Текст книги "Единственная наследница"

Автор книги: Ева Модиньяни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

Глава 15

Казалось, что палата с высоким сводчатым потолком не имеет конца. Редкие лампы, висящие на длинных электрических проводах с широким металлическим абажуром, рассеивали вдоль нее слабый свет. В узком проходе между двумя рядами кроватей пахло мочой, лекарствами, хлороформом, а над всем этим витал какой-то неуловимый запах болезни. Окна были затемнены черными занавесями.

Сестра Теотимма шла к нему из дальнего конца палаты походкой человека, хромого от рождения, но научившегося с годами скрывать свой недостаток. Возможно, эта ошибка природы повлияла на ее выбор даже больше, чем призвание, которое проявилось лишь после того, как трое приятных молодых людей, один за другим, видя девушку в окне, увлеклись ею, но, оказавшись рядом, вскоре ретировались.

Это была кара божья, от которой она не могла избавиться даже на исповеди, потому что не знала, в сущности, чем ее заслужила. С годами она научилась хромать почти изящно, едва уловимо, как теперь, когда шла к Чезаре в своем широком монашеском одеянии, пахнущем камфорой, с серебряным распятием на груди.

– Здесь нельзя находиться, ты это знаешь? – сказала она, когда Чезаре с ней поздоровался.

– Я ищу свою мать, – спокойным тоном возразил он.

– Есть расписание посещений, – вежливо ответила монахиня. – А сейчас ночь. – Из-под белого чепца виднелось лицо, покрытое густой сетью морщин; неподвижные и круглые, как у совы, глаза глядели без выражения.

– Ее зовут Эльвира, – продолжал Чезаре, – Эльвира Коломбо, вдова Больдрани. Ее доставили сюда во второй половине дня. Может быть, ближе к вечеру, – уточнил он, прикидывая в уме, сколько времени могло понадобиться людям, чтобы добраться от Порта Венеция до прачечной, а оттуда в Ка Гранда.

– Сейчас поздно, – еще раз напомнила ему монахиня, но уже мягче.

– Я должен видеть ее. – Он не повысил голос, но он и не просил, не умолял, однако по тону его было ясно, что никто не помешает ему увидеть мать.

Монахиня, которая наверняка не уступила бы ни грубому натиску, ни мольбам, отодвинулась, чтобы пропустить его.

– Там с ней твоя сестра, – сказала она.

Ситуация разрешилась в одну минуту и всего несколькими словами, без прямых просьб с его стороны и без явных уступок с ее.

Решительным шагом Чезаре двинулся в дальний конец палаты, вглядываясь слева и справа в каждую постель, слыша стоны, просьбы о помощи, глухие проклятия и даже ругательства, доносившиеся со всех сторон. Сестра Теотимма пошла рядом.

– Я провожу тебя, – сказала она.

На последней койке он увидел мать. Эльвира лежала на высокой подушке, глаза ее были закрыты, дыхание затруднено, на лбу полотенце, смоченное водой с уксусом.

Джузеппина сидела на табуретке рядом с постелью. Услышав шаги, она подняла лицо и, увидев, что это брат, молча залилась слезами.

– Недавно был священник, – прошептала сестра.

– Священник? Зачем? – не понял он.

– Для соборования.

Чезаре повернулся к монахине, которая хлопотала возле тумбочки, где выстроились склянки и бутылочки с лекарствами.

– Разве нельзя было позвать врача, кроме священника? – вскинулся он.

Лицо сестры Теотиммы, казалось, сморщилось еще больше и совсем исчезло в ее монашеском чепце. Круглые глазки выражали жалость и милосердие.

– Ее осматривал доктор Байзини. – Сестра подчеркнула со значением это имя, чтобы парень знал, что лучший врач в Ка Гранда, лучший в абсолютном смысле, то есть который лечит человека, а не болезнь, сделал все возможное для его матери.

– И что сказал доктор Байзини?

– Что все возможное для врача он сделал.

– И тогда вы подумали о священнике?

– Да. И позвала дона Филиппо.

– Священника призывают к тем, кто не может выздороветь. – Глаза его были сухи и рот пересох, но лоб повлажнел от пота.

– Никто не может знать наверняка, поправится человек или умрет. Бог, который дал нам жизнь, может и отнять ее. Но может и оставить ее нам, если наше время еще не пришло. Бог милосерден, и пути господни неисповедимы.

– Значит, только чудо может спасти ее? – сказал Чезаре, воспринимая это как приговор. – Для нас, бедняков, Бог редко творит чудеса.

– Не богохульствуй, – прервала его сестра Теотимма. – А разве то, что мы живем и дышим, не чудо?

– Однако моя мать умирает. Она больна и умирает.

– Я тоже умру, но не потому, что больна. Мы все когда-нибудь умрем. И это тоже чудо, что милосердный бог забирает нашу душу, чтобы дать ей вечную жизнь в небесной благодати. Твоя мать нуждается только в молитвах, которые послужат ей, если господь наш решит оставить ее с нами, или если пожелает избавить ее от страданий нашего мира. – Она говорила, как глубоко верующая женщина. Протянув свою высохшую руку с тонкими узловатыми пальцами, она поправила завернувшуюся простыню и добавила: – Все, что мы могли сделать для нее, мы сделали. Эту кровать я предоставила ей одной. Больную, которая лежала здесь, я поместила рядом с другой. У нас здесь страждущих много, а кроватей мало. Посмотри: на некоторых по два пациента.

Это была правда: на соседней кровати он увидел на подушке две головы; больные лежали, вытянувшись под одеялом, чтобы занимать меньше места.

– Простите, я был не прав, – сказал ей Чезаре.

– Двое больных на одной кровати – это непорядок, – продолжала сестра Теотимма. – Но как же выставить за дверь того, кто страдает? Вот и вас я впустила, хотя это не разрешается, – сказала она, отходя.

Чезаре повернулся к Джузеппине.

– Ты должна идти к малышам. А за мамой присмотрю я. Джузеппина наклонилась и слегка коснулась запавшей щеки матери.

– Меняй компресс каждые десять минут. Так ей полегче, – сказала она.

– Хорошо, – ответил Чезаре и занял место сестры.

– Вот увидишь, скоро она придет в себя, – утешила она его.

– Я сделаю все, что нужно. А ты присмотри за малышами.

Джузеппина повернулась и, горестно склонив голову, пошла к выходу. У дверей она обернулась, чтобы еще раз взглянуть на мать.

Оставшись один, Чезаре огляделся вокруг: болезнь и страдание были повсюду – на этих лицах и в стонах больных, в этом запахе и тусклом больничном свете. Давным-давно было запрещено класть больных по двое в одну кровать, но места всем не хватало, и правило по-прежнему нарушалось. Больнице Ка Гранда было уже четыреста пятьдесят лет. Она была построена для бедных еще герцогом Франческо Сфорца и его женой Бьянкой Марией Висконти, которые поручили архитектору Филарете осуществить этот проект. В течение веков сюда помещали тысячи больных чумой, сифилисом, тифом, которые по большей части отправлялись отсюда на тот свет. В давние времена в ее просторном дворе устраивались рыцарские турниры и партии в мяч.

Теперь многое изменилось: медицина делала успехи, появились замечательные врачи, как доктор Карло Байзини, «врач бедняков». Но страдания и смерть оставались вечным уделом человека.

Чезаре погладил шершавую руку матери и почувствовал, как отчаяние охватывает его. Когда кого-то привозили в Ка Гранда на носилках, надежд было мало. Что бы ни говорила монахиня, которая слепо верила в божественное провидение, что бы ни говорила она о неизбежности смерти для каждого, невозможно было смириться с этой ужасной мыслью, что он может потерять мать. На уголке простыни была метка больницы: голубка, которая держит в клюве ленту с девизом: «Хвала милосердию». Голубь – Коломбо. И фамилия эта давалась всем детям-подкидышам, которых больница принимала и выхаживала. Коломбо была фамилия матери, а значит, и его предков с материнской стороны.

– Коломбо, – произнес он громко, сам не замечая этого.

– Чезаре, – позвала его мать ясным голосом.

– Мама. Как себя чувствуешь? – Вопрос был глупый, что и говорить, но ничего другого на ум не приходило.

– Почему ты сказал «Коломбо»? – спросила она, точно продолжая прерванный разговор.

– Потому что я увидел голубку на простыне.

– И моя фамилия Коломбо.

– Не разговаривай, – забеспокоился он. – Ты устанешь.

– От разговора не устанешь. И меня зовут Коломбо, – прошептала она с задумчивым видом, – как всех детей из этой больницы.

– Просто совпадение, мама. – Ему хотелось узнать, почему, но он боялся, что она утомится, рассказывая.

– Нет, не совпадение, – сказала мать, как-то даже приободрившись, окрепшим голосом. – Твой дедушка был сыном этой больницы. Он получил свою фамилию именно здесь, в честь этой голубки больницы Ка Гранда.

– Разве это так важно, мама? Ты устанешь.

– Важно, важно, – настаивала она. – Когда устану, я остановлюсь. Его мать, твоя бедная прабабушка, упокой господи ее душу, была крестьянкой в Караваджо. Часто она ходила собирать тутовые листья для шелковичных червей в рощу, принадлежавшую графам Казати.

– Поменять тебе компресс на голове? – прервал он, чтобы отвлечь ее.

– Делай что хочешь, но дай мне сказать. У этого графа Казати был взрослый сын. Парень во всем нормальный, но один глаз у него был больше другого, огромный, как у вола.

Поэтому его и прозвали Воловий Глаз. Молодой граф Казати скрывал свой недостаток под полями большой черной шляпы, которая закрывала ему пол-лица. Он был хороший юноша, но из-за этого глаза ни маркизы, ни графини, ни другие синьорины не хотели выходить за него замуж.

– Ты не хочешь передохнуть? – Чезаре взял алюминиевый стакан, стоявший на тумбочке. – Пить хочешь?

– Да, глоток воды. – Ей казалось, что она чувствует себя лучше.

Чезаре поднес стакан к ее губам, и она отпила немного.

– А теперь отдохни, – ласково уговаривал он.

– Для этого у меня будет много времени, сынок. – В палате погас общий свет, остались только несколько матовых лампочек. – Ты меня видишь, Чезаре?

– Да, мама.

– Тогда наклонись поближе, я говорю тихо. Этот молодой граф, такой добрый, но при этом несчастный, видя в своей роще в Караваджо ребят, всякий раз бросал им монетки. Девушки его избегали. Только твоя прабабушка имела к нему сострадание и по-христиански жалела его. Когда он здоровался с ней или заговаривал, она притворялась, что не замечает его воловьего глаза. В конце концов граф Казати влюбился в нее, а она в него. Они стали мужем и женой, не будучи повенчаны. Он был без ума от твоей прабабушки и хотел жениться на ней, но родные воспротивились этому. Когда родился твой дедушка, они подкинули его в эту больницу, а несчастную мать младенца отослали в монастырь прислуживать монахиням. Молодой граф Казати умер вскоре после этого на вилле, куда его заключили.

– Какой смысл вспоминать об этих несчастьях? – сказал Чезаре. Мать рассказывала ему какие-то сказки о его семье.

– Даже горе имеет смысл, если помогает понять, кто ты такой. Ты мог быть внуком графа Казати. Провидение так не судило, но все графы Казати на свете не могут помешать тебе иметь в жилах на четверть их кровь.

Если это в самом деле так, то тем горше была эта несправедливость, которая привела ее в эту палату Ка Гранда, чтобы умереть после тяжких трудов и лишений.

– Бывает, – сказал Чезаре, – что найденыши придумывают всякие чудесные истории о своих родителях.

– У твоего дедушки не было нужды выдумывать такие истории. Все, что я тебе сейчас рассказала, я слышала от него самого, а потом от своих кузин. Одна из них была монахиней в том самом монастыре в Караваджо, куда твоя бабушка была послана в услужение.

– А теперь отдохни. Как ты себя чувствуешь?

– Устала, словно работала целые сутки. Все кости ноют, голова болит.

– Но тебе было хуже, – сказал Чезаре, чтобы ободрить ее. – Поначалу ты даже не замечала, что я здесь.

– Мне кажется, я вернулась издалека, оттуда, где мне было хорошо, в тишине и в мире. Мне кажется, что я очень тяжело шла, чтобы дойти сюда. Я была уже на полдороге к той мирной тишине.

– Что ты говоришь?.. – воскликнул Чезаре. Ему казалось, что она опять начинает бредить.

– Только то, что я вернулась сюда с полдороги, чтобы поговорить об этом с тобой. Должна была покаяться в моей вине, в моих грехах.

– Ты? Мне? – В висках у него стучало, сердце яростно колотилось в груди.

– Сколько детей я родила в нищете, – простонала Эльвира. – И в нищете оставляю.

– Думай только, как бы поправиться. А нищета не вечна.

– Нищета – это рабство. Твой отец был уверен, что один сможет изменить нашу жизнь. Но это не так. В одиночку человек ничего не изменит. А нищета остается и плодит все новые несчастья. Твой отец умер, потому что мы были бедны. И я умираю, потому что мы бедны.

– Ты поправишься, – пообещал ей Чезаре.

– На этот раз нет. Что от меня и от моей жизни останется? Я помню себя счастливой девочкой, но ее больше нет. Потом явилась надеявшаяся на счастье девушка – и она ушла навсегда. Вы этого не видели, но когда-то я была счастливой невестой. Где теперь эта юная девушка в свадебном платье до пят? Ты ее помнишь, эту фотографию над нашей постелью?

– Да, мама. – Чезаре хорошо знал этот пожелтевший снимок, висевший дома не стенке.

– Этот красивый парень на снимке и его невеста – их больше нет. Убиты кашлем, лихорадкой, бронхитом, убиты тяжким трудом и нищетой, всей прошедшей жизнью. То, что скоро уйдет в вечность, это не вся моя жизнь, а лишь то, что осталось от нее, убитой нищетой. Ни-ще-той!..

– Нищета уйдет. Я скоро начну зарабатывать достаточно для всех, – пообещал Чезаре.

Горячей от лихорадки рукой мать ощупала компресс на лбу.

– Может быть, тебе и удастся вырваться из нищеты. В твоих голубых глазах есть ум, и ты не знаешь страха. Ты умеешь находить дорогу даже в темноте. Но все равно твоя сестра была погублена негодяем, потому что мы бедны.

– Это неправда, – решительно сказал он.

– Это правда. Какая бы я была мать, если бы не знала, что случается с моими детьми. Неужели ты думал, что я не замечу того, что произошло с твоей сестрой? Но все же господь наказал его.

– Я тоже так думаю, – подтвердил угрюмо Чезаре. – А ты постарайся поправиться. И обещаю тебе, что отныне наша жизнь совершенно изменится. Ты скоро станешь синьорой. У Джузеппины все будет хорошо. Твои дети ни в чем не будут нуждаться, все будут уважать их. Поверь мне, мама!

– Я верю тебе, Чезаре. Ты человек, который умеет держать слово. Но я уже добралась до конечной станции. Я буду следить за вами издалека. А сейчас мой Анджело зовет меня. – Эта слабая и хрупкая женщина, его безропотная и терпеливая мать, учила его умирать, учила, как важно без стенаний и страха встретить это событие, которое происходит в нашей жизни один только раз. – Твой отец ждет меня.

Он не плакал, не ругался, не проклинал, он не произнес ни слова, чтобы хоть на миг удержать ее. Он лишь поцеловал ее с бесконечной любовью и сжал ее холодеющую руку.

Эльвира улыбнулась, но то была ее последняя улыбка, улыбка оставляющей тело души. И Чезаре не сразу понял, что мать улыбается ему и смотрит на него, уже ничего не видя. Потому что она мертва.

Пришла сестра Теотимма, чтобы закрыть ей глаза и прикрыть лицо простыней. Прочитав молитву, она положила руку парню на плечо.

– Твоя мать в царстве господнем и не нуждается больше в нас. Тебе же нужна чашка горячего кофе с молоком. Пойдем, я тебе его сварю.

Чезаре вышел из Ка Гранда в первых лучах зари. Он пересек большой двор и вышел из величественного портала больницы на виа Франческо Сфорца. Внезапно он схватился рукой за стену, и его вырвало тем горячим молоком, которое добрая монахиня заставила его выпить. Постояв с закрытыми глазами под свежим и легким утренним ветерком, он почувствовал себя лучше и мимо церкви Сан-Лоренцо быстрым шагом пошел домой.

Глава 16

Отпевали Эльвиру там же, в Ка Гранда. Простой некрашеный гроб, в котором покоилось ее тело, стоял в капелле больницы. Согласно ее воле, соседки одели ее в свадебное платье. Литургия совершалась бесплатно. Дон Филиппо, который был добрым и совестливым священником, производил отпевание согласно предписанному порядку, но не слишком затягивая, поскольку в ту ночь в больнице умерли еще трое христиан, и их тоже следовало проводить в последний путь. Священник произносил слова молитвы и размахивал кадилом. На похоронной церемонии присутствовали лишь дети, несколько прачек, работавших с Эльвирой, да Риччо, пришедший выразить свое сочувствие другу.

Если бы Чезаре мог, он устроил бы отпевание в базилике Сан-Бабила, где еще ребенком был однажды в воскресенье с родными и слушал мессу. Эта базилика показалась ему тогда самой прекрасной церковью в мире. Он украсил бы ее цветами и заплатил бы органисту, чтобы музыка не смолкала, но денег для этого у него не было. Ведь даже в мир иной, где, казалось бы, все равны, вели разные врата: одни, господские, – для богачей, а другие, попроще, – для бедных. Как поверить, что смерть уравнивает всех, если даже заупокойные молитвы и торжественность месс имеют разную цену? Если перед лицом бога человеку следует пребывать в смирении, то почему богачи обставляют все так пышно даже в этот момент?

Джузеппина стояла с бледным лицом, но уже не плакала, как и младшие дети, которые еще ничего не понимали. Только Аугусто, который повзрослел в эти дни, в тихом отчаянии глотал слезы.

Сестра Теотимма появилась, оставив на минуту своих страждущих, чтобы прочесть молитву и осенить себя крестом.

– Я не могу проводить вашу мать на кладбище, – сказала она Чезаре, – но я буду молиться за ее добрую душу. Джузеппина поцеловала руку монахине, а Чезаре, молча наклонив голову, поблагодарил ее. Младшие дети смотрели на монахиню во все глаза: вблизи они таких женщин еще не видели.

Носильщики из больницы погрузили гроб на тележку, подобную той, которая служила «Скорой помощью», но только более темную и с траурным крепом. Могильщики толкали эту тележку вдоль бастионов до Порта Романа, где в трамвайном депо был специальный вагон для транспортировки покойников из Ка Гранда. Погрузив четыре или пять гробов, трамвай отправлялся в Музокко, где было кладбище для бедняков, в то время как богатых хоронили на Монументале.

Они первыми подошли к депо, следом прибыли еще три таких же скромных катафалка. Служители в черной форме прицепили карточки с фамилией покойных на каждый гроб, прежде чем погрузить их в мертвецкий вагон. Это были выпивохи, если судить по их носам и красным прожилкам на белках глаз, но относились они к чужому горю с должным уважением и дело свое знали.

– Родственники, – почтительным шепотом объяснил старший, – могут устроиться в следующем вагоне.

Все присутствующие вошли в вагон: взрослые – скорбно, дети – со сдержанным любопытством, для них путешествие на электрическом трамвае было одним из самых волнующих приключений в жизни.

Незнакомые женщины в черном и мужчины со шляпами на коленях расселись на деревянных скамьях, перебирая пальцами зернышки четок и шепча молитвы, дети устроились у окон в ожидании, когда трамвай наконец тронется.

Вагон с покойниками двинулся первым, а другой, с родственниками, медленно последовал за ним. Чезаре отметил сдержанное достоинство в горе у этих бедных людей. Прохожие на улице останавливались, снимая шляпы и крестясь. Была молчаливая солидарность между пассажирами трамвая и этими прохожими.

Второй раз в жизни Чезаре ездил на электрическом трамвае. Первый раз это было с отцом, когда он был еще мальчишкой. Теперь же он остался круглым сиротой.

Риччо положил ему руку на плечо и взглядом требовал ответа. И Чезаре кивнул: все в порядке, он решился на то дело, о котором приятель ему говорил.

Его мать не останется надолго в том клочке черной земли, что был выделен ей городскими властями на кладбище Музокко. Для вечного успокоения он найдет ей со временем лучшее пристанище.

Глава 17

Почувствовав першение в горле, Чезаре с усилием подавил приступ кашля, который мог выдать его. Он только что перелез через калитку сада графов Спада и притаился в темном углу позади густой миртовой изгороди. Светила луна, а окна дома, где праздник был в самом разгаре, еще больше освещали пространство перед ним. Музыка оркестра заглушала голоса, но в паузах до него доносились изысканный говор, взрывы смеха и оживленные возгласы гостей. Палаццо выходило на корсо Венеция, где слуги в парадных ливреях еще встречали опоздавших: то были самые почетные гости.

План был подробно разработан заранее, и как только полицейский патруль обогнул виллу, Чезаре выскользнул из-за миртовой ограды и бесшумно перебежал к дому. Притаившись здесь в ожидании условленного сигнала, он вдыхал аромат ночного сада и пытался представить себе то, что происходило в самом доме, прислушиваясь к долетавшим до него звукам и голосам. Жизнь богатых и знатных всегда представлялась ему какой-то неведомой сказкой, вблизи он еще ни разу не видел ее. Однажды они с Риччо были в кинотеатре, где показывали фильм о жизни богатых американцев. Картина произвела на него сильное впечатление. Там была сцена праздника в доме миллионера, но то была Америка, а как они, эти богатые, живут здесь?

Легкий стук наверху подсказал, что открыли жалюзи: пора было приниматься за дело. Чезаре должен был вскарабкаться по стволу старой глицинии и добраться до окна кабинета, которое Риччо распахнул для него.

План, простой, но хорошо продуманный, был составлен не каким-нибудь мелким воришкой из квартала Ветра, а человеком, уважаемым в этом знаменитом воровском квартале. Его звали Альфредо Брина, по прозвищу Артист, поскольку он водил знакомство с художниками и артистами и манерами своими походил на них. Несколько лет он прожил во Франции, которую вынужден был покинуть из-за какой-то истории, связанной с женщинами и азартными играми. Артист раздобыл для Риччо форму официанта из ресторана «Савиньи», обслуживающего банкет. В кармане у парня лежал точный план дома и, смешавшись с толпой, ему нетрудно было добраться до графского кабинета, чтобы открыть окно. Сняв картину, висящую прямо над камином, тому предстояло исчезнуть через то же окно. Это было все, что требовалось от них в обмен на десять банковских билетов по сто лир.

Взобраться наверх не представляло особого труда. Чезаре вскарабкался по фасаду палаццо Спада до второго этажа почти так же легко, как лазил в садах за фруктами или птичьими гнездами на деревья. Страха при этом он не испытывал. Он был не из тех, кто колеблется или трусит – решившись на что-то, он шел всегда до конца.

Дотянувшись до окна, он бесшумно перемахнул через подоконник и оказался в темном кабинете. Не дожидаясь его, Риччо в костюме официанта уже выскользнул в коридор, чтобы как можно быстрее убраться из этого дома. Глазами, привыкшими к лунному свету, Чезаре тут же выделил висящую над камином картину, но чуть помедлил, чтобы осмотреть кабинет. Аромат глицинии, которая второй раз зацвела в августе, перебивался здесь приятным запахом старинной мебели, роскошных книг в сафьяновых переплетах, добротной кожи, навощенного паркета и хорошего табака. Это был свойственный богатым домам дух – благородства и хорошего вкуса.

Легким шагом Чезаре подошел к висевшей над камином картине, срезал ее с крючка перочинным ножом и осторожно, чтобы не испортить, вынул холст из резной деревянной рамы. Холст он спрятал под рубашку, как лист газеты, который подкладывают иной раз под свитер, чтобы защититься от холодного ветра зимой.

Оживленный шум праздника, музыка, говор, прерываемые веселым смехом, доносились до него из-за закрытой двери. В любой момент кто-нибудь мог войти, но это не лишало его спокойствия. Эта непоколебимая выдержка перед лицом опасности, перед лицом власти и закона – и даже перед лицом самой смерти была свойственна ему от рождения. И чем рискованней было дело, за которое он брался, тем хладнокровней он действовал, тем яснее была его голова. Эта его черта больше всего поражала других, вызывая глубокое уважение. Все можно учесть, все просчитать: и силу, и интеллект, и все прочие свойства человека, но непредсказуем тот, кто готов поставить на карту все. Чезаре любил жизнь, любил свободу, любил свою семью и друзей, но временами вел себя так, словно ему нечего было терять.

Пора было уходить, но в этот миг что-то блеснуло в лунном свете на каминной доске, и этот неожиданный блеск привлек его внимание. Чезаре подошел и дотронулся подушечками пальцев до небольшой хрустальной шкатулки для драгоценностей. В ней была какая-то голубоватая коробочка, слабо искрившаяся в свете луны. Никогда не видел он предмета прекраснее. Он хотел открыть шкатулку, но она оказалась заперта. Тогда он вытащил свой перочинный нож, всунул лезвие под самую крышку, и шкатулка открылась без особого труда. Чезаре тут же завладел этой сказочной коробочкой и сжал ее на миг в кулаке, прежде чем засунуть в карман.

Облако заволокло луну в тот момент, когда он перелезал через подоконник, чтобы спуститься в сад, цепляясь за глицинию. Это был добрый знак – провидение заботилось о нем. Он перебрался через калитку и спокойным шагом направился к мосту Сан-Бабила, где они Должны были встретиться с Риччо.

Риччо сходил с ума от беспокойства.

– Наконец-то! – пробормотал он со вздохом облегчения. – Какого черта ты там застрял?

– До прохода патруля еще пятнадцать минут, – невозмутимо ответил Чезаре.

– А где картина?

– Здесь, – ткнул он пальцем в грудь.

– Пойдем, пока нас не накрыли.

Они двинулись по корсо Виктора Эммануила, прошли мимо знаменитого миланского собора и вступили на виа Торино. Дальше их путь проходил по лабиринту бедных и грязных улочек, застроенных старыми лачугами, лепившимися одна к другой, и сообщающихся между собой множеством потайных переходов, в которых протекала жизнь преступного мира.

Тут они были в безопасности, и Чезаре придержал друга за руку, сделав ему знак остановиться.

– Возьми свою картину, – сказал он, доставая из-под рубашки полотно.

Риччо взял не глядя: тот слабый свет, что шел от дальнего фонаря, все равно не позволил бы рассмотреть ее. К тому же он ничего не смыслил в живописи. Ему обещали за эту картинку тысячу лир, остальное его не интересовало.

– А ты не пойдешь? – спросил он Чезаре.

– Куда?

– К Артисту.

– Моя работа кончается здесь. Меня ждут дома. Ты же сам знаешь. – Он сказал это твердо и непреклонно, и, как всегда, нечего было возразить.

– Я отдам тебе твою долю завтра, – сказал ему Риччо.

– Не к спеху, – ответил Чезаре. И тут, точно вспомнив еще одно дело, про которое совсем было в спешке забыл, добавил небрежно: – Я прихватил там еще одну вещь, которая мне понравилась. – И протянул украденную коробочку.

– Что это за штуковина? – удивился Риччо, вертя ее на ладони с таким видом, словно хотел выбросить.

– Не знаю, – признался парень. – Но думаю, если ты предложишь ее Артисту, он за нее хорошо заплатит.

Риччо едва не взорвался.

– На кой черт она ему? Артист просил у меня картину, а не какую-то безделушку, которой грош цена.

– А ты покажи ему и коробочку. Вполне возможно, что за нее он даже больше заплатит.

– Ты спятил? Сколько, по-твоему, он может заплатить за вещь, о которой даже не думал, которая нужна ему, как собаке пятая нога?

Риччо уже бесился от злости, но Чезаре был невозмутим.

– Говорю тебе, она должна стоить по крайней мере шесть тысяч лир. И эти шесть тысяч Артист тебе за нее отдаст.

– Держи карман шире! Кто даст такие деньги за какую-то коробочку, украденную двумя придурками, которые в первый раз пошли на дело?

– Говори за себя, – остановил его Чезаре презрительным тоном. – Я взял вещь, которая дорого стоит. И хочу за нее шесть тысяч лир.

– Да пошел ты!.. – проворчал Риччо, но больше спорить не стал.

Он разрывался между необходимостью спешить и желанием понять, отчего это Чезаре так уперся с этой коробочкой, которую не жалко было бы выбросить в первый попавшийся мусорный бак. Уже не в первый раз он, более старший и сильный, уступал младшему другу. Чезаре не размахивал руками, не поднимал голоса без крайней необходимости, однако его взгляд и его ледяное спокойствие действовали неотразимо.

– А если Артист не захочет? спросил Риччо, бросая последний козырь. – Если он не захочет, что мы с ней сделаем, с этой безделушкой?

– Говорю тебе, он захочет, – невозмутимо настаивал приятель.

– А если предложит меньше?

– Ни на грош. Если даже предложит шесть тысяч без одного чентезимо, не отдавай. Но я уверен, что он даст столько, сколько попросишь.

Риччо развернулся, ничего не ответив и, пройдя метров сорок, свернул в темный подъезд.