Текст книги "Азъесмь"

Автор книги: Этгар Керет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Экскурсия в кабину пилота

Когда мы приземлились в Бен-Гурионе, весь самолет зааплодировал, а я заплакала. Мой папа принялся меня успокаивать и в то же время объяснять всем, у кого хватало вежливости его слушать, что это мой первый полет за границу и поэтому я немножко нервничаю. «На взлете она была в полном порядке, – талдычил он какому-то воняющему мочой старику в дурацких очках. – Надо же, чтобы именно сейчас, когда мы приземлились, ее вдруг пробило». И он положил мне руку на затылок, как собаке, и прошептал, словно был ужасно расстроен: «Не плачь, заинька, папа здесь». Мне захотелось его убить, врезать ему изо всех сил, так, чтобы пошла кровь, а папа все гладил меня по затылку и громко шептал своему вонючему соседу, что обычно я совсем не такая, что в армии я была инструктором пулеметчиков в Шивте и что даже мой друг Гиора, как ни смешно, служит охранником в «Эль-Аль».

Неделей раньше, когда я приземлилась в Нью-Йорке, мой друг Гиора, как ни смешно, встречал меня с цветами у самого трапа самолета. Он смог организовать это безо всяких проблем, потому что работал в аэропорту. Мы поцеловались на трапе, как в каком-нибудь романтическом фильме категории «гэ», и он без единой заминки провел меня вместе с багажом через паспортный контроль. Из аэропорта мы поехали прямо в ресторан, откуда был виден весь Манхэттен. Гиора купил себе там, в Америке, большой американский автомобиль 88-го года, но такой чистенький, что на вид совсем как новый. В ресторане Гиора не знал, что бы нам такое заказать, и в конце концов мы остановились на каком-то блюде со смешным названием, которое видом напоминало спрута и пахло совершенно ужасно. Гиора пытался есть его и даже утверждать, что вкус прекрасный, но через несколько секунд сдался, и мы оба засмеялись. За то время, пока мы не виделись, он успел отрастить бороду, и она ему, в общем, шла. Из ресторана мы пошли к статуе Свободы и в «Музей современного искусства», и я все время изображала энтузиазм, хотя чувствовала себя немножко странно, потому что, в конце концов, мы с ним не виделись больше двух месяцев, но вместо того, чтобы поехать к нему домой потрахаться или просто поговорить, мы ни с того ни с сего таскаемся по всяким туристическим местам, где Гиора уже наверняка был по двести раз. И про каждое из них он дает какие-то усталые, заученные объяснения. А вечером, когда мы добрались до его дома, он сказал, что ему надо «утрясти кое-что по телефону», а я пошла в душ. Я еще не успела даже вытереться, а он уже варил спагетти в специальной кастрюле и накрывал стол с вином и полуувядшими цветами. Я очень хотела, чтобы мы поговорили. Не знаю, у меня было такое чувство, будто случилось что-то плохое, о чем он не хочет мне рассказывать, – как в фильмах, когда кто-нибудь умирает, и это пытаются скрыть от детей. Но Гиору как будто несло: он все говорил и говорил обо всех местах, которые должен показать мне за неделю и как он боится всего не успеть, потому что город такой большой. Тем более, у нас даже не неделя, а едва-едва пять дней, потому что один день уже прошел, а вечером в последний день я улетаю, да и мой папа должен приехать, а тогда уже мы точно ничего не сможем делать. Я остановила его поцелуем – ничего лучшего мне придумать не удалось – и слегка укололась о его щетину. «Гиора, – спросила я, – все в порядке?» «Конечно, – сказал он, – просто у нас мало времени, и я боюсь, что мы ничего не успеем».

Спагетти оказались очень вкусными, мы потрахались и сели на балконе пить вино и смотреть на маленьких-маленьких человечков, проходящих по улице. Я сказала Гиоре, что это, должно быть, сильное чувство – жить в таком городе, где можно часами сидеть вот так на балконе и просто смотреть на все эти точечки внизу, пытаясь угадать, что происходит у них в голове. А Гиора сказал: «Да ну их!» – и пошел за диетической колой. «Знаешь, – сказал он мне, – буквально вчера вечером я был в десяти улицах к востоку отсюда, там, где тусуются все проститутки. Отсюда не видно, это с другой стороны здания. Так вот, какой-то бомж, уже пожилой, подошел к моей машине. Он выглядел вполне ничего себе для бомжа. У него была старая одежда и все такое, и такая, знаешь, тележка из супермаркета с бумажными пакетами, которые бомжи вечно толкают с места на место. Но во всем остальном он выглядел совершенно нормальным, чистеньким таким – не знаю, как объяснить. Так вот этот бомж подошел ко мне и предложил отсосать у меня за десять долларов. «Я делаю это по-настоящему хорошо, – он сказал. – Я все проглочу». И все – таким деловым тоном, будто предлагал мне купить телевизор. Я прямо не знал, куда деться. Ты понимаешь: два часа ночи, в десяти метрах от него стоит шеренга из чуть ли не дюжины пуэрториканских проституток, часть из них прямо-таки красавицы. А этот человек, ужасно похожий на моего дядю, предлагает мне минет. И тут до него тоже доходит. Мне кажется, это был первый раз, когда он такое кому-то предложил. И вдруг нам обоим стало ужасно неловко. И он мне говорит извиняющимся тоном: «Может, я вместо этого вымою тебе машину? Пять долларов. Я очень голодный». И тут я понимаю, что сижу в самой поганой части Манхэттена в два часа ночи, а человек лет сорока моет мою машину при помощи бутылки минеральной воды и тряпки, которая когда-то была футболкой «Chicago Bulls». Проститутки стали подходить поближе, а вместе с ними негр, вроде как их сутенер. И я уже был уверен, что сейчас начнется заваруха, но никто ничего не сказал. Они просто молча на нас смотрели. Когда он закончил, я сказал ему «спасибо», заплатил, двинулся и уехал». После этого рассказа мы долго молчали, и я смотрела на небо, внезапно совсем почерневшее. Я спросила его, что он делал на улице, полной проституток, посреди ночи. А он сказал, что дело не в этом. Я спросила: «У тебя что, кто-то есть?» – но он и на это не ответил. Я спросила его, проститутка ли она, и тут он помолчал секунду и сказал, что она работает в «Люфтганзе». И вдруг я почувствовала ее запах, идущий от него, от его тела, от его бороды – вроде слабого запаха кислой капусты. И теперь, когда мы потрахались, этот запах прилип и ко мне тоже. Гиора настоял, чтобы я все равно осталась на эту неделю в его квартире, и я сразу согласилась – у меня не было особого выбора. Там была только одна кровать, а я не хотела быть злобной сучкой, так что мы спали в ней оба, но не вместе. Я знала, что больше никогда не соглашусь с ним спать, и он тоже это знал. Когда он заснул, я снова пошла в душ – смыть с себя ее запах, хоть и знала, что, пока я сплю в его кровати, запах никуда не денется.

В день отлета я надела свои лучшие вещи, чтобы Гиора понял, что теряет, но, думается мне, он даже не заметил. Я была счастлива, когда мы пошли в гостиницу встречать папу. Я обняла его изо всех сил, и он немного удивился, но было видно, что он очень рад. Папа задал Гиоре несколько глупых вопросов, Гиора немножко потоптался, сказал, что ему срочно надо кое-что уладить, и извинился, что не может отвезти нас в аэропорт. Потом принес из машины чемоданы. И когда мы прощались и даже сделали вид, что целуемся, папа ничего не заметил. Когда Гиора уехал, я пошла к папе в номер и вымылась еще раз, а папа заказал такси в аэропорт. Весь полет я молчала, а он говорил без умолку. Эта неделя тянулась для меня так медленно, каждый день я говорила себе: «Это твоя последняя пятница здесь» – точно так же я говорила, чтобы поддержать себя в последнюю неделю курса молодого бойца. Только вот сейчас мне это совсем не помогало. И даже сейчас, когда кошмар наконец закончился, я не почувствовала облегчения. И даже ее запах остался. Я понюхала себя, пыталась понять, откуда он идет, и вдруг до меня дошло, что это часы – ее запах остался на них еще с той самой ночи.

После еды папа сделал вид, что идет в туалет, и вернулся со стюардессой. Туг я вдруг поняла, что в качестве подарка он мне устроил визит в кабину пилота. Я так намучилась, что у меня даже не было сил с ним спорить. Я потащилась за стюардессой в кабину, и там пилот и штурман стали рассказывать мне всякие скучные подробности о приборах и часах. Под конец седой пилот спросил, сколько мне лет, а штурман вдруг засмеялся. Пилот злобно зыркнул на него, тот перестал смеяться и извинился. «Я не хотел вас обидеть, – сказал он, – я просто привык, что чаще всего, вы понимаете, сюда приходят дети». Пилот сказал, что, так или иначе, было очень мило с моей стороны проведать их в кабине, и спросил, понравилось ли мне в Нью-Йорке. Я сказала, что да. Пилот сказал, он просто обожает этот город, потому что в нем есть все на свете. А штурман, которому, видимо, было слегка неловко, тоже захотел добавить пару слов и сказал, что лично ему немного мешает бедность, на которую там натыкаешься, но в наши дни со всеми этими русскими бедности, собственно, хватает и в Израиле. Потом они спросили, довелось ли мне поесть в том самом новом ресторане, который только что построили и из которого виден весь Манхэттен, и я сказала, что да. Когда я вернулась в салон, папа довольно улыбнулся и поменялся со мной местами, чтобы мне было видно приземление. Пока я пыталась немного откинуть спинку кресла, он погладил меня по спине и сказал: «Зайчик, горит красный свет, тебе стоит пристегнуть ремень, мы вот-вот сядем». Я затянула ремень туго-туго и почувствовала, что вот-вот заплачу.

Мысль в форме рассказа

Это рассказ о людях, которые когда-то жили на Луне. Сегодня там уже никого нет, но еще несколько лет назад Луна была битком забита. Люди на Луне считали, что они совершенно особенные люди, потому что им удавалось придавать своим мыслям какую угодно форму: форму кастрюли, или форму стола, или даже форму брюк «клеш». Так что им удавалось дарить своим подругам по-настоящему оригинальные подарки, вроде мысли о любви в форме кофейной чашки или мысли о верности в форме вазы.

Эти тщательно вылепленные мысли действительно производили сильное впечатление. Но со временем лунные люди пришли к некоторому негласному соглашению касательно того, как должна выглядеть каждая мысль. Мысль о материнской любви всегда имела форму занавески, мысли же об отцовской любви придавали форму пепельницы. Так что, в какой бы дом ты ни пришел, можно было заранее угадать, какие мысли и какой формы будут аккуратно сложены на журнальном столике в гостиной. На всей Луне был только один человек, придававший своим мыслям особую форму, – это был молодой, странноватый парень, которого почти все время мучили жизненно важные и оттого тревожные вопросы. Главная мысль, крутившаяся у него в голове, была о том, что у каждого человека есть хотя бы одна уникальная мысль, похожая только на него и на самое себя, – мысль, обладающая цветом, объемом и содержанием, какие может вообразить себе только этот человек.

Он мечтал построить космический корабль, покрутиться на нем по Вселенной и собрать все уникальные мысли. Он не ходил на тусовки и не развлекался, а время тратил только на постройку космического корабля. Для этого он создал двигатель в форме мысли о любознательности и систему зажигания, сделанную из здравого смысла. Это было только начало. Он добавил еще массу сложных мыслей, призванных помочь ему вести корабль и выжить в открытом космосе. Вот только его соседи, наблюдавшие за ним во время работы, видели, что он все время ошибается, потому что только человек, совсем ни в чем не разбирающийся, мог создать мысль о любопытстве в форме двигателя, в то время как совершенно ясно, что такая мысль должна иметь форму микроскопа, не говоря уже о мысли о здравом смысле, которая, чтобы не выглядеть безвкусно, должна иметь форму полки. Они пытались ему объяснить, но он их совершенно не слушал. Его стремление найти все подлинные мысли во Вселенной буквально заставило его изменить хорошему вкусу, чтобы не сказать – здравому смыслу.

В одну прекрасную ночь, пока юноша спал, несколько его лунных соседей собрались и из жалости к нему разобрали почти готовый космический корабль на составляющие мысли и упорядочили их заново. Когда молодой человек проснулся утром, он обнаружил полки, вазы, термосы и микроскопы на том месте, где стоял корабль. Всю эту кучу венчала мысль о сострадании по поводу его умершей собаки – ей была придана форма вышитой скатерти. Такой сюрприз совсем не порадовал молодого человека. Вместо того чтобы сказать «спасибо», он впал в бешенство и начал ломать вещи в припадке безумия. Потрясенные лунные люди за ним наблюдали. Они терпеть не могли приступов бешенства. Луна, как известно, является небесным телом с очень слабой силой притяжения. Чем меньше сила притяжения планеты, тем больше она зависит от порядка и смысла, потому что любому предмету хватает малейшего толчка, чтобы потерять равновесие. Если же всякий, кто слегка расстроен, начнет впадать в бешенство, это просто закончится катастрофой. Когда в конце концов стало ясно, что молодой человек не собирается успокаиваться, у людей не осталось выбора, и им пришлось задуматься, как его остановить. Тогда им пришла в голову одна общая мысль об одиночестве, размером три на три. Они создали ее в форме темницы, с очень низким потолком, и посадили молодого человека внутрь. И каждый раз, когда он случайно прикасался к одному из прутьев решетки, его било холодом, напоминающим о его собственном одиночестве.

В этой-то камере он и создал себе последнюю мысль – мысль об отчаянии в форме веревки, – завязал петлю и повесился. Люди на Луне пришли в восторг при мысли о веревке отчаяния с петлей на конце, сразу же создали себе собственные мысли отчаяния и затянули их у себя на шее. Так все люди на Луне и вымерли, осталась только темница одиночества. Правда, через несколько лет она тоже развалилась от космических бурь.

Когда на Луну спустился первый космический корабль, астронавты никого не нашли – обнаружился только миллион ям. Вначале космонавты думали, что эти ямы – древние могилы людей, когда-то живших на Луне. Но при проверке выяснилось, что ямы были просто мыслями ни о чем.

Гур и его теория скуки

Из всех моих друзей у Гура больше всего теорий, а изо всех его теорий больше всего шансов оказаться правильной, конечно, у теории скуки. Теория скуки, по Гуру, гласит, что скука – это причина почти всех событий на свете: влюбленности, войны, изобретений, моющихся обоев. Девяносто пять процентов всего на свете – это чистая скука. К последним пяти процентам он относит, например, тот случай, когда его чудовищно избили в нью-йоркском сабвее два года назад, – его тогда ограбили два каких-то нефа. Они, конечно, тоже выглядели слегка скучающими, но гораздо больше – голодными. Эту концепцию он любит развивать во всех подробностях на приморском пляже, когда у него уже нет сил кидаться «фрисби» или лезть в воду. Я сижу и в тысячный раз слушаю его в смутной надежде, что сегодня наконец и на наш пляж придет какая-нибудь отвязная телка: не то чтобы мы хотели к ней пристать, но нам хоть будет, на что пялиться.

Последний раз мне довелось выслушивать теорию Гура неделю назад, когда пара ментов поймала нас на Бен-Егуде с полной обувной коробкой травы. «Большинство законов тоже происходит от скуки, – объяснил им Гур, пока мы ехали в полицейской машине. – Но это о'кей, потому что это делает нашу жизнь интереснее: те, кто нарушает законы, нервничают, что их поймают, и это помогает им убить время. А полицию буквально прет, потому что, когда нарушают закон, время так и бежит. Поэтому на принципиальном уровне у меня нет проблемы с этим задержанием. Я только одно затрудняюсь понять: зачем вам понадобилось цеплять на нас наручники?»

«Заткнись!» – рявкнул на него мент в солнечных очках, сидевший вместе с нами сзади. Было видно, что ему не слишком-то улыбается перспектива явиться в отделение с двумя придурками, которые курят траву, потому что у них кончились деньги на пиво, а не с каким-нибудь серийным насильником, или террористом, или хотя бы грабителем банков.

От допроса мы с Гуром получили массу удовольствия, потому что в участке был не только кондиционер, но еще и симпатичная полицейская, просидевшая с нами несколько часов и даже сделавшая нам кофе в пластиковых стаканчиках. А Гур изложил ей свою теорию войны полов и сумел рассмешить по крайней мере дважды. И вообще все было просто сказочно, кроме одного, слегка напрягшего нас момента, когда какой-то полицейский, насмотревшийся сериалов, вдруг вошел в комнату и захотел нас обоих отдубасить. Но мы ловко выкрутились – признались во всем еще до того, как он успел к нам подойти. Я тут пересказываю только самые занимательные куски, и кажется, что все происходило очень быстро. Но на самом деле бумажная волокита закончилась уже ночью. Тогда Гур позвонил Орит, которая была его подругой почти восемь лет и только в последние полгода наконец поумнела, бросила его и нашла себе парня понормальнее. Она тут же приехала в отделение, чтобы освободить нас под залог. Приехала одна, без своего парня, и все время давала понять, что ей опять приходится возиться с Гуром и что это ее просто бесит. Но на самом деле по ней было ясно, что она рада его видеть и ужасно соскучилась. Когда она освободила нас, Гур хотел пойти выпить с ней кофе или еще что-нибудь в этом роде, но она сказала, что ей надо бежать, потому что она работает в ночной аптеке, и что как-нибудь в другой раз. Гур сказал, что он все время звонит ей и оставляет ласковые сообщения на автоответчике, но она никогда не перезванивает, и ему удается повидать ее, только если его задерживает полиция. Она ответила, что пусть он лучше не звонит, потому что ничего у них не выйдет, и из него самого тоже ничего не выйдет. Он продолжает все время тусоваться с людьми вроде меня и ничего не делает – только ест шаурму, курит косяки и пялится на девушек, а я совсем не обиделся, потому что она сказала все это с искренней симпатией и, кроме того, она была права. «Я уже совсем опаздываю», – сказала она, залезла в свой «жук» и уже потом, тронувшись с места, помахала нам из окна.

Мы молчали всю дорогу, пока шли по Дизенгоф из участка домой – для меня-то это вполне нормально, а вот для Гура большая редкость. «Скажи мне, – спросил я, когда мы дошли до угла моей улицы, – этот самый парень, который с Орит, – хочешь, мы его отлупим?» «Брось, – пробормотал Гур, – он, в общем, неплохой мужик». «Я знаю, – ответил я, – но все-таки, если хочешь, можно ему надавать». «Нет, – сказал Гур, – я, наверное, сейчас прихвачу твой мотоцикл и поеду посмотреть на Орит в аптеке», «Без проблем», – сказал я и отдал ему ключи.

Мы часто развлекались подобным образом – ходили смотреть на Орит, когда она работала в ночную смену. Честно говоря, с теоретической точки зрения прятаться в течение пяти часов за каким-нибудь кустом, чтобы посмотреть, как девочка стучит по кассе и раскладывает парацетамол и ватные палочки по пакетикам, можно только от скуки. Но почему-то, когда речь шла об Орит, все теории Гура вдруг отказывали.

Груди восемнадцатилетней

«Нет ничего лучше, чем груди восемнадцатилетней, – сказал таксист и побибикал какой-то девушке, которой хватило наивности обернуться. – Уж поверь мне: помацаешь одну-две в день – и лысины у тебя как не бывало. – Он засмеялся и потрогал себя там, где когда-то были волосы. – Ты не думай, у меня двое детей ее возраста, и если б моя дочка встречалась с каким-нибудь козлиной моих лет, уж не знаю, что бы я с ней сделал. А только ничего не попишешь: такова уж человеческая натура, уж такими Господь нас сделал, разве нет? Так что мне, стыдиться? Вон, вон на ту посмотри! – Он побибикал девушке с плейером, которая продолжила идти своей дорогой. – Сколько б ты ей дал, шестнадцать? Ты смотри, какая задница! Скажи честно, разве ты бы ей не засадил? – Он бибикнул еще раз и только тогда сдался. – Эта вообще ничего не слышит, – объяснил он мне. – Из-за кассеты. Мамой клянусь, посмотришь на такую, так даже не знаешь, как к жене вернуться».

«Ты женат?» – спросил я, изображая осуждение. «Разведен, – пробормотал водитель и попытался сохранить в зеркале еще кусочек той девушки с плейером. – Поверь мне, даже и не знаешь, как помыслить о том, чтобы к жене вернуться». По радио передавали грустную песню Поликера. Водитель пытался подпевать, но слишком хорошее настроение мешало ему удерживать ритм. Он переключился на другую станцию, но там нас снова ждала печальная песня – Шломо Арци. «Это из-за мерзкой истории с вертолетами, – объяснил он мне, будто я свалился с Марса. – Из-за тех геликоптеров, которые столкнулись в воздухе, слыхал? С утра передали в новостях». Я кивнул. «Теперь расстроят нам радио на всю смену. Мамой клянусь, только репортажи и тоска». Он остановился на переходе, пропуская высокую девочку с корсетом для выпрямления спины. «Эта тоже ничего, а? – сказал он с некоторым сомнением в голосе. – Может, еще год-два, и я бы ей засадил». А потом на всякий случай побибикал ей тоже. Он все переключал станции, пока не остановился на каком-то репортаже с места катастрофы. «Возьмем, например, меня, – заметил он. – У меня сейчас сын в армии, в боевых частях. От него два дня ни слуху, ни духу. Так уж если я говорю, что при этих трагедиях надо ставить что-то легкое по радио, то ко мне ни у кого не может быть претензий, а? Я тебе говорю, ни зачем вгоняют людей в панику. Подумай о его маме, моей бывшей жене, как она слушает все эти песни Шломо Арци про то, как он трахает женщину своего друга, погибшего на войне. Поставили бы ей что-нибудь успокаивающее! А давай, – он вдруг коснулся моей руки, – а давай позвоним ей, подействуем ей на нервы!» Я ничего не ответил, слегка напуганный его прикосновением. «Алло, Рона? Как дела? – Он уже кричал в телефон. – Все в порядке?» Он подмигивал мне, сладострастно тыча пальцем в сторону крашеной блондинки, стоящей вместе с нами на светофоре. «Я волнуюсь из-за Йоси, – ответил чуть напряженный голос на другом конце провода. – Он не позвонил». «Как он позвонит? Он в армии, на поле боя. Ты что думаешь, у них там, в Ливане, есть телефонные карты?» «Не знаю, – сказала женщина. – А только у меня плохое предчувствие». «С ней не соскучишься, с ней и с ее предчувствиями, – снова подмигнул мне водитель. – Я тут как раз говорю пассажиру, что, насколько я тебя знаю, так ты всегда беспокоишься». «А ты что, не беспокоишься?» «Нет, – засмеялся таксист. – И знаешь, почему? Я ведь не такой, как ты, я ведь слушаю, что говорят по радио, а не только грустные песни между репортажами. А по радио сказали, что эти парни в геликоптерах были десантники, а наш Йоси вообще в пехоте. Так чего мне волноваться?» «Они сказали – "и десантники"», – пробормотала Рона. – Это не значит, что больше никого не было». Несмотря на плохую связь, я слышал, как она плачет. «Сделай мне одолжение: есть какая-то «горячая линия» для родителей, куда можно позвонить. Позвони им, спроси про него, пожалуйста, ради меня». «Нет, я тебе говорю, – заупрямился водитель. – Они сказали – «только десантники». Не буду я звонить, чтобы меня приняли за идиота, – а когда ответа не последовало, продолжил: – Хочешь вести себя, как кретинка, – позвони сама». «Хорошо, – ее голос попытался звучать жестко. – Тогда освободи мне линию». «Да на раз! – ответил таксист и отключился. – Теперь она десять часов будет дозваниваться по «горячей линии», пока не проверит». Он усмехнулся коротким, каким-то пьяным смешком. «Вот никого не слушается!» – Его взгляд искал за стеклом, кому побибикать. Но улицы были почти пустынными. «Ты уж поверь мне, – сказал он, – лучше молодая уродина, чем старая красавица. Это я тебе по опыту говорю. Молодая, пусть даже уродина, – у нее кожа еще тугая, груди торчком, у ее тела есть такой запах, знаешь, – запах молодости. Я тебе говорю: в мире есть много прекрасных вещей, но тело пятнадцати-шестнадцатилетней…» Он попытался насвистеть песню, которую передавали по радио, и после двух тактов зазвонил мобильный. «Это она, – улыбнулся он мне и снова подмигнул. – Рона, дорогая, – он наклонился к мобильнику, точно радиоведущий, заигрывающий со слушательницей, – как твои дела?» «Нормально, – ответила женщина счастливым голосом, пытаясь звучать сдержанно. – Я просто звоню сообщить тебе: они сказали, что с ним все в порядке». «Ответь мне, – засмеялся водитель, – и для этого ты звонишь? Дуреха, я же тебе объяснил пятнадцать минут назад, что с ним все в порядке!» «Это правда, – вздохнула она, – но теперь мне поспокойнее». «На здоровье!» – попытался съязвить он. «Ладно, пойду спать. Я ужасно устала». «Самых добрых снов! – таксист положил палец на кнопку отключения. – И в следующий раз слушайся меня, хорошо?» Мы были уже совсем около моего дома, и, сворачивая с Райс, таксист заметил худенькую девушку в мини-юбке. Девушка испуганно обернулась на его бибиканье. «Ты посмотри на нее, – сказал он, пытаясь скрыть слезы. – Скажи честно, ты бы ей не засадил?»