого, на всю-то землю сеть накинёт. И под сетью люди жить станут. И тада настанёт конец дней и Божий Суд.

Суров был, суров, царствие ему небесное. Изгнал вотянок, взятых в жены, как нехристи оне и все бесом попранные. Из конца в конец деревню обошел не одинова. Все бесовье видел, и на теле, и в душе. Кто веру праведную принял, стал хрестьянин, тот спасся. Остальные поумирали – все. Все как есть на грязь изошли.

– Сказывал, страшитеся злобы в сердце своем. По злому-то языку бес, как ровно по дорожке, прямо в сердце уходит и тамока и живет. Изгоняйте тово беса, молитеся, розно и купно.

Громадными свечами, молением о спасеньи полыхали избы с гнойными, бесом попранными. Все стройнее, мощнее звучала возносимая к Спасителю молитва.

Наказывал старец, чтобы каждый бесов на другом выглядывал. Сам-от человек, мо, не видит. Дак многие видеть наловчилися. Спастись захочешь – наловчишься. И на онфимовых девках бесов разглядели все до единого.

Оня с Настасьей без сил повалились на землю. Просили у Бога спасения и очищения и для упокоенных, и для себя, и для детей своих, и еще за семь колен тех, кто вслед идет.

Прожив долгую жизнь, Оня сказывала внучкам: «Тятя наш с соседом Иваном из-за земли возле Березовки-речки не поладили. Один говорит: ты на мое заступил, другой говорит: ты. Дак на Николу майского така гроза пришла, така гроза, матушка моя, царица небесная! Такова гроза ночью была, таково ливень лил, мы такова ливеня не видали. И всю ихну землю, об которой был промеж их такой лай, всю-то всю смыло! Как ровно ножом вырезало. Мы к им подступили, мол, из-за лаю вашего всю деревню смоёт. Оне часовню построили и тамока три дни пели согласно и молилися. И мама сказывала, на утро третьёва дня ихные бесы из их выскочили, упали возле часовни, да и издохли, да и усохли, вовсё в пыль. Во как!».

Минует ли их самих, их детей такое спасенье – а огненный ужас из глаз в глаза перейдет далеким потомкам, незнамо чем передадут, незнамо как… И ужас перед мирской грязью, и надежность веры, только их веры, единственно спасительной, от которой нельзя ни на шаг отступить, ни на миг отказаться. Тут же бес схватит и погрузит в ад земной. Это все из глаз в глаза, в глубину душ, на многие-многие века…

Вот так в каждой маленькой деревне история творила величайший и жесточайший отбор – шаг второй. Смертельная опасность общения с язычниками. Мужики вятские-новгородские, прекрасные вояки, не пошли путем уничтожения язычников. Выбор людей – коллективный разум, самосовершенствование и огненное самоочищение. Принятие православия как спасения. Создание нового образа жизни. Спасенье огненное – тот плавильный котел, в котором выплавлялся новый народ.

Жатва

…Дымком тянуло вдоль улиц, смертной пахло тоской… Вотяки попрятались, иные и вовсе съехали в дальние деревни. Гарей в деревне было несколько. Иные свежи, а иные уже затянулись травой козелком да воздушными венчиками пиканов.

Но довлеет дневи злоба его… В семье мельника между тем опять случился прибыток. Привел глава семейства еще одного зятя. Младшей дочери было лет с десяток, не боле. Но мужик-работник нужен был отцу ее, хоть тресни. Еще одного парня из ушкуйников сманил. Ну и чё, мол, что девка малолетка. Еще через лета три уже баба. А покуда телку попользуешь, чё тебе, али привыкать? Но, видно, телка меньше привлекала нового зятя, чем свояченица, жена Тура. И одинова попытался он зажать в темном углу свою новую родственницу. Онька и сама не слаба, и орать мастерица. Ну, что, прибежал Василей, звезданул свояку в ухо, а жену потаскал за косу. Мельник в молодые дела не лез. Баба поорала, ну дак муж жену учит, так и положено, что тут особенного? Новому зятю изладили домовину, отпели и зарыли. Делов-то. Тут рожь подошла!

– Рожь? – удивляется Эльдэнэ. Сходил на поле. Картина поспевающей ржи покорила его сердце, так же точно ржаное поле сотни лет будет пленять поэтов и художников. От легкого теплого ветерка шли по полю золотисто-зеленые с сизым отливом волны, лениво плыла легкая облачная тень.

Поспела в лесах малина, значит, пора рожь жать. Пошла жатва. К жатве тут подготовились, как хорошее войско к битве. В работе все до единого. Погода стояла добрая, жара, но с ветерочком. Как стебель пожелтел, иссоломился, тут рожь в снопы, да свозят на ригу, сушат в продувном сарае и молотят. Первый же умолот хозяин пустил на брашно. Мужики ушли пахать, после ржи они еще репу сеяли. А бабы забегали вовсю. Поскольку от Эльдэнэ прока на пашне не было никакого, отправили к бабам.

В громадном сарае стопой до потолка стояли неглубокие дощаные лотки. На дне лотков доски положены неплотно, с широкими щелями. Рожь на ночь водой замочили, в лотках постелили чистое полотно. Ссыпали на него рожь слоем в ладонь, сверху еще полотно мокрое застелили, половиками закрыли. Лотками весь сарай заставили и закрыли дверь. Сарай без окон, отметил Эльдэнэ. Его приставили ночью сарай отворять и сидеть караулить. Хозяйка приходила, тряпки собирала, носила на ключик мочить. Застилала снова. Поутру сарай запирали.

Через недельку вся рожь проросла белесыми нитками побегов и корней. Хозяин с хозяйкой попробовали эту дернину, одобрили. Куснул и Эльдэнэ. Сладко. Эльдэнэ приставили к бабам дернину растеребливать и в корчаги складывать. Корчаги волокли и уставляли в вытопленной печи. Ночь так простояло, на горячую печку вывалили сушить. Опять пробуем. Еще слаще стало. Коричневое стало.

Поехали на пасеку за медом. Время у мельника выдалось, надо Туню пасеку показать. Зачем взяли и Эльдэнэ, он вначале не понял. Поехали в телеге. Пока дорога шла маленько под горку, хозяин-мельник неторопливо, как все, что он делал, вел с новым зятем разговор. Надо ж как-то человека жить учить в семье. То делай, этого не делай, обыкновенная такая речь. А отец-то у него, у мельника, старый уже совсем, оказалось. Нет, с пчелами управляется, но умом, видно, того, тронулся от старости.

– Говорит даве: «Чудь ко мне ходит». – «Кака така чудь?» – «А вот ведется, говорят, тутока в лесах мелкой такой народец, нам дак по колено. Чудные таке, смешные, ну дак и зовут их – чуды». – «Да это все вотяцкие россказни. Их только слушай, оне наговорят!» А тятя далее сказыват так: «Сел, мо, я на пенек на краю пасеки, на другой пенек кусок хлеба с медом положил. Вдруг у меня за спиной медведь как заревет! Я вскинулся – а тамока никого. И, слушай, хлеба не стало. И не одинова так-то». И он теперя етем чудам по краю-то пасеки куски хлеба с медом раскладыват, оне берут.

– Да, может, медведь берет!

– Медведь, коли придет, он всю пасеку возьмет, с тобой вместе. Дак от его самого, от медведя-то, сказыват, тятю теперя чуды обороняют. Медведище, мол, попер одинова, вовсе уж на пасеку пришел. А у его за спиной раненый заяц будто заплакал. И тот убрел. А заяц все дальше ревет да стонет. Медведь за им, за зайцем-то – и убрел от пасеки. Вот чё сказыват. Не знаю, правда, не знаю, нет. Может, уж от старости тронулся, кто вот знат. Немца оставим, пусть приглядит. Прибежит, если чё.

Дорога вышла на длинный тягун. Жалея лошадку, мельник с телеги слез, остальные за ним. Разговор на том закончился. Нисколько не мечтал Эльдэнэ оставаться на глухой лесной пасеке. Его из деревни-то тянуло в Котельнич сбегать, но вот чего не случилось – того не случилось. А насчет пасеки – поглядим, он ведь тут человек свободный.

Старик, седой, громадный, встретил приветливо. Эльдэнэ уже перестал удивляться старикам. В те времена век человеческий заканчивался годам к сорока. Старцы только по монастырям были известны. Жившие дольше других, они помнили то, чего не помнил никто, и почитаемы были уже за одно за это. В деревнях Вятской общины старики были в каждой избе. Они, что удивительно, не робили, как все, на пахоте или косьбе – нет! Они учили грамоте малолеток. Они нагружали телеги громадными книгами и ехали в соседнюю деревню, где их встречали такими же объемами книжной премудрости. «Пря о вере» – вот что это было. В начале лета, в теплые, долгие дни раннего лета. А в короткие летние ночи – ну, что сказать, иной раз и грех творили долгобородые. Радость желания не покидала их до конца дней, на ее огонек, как на свет свечи, слетались вдовые бабоньки, зачиная и рожая. Святых в той земле не было, а и не может быть ничего безгрешного на грешной земле…

Благодаря Богу, уже свежий мед нагнал нынче, взяток хороший. Пошли грузить липовые бочки с медом. Эльдэнэ помахал рукавами перед одним ульем. Пчелы свое дело сделали, морда опухла, Эльдэнэ завопил. Ну, как его оставишь? Пришлось обратно взять. Он плелся позади груженой телеги, скулил. Мель ник шел, держа лошадь под уздцы, крепко недовольный. Не нужен был ему Эльдэнэ. Ничё ни к чему. Неработь какая-то. Тут ведь робят все, в полную силу, от темна до темна. «Чертоломят оне», – так говорят про это вотяки. У Эльдэнэ уже язык на плече, а толку от него – нисколь.

У мельника уж и брашно готово: и высушили, и смололи. Успели допреж всех. Потянулись возы с соложёным зерном на мельницу. Мешками народ волокет. Да всё мужики громадные, двужильные. И Василей привез свои мешки, бегом таскал по два.

После тяжкой работы на мельнице Тур сказал, что надо «надсаду сымать». Баню вытопили, сам хозяин пошел первый. Под кулаками зятя он орал так, что прибежали из вотяцкой деревни, спросить, что такое, своих духов злых, «чомор», вы гоняете, что ли. Так и повелось это название: «чомор драть». На другое утро мельник зятя хвалил, другие мужики напрашиваться начали.

Хозяйка в том же сарае в корчагах брагу медовую завела-заквасила. Весь сарай горшками уставила. И вотяки в соседней деревне забегали, дрова таскают, праздник у их готовится. Неужто всю брагу им? За просто так, что ли?

Недели за две брага поспела. Ее и впрямь повезли к вотякам. Хозяин вел под уздцы смиренную кобылку, а Эльдэнэ было велено идти сзади и глядеть.

– Небольша у их деревня. Сёпож, так называется. Все вотяки. А спросишь: ты, мол, вотяк али нет, дак говорят – нет, мол, русский. А мы дак знам, что оне вотяки. Оне, слышко, одёжу стирать не толкуют, нашто, мол? Вотяк Кузяка Мышин сын Ветышева с сыном Кузянком, Кузянко женат. Русску девку взял, из погорелых. Имя молоньёй дом-от чисто весь розбило, мужики ушли в слободы скорняжить, бабка умерла, а девок в вотяцки деревни замуж с ревом да роздали. Им, вотякам-то, наших девок шибко надо. Чем девка ростом больше, тем имя краше. И наша девка не гулят, робит. Ихные вотянки шибко гулящи. Вон там подале вотяк Занбека с братом с Келдычком. Истобна деревня, так оне сказывают. Оне в шалашах жили ране-то, под корой да дерниной. Избам-то удивляются ишо. Сам-от Кузин слепородый, а брат – тот однем глазом видит. И сестра ишо есть. Робят у ей четвёро, незнамо от кого. Кто придет, тот ей и муж. Оне все так ране-то жили, сказывают. Только на вотке разжилися, изоб настроили. Рядом вотяк Еречива Гандов с детьми с Тутайтом да Тутайком, молодые ишо парни, неженатыё.

Привезли в деревню, подъехали к избе особенной – на отшибе изба. Печь в той избе – в пол-избы. Брагу отдали просто так. Горшки с брагой поставили и ушли. Ничего не взяли с вотяков. Принимала горшки баба-вотянка, сказывала своим мужикам, как в печь ставить. Потом полезла в печь сама, давай тамока возиться, что-то закрывая.

– У ей всегда вотка хорошая выходит. Пьяная, зельё бесовскоё. Ейные братовья сразу как хлебнут, так свалятся. И потом спят на завалинке. А она песни поет и пляшет, бес в ей гуляёт, радуётся. Чё имя, вотякам. Нехристи. Оне беса своёго етой воткой тешат. Напьются, дак у беса настоящее игрищё. Пляшет, хохочёт, это ему глянется, бесу-то. Кому ведь чё. Ее, вотку, сказывали нам, куда-то шибко далеко увозят, к таким жё, как вотяки, к нехристям, оне тоже всяки бесовски игрища творят. А наше дело како? Кому чё.

Через пару дней вотяцкая деревня праздновала. Вотка удалась на славу, мужики, хлебнув глоток-другой, принимались плясать и петь песни. Пели и слепые, и зрячие, плясали и на двух ногах, и на одной, махая порой короткими огузками вместо пальцев.

Но самое удивительное, что на вотяцкий праздник приехали купцы. По виду – новгородцы. Ходили от избы к избе, глядели внимательно. Подлетели телеги, глянь, на них грузят узкогорлые кувшины, крышкой накрытые, край воском залеплен, да – не шуточное дело – печатью каждый кувшин запечатали. Вотякам ничего не дали. А им и не надо: вся деревня поет и пляшет. Мельник снял шапку и перекрестился. Слава тебе, господи, сработали вотку, теперя можно и дух перевести.

Эльдэнэ, наклоняясь, понюхал лежавшего уже в сонном забытьи вотяцкого мужика. Тот же резкий, ни на что другое не походивший запах, что и у шамана! Нашел же он, нашел место, где рождается дух ветра, зажигающий воду. То, за что шаманы отдают серебро, – вотка. Здесь это зовется так. Новгородцы называют это воткой, то есть вотяцким напитком. А вотяки не любили само слово «вотяк», обижались, когда их так называли. То ли это как-то по-ихнему обидно звучало, то ли что. И вотку они называли по-своему. Осенний праздник у них именовался коомыщь. Они и вотку называли так – коомыщь (кумышка). Лихо устроено! Наши мужики вотку ладить не толкуют. А вотяков обучили вотку гнать, пробовать ее для проверки, получилось ли то, что надо. Но вотяки не умеют делать брашно и не умеют брагу ставить. Брагу получили, вотку изладили, попробовали – и все.

– А к нам хлыновцы сюда и не пущают никого, – пояснял мельник. По Вятке-реке охрана. А на чё нам чужие-те? Ни татьбы у нас нету, ни воровства никакого, никакого лихого человека не хаживало. Все друг друга знам. И раз не велено про вотку сказывать, дак мы и не сказывам.

Одинова, мол, приходили люди от самого князя московского. Слух, мол, прошел, здеся люди делают каку-то вотку. Мол, воняет шибко отвратно, а пьянит – сильно. Князь московский знать желает, что за вотка и как ее ладят. Ну, посол, ну, и хитрован нашелся! Шатер богатый раскинул, велел позвать мужиков почище и потолковее. Мельник пришел, крест на том целовал, что вотку сроду не делывал, а как она делается, не знает. А раз вотка – вотка, вотяцкая то есть, то и спрашивать надо у вотяков. Притащили мужика от вотяков. Слушай, вотяк, расскажи-ка-нам, как вы вотку делаете. Ну, тот себя и представил, ну и назагибал… Семь верст до небес, короче говоря, в самом ярком своем виде. И духи предков все как один, и щука рогатая, и дух ветра, зажигающий воду. Но никакую вотку он знать не знает. И вообще он – не вотяк!

Ну, ладно, спросим хитро: а за что купцы товару разного вам дают, а? Принеси это!

Вотяк притащил корчагу квашеной ссяки. Гости понюхали – действительно, воняет так, что с души воротит. С тем и уехали. Уж кто ее там пробовал и что сказал, осталось неизвестно…

Доложили, видно, так, что все про вотку – выдумки.

Приметил Эльдэнэ, однако, что при таком устройстве жизни мужики лесные, охотники, рыболовы, хитрецы и сочинители, как-то себя потеряли. Ну, что… Вотку-то делали бабы-вотянки. Обидно им, мужикам-то, может, было, что баба главнее мужика стала в доме. Она кумышку варит, она ссяку собирает и заквашивает. От нее достаток в доме. Кроме того, вотяцкие девки, рыжие и конопатые, почитались за первых красавиц в вогульских лесах. Чем черёмнее, тем краше. Так что вотянки были нужны и тут, и там. А мужик, получалось, ни тут, ни там. Конечно, теперь вотяки жили гораздо богаче, чем в лесу: избы есть, много красивой одежды. Но рядом стоят избы гораздо больше… Раньше он, мужик-то лесной, сколь ему надо для самоуважения, столь подвигов и насочиняет. А тут что насочиняешь, коли глазом все видать…

Кому из мужиков это казалось обидным, уходили в лес, и получились из них немирные вотяки, и даже, сказывали в деревне, были от них набеги. Набегов вотяцких не очень боялись, поскольку вояки из танцующих были – никакие. И крестителя-странника вовсе не они убили. Не все ведь так было-то, как людям в деревнях сказывали. Те, кто сказывал, тоже свой умысел имел.

– Чё отец Дементей творит?! Давай вотяков спасать! Две деревни покрестил. Те вотку варить не стали, мо, бесов тешить не станём. Нам на чё таки вотяки? Его сколь просили: к вотякам не лезь! Одно свое, идет спасать, и все. Мужики все хрестьяне теперя, дак это делу не во вред, оне как пахали, так и пашут. Живые зато. А вотяки нам надобны такие, как есть. Хоть бы и с бесами. Одне сгниют, други придут. Нам чё? Из Новгорода его изгнали, дак и тутока с им никакого сладу нету.

– Выгнали из Новгорода, да, может, и сана лишили, да и был ли сан? Мало ли чё сказыват! Он ишо сказыват, мол, Бог-от неведомо када на землю придет. А, мол, Анчихрист-от ране его пришел. Полную, мо, власть имат. Везде, мо, этот Анчихрист и слуги его, бесовья-те. И надо, мо, от мира огораживаться, от бесов обороняться. И сам бесов етех видел везде, и других учил.

– Из Хлынова-то он ведь как ушел? Грех, мо, бесовское зелье варить, язычникам возить, ихные блюда – басурманские, и все тако протчее. Все тутока бегал, кричал, мо, греховные у вас тутока прибыля. Бесом добытые. Ему и наказали: иди, мо, отче, и далеко иди. Пущай мужикам наказыват про то, что зельё бесовское. Дак он, вишь чё, за вотяков взялся.

Где сгинул странник и кто к этому причастен, неведомо. Может, даже и хлыновцы пришибли где, чтобы вотяков не крестил. Но за пролитую кровь христианскую на вотяков указали, и в веках еще неоднократно укажут.

Так, значит, размышляет Эльдэнэ, на все про все ушло сколько времени: недели две на уборку и проращивание. Месяц на брагу, дня три на изготовление вотки. Все. Конец лета, вода в реках мелкая, никто сюда не подойдет. Вотку собрали, сейчас до зимы Камой вполне успеют развезти. И знакомый Эльдэнэ шаман получит вот эту самую вотку. И отдаст серебро.

Тур пахал целыми днями, вздымал пашню могучей сохой. Лошадей менял: уставали лошадки. Поля небольшие, взяты под пашню южные склоны, но подобрано так, чтобы было некруто: вода скатится. После ржи на то же поле еще и репу посеяли! Эльдэнэ послали кидать семена, поскольку больше он ни на что не годился. Ни один мешок, легко вздымаемый Онькой, он не мог даже пошевелить. Мельник еле успевал поворачиваться на мельнице. Онька ворочала мешки наравне с мужиками. Народ тащил и тащил рожь на мельницу.

Дивился Эльдэнэ этому народу мужицкому. Много он где бывал, везде люди разные. Есть и крупный мужик, есть и мелкий, есть побогаче, есть и голытьба. А тут такие все, будто их сквозь сито сеяли и отобрали самый крупняк. Мужики здоровенные, как ровно столбы, бабы такие же. Не иначе как набрали их хитрованы новгородские, насулили жизни хорошей. Про то, откуда пришли, все помалкивали, а кто и забыл, а многие и не знали, как их земли назывались. Если князь какой сидит и называет земли своими, так это еще не значит, что простые смерды ведали, что их земля называется такое-то княжество. Как реки, речки, озера и деревни называются – это помнили, порой переносили с собой сюда. А так, чтобы князя своего помнить – да на что он им сдался, князь-то? Хоть что он себе думай.

Мельников тятя, сказывали, сюда уж вовсе под зиму пришел. А зима ранняя пала в тот год, да сразу с морозом. Так он медвежью берлогу нашел, заколол ли копьем медведя, руками ли придушил, токо в этой берлоге и зимовал, шкурой укрываясь. Сколь-то сухари были, да медвежье мясо. Вот такие мужички тут живали. Но что интересно, никуда тот мужик даже ночевать проситься не стал. Тут никто никого чужого Христа ради не пустит. Нищих да убогих не видать. Не жалостливый народец, нет. И его, Эльдэнэ, турнут по осени взашей. Ну, вроде как, иди, парень, нам тебя зиму не прокормить. Ты корму не оправдывашь! Так мельник и ворчал время от времени. Пора было уходить.