Текст книги "Азъесмь"
Автор книги: Этгар Керет
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
Красивая пара
Мне нечего терять, – думала девушка, одной рукой помогая ему расстегнуть лифчик, другой опираясь на дверной косяк. – Если будет фиговый фак – я хотя бы смогу рассказывать, что у меня был плохой фак, а если будет классный фак – то вообще, я и удовольствие получу, и смогу рассказывать, что у меня был классный фак, а если мне потом будет тошно, я смогу рассказывать, что у меня был плохой фак, – и так отомстить.
Мне нечего терять, – думал молодой человек, – если она – хороший фак, то все супер, а если она еще и пососет – то вообще, а если и будет плохой фак, то все равно – одной в списке больше. Двадцать вторая, даже двадцать третья, если считаются те разы, когда тебе дрочат.
Бывает, – думал кот, – люди вваливаются, натыкаются на мебель, шумят, ничего себе ночка. Много шума, а молока уже давно нет, и еды в миске едва-едва. Кот на пустой консервной банке, может, и улыбается, но я, уже вылизавший банку изнутри, знаю, что у него нет для этого поводов.
Есть поводы для оптимизма, – думала девушка, – его прикосновения мне нравятся, такие нежные, может, это вообще начало чего-то, может, это любовь. В таких вещах трудно знать заранее. Один раз у меня уже было так, и вышел серьезный роман, но и он в конце концов распался. Он был милый, но эгоцентричный, милый в основном по отношению к себе самому.
Есть поводы для оптимизма, – думал молодой человек, – если мы добрались досюда, она уже не остановит все на середине, хотя – кто его знает, бывают и такие. И тогда вдруг – унизительные разговоры. Долгие часы сидения в гостиной. Супер-пупер-искренние попытки, как будто что-то сложное происходит. С другой стороны, это все-таки лучше, чем когда наоборот. Тем более что в такие моменты они удовлетворяются смотрением телевизора и фасолевыми консервами.
Мне надоело, – думал телевизор, – мне надоело, что меня включают и потом уходят из комнаты, что даже когда передо мной сидят, меня не слишком внимательно смотрят. Если бы они утрудили себя, они бы обнаружили, что во мне заложено так много, гораздо больше, чем спорт, клипы и новости, – но для этого надо действительно вникать. А они пялятся на меня, как на какую-нибудь шлюшку, – если есть классный клип или какой-нибудь гол на табло, то супер, а если нет – раз! – и они теряют интерес.
Холодно, – думал кот, – слишком холодно, три недели назад еще было солнце, я сидел снаружи, на корпусе выключенного кондиционера, довольный, как король, а сейчас я замерзаю, а они, они согревают друг друга, наслаждаются, какое им дело, что по ночам тут холодно, а днем все время только шум и пепел. Честно говоря, лично мне эта страна давно надоела.
Почему я всегда такая циничная, – думала девушка, – даже сейчас у меня в голове циничные мысли, такие рациональные, и вместо того чтобы получать удовольствие, я смотрю на него сквозь щелочки как-бы-закрытых век, и единственное, что приходит мне в голову – это «что он думает обо мне»?
Тихонько, главное – не кончить быстро, – думал молодой человек, – это и кайфа меньше, и вообще отстойно, а она, кажется мне, из тех, кого если рассердить, то пойдет и всем расскажет. Есть какие-то приемчики, мне когда-то рассказывали, может, если я попробую получать меньше удовольствия, как бы не слишком увлекаться, это продлится дольше.
Он меня запер, – думала дверь, – на два оборота, изнутри, а обычно он оставляет меня открытой, может, это из-за гостьи. Может, он запер, не задумываясь, потому что в душе хотел, чтобы она осталась. Она кажется вполне доброй, немножко грустной, немножко неуверенной в себе, но хорошей. Словно поднимаешь крышку помойной ямы – а там чистый мед.
Я бы сбегала в туалет, – думала девушка, – но я боюсь. Пол, кажется, немножко липнет. Квартиры мальчиков, что поделаешь. А если я сейчас начну одеваться всего лишь ради пары шагов, я покажусь идиоткой или истеричкой. А это меня не устраивает. Совсем меня не устраивает. Совсем.
Я бы мог кем-нибудь стать, – думал молодой человек, – каким-нибудь чемпионом, лидером, мне есть что сказать, только у меня почему-то не получается это сказать. Может, она поймет?
Кажется, я сейчас скажу «мяу», – думал кот, – что я теряю, может, меня заметят, погладят немножко, нальют в миску молока. Девочки часто любят кошек, я знаю по собственному опыту.
Какая красивая пара, – думала дверь, – я была бы рада, если бы из этого что-нибудь получилось, если бы они стали жить вместе. Дому бы очень помогла, так сказать, женская рука.
Зря боялась, – думала женщина, – пол даже чище, чем у меня, и в туалете тоже. У него такие добрые глаза, и он продолжал меня гладить, даже когда все кончилось. Не знаю, выйдет ли из этого что-нибудь, но даже если здесь все и закончится – мне было хорошо.
Может, если бы я играл на чем-нибудь, – думал мужчина, – продолжил бы заниматься, когда был маленьким… У меня в голове иногда бывают всякие мотивы. Какая она славная, когда ходит. Ступает на цыпочках, боится, что пол грязный. Хорошо, что в пятницу была уборщица.
Как раз сейчас по мне начинается хорошая передача, – думал телевизор, – как раз сейчас, когда никто не смотрит. Это бесит. Это хуже, чем бесит. Если бы только звук был включен, я бы мог закричать.
Угол
Непонятно, почему все трое называли это бильярдом, хотя на самом деле это был пул. Но, честно говоря, важно не название – важно занятие. А так они могли каждый день встречаться у бильярдного стола в кафе, устраивать некое подобие маленького турнира и чувствовать, что они чем-то заняты. Обычно выходила ничья, потому что единственный из них, у кого было немножко опыта – он вырос в Крайот, – не обладал должной координацией. У второго как раз была координация, но не было никакой особой мотивации. А третий, который буквально лопался от мотивации, не чувствовал угол, – то есть всякий раз, когда подходила его очередь, удар оказывался настолько невозможным, что у игрока даже теоретически не оставалось шансов.
Пул – это игра для двоих, так что кто-нибудь всегда сидел в сторонке, пил кофе и разговаривал по мобильному. Тот, который вырос в Крайот, звонил своей подружке и сюсюкал с ней по телефону, клал палец туда, куда говорят, и делал вид, что касается ее губ. Просто поразительно, какими дебилами могут казаться люди, когда говорят со своими подружками, особенно если очень их любят, – потому что когда ты просто с кем-нибудь трахаешься, пытаешься еще хоть как-то держать себя в руках, но когда по-настоящему влюблен, такие беседы могут звучать слегка тошнотворно. Кстати, по поводу траха: второй, тот, у которого была координация, пил не капуччино, а маленький, крутой эспрессо, и пытался рулить между параллельными звонками от всех девушек, с которыми познакомился на этой неделе. Поскольку он прилагал все усилия, чтобы ни один роман из тех, которые он держал в подвешенном состоянии, не перерос во что-нибудь серьезное, ни один и в самом деле не смог перерасти во что-нибудь серьезное, и со стороны это выглядело довольно печально.
А третий, который с мотивацией, был единственным, кто ничего не пил и почти не разговаривал по мобильному, потому что был увлечен игрой. Как-то раз он даже пытался утвердить правило, по которому мобильники выключались бы на время игры. Но другие не согласились, и это было довольно гнусно с их стороны, потому что из-за всех своих дружков и интрижек они никогда не были на сто процентов сосредоточены на игре. Сидя в сторонке, он не пил и не говорил по мобильнику, а грыз себя за то, что завалил предыдущую игру. И каким-то образом всегда выходило так, что, когда надо было сделать решающий удар, он не чувствовал угол. Честно говоря, он сидел в сторонке не слишком часто, а остальные обычно ему поддавались, потому что, когда три года тянешь лямку с одной и той же девушкой или когда чувствуешь, что тебе неловко за четырех девушек одновременно, проигрыш в бильярд вдруг кажется тебе полной чепухой. Так что в теории все должно было идти своим чередом. Но только тот, у которого была мотивация, в глубине души знал, что часто мухлюет, да еще и со своими лучшими друзьями. Это раздражало его, потому что, по сути, он был очень честным человеком. Желая найти другой выход, он каждый день задерживался, когда его друзья уже уходили, и тренировался, пытаясь понять, что делает не так. Со стороны это выглядело слегка жалко: тридцатидвухлетний лысый мальчик раскладывает шары в рядок, молотит по ним кием и почти беззвучно ругает сам себя каждый раз, когда промахивается.
Это продолжалось долго, изо дня в день, пока тамошняя официантка не решила ему помочь. Она научила его одному простому трюку: за одну десятую долю секунды до удара надо прекратить думать об ударе и подумать о чем-нибудь другом, приятном. Удивительным образом этот трюк почти всегда срабатывал, и он вдруг стал таким мастером, что его друзья больше не хотели с ним играть. Оба говорили, что причина именно в этом, но на самом деле существовали и другие причины. У этого, который из Крайота, уже должен был родиться ребенок, и он все время занимался то ультразвуком, то ипотекой, то всякими курсами по подготовке к родам. А второй от обилия девушек и неловких ситуаций был не в состоянии сосредоточиться и держать кий прямо. Так что третьему, тому, что с мотивацией, оставалось играть только с официанткой, и, несмотря на то что она всегда выигрывала, ему уже было довольно-таки все равно. Официантку звали Карен. У нее существовало железное правило – никогда не встречаться с клиентами. Но поскольку этот, с мотивацией, никогда ничего не заказывал, она, в общем-то, не считала его клиентом. Так что, – по крайней мере теоретически, – у него был шанс.
Последний рассказ, и все
В ту ночь, когда Демон пришел отбирать у него талант, он не спорил, не ныл и не устраивал скандала. «По-честному – значит по-честному, – сказал он и предложил Демону бонбоньерку «Моцарт» и стакан лимонада. – Было приятно, было занятно, было лучше некуда, но теперь время пришло, и вот ты здесь, и это твоя работа. Я не собираюсь тебе мешать. Но если можно, мне бы хотелось еще один маленький рассказик, прежде чем ты заберешь у меня талант, последний рассказ – и все, – так чтобы у меня во рту еще осталось послевкусие». Демон посмотрел на золотую обертку от шоколада и понял, что совершил ошибку, согласившись принять угощение: именно милые люди всегда и учиняют какие-нибудь неприятности. С мерзавцами проблем не бывает: приходишь, вынимаешь у него душу, сдираешь защитную пленку, вытаскиваешь талант и все. Человек может ругаться и кричать хоть до завтра – он, Демон, ставит себе на бланке маленькую галочку и переходит к следующему имени в списке. Но милые люди, все эти парни с тихой речью, сластями и лимонадом, – что им скажешь?
«Ну хорошо, – сказал Демон, – один, самый последний. Только пусть будет коротким, о'кей? Уже почти три, а мне надо успеть сегодня еще хотя бы по двум адресам». «Короткий, – устало улыбнулся молодой человек, – совсем коротенький, максимум три страницы. А ты пока можешь посмотреть телевизор».
Демон умял еще двух «моцартов», растянулся на диване и начал поигрывать пультом. Он слышал, как в другой комнате молодой человек, угостивший его шоколадом, стучит по клавишам в бесконечном, ровном ритме, словно кто-то набирает в банкомате секретный код из миллиона цифр. «Дай Бог, у него выйдет что-нибудь по-настоящему хорошее, – подумал Демон и уставился на муравья, копошащегося на экране в фильме о природе. – Что-нибудь с целым лесом деревьев и с девочкой, которая ищет своих родителей. Что-нибудь с началом, которое хватает тебя за яйца, и с таким потрясающим концом, что люди начинают плакать». Он был по-настоящему симпатичным человеком, этот парень, не просто симпатичным – человеком чести, и Демон ради него самого надеялся, что он почти закончил. Было уже начало пятого. Через двадцать минут, максимум полчаса, закончил этот человек или не закончил, а придется сорвать с него защитные пленки, вытащить товар и валить, а то на складе его обольют таким говном, что об этом даже думать не хочется.
Но этот парень оказался что надо: буквально через пять минут вышел из своей комнаты, весь в поту, с тремя листочками, отпечатанными на машинке. Его рассказ и в самом деле был прекрасен. Не о девочке, и не хватал за яйца, но трогал самое сердце. Когда Демон сказал об этом, парень ужасно обрадовался и не постеснялся это проявить. И улыбка осталась у него на лице уже после того, как Демон вытащил из него талант, сделал из него маленький-маленький сверточек и положил в специальную коробочку с мягкой прокладкой. И за все это время парень ни разу не состроил мину страдающего художника, а только предложил еще сладкого. «Скажи начальству спасибо, – сказал он Демону, – скажи, что я получил огромное удовольствие – от этого таланта и вообще. Не забудь». А Демон сказал «ладно» и подумал, что, если бы он и сам был человеком, а не демоном, или если бы они просто познакомились при других обстоятельствах, они могли бы стать друзьями. «Ты знаешь, чем собираешься заняться?» – обеспокоенно спросил Демон, уже стоя в дверях. «Не совсем. Может, получится чаще выбираться на пляж, видеться с друзьями – всякое такое. А ты?» «Работа, – сказал Демон и поправил рюкзак за спиной. – У меня, кроме работы, ничего в голове нет, ты уж поверь». «Скажи мне, – спросил писатель, – из чистого любопытства: что потом делают со всеми этими талантами?» «Честно говоря, я не знаю, – признался Демон. – Я просто отвожу их на склад. Там их подсчитывают, расписываются в ведомости, и все. Что с ними потом происходит – честное слово, ни малейшего понятия». «Если у тебя при подсчете окажется один лишний, я всегда буду рад получить его обратно», – засмеялся парень и хлопнул его по рюкзаку. И Демон тоже засмеялся, но несколько смущенно, и всю дорогу с четвертого этажа на первый думал только о рассказе этого парня и профессии сборщика, которая когда-то казалась Демону очень даже неплохой.
Азъесмь
К тридцати одному году Азъесмь обнаружил, что сумел исполнить все, о чем для него мечтали другие:
Он преуспел – как минимум настолько, насколько все надеялись, – но остался скромным человеком, что наполняло гордостью его отца. Не говоря уже о том, что он был женат, и его брак был именно таким, каким его всегда хотели видеть его жена и родители. Он даже был здоров – за исключением такой мелочи, как геморрой. И все-таки Азъесмь не был счастлив, – факт, нередко приводивший его в отчаяние. Мама-то всегда хотела, чтобы он был счастлив.
Что-нибудь волнующее
Если бы Азъесмь мог попросить для себя все, чего душа пожелает, чего бы он попросил?
Покоя? Покой – это расслабленность, это пена для ванны, это растущая трава, это все, что происходит у тебя в холодильнике, когда закрывается дверца и гаснет лампочка. Короче говоря, покой – это ничто, и этого ничего у нас еще будет предостаточно после того, как мы умрем. В данный момент, чувствовал Азъесмь, ему необходимо совершенно иное, что-нибудь, не важно, как оно называется, лишь бы проникало до самого сердца, как плач кита. Что-нибудь сильное, что-нибудь трудное, опасное, но в конце концов ведущее к успеху. Что-нибудь, от чего душа воспарит, что заставит ее превзойти себя, но в то же время что-нибудь, что он сможет принять целиком. Что-нибудь волнующее, но только действительно волнующее, вроде любви, или миссии, или идеи, которая заставит весь мир шагнуть на несколько световых лет вперед. Ровно это ему и нужно. Что-нибудь одно или даже два, но поскорее, потому что тут человек загибается, и состояние его, хоть и выглядит некритичным, на самом деле очень и очень серьезное. «Я слышала, что приезжает Сьюзан Вега, – сказала его жена, не отрывая глаз от газеты. – Хочешь пойти?» «Почему бы нет?» – он улыбнулся и вытер пот с лица, стараясь скрыть, насколько раздражен. «Ее первый диск мне очень даже нравился, – сказала жена. – Второй поменьше, а третий я не слышала, но все говорят, что он совершенно ужасный. Еще мне говорили, что у нее есть книга, которую можно купить только через Интернет. Если хочешь, можно заказать, и Яару пригласить тоже. Она наверняка с удовольствием пойдет».
Яара была подружкой его жены. Не слишком красивой, не очень интересной, но с абсолютно гладкой кожей и приятным запахом давалки. Когда-то, до того, как он женился, у него были фантазии про таких женщин. Он наполовину дрочил, а наполовину молился о ком-нибудь вроде нее. Да что там – по-настоящему дрочил и по-настоящему молился. Не сказать, чтобы тогда это помогло, а теперь для него, верного мужа, это уже совсем не имело значения.
«Как ты хочешь, зайка», – сказал он, подчеркнув «ты» почти заискивающим тоном.
Билеты были дорогими, представление – скучноватым, но все-таки волнующим. Во время пения она выглядела печальной, и это очень тронуло сердце Азъесмь. В какой-то момент он представил себе, что поднимается на сцену и целует ее – поцелуем, который пронзит ее, как ток, и немедленно заставит принадлежать ему. После этого была овация, но, несмотря на аплодисменты, она не вышла на бис. Вернулась в Америку. «Может быть, самоубийство? – подумал он в тот же самый вечер, пытаясь донести напитки жены и Яары, ничего не пролив. – Может, и в самом деле самоубийство?»
Разбитое сердце
Однажды, между прочим, он был близок к человеку, который покончил с собой. Близок не духовно, а физически. Это случилось в армии. Он тогда служил в штабе, и сержант, собака, вызвал его в суд из-за берета. Он как раз проходил мимо высокого здания с антенной, когда кто-то упал рядом с ним и разбился насмерть. Девушка-солдат, ефрейтор, как говорили, с разбитым сердцем, Лиат кто-то там. Задним числом он вспомнил, что слышал сверху какой-то крик, когда она падала, но не поднял головы, даже не врубился, что это за звук.
Он пришел на суд с ног до головы в ее крови. Его оправдали. Лиат Атлас – вот как звали ту девушку. Его потом даже вызвали на допрос к следователю. Однозначно, так не может продолжаться. Не исключено, что ему нужна психотерапия.
Запастись терпением
Психотерапевт Азъесмь был волосат.
Психотерапевт Азъесмь брал с него кучу денег.
Психотерапевт Азъесмь сказал, что надо как следует набраться терпения.
В основном он только слушал.
Если же он и произносил что-нибудь вслух, то чаще всего это была какая-нибудь глупость или раздражающий вопрос.
Нужно как следует набраться терпения.
Однажды он сказал своему психотерапевту: «Что, если я сейчас немножко помолчу, а вы расскажете мне что-нибудь о себе?» И психотерапевт Азъесмь устало улыбнулся ему с видом человека, видавшего таких умников уже не раз и не два. Но за этой улыбкой было видно, что у него не слишком-то есть о чем рассказать. Получалось, что единственной сильной стороной психотерапевта Азъесмь было невыносимое обаяние таинственности. Таинственность. Как между юношей и девушкой на первом свидании. Это сомнение, попробует ли он поцеловать, согласится ли она, если да, то как будет выглядеть ее обнаженное тело. Таинственность – вот единственный козырь, которым его психотерапевт располагал и не собирался расставаться с ним так легко.
На той встрече они оба молчали 50 минут. Все эти 50 минут Азъесмь думал, что произошло бы, если б его психотерапевт на самом деле был зрелой, красивой женщиной, и Азъесмь встал бы с места и поцеловал бы ее в длинную гладкую шею. Как бы она отреагировала – пощечиной? Может быть, несколько изумленной усмешкой? Но его психотерапевт не был красивой зрелой женщиной. «Нужно как следует набраться терпения, – сказал он Азъесмь в конце той сессии, заполняя бланк счета. – Набраться как следует». И оба они открыли ежедневники и притворились, что действительно собираются встретиться в будущем.
Научная фантастика
Однажды он прочитал в газете интервью с консультантом по семейным вопросам. Она объясняла, что пара, желающая привнести в свои отношения что-нибудь новое, должна раздеться догола и вместе вымыть ванну, или купить специальные трусы, сделанные из сахара, и слизывать их друг с друга, пока трусы не исчезнут. Азъесмь и его жена не делали ничего похожего на сложные вещи, описанные в газете. Но все равно было ясно, что после очень вялого полугода они вдруг набрели на что-то новое, как в фантастических фильмах, где всегда есть такое оружие, которое настраивается на волну человека, и он начинает дрожать, пока не появляются спецэффекты и человек не взрывается. Азъесмь и его жена тоже сумели найти секретную волну друг друга. «Может, поедем за границу? – сказала его жена, нежась после одного из его оргазмов. – Мы никогда не трахались за границей». «Мы трахались в Синае», – попытался возразить он. «Синай не считается, – она придвинулась и поцеловала его веки. – Синай – это почти Израиль. Свободная зона и так далее, но все равно. Давай поедем в Грецию».
Здесь
В результате они не поехали в Грецию. Попытались, но не сложилось, причем именно из-за нее. На работе ему предложили подключение к Интернету из дома. Он пытался соединиться несколько часов. Когда это удалось, он стал искать в основном имена знакомых по работе и вообще знакомых. Раз на каком-то сайте диджеев-анархистов из Голландии он нашел имя соседа сверху, а может, и другого Рувена Лихиани. Собственное имя он не нашел ни разу, но очень быстро выяснил, что есть сайты, где можно искать свое имя расширенным поиском, и с этого момента побывал на стольких сайтах подобного рода, что последний поиск выдал более семидесяти сайтов, где фигурировало его имя. «Я должен убежать отсюда», – подумал он, но в то же время знал, что, пока не разберется окончательно, откуда это – «отсюда», у него нет шансов.
Совершенно один
В одну прекрасную ночь ему приснился почти пророческий сон. Он был в какой-то далекой стране, сидел голым на тротуаре. Было не совсем понятно, что он там делает. Он посмотрел себе под ноги, не валяются ли там деньги. Если бы там было хоть немного денег, хотя бы одна монета, он бы решил, что побирается. Но там совсем ничего не было, и Азъесмь подумал было, что во сне он побирушка-неудачник или даже эксгибиционист. Странное дело: во сне его всегда больше всего интересовала собственная профессия. Даже в самых примитивных снах, в тех, где у тебя выпадают зубы или ты тонешь, он в первую очередь думал: «Кто я – тонущий капитан, наемник торгового флота, может быть, рыбак?» Пока во сне его затягивала воронка, он боролся и пытался по деталям собственной одежды восстановить свою ускользающую профессию.
Но только в том сне, где он сидел совершенно голым на тротуаре, было ясно, что профессия – это вовсе не главное. Даже нагота здесь была делом десятым. В этом сне проблема была совсем в другом месте – в месте, которому и названия-то нет. И настоящий Азъесмь, гостивший во сне и думавший только о своей профессии, слегка устыдился, что не может быть таким, как тот, голый. «Странно, – подумал Азъесмь, – завидовать самому себе во сне. И из-за чего, – из-за того, что я голый, из-за того, что сижу на тротуаре, или из-за того, что я совсем-совсем один?»
Другие мысли
В конце концов она его бросила. Странно. Он так долго пережевывал мысли, за которые она, если б только узнала, влепила бы ему пощечину, или зашлась бы истерическим плачем, или и то и другое. И в то же самое время, когда он присматривался к ней, чтобы узнать, понимает ли она хоть что-нибудь, жена Азъесмь лелеяла собственные мысли. С его точки зрения, они казались совсем наивными: мысли о пирогах и десертах, отпуске, диване, здоровье ее мамы. Но в результате выяснилось, что у нее были и другие мысли, – мысли, из-за которых она его бросила. Да что там бросила – развелась! Будь у них ребенок, они бы наверняка как-то справились, или, по крайней мере, продолжали бы попытки ради ребенка. Но просто так, без ребенка, у них даже не было причины пытаться.
Нисим
Вечером, на третий день после того, как жена Азъесмь ушла, в дверь робко постучали. Подавленный Азъесмь подошел к двери, стараясь не поддаваться ни радости, ни надежде, пока не посмотрит в глазок. За дверью стояли Нисим Роман и его маленькая дочка Лавия, нагруженные молочными продуктами. «Наш холодильник ни с того ни с сего сломался, – смущенно сказал Нисим Роман. – Дурацкий холодильник! Уж я задам технику, когда он утром придет. Я подумал, может быть, пока, если есть место, я мог бы оставить кое-что у вас…» Когда Азъесмь открыл им холодильник, Нисим попытался скрыть сочувствие. «Полно места!» – смущенно улыбнулся Азъесмь, и Лавия расставила молочные продукты на одной полке аккуратными маленькими столбиками. «Мы заберем их завтра, – пообещал Нисим, – прямо с утра». – И они с Лавией ушли, оставив Азъесмь наедине с самим собой.
Всю ночь Азъесмь не мог заснуть, а когда задремал, ему приснилось, что он подкрадывается к холодильнику и съедает ряженку Нисима Романа и его маленькой дочки с печальными глазами, и он немедленно проснулся в панике. Было что-то пугающее в той жадности, с которой он думал о ряженке, что-то очень пугающее. Утром девочка пришла и все забрала. Только тогда Азъесмь сумел заснуть. Через пять минут его разбудил папин звонок.
Старая гвардия
Что папа Азъесмь умел делать по-настоящему хорошо, так это писать эпитафии. Что-то позволяло ему подметить именно те качества покойника, которые заставят нас по нему скучать. В юности отцу Азъесмь не слишком-то часто выпадало воспользоваться этим удивительным даром, но сейчас, когда и ему, и его друзьям уже было за семьдесят, папа обнаружил, что дел у него невпроворот. «Вчера умер Вельвеле, – сказал он Азъесмь по телефону. – Твоя мама его ненавидела, как тебе известно. Кроме того, у нее бридж, так что она не пойдет. Может, пойдешь со мной на похороны?» Так Азъесмь оказался в Кирьят-Шауль при температуре плюс тридцать два возле незасыпанной могилы еще одного из тех, кого папа обычно называл «старая гвардия». Он слушал путаное бормотание неуклюжего раввина и терпеливо ждал, когда папа, как обычно, переполнит его самого и всех остальных горем и чувством утраты. Вот только в случае Вельвеле Азъесмь приехал печальным уже из дома, так что игра была нечестной с самого начала. Он пытался представить себе с детства знакомое лицо Вельвеле, но так и не смог. Зато ему удалось вспомнить, причем в подробностях, редкий талант Вельвеле походить почти на любого твоего знакомого. Каждый раз, когда Азъесмь встречал его на улице, он был уверен, что это Пинхас, другой папин друг, или мистер Флискин, человек, у которого когда-то была продуктовая лавочка на улице Бялика, или еще кто-нибудь. Папа Азъесмь тоже всегда ошибался. Все ошибались: женщины, которые хотели польстить Вельвеле, говорили, что он похож на киноактера. И в самом деле, кем бы ни был этот киноактер, Вельвеле был немножко на него похож. У открытой могилы папа Азъесмь рассказал, что Вельвеле так к этому привык, что когда на улице кого-нибудь звали по имени – не важно, по какому имени, – он всегда оборачивался, потому что знал, что на самом деле окликают его. «Однажды мы сидели в кафе „Весна“, – папа Азъесмь сверкал влажными глазами. – Вельвеле спросил, не думаю ли я, что все эти люди, принимающие его за другого, ошибаются и наоборот и кричат на улице „Вельвеле, Вельвеле!“ вслед другому человеку».
Дом без тараканов
Во дворе его дома стояли Нисим Роман и его маленькая дочка и завороженно смотрели на человека в футболке с надписью «Эйхман [18]18
Карл Адольф Эйхман (1906–1962) – немецко-фашистский военный преступник, оберштурмбанн-фюрер СС, глава подотдела «по делам евреев». Во время Второй мировой войны участвовал в разработке и реализации планов физического уничтожения еврейского населения Европы. Был приговорен к смертной казни и казнен в Израиле.
[Закрыть]всех тараканов!»; под надписью был изображен огромный таракан, бьющийся в агонии лапками кверху. Экстерминатор пытался приподнять крышку люка, тем временем рассказывая Романам про то, как однажды главный энтомолог Министерства здравоохранения сказал ему, что дома без тараканов не бывает. Всегда есть немножко тараканов, но, поскольку они вылезают в темноте, мы даже не чувствуем, как они пробегают рядом, а если уж чувствуем, даже если это всего один или два таракана, это значит, что на самом деле их тьма-тьмущая. И в самом деле, под крышкой люка метался миллион тараканов. «Мамочки!» – закричала маленькая Лавия и убежала, а Нисим Роман зашлепал домашними тапочками вслед за ней. Во дворе остался только экстерминатор, напуганный миллион тараканов, дергающихся в предсмертных судорогах, и Азъесмь, мучительно истекающий потом в траурном костюме, который папа ему настойчиво одолжил. «С похорон на похороны, а?» – засмеялся экстерминатор, перестал обрызгивать внутренности люка и указал на макушку Азъесмь. Лишь тогда Азъесмь сообразил, что забыл снять картонную кипу, напяленную у входа на кладбище.
В десять раз
По крайней мере дважды в день Азъесмь выходил шпионить за своей бывшей женой, подглядывал в ее новую квартиру из-за дерева напротив. Большую часть времени она не делала ничего особенного – только то, что он знал со времен их брака: телевизор, много книг, иногда какой-нибудь фильм с Яарой на пару. После душа она смотрела в зеркало на свое тело, щипала себя там и сям, мило гримасничала. Честно говоря, во время этого ритуала ее трудно было не любить, и Азъесмь пытался понять: это что-то новое – или она делала так всегда, а он просто не знал об этом, потому что начал следить за ней только после того, как они разошлись. «Может быть, – подумал он, – у нее еще много того, о чем я не знаю, того, за что я любил бы ее в десять раз сильнее, если б знал. Может быть, у нее целый миллион таких вещей. Может быть, у меня еще миллион таких вещей, от которых она никогда не захотела бы уйти, если б знала». Кто знает, может быть, огромное множество милых вещей прошло мимо них, рядом с ними, между ними, в темноте, как тараканы, и то, что Азъесмь с женой их не чувствовали, не значит, что их не было.
Налог
«Ты подумай, – сказал папа Азъесмь, – я никогда не был в Индии, хотя всегда хотел поехать. Твоя мама сказала, она тоже будет рада передохнуть без меня несколько недель. Что скажешь?» Увидев, что Азъесмь колеблется, папа продолжил: «Понимаешь, моя жизнь уже позади. Сейчас мне от нее остался только налог. Без особых обязательств, без особых забот. Несколько крепких эспрессо, чуть-чуть кволити-тайм [19]19
Зд.– совместный отдых (искаж. англ.).
[Закрыть]с любимым сыном. Еще, если повезет, может быть, коротенькая прогулка на слоне. Да и ты, сынок, – что тебе здесь делать? Сколько можно подглядывать за бывшей женой в душе? В конце концов тебя арестуют или ты свалишься с дерева. Не лучше ли поехать с папой и посмотреть на одно из семи чудес света?»
Индия
Во вращающемся ресторане на крыше их отеля в Дели все время гоняли по кругу одну и ту же песню – «My Way» Фрэнка Синатры. Одну и ту же песню, раз за разом, при каждой трапезе, три раза в день. Кумулятивный эффект кумулятивного прослушивания этой кумулятивной песни аккумулировался у Азъесмь в раздражение. В то же время папа Азъесмь выносил это с легкостью и даже насвистывал на пару с Синатрой, раз за разом, но Азъесмь отказывался смириться с приговором, и на третий день даже потребовал объяснений от директора ресторана. «Why same song?» [20]20
«Почему та же песня?» (искаж. англ.).
[Закрыть]Улыбчивый индиец покачал головой из стороны в сторону, как это принято у индийцев. «This is like asking why restaurant go round and round. Restaurant go round and round because this is best restaurant in Delhi. Same with song. „My Way“ – best song, and we play only best song in best restaurant in Delhi». [21]21
«Это как спрашивать, почему ресторан кружиться и кружиться. Ресторан кружиться и кружиться, потому что это лучший ресторан в Дели. То же с песня. Нет второй сорт для моих гостей», (искаж. англ.).
[Закрыть]«Yes, but there are other songs. Also good songs», [22]22
«Да, но есть другие песни, тоже хорошие» (англ.).
[Закрыть]– попытался Азъесмь. «"My Way" – best song, управляющий повторил свою мантру с упрямой улыбкой. – No second best for my guests». [23]23
«"My Way"– лучший песня. Нет второй сорт для моих гостей» (искаж. англ.).
[Закрыть]За стенами вращающегося ресторана мир выглядел еще страннее, и Азъесмь вдруг понял, что безвылазно сидит в гостинице, в то время как его папа совершает смелые вылазки наружу и возвращается нагруженный новыми впечатлениями и прокаженными друзьями, которые с удовольствием ехали в лифте на 47-й этаж, чтобы познакомиться с его очень талантливым, пусть и немного подавленным сыном.