Текст книги "Нерожденный. Жизнь и учение мастера дзэн Банкэя"

Автор книги: Етаку Банкэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Нерожденный
Жизнь и учение мастера дзэн Банкэя
Перевод и предисловие Нормана Уоделла

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Перед читателем – новая книга, посвященная, пожалуй, самому знаменитому и широко известному на Западе и в России направлению буддизма – японскому дзэн (исходное китайское название – чань). При всем обилии книг о дзэн, заполнивших книжный российский рынок в последнее десятилетие, это издание заслуживает особого внимания, поскольку, может быть, впервые, она посвящена не дзэн «вообще», а конкретному дзэнскому наставнику – японскому мастеру Банкэю Ётаку (1622–1693), жившему в период расцвета японской культуры эпохи Токугава (1603–1868).

Прежде чем сказать несколько слов о самом Банкэе, следует кратко охарактеризовать особенности дзэн/чань, как весьма специфического направления буддизма, вызывающего пристальное внимание людей иного времени, чем патриархи этой школы и совершенно иной культуры – современных читателей Западной Европы, Америки и России.

Ее основателем считается индийский проповедник Бодхидхарма, который прибыл в Китай в первой половине 6 в. Позднейшая чаньская традиция, правда, утверждает, что Бодхидхарма был уже 28-м патриархом Дхьяны (санскритское слово, обозначающее созерцание или медитацию; его сокращенной китайской транскрипцией и является китайское слово чань, произносимое японцами как дзэн) в Индии, а первым патриархом был ученик самого Будды – Махакашьяпа, получивший прямую передачу пробужденного сознания от Будды Шакьямуни. Эта легенда была призвана возвести чаньскую традицию к самому историческому основателю буддизма Главное положение учения чань – «особая передача пробужденного сознания от сердца/ума учителя к сердцу/ уму ученика без опоры на письменные знаки». Что это означает? Это означает, что просветленный учитель может определенными средствами как бы транслировать свое состояние сознания ученику, наложив на него «печать сердца» (кит. синь инь). Переживший этот опыт ученик закрепляет полученное от учителя пробуждение посредством созерцательной практики. Поэтому чань претендует на то, что в его рамках осуществляется непрерывная линия непосредственной передачи просветления. Идеал чань – вглядывание в свою собственную природу, чтобы стать Буддой, видение своего истинного врожденного лица, которое существовало прежде, чем «родились наши родители» – видение нашей собственной природы, которая есть не что иное, как природа будды, совершенная и безусловная реальность. Чтобы нагляднее подчеркнуть, что никакого Будды вне нашего сознания нет, что просветленное сознание и есть Будда, чаньские монахи иногда даже демонстративно уничтожали священные изображения и тексты, хотя уже в 11–12 веках в чань утверждается монастырская традиция, предполагающая строжайшую дисциплину и жесткую организацию. И тем не менее все чаньские/дзэнские монахи всегда помнили высказывание Линьцзи (Риндзая) И-сюаня: «Встретил Будду – убей Будду! Встретил патриарха – убей патриарха!» В этой парадоксальной форме Линьцзи выразил мысль о том, что всякая авторитарность, любые, пусть даже самые возвышенные формы идолопоклонства и догматизма препятствуют просветлению, мешают усмотреть в нас самих того «внутреннего человека без статуса», который и есть истинный Будда.

Со времени знаменитого Шестого Патриарха Хуэйнэна (ум. 712) в чань/дзэн утвердилось учение о мгновенном, или внезапном пробуждении, которое могло быть вызвано специфическими приемами. Самый знаменитый из них – гунъань (яп. коан). Это некий парадокс, абсурдный для обыденного рассудка, который, став объектом созерцания, как бы стимулирует пробуждение. К коанам близки диалоги (вэньда, мондо) и самовопрошание (хуатоу). Классический коан: «Известно, как звучит хлопок одной ладони. А каков звук хлопка одной ладони?», «Каково было твое лицо, прежде чем родились твои родители?» Коан, моделирующий парадоксальную ситуацию: «Вы висите над пропастью со связанными руками и ногами, держась зубами за ветку дерева. И вот подходит учитель и спрашивает: „Зачем Бодхидхарма пришел с Запада?“ И ему необходимо ответить». Хуатоу: «Вы повторяете имя Будды. Спросите себя: „Кто есть тот, кто повторяет имя Будды?“».

Именно в чань/дзэн психологическая сущность религии и исходная значимость религиозного опыта и непосредственного переживания реальности, как она есть в качестве основы религии – экзистенциального и антропологического феномена – выявляется в наиболее чистом и незамутненном виде. Это поиск истины (собственной изначально пробужденной природы) без пред-нахождения и пребывание в истине без заранее заданных традицией и культурой «параметров» этой истины; мы не знаем, какова она, и не можем описать ее иначе чем при помощи эксцентрического поступка (указав пальцем на луну, или сорвав цветок сливы, или ударив себя палкой по голове), но мы можем открыть ее в себе и непосредственно пережить ее присутствие, решив при этом все свои проблемы и ответив на все свои вопросы (а точнее, поняв неподлинность всех проблем всех вопросов, и сняв их в этом понимании). Не догматы преднаходят для нас истину, но мы сами открываем ее своим духовным усилием, воплощенным в духовном делании. Возможно, что кто-то захочет описать, формализовать, выразить в терминах своей культуры и догматизировать свой опыт бытия – и тогда возникнет новое учение или еще одна религиозная секта. Но дзэн в его строгих классических формах категорически отвергает этот путь.

Таким образом, дзэн ставил своей целью помочь каждому человеку осознать свою собственную изначальную природу как природу будды. Особенно далеко в этом направлении пошел великий чаньский учитель Мацзу Дао-и, которому принадлежит знаменитая максима: «Ум обычного человека есть ум Будды; речь обычного человека есть речь Дао». Мацзу учил, что мы не должны стремиться стать Буддой, ибо каждый из нас уже здесь и теперь есть Будда; мы не должны стремиться реализовывать в себе природу будды, ибо она и так уже здесь и теперь, в нашем Dasein, как сказал бы Хайдеггер, есть наша собственная природа. И продолжателем линии Мацзу Дао-и, подлинным наследником его духа был великий японский дзэнский наставник Банкэй Ётаку.

Чань (в японском произношении – дзэн) пришел в Японию на рубеже 12–13 веков и сразу же занял господствующее положение в мире японского буддизма, особенно в среде нового служилого военного дворянства – самураев, которые даже начали использовать дзэнские методы психотехники в своей подготовке для укрепления боевого духа и безмятежного бесстрастия перед лицом смерти. В начале 17 в., после установления в объединенной после смут и междоусобиц Японии режима сегунов (военных правителей) из рода Токугава, дзэн утратил свое положение официально покровительствуемой сёгунским правительством религии; пальма первенства перешла к конфуцианству, точнее, к одной его ветви – так называемому чжусианству (по имени его основателя – знаменитого китайского философа Чжу Си, 1130–1200). Но тем не менее дзэн сохранил свое исключительное влияние на культуру Японии, которое вполне легко видно и в хайку Басё, и в эстетике чайной церемонии. Более того, можно сказать, что весь культурный подъем Японии конца 17 – первой половины 18 веков прошел под знаком дзэн. И ярчайшим представителем, точнее, родоначальником дзэн новой эпохи был именно Банкэй Ётаку, или просто Банкэй.

Главное в самобытном дзэн Банкэя – образ Нерожденного (кит. бу шэн; яп. фусё). Нерожденное – наша собственная природа, она же—природа будды. Раз она не рождена, значит она и бессмертна, ибо то, что не рождается, то и не гибнет. По мысли Банкэя, нам нет нужды что-то делать с Нерожденным, например, реализовывать его или обретать его. Надо лишь прочувствовать его здесь-и-теперь присутствие, то, что оно ближе к нам, чем мы сами. Залогом этой близости Нерожденного является самое обычное непосредственное чувственное восприятие. Вот в тишине закаркала ворона или залаяла собака, и каждый из нас сразу же и непосредственно знает, что это именно ворона или собака. Это знание есть проявление одинаково присущего всем нам Нерожденного. Поэтому не нужны ни коаны, ни мондо – надо просто пребывать в Нерожденном, жить им и жить в нем. Переживание глубокой интимности Нерожденного как непрестанного присутствия нашей собственной природы и есть просветление, или пробуждение. Надо отметить, что при всей своей самобытной целомудренной свежести дзэн Банкэя не является чем-то из ряда вон выходящим в буддийской традиции. Достаточно вспомнить об индийских йогинах-махасиддхах («великих совершенных») с их учением о сахаджа – сорожденном, под которым понималась наша собственная природа, сорожденная нам с безначальных времен (лексическое различие нерожденного и сорожденного не должна смущать) или о тибетской практике Дзог-чэн (называемой иногда «тибетским дзэн»), нацеленной на постижение природы сознания, как непрерывного присутствия. Но это никоим образом не умаляет заслуг Банкэя: во-первых, соответствие его учения другим вершинам буддийского духовного делания только свидетельствует как о подлинно буддийском Духе «жизни в Нерожденном», так и о пиковом, высшем характере опыта Нерожденного в контексте буддийской духовности. Во-вторых, мало кому из буддийских наставников всех времен и народов удавалось говорить о Нерожденном с той силой простоты и интимности, которые присущи гению Банкэя. Но здесь пора умолкнуть. Пусть говорит сам Банкэй.

Евгений Торчинов

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Дзэн появился в Японии во время правления в Китае династии Южная Сун (1127–1279). Догэн (1200–1251) приступил к распространению своей версии дзэн, которая, несмотря на то, что ее стали называть Сото (кит. Цао-дун), фактически является оригинальным японским дзэн Догэна, который возник и развивался на основе его главного произведения – «Сёбо гэндзо». Школа Риндзай, также появившаяся в тринадцатом веке, принесла с собой систему и традиции южносунской школы Линьцзи. Помимо этого она не разработала каких-либо собственных дзэнских положений, которые были бы достойны упоминания. Далее, когда мы переходим к периоду Токугава (1603–1867), мы видим в коанах дзэн Хакуина (1685–1768) новую ступень развития методов и техник практики дзэн, а также, в определенном смысле этого слова, систематизацию дзэнской мысли. Но как бы то ни было, незадолго до Хакуина появился Банкэй (1622–1693). Его «дзэн Нерожденного [сознания будды]» ознаменовал собой новый и один из наиболее значительных со времен Бодхидхармы этап развития дзэнской мысли. Дзэн Нерожденного действительно является одним из самых оригинальных достижений за всю историю этой традиции. Несомненно и то, что Банкэй должен считаться одним из величайших дзэнских мастеров, которых Япония когда-либо являла миру».

Д.Т. Судзуки. «Исследования по истории развития дзэнской мысли: дзэн Банкэя».

Дзэнский монах Банкэй Ётаку (1622–1693) не оставил после себя никаких записей, разъясняющих суть своего учения дзэн, и при жизни он отдавал строгие приказы, никому не позволяющие низводить его учение до уровня письменных знаков. Но тем не менее записи были сделаны, так как его последователи были не в силах вынести мысль о том, что слева и деяния их мастера могут остаться незаписанными. Поэтому, несмотря на то, что было утеряно много больше, чем было доверено бумаге, мы должны быть благодарны им за те записи, которые они донесли до нас, ибо это единственный наш источник сведений о дзэн Нерожденного,

Настоящее описание жизни и учения Банкэя открывается очерком, прослеживающим течение его жизни и религиозной деятельности. Он основывается на материалах, собранных его учениками, и на тех упоминаниях, которые сам Банкэй делает в своих проповедях. Введение представляет определенный интерес в качестве духовной биографии Банкэя и предназначено для того, чтобы дать читателям представление об обстоятельствах, обусловивших возникновение его уникального стиля дзэн.

Следующую и значительно большую часть книги составляют переводные материалы из «Записей о жизни и учении Банкэя». Банкэй известен прежде всего своими проповедями (возможно, их даже лучше назвать беседами), которые он неустанно проводил для своих многочисленных учеников, устремлявшихся к нему со всех концов страны. Вел он эти проповеди на разговорном японском языке, повседневном языке обычного человека. Проповеди Банкэя популярны в Японии и по сей день. Никто прежде не доносил дзэн до обыкновенного человека столь неформальным, доступным и в то же время полноценным образом. Сохранившиеся до наших дней проповеди Банкэя приводятся в этой книге практически полностью. За проповедями следует собрание записей бесед Банкэя с его учениками и монахами, приходившими к нему за наставлениями. В них мы видим Банкэя за работой, в динамике дзэнского диалога, противостоянии учителя и ученика, которое уже известно западным читателям литературы о дзэн как мондо.

В совокупности перевод этих проповедей и диалогов демонстрирует основу учения Банкэя о Нерожденном и представляет собой всеобъемлющую картину его стиля дзэн, который в своей гениальной, совершенной простоте и целостности ничто так не напоминает, как учение великих китайских мастеров «золотого века дзэн» при династии Тан (618–907).

Настоящий довольно высокий уровень интереса к Банкэю и его учению возник только в течение последних сорока лет и своим появлением обязан прежде всего усилиям Д.Т. Судзуки. В серии ставших уже классическими работ, которые были опубликованы в начале сороковых годов, Судзуки впервые выявил истинное значение дзэн Банкэя и высокое положение, по праву занимаемое им в истории развития дзэнской мысли, вызволив его тем самым из почти трехвекового несправедливого забвения. Хотя после публикации работ Судзуки вышли в свет и другие исследования, посвященные изучению дзэн Банкэя, Судзуки по-прежнему остается, лишь с некоторыми оговорками, самым лучшим его интерпретатором. Любой, кто изучает дзэн Банкэя, многим обязан этому выдающемуся исследователю дзэн.

Работа над этой книгой продолжалась на протяжении пятнадцати лет. Большая часть содержащихся в ней материалов была опубликована на страницах журнала Восточного Буддийского Общества «Восточный буддист» («The Eastern Buddhist»), который издается в Киото. Я хочу воспользоваться представившейся мне здесь возможностью выразить мою благодарность доктору Ниситани Кэйдзи за то, что в течение многих лет он давал мне ответы на вопросы, ответить на которые мог только он. Я благодарю господина Харольда Стюарта из Киото за то, что он прочел и отредактировал рукопись перевода, а также господина Сугавара Есимунэ из храма Кориндзи за позволение напечатать на суперобложке автопортрет Банкэя, и настоятеля храма Футэцудзи за позволение воспроизвести на титульном листе образец каллиграфии Банкэя (иероглифы фусё, т. е. Нерожденный).

Норман Уоделл

Боро-ан, Киото, 1983

БИОГРАФИЯ БАНКЭЯ

Банкэй Ётаку родился на восьмой день третьего месяца 1622 года в Хамада, маленькой деревне, расположенной на побережье Внутреннего моря в провинции Харима (восточная часть современной префектуры Хёго).[1]1
  Даты приводятся так, как они указаны в японских текстах, т. е. в соответствии с лунным календарем. Лунный (японский) календарь опережает Западный (юлианский) календарь в среднем примерно на пять недель.


[Закрыть] Его отец, Суга (Сугавара) Досэцу, был родом с острова Сикоку, где его предки на протяжении многих поколений были врачами, принадлежащими к числу самураев, состоявших на службе у клана Ава. По неизвестным нам причинам Досэцу отказался от этого места и, будучи уже не состоящим на службе самураем (яп. ронин), переправился через Внутреннее море и высадился в провинции Биттю. Там он женился на госпоже Ногути и, дважды сменив место жительства, обосновался в Хамада, где зарабатывал на жизнь медицинской практикой. Банкэй, четвертый из пяти сыновей, был одним из девяти детей в семье. Когда Банкэю исполнилось десять лет, его отец умер, оставив всех детей на попечение своей жены и старшего сына Масаясу, который продолжил семейную традицию, занявшись практикой китайской медицины.

В записях, повествующих о жизни Банкэя, говорится, что он был хорошо развитым и очень чувствительным ребенком, будучи в то же время довольно трудноуправляемым и наделенным необыкновенной силой воли.

Впоследствии его мать рассказала ему, что уже в возрасте двух-трех лет он питал отвращение к мысли о смерти. Его домашние обнаружили, что они могут унять его плач, говоря о смерти или притворяясь мертвыми. Позже, когда он стал хулиганить с соседскими мальчишками, его усмиряли точно таким же образом.

Каждый год во время праздника мальчиков, который проводился на пятый день пятого месяца, деревенские мальчики участвовали в состязании по метанию камней. Разделившись на две группы, они бросали друг в друга камни с противоположных берегов реки. Состязание это проводилось со времен периода Хэйан (794—1175) уже более пятисот лет, с тем чтобы воспитывать в мальчиках доблесть. Нам известно, что та сторона, на которой находился Банкэй, неизменно побеждала, потому что он никогда не отступал, сколь бы много камней в него ни летело.

В возрасте одиннадцати лет, менее чем через год после смерти отца, Банкэя отправили в деревенскую школу, где он сразу же проявил большой интерес к учебе. Однако уроки каллиграфии, проводившиеся после конца занятий в храме соседней деревни, вызвали у него совершенно противоположное отношение. Чтобы избежать монотонного переписывания китайских иероглифов из учебника учителя, Банкэй ввел себе в привычку возвращаться домой задолго до конца урока. Несмотря на то, что Масаясу каждый раз наказывал его за это, усилия брата не увенчались успехом. По дороге домой Банкэю приходилось переправляться через реку, и поэтому его брат предупредил паромщика, чтобы он не перевозил Банкэя на другой берег, если он придет слишком рано. Но справиться с Банкэем было не так-то легко. «Земля должна продолжаться и под водой», – заявил он, зашагал прямо в поток и, едва не задохнувшись, еле-еле выбрался на другой берег.

Желая избежать дальнейших столкновений со своим братом, Банкэй решил совершить самоубийство. Он слышал о том, что можно умереть, если съешь ядовитых пауков, поэтому он проглотил целую горсть пауков и в ожидании конца затворился в маленьком буддийском святилище. Много часов спустя, понимая, что он все еще жив, он отказался от мысли о самоубийстве и пошел домой.

В деревенской школе Банкэй должен был делать то же, что и все остальные школьники периода Токугава, которым вменялось в обязанность читать конфуцианские тексты, повторяя их до тех пор, пока они не запомнят их наизусть. Однажды, когда класс заучивал «Великое Учение», учитель подошел к центральным словам этой книги:

– Путь Великого Учения заключается в выявлении сиятельной добродетели.[2]2
  Изучение конфуцианских текстов практиковалось в японских школах на протяжении всего периода Токугава (1603–1867). Считалось, что так называемое «Четверокнижие» – «Великое Учение» (кит. «Да сюэ»; яп. «Дайгаку»), «Учение о Середине» (кит. «Чжун юн»), «Беседы и рассуждения» Конфуция (кит. «Лунь юй») и «Мэн-цзы» – содержит суть конфуцианского учения. Благодаря своей краткости и четкости изложения «Великое Учение» было излюбленным текстом японских неоконфуцианцев того времени, как тех, кто принадлежал к ортодоксальной школе Чжу Си (1130–1200), так и тех, кто принадлежал к неортодоксальной школе Ван Ян-мина.


[Закрыть]

Банкэй прервал учителя:

– Что такое сиятельная добродетель? Учитель, повторяя объяснение, данное в одном из традиционных комментариев, ответил:

– Это истинная природа добра, присущая каждому человеку.

Банкэй поинтересовался, что такое истинная природа, присущая каждому человеку, и получил ответ:

– Это основополагающая природа человека.

– А что же это такое? – настаивал он.

– Величайшая истина неба, – ответил учитель. Ни один из этих ответов не удовлетворил Банкэя.

Ему хотелось знать, что же на самом деле значит сиятельная добродетель в сфере его повседневного личного опыта. Этот вопрос отмечает возникновение духовного сомнения в его сознании, которое, вероятно, и так уже было обращено в этом направлении в связи с недавней потерей отца. Шестьдесят лет спустя сам Банкэй упомянул об этом моменте как о начале своих поисков сознания будды. Как бы то ни было, для него этот вопрос о сиятельной добродетели вскоре превратился во всепоглощающую страсть. Сжигаемый неугасимыми сомнениями, Банкэй без долгих отлагательств отправился в самое важное путешествие своей жизни, путешествие, которое займет у него четырнадцать лет жизни и определит своим исходом его будущее.

Вначале молодой человек не упускал ни одной возможности обратиться к другим за помощью. Однажды Банкэй задал свой вопрос группе ученых конфуцианцев, но они растерялись и, будучи не в состоянии найти ответ, посоветовали ему обратиться за помощью к дзэнским наставникам, сказав, что «они знают, как разрешать такие запутанные проблемы». Но так как в то время в округе не было дзэнских храмов, он не мог последовать их совету и был вынужден расспрашивать других конфуцианцев и тех буддийских монахов, которые встречались ему в близлежащих храмах. Кроме этого, он посещал все проповеди и религиозные собрания, на которых ему разрешалось присутствовать, а затем бежал домой и рассказывал своей матери о том, что там говорилось.[3]3
  На склоне своих лет мать Банкэя стала буддийской монахиней, приняв монашеское имя Мёсэцу. Она жила в небольшом храме Гитоку-ан в Абоси, и Банкэй всегда находил время на то, чтобы навестить ее там. Она дожила до девяноста лет и умерла на руках своего сына в 1680 году. В «Гёго-ки» содержится следующая запись, позволяющая понять приверженность Банкэя к принципам сыновней почтительности: «Как-то в одной из своих проповедей Банкэй сказал, что чувство сыновней почтительности, которое, как он подчеркнул, он испытывал еще в юном возрасте, явилось причиной его вступления на духовную стезю и достигнутого им впоследствии просветления. Истинная сыновняя почтительность, сказал Банкэй, не должна ограничиваться только заботой о благополучии родителей… Человек, испытывающий истинную сыновнюю почтительность, должен постичь путь освобождения, дабы затем помочь в этом и своим родителям». Акао, с. 375.


[Закрыть]

Однако все эти метания не принесли ни малейшего намека на понимание. Банкэй не мог найти никого, кто направил бы его в верном направлении. Именно тогда он потерял интерес ко всем школьным занятиям, что настолько раздосадовало его старшего брата, и так уже много натерпевшегося, что в конце концов Банкэй был «изгнан из дома».

Отныне Банкэй, будучи всего лишь одиннадцати лет от роду, мог рассчитывать только на свои собственные силы. На его счастье, один близкий друг семьи пожалел его и предложил ему пожить в маленькой хижине на холме за его домом. Банкэй, если в этом отношении можно верить биографическим записям, был не очень-то обеспокоен таким поворотом событий. Наоборот, он даже приветствовал это как возможность полностью посвятить себя решению своей проблемы в удалении от всего, что могло бы его отвлечь. Приняв предложение своего соседа, он затворился в этой хижине, самым серьезным образом намереваясь посвятить себя поискам светлой добродетели. В том, что касается нескольких следующих лет, записи относительно немногословны. Вполне вероятно, что он провел некоторое время в расположенном неподалеку храме школы Дзёдо Синею. Наверняка именно там он познакомился с характерной для этой школы практикой Нэмбуцу – возглашения имени Будды Амиды.[4]4
  Нэмбуцу (яп.) – практика многократного повторения сакральной формулы «Наму Амида Буцу», обращенной к Будде Западного Рая – Амиде. В амидаистских школах японского буддизма считается, что искреннее обращение к нему с просьбой о помощи непременно позволит обрести после кончины спасение в Западном Рае – «Чистой Земле» (яп. Дзёдо; кит. Цзинту),
  Амида – Будда (соответствует Амитабхе), владыка обетованной «Чистой Земли».
  Амитабха (санскр. amitabha, «неизмеримый свет») – один из будд в буддийской мифологии Махаяны. До достижения состояния будды Амитабха был бодхисаттвой по имени Дхармакара. Много кальп назад он принял решение создать особое поле будды (санскр. буддха кшетра), где могли бы возрождаться все страдающие существа, уверовавшие в Амитабху. После достижения состояния будды Амитабха создал это поле – рай Сукхавати («Страна Счастья») и стал им управлять. Культ Амитабхи возник в Индии в начале нашей эры, получил доктринальное оформление в Китае, но особо широкое распространение получил в Японии, где Амитабха известен как Амида.


[Закрыть] Упоминание о длительных периодах времени, посвященных непрерывному повторению Нэмбуцу – «дни напролет в Нэмбуцу-самадхи», – принадлежит, несомненно, к этому отрезку его жизни. Когда ему было пятнадцать лет, Банкэй жил при храме буддийской тантрической школы Сингон, где он ознакомился с учением и практиками эзотерического буддизма. Настоятель храма, впечатленный его устремленностью, попытался убедить его стать монахом и остаться в этом храме его учеником, но Банкэй отверг это предложение. «Ни Дзёдо, ни Сингон не были ему по нраву».

В следующем году, когда ему уже исполнилось шестнадцать, Банкэй прошагал двадцать миль, отделявшие Хамада от города Ако, ради того, чтобы посетить Дзуйодзи, храм школы дзэн, возведенный за двадцать два года до этого для настоятеля Умпо Дзэндзё.[5]5
  Сведения о жизни и учении Умпо Дзэндзё (1568–1653), за исключением тех, что содержатся в «Записях о жизни и учении Банкэя», очень скудны. Умпо начал свое обучение дзэн в знаменитом храме Эриндзи в провинции Кай (совр. префектура Яманаси) под началом мастера Кайсэна Сёки. Там, будучи четырнадцатилетним послушником, Умпо едва не вошел в один весьма драматичный эпизод истории Японии. Когда в 1582 году в провинцию Кай вторглись отряды армии Ода Нобунага, воины Нобунага осадили храм Эриндзи, загнали Кайсэна и сто пятьдесят его монахов на верхний этаж монастырских ворот, а затем сожгли их заживо. Известно, что перед тем, как они вошли в это «огненное самадхи», Кайсэн написал следующие слова, вошедшие в анналы японского буддизма: «Если из сознания устранены все мысли, то даже огонь свеж и прохладен». Умпо избежал смерти только потому, что в то время ему случилось ненадолго отлучиться из храма.
  После нескольких лет скитаний Умпо остановился в храме Санюдзи, расположенном в провинции Химэдзи, у мастера школы Риндзай-дзэн по имени Нанкэй Согаку, чьим наследником он впоследствии и стал. Позже он отправился в город Ако и основал там монастырь Дзуйодзи. Как гласит дошедшая до наших дней храмовая легенда (Фудзимото 1, с. 97), однажды в жаркий летний день в Ако проходили похороны одного из членов богатой и влиятельной семьи Маэкава. Когда похоронная процессия подошла к месту кремации, неожиданно началась гроза; засверкала молния, загремел гром, люди рассеялись и поспешили укрыться в городе. После того как этот внезапный шквал пронесся, они вернулись и увидели, что «нищий монах, который бродил в округе» сидит в дзадзэн на крышке гроба. «Не мог же я позволить богу Грома завладеть этим телом, – объяснил им Умпо, – поэтому я остался здесь, чтобы охранять его». Этим поступком он вызвал к себе глубокую благодарность и уважение со стороны семьи Маэкава, с чьей помощью он и построил впоследствии храм Дзуйодзи.
  О его стиле дзэн мы не знаем почти ничего, хотя к двадцатилетию со дня смерти Умпо Банкэй написал, что Умпо «сокрушал мастеров "словесного дзэн", заполонивших страну, повергал их в пыль и осуществлял безмолвную, прямую и непосредственную передачу [учения] Первого Патриарха, Бодхидхармы». Кроме этого, нам также известно, что он, возможно, пробыл некоторое время на посту настоятеля храма Мёсиндзи («Дзэн бунка», 10–11; Косай Кандо, «Умпо осё но хито то нари ни цуйтэ». [ «Образ Учителя Умпо»] с. 97—102).


[Закрыть] Умпо принадлежал к основной линии школы Риндзай, восходящей к Дайо и Дайто, великим мастерам дзэн периода Камакура.[6]6
  Дайо (1235–1309), учитель Дайто, перенесший одно из направлений китайской школы Линьцзи в Японию.
  Дайто (1282–1338) считается основателем знаменитого дзэнского монастыря Дайтокудзи. К Дайто восходят все ныне существующие направления японской школы Риндзай-дзэн.


[Закрыть] Ко времени прихода к нему Банкэя (1638) семидесятилетний Умпо был широко известен как строгий наставник, добивающийся от своих монахов полной концентрации. Упоминание об Умпо, содержащееся в «Записях о жизни и учении Банкэя», сообщает нам, что «очень немногие отваживались войти в его покои, да и те, как правило, почти сразу же выбегали оттуда».

Банкэй рассказал Умпо о тех трудностях, с которыми он столкнулся, пытаясь овладеть пониманием светлой добродетели. Умпо ответил, что, если он хочет узнать, что это такое, ему придется практиковать дзадзэн.[7]7
  Дзадзэн (яп.; кит. цзо чань) – практика безобъектной медитации (букв., «сидеть в медитации» или «медитация (дзэн) сидя»). Термин дзадзен переводится обычно как «сидячая медитация».


[Закрыть] В Умпо, учении и практике дзэн, которые он собой олицетворял, было нечто, что вызвало у Банкэя такой отклик, что он тут же, не сходя с места, попросил Умпо принять его в число буддийских монахов. Умпо с радостью выполнил эту просьбу, исходящую от столь устремленного юноши, – он обрил Банкэю голову и дал ему его монашеское имя Ётаку, что значит «Долгое Совершенствование [Драгоценного Камня Сознания]».[8]8
  «Кёкки», Акао, с. 229.


[Закрыть] Имя, под которым он больше известен – Банкэй, – он принял уже после тридцати, будучи наставником в дзэндо[9]9
  Дзэндо (яп.) – зал для занятий медитацией.


[Закрыть] храма Мёсиндзи в Киото. Несмотря на то что мы не обладаем подробными сведениями о том, как Умпо учил Банкэя, мы можем предположить, что за те три года, в течение которых он находился под руководством Умпо, Банкэй прошел весьма обширную программу подготовки. Дзадзэн был, конечно же, основным элементом практики. Вполне возможно, что Банкэй поработал немного и с коанами, хотя этому у нас нет четких доказательств и есть упоминание о том, что Умпо, по-видимому, не уделял использованию коанов такого внимания, как его современники.[10]10
  В письме Умпо к Банкэю, которое цитируется в «Кёкки», он пишет, что обучает своих учеников «прямым методом Будд и патриархов, не прибегая к неразборчивому использованию коанов». Приводится в Фудзимото, с. 94–95.


[Закрыть]

После трех лет, проведенных в Дзуйодзи, Банкэй отправился в длительное путешествие по Японии, он вдоль и поперек исходил область Киото – Осака и побывал на острове Кюсю. С тех пор, как он попрощался с Умпо, у него не было постоянного места обитания. Иногда Банкэй останавливался в храмах, но большую часть времени он проводил в уединении, занимаясь дзадзэн в сооруженных им же примитивных хижинах. Ему довольно часто приходилось спать под открытым небом. Лишения подобного образа жизни были очень велики, но он переносил их с более чем спартанским презрением к голоду и погодным условиям. Сообщается также, что он прожил несколько лет среди нищих, сперва под мостом Годзё в Киото, а потом подле святилища Тэнмангу в Осаке. Целую неделю, не принимая никакой пищи, просидел он в святилище Мацуно-о в западной части столицы Эдо (ныне Токио).

Когда бы он ни услышал о каком-то учителе, который, как ему казалось, мог дать ему совет, он немедля отправлялся к нему. Но к тому времени, когда он, после четырехлетнего отсутствия, вернулся к Умпо в 1645 году, Банкэй, которому исполнилось уже двадцать три года, все еще не освободился от своих сомнений и неопределенности, давящей на него изнутри. Когда он сказал Умпо, что не смог найти никого, кто мог бы оказать ему необходимую помощь, в глазах его блеснули слезы. Ответ Умпо был таким: «Это твое желание найти кого-то удерживает тебя от достижения цели». Так он сказал Банкэю о том, что он не достигнет просветления до тех пор, пока будет искать ответ вне себя.

Эти слова произвели ожидаемый эффект. Банкэй снова ушел, но на сей раз он обосновался неподалеку, построив себе хижину в сельской местности к северу от замка Ако. Для того, чтобы подчеркнуть свое намерение справиться со всем совершенно самостоятельно, он полностью изолировал себя от контакта с внешним миром, затворившись в своей хижине. Дни и ночи напролет он, даже еще с большей Настойчивостью, чем прежде, сидел в дзадзэн, намереваясь, подобно Будде, не вставать, пока не достигнет просветления. Он обливал себя холодной водой, когда бы ни почувствовал хоть малейшее приближение «демонов сна». Вследствие непрерывного сидения и постоянного соприкосновения с голым каменным полом его бедра и ягодицы воспалились и опухли. Они начали гноиться, но он по-прежнему Продолжал сидеть и при этом неделями отказывался от еды. Далее приводится одно из нескольких имеющихся у нас описаний его жизни этого времени.

«Комната размером 10 на 10 футов более походила на тюремную камеру. В ней было всего одно отверстие, достаточное лишь для того, чтобы просунуть сквозь него руку. Через это отверстие ему дважды в день передавали пищу. Закончив есть, он выставлял чашу наружу. Уборная была устроена прямо под стеной, так что он мог облегчиться, не выходя из комнаты».[11]11
  Из «Ганмоку»; приводится в Фудзимото, с. 104.


[Закрыть]

Однако долгие годы борьбы ослабили его физически, и он заболел туберкулезом. Сам он так говорит об этом в одной из своих проповедей:

«Мое полное пренебрежение своим здоровьем… и годы самоистязаний в конце концов взяли свое и завершились тяжелой болезнью… Состояние мое постепенно ухудшалось, день за днем я становился все слабее… Болезнь достигла критической стадии, я харкал кровью и уже в течение целой недели не мог проглотить ничего, кроме небольшого количества рисового отвара».

Врач, осмотревший его, сказал, что Банкэй находится уже за той чертой, до которой его средства могли помочь. Он был обречен на смерть. Но в этих тяжелейших условиях Банкэй внезапно достиг просветления:

«Я почувствовал какое-то странное ощущение в горле. Я плюнул на стену… Внезапно, именно в этот момент… я постиг то, что до сих пор от меня скрывалось: абсолютно все противоречия разрешены в Нерожденном».

После четырнадцати лет невероятно тяжелых и изнуряющих трудов он наконец-то достиг просветления и все его сомнения и неуверенность развеялись как дым. Он сразу же почувствовал, что к нему возвращаются его силы. Его аппетит, а вместе с ним и его здоровье чудесным образом вернулись к нему.

Вскоре после этого Банкэй испытал еще одно сатори, когда утренний ветер донес до него запах цветов сливы, в то время как он умывался у ручья.[12]12
  Сатори (яп.), то же, что и дунь у (кит.), бодхи (санскр.) – внезапное (моментальное) просветление. Наряду с термином сатори используется также синонимичный ему термин кэнсё (яп.; кит. цзянь син) – видение/постижение [своей собственной/истинной] природы, которая есть не что иное, как природа сознания/ будды.


[Закрыть]

Когда Банкэй несколько окреп, он отправился в Дзуйодзи и рассказал Умпо о том, что с ним произошло. Умпо неимоверно обрадовался. «Это и есть "суть учения Бодхидхармы".[13]13
  Буквально, «Это и есть „костный мозг“ Бодхидхармы». Сравните со следующим отрывком: «В легенде [ „Кэйтоку дэнтороку“] сообщается о последнем разговоре Бодхидхармы с его учениками незадолго до его кончины. Прошло девять лет, и он [Бодхидхарма] пожелал вернуться на запад – в Индию. Он призвал своих учеников и сказал: „Время настало. Почему бы каждому из вас не сказать, чего он достиг?“
  Тогда ученик Дао-фу ответил: "Насколько мне понятно, истина не принадлежит ни словам, ни письменным знакам, но она и не отделена от них. Она действует как Путь".
  Учитель сказал: "Ты получаешь мою кожу".
  Монахиня Цзун-чи сказала: "Насколько я понимаю, [истина] подобна благостному сиянию земли будды Акшобхья; ее можно увидеть один раз, но не дважды".
  Учитель сказал: "Ты получаешь мою кожу".
  Дао-юй сказал: "Четыре великих элемента изначально пусты, пять скандх не существуют. Как я уверен, никакую Дхарму нельзя постичь".
  Учитель сказал: "Ты получаешь мои кости". Наконец очередь дошла до Хуэй-кэ. Он почтительно поклонился и молча застыл.
  Учитель сказал: "Ты обрел мой костный мозг"»
  [IVA3, с. 104–106].


[Закрыть] Отныне и впредь никто не сможет сбить тебя с Пути», – сказал он, признав понимание Банкэя. Но он добавил также, что ему следует получить подтверждение своего опыта и от других мастеров. Для этого Умпо порекомендовал Банкэю обратиться к Гудо Тосёку, который в то время считался самым авторитетным мастером Риндзай-дзэн.[14]14
  Гудо Тосёку (1579–1661) более известен сегодня как «духовный прадед» Хакуина Экаку. Хакуин считал, что Гудо, которого его современники называли «Бодхидхарма наших дней», сумел возродить истинный дух линии Мёсиндзи школы Риндзай-дзэн в то время, когда она переживала период упадка и находилась на грани практически полного исчезновения.
  Гудо достиг просветления, будучи учеником мастера Нанкэя Согаку в храме Санюдзи – позже именно от этого мастера Умпо получил свое свидетельство – инка, После этого Гудо отправился в храм Сётаку-ин (принадлежащий к линии Мёсиндзи) к мастеру Родзану Кэйё и стал его наследником; это причисляет его, так же как Банкэя и Умпо, к ветви Сётаку линии Мёсиндзи, которая была самым влиятельным направлением традиции Риндзай-дзэн. В 1628 году он был назначен главным настоятелем храма Мёсиндзи (в течение своей жизни он назначался на этот пост четыре раза) и стал частым гостем во дворце императора Гомидзуно-о (годы правления 1611–1629), куда его приглашали читать лекции о буддизме. Ито Кокан, «Гудо».


[Закрыть]

Банкэй, которому к тому времени исполнилось уже двадцать шесть лет, направился в провинцию Мино (современная префектура Гифу), где, примерно на полпути между Хамада и Эдо, располагался храм мастера Гудо – Дайсэндзи. Однако Банкэй не смог встретиться с Гудо, так как мастер отбыл в Эдо, поскольку в его обязанности входило регулярное посещение храмов, находившихся под его присмотром. Поэтому Банкэй, преодолев столь долгий путь, решил посетить других учителей дзэн из тех храмов, что были неподалеку. Но, к своему разочарованию, он обнаружил, что никто из них не мог дать ему то подтверждение, за которым он пришел. В одной своей проповеди Банкэй приводит слова кого-то из этих наставников, который сказал, что то, чему он учит людей, не основывается на его собственном опыте (поскольку сам он в действительности не достиг просветления) – он просто повторял то, что узнал от своего учителя, и то, что смог понять из чтения дзэнских текстов.

Весь следующий год или около того Банкэй провел в отшельничестве среди покрытых лесами холмов провинции Мино, занимаясь осмыслением своего опыта. В 1650 году он вернулся в Харима, где и провел весь год, уделяя немало внимания определению приоритетов предстоящего ему служения в качестве учителя. Он размышлял «о естественных способностях простых людей и тех способах, с помощью которых можно наставлять их в Пути», пытаясь определить, как наилучшим образом передать другим достигнутое им понимание.

Осенью 1651 года, когда Банкэй был все еще погружен в размышления об этом, он получил известие о некоем китайском наставнике по имени Дося Тёгэн, который прибыл недавно из Китая и остановился в городе Нагасаки на острове Кюсю. Умпо предложил Банкэю отправиться в Нагасаки и разузнать, что представляет собой этот китайский наставник, а поскольку Банкэй по-прежнему стремился найти кого-то, кто мог бы подтвердить его просветление, то вряд ли пришлось его долго упрашивать.