Текст книги "Анатомия одного развода"

Автор книги: Эрве Базен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Луи поправляет галстук, решается выйти. Ему нужно только побыстрей обогнуть это скопление автомобилей, у которых «дворники» смахивают со стекол дождевые струйки. Но на тротуаре, справа, его ждет сюрприз. Вокруг Алины под шестью зонтами неподвижно стоит целый клан кумушек, явившихся за новостями, о которых они толкуют вполголоса, – неверный муж так часто оказывал услуги этим дамам. Была здесь поспешившая из Шазе мамаша – мадам Ребюсто, урожденная Леклав (Люси – для своего мужа, Ме – для внуков, с той поры, как старший из них, Леон, совсем еще маленький, изобрел это уменьшительное, распространившееся затем на сурового управляющего имением, на дедушку, прозванного Пе[5]5
  Детское сокращение французских слов: «М'eге» – мать, «Р'eге» – отец


[Закрыть]). Была тут и прикатившая из Кретея младшая сестрица – мадам Фиу, более известная как моя сестра Жинетта (так ее называла Алина), или тетушка Сало – так ее называли дети. Была тут и самая младшая, сестрица моя Анетта, она же тетушка Косточка, которой следовало пребывать в это время в конторе «Сосьете женераль», и школьная учительница, близкая подруга, опасная мадам Вальду, с маленькой дочкой метиской Флорой, и именно мадам Вальду только что первая заметила виновного мужа и указала на него пальцем.

17 ноября 1965

17 часов

Первый посетитель уже появился, склонился к ней и тихо прошептал: Послушай-ка малютка, ну чего ты сидишь одна? – и получил обычный в подобных ситуациях ответ: Благодарю за внимание, мсье, я жду своего мужа, он с минуты на минуту будет. Одиль трудно назвать недотрогой, но она благоразумна: когда приходится подолгу ждать то здесь, то там, такого сорта любезности принимаешь без лишней резкости, и если отвечаешь сухим тоном, то он все же смягчается улыбкой.

Другой посетитель, менее решительный, который, видимо, уже поразмышлял над тем, чего ради эта цыпочка так упорно здесь околачивается, начал было ей подмигивать левым глазом; две смазливые девчонки, сидевшие на вертящихся табуретах перед стойкой бара, повернулись в сторону Одили и уставились на ее голубое платьице, почти всегда обеспечивающее излишний успех его владелице. Глаза Одили, тоже голубые, но с металлическим отливом, смотрели прямо перед собой, взгляд ее был жестким, как щит. Надоели ей уже все эти парни, осточертело ей ради Луи сидеть здесь за кружкой желтоватого пива с остатками пены по краям. Ну что за дрянная должность – все еще числиться той, другой! Если парень пропустил свидание или нахально удрал, потому что девушка на десять минут опоздала, то ему дают отставку! Мужчине не преуспеть в любви без пунктуальности, терпения, траты драгоценного времени. Одарить куда проще! Но ведь брошка или колье свидетельствуют лишь о содержимом бумажника, а отнюдь не о пылкости чувств. Даже когда девушка считает, что все это вполне естественно, она отлично знает, что самое драгоценное, чем ее; одаривают, – время…

И однако! Свежеотлакированным ноготком Одиль теребит родинку на подбородке… И однако, вы все пересматриваете, вы полностью изменяете своим принципам, если вместо юноши вам достался женатый мужчина, да еще к тому же отец семейства. Ибо тогда все бывает совсем по-другому. Временем своего мужа располагает за натуральную ренту его жена, она вроде арендаторши, не так ли? И в те минуты, которые удается урвать, биение сердца так зависит от ударов стенных часов. Надо выкроить эти минуты, надо сделать их упоительными, надо принять как должное то, что близкий человек очень редко бывает с вами, чаще – без вас, что по поводу ваших забот его уста хранят молчание, но всегда готовы целовать вас, – нет, все совсем не просто. Такую женщину, пожалуй, можно считать примерной, хоть с этим не согласятся суровые блюстители нравов, которые не способны осознать, что значит быть безмерно преданной мужчине, которого – увы! – приходится делить. После Лии Иаков должен был томиться семь лет, пока он добился Рахили, так утверждает Ветхий завет. Но это же можно толковать иначе: Рахиль терпела целых семь лет, пока не добилась Иакова. Что же касается долгого ожидания и чуткости, то едва ли Алина уделила Луи хотя бы десятую долю того, что дала ему она, Одиль, разве не так? Из пяти лет не меньше трех ушло на ожидание и беспрестанное посматривание на часы – в кафе, в гостиницах, в магазинах в музеях, в метро, на улице; бесконечное ожидание то там то здесь этого человека, который, боясь, что его могут застигнуть на месте преступления, редко проводил ночь у Одили и даже сейчас придавал какой-то романтический налет этой долгой игре в прятки и получал от нее письма на адрес своей матери. То, что творилось там, напротив в суде, произошло с большим опозданием. Одиль уже не могла больше оставаться за бортом его жизни, так же как Луи не мог больше оставаться двоеженцем. Ему уже давно пора было обрести свободу, решительно сбросить с себя семейные узы одним движением плеча, как он умел сбрасывать подтяжки, прежде чем кинуться к дивану

– Ну вот, все кончено. Теперь судебным крючкал остается завершить свое дело.

Неожиданно он оказался у нее за спиной. Одиль н заметила, как Луи перешел улицу. Он обнял ее за плечи чмокнул за ухом, прошептав:

– Видишь, вон она там, напротив, в красной кофточке, между матерью и сестрами?

– Как? Это она? – взволнованно воскликнула Одиль, вскочив со стула.

Чтобы лучше видеть. Чтобы тверже поверить в то, что увидела. Может, и для того, чтобы ее, Одиль, тоже лучше смогли рассмотреть. До сих пор она не видела Алину. Ей ни разу не удалось обнаружить ее фотографию в бумажнике, откуда Луи всегда с готовностью вынимал фотографии своих детей. Поистине великий день! Великое новшество! Теперь тебе ничто не мешает показаться с ним, поддержать этот вызов через окно. Это о многом говорит в сложившейся ситуации. Там, за окном, льет дождь, каgли стекают с кончиков спиц всех шести зонтиков, тесно сплоченных общим негодованием, похожих на черные Купола. Там, нацелившись взглядом на кафе, Алина, наверно, тоже воскликнула, но совсем другим тоном: «Это она!» Там Алина, наверно, обрекает Одиль на вечное презрение брошенных замужних женщин, которые, брызжа слюной, сутяжничают всю жизнь, добиваясь того, что им причитается, и настаивая на своих правах… Но Одиль уже пожалела о своем внезапном порыве и скользнула за спину Луи, чтобы быть менее заметной, чтобы не выглядеть вызывающе. К чему эта дерзость, когда чувствуешь жалость? Так вот над кем она одержала победу! Вот, значит, от кого Луи так долго не мог освободиться, скованный брачным свидетельством и четырьмя детскими метриками? Пусть его удерживало чувство долга, это лишь подчеркивало подлинную борьбу, более трудную, чем распри двух соперниц, – борьбу мужчины с угрызениями совести. Одиль уже не могла питать неприязнь к этой саранче – одному богу известно, как долго надо поститься, чтобы соблазниться такой.

– Сколько же ей лет? – спросила Одиль, не подумав.

– Мы ровесники! – ответил Луи.

Его совсем не смутил этот вопрос, а может, он притворился, что не смущен, бросил на стол монету для официанта и сказал:

– Сейчас этому трудно поверить, но в двадцать лет она была очень хороша. А потом – четверо детей, три операции, ничего удивительного…

И все же Одили показалась необычной смягченная жесткость в тоне Луи, когда он это сказал. Но он, не дожидаясь сдачи, уже повел ее к двери, поддерживая под локоть и молодецки поглядывая на юнцов с сальными глазками, сидевших в кафе. Луи, как всегда, был взбешен, но в то же время ликовал от их тайной зависти, от их изумления. Он знал, что трое или четверо подобных юнцов добились еще до него успеха у Одили; но то обстоятельство, что двадцать лет тому назад он, Луи, встретил Алину девственницей, меньше его радовало, чем то, что сейчас он мог похитить Одиль у ее поколения.

– Что будем делать? – спросила она.

– Пойдем домой, – ответил Луи, выходя на улицу. – Я сказал на работе, что процедура примирения займет весь вечер.

Дождь прекратился, и семейство Ребюсто, закрыв зонтики, удалялось к площади Сен-Мишель. Только малышка Флора оглядывалась, отчаянно крутя головой.

– Пойдем домой, надо же это отпраздновать! – повторил Луи, направляясь в сторону Цветочного рынка.

Одиль прижалась к нему. «Можешь не рассказывать, чем тебя держит эта девица!» – однажды крикнула Алина своему мужу. Это была правда. И вместе с тем неправда. Кто из них кого держал? Одиль уже познала, какими жалкими дилетантами выглядят в постели эти юнцы, неумелые и торопливые, познала и безразличие, в которое они потом тут же впадают. Алина же вопила о собачьей случке, но забывала об одном: собака – животное ласковое. И главное, не понимала, а скорее, не хотела понять, что мужчины не потому разбивают семьи, что решили спать с другой – этим могут заниматься все мужья, вовсе не прибегая к разводу, и они .почти никогда не лишают себя такого удовольствия, – напротив, случается, что наслаждения чисто плотские приводят некоторых к истинной любви, когда невозможно жить вдали от другой. В последнее время Луи возвращался в Фонтене с чувством все большего отвращения, и те замечания, которые он бросал Одили: Мне казалось, что я оставил плащ там, у Алины, но он тут, у нас, уже не оставляли никакого сомнения в этом. Одиль вдруг рванулась к нему.

– Ну что? Что происходит? Ты меня любишь? – прошептал Луи стесненным голосом, оттого что ему тут же, на ходу, закрыли рот поцелуем на глазах у толстой продавщицы цветов, которая опрыскивала свежей водой кудрявые белые хризантемы.

Объяснений не последовало. Одиль считала их ненужными. Она только склонила голову и потерлась о плечо Луи.

– Распутница! Хитрюга! Обманщица! – произнес Луи, пародируя нудную супружескую сцену.

Прижавшись друг к другу, они несколько минут неподвижно стояли среди этих белых зимних цветов, наводящих на мысль о похоронах. Луи вдруг нахмурился, проводив взглядом двух школьниц в таких же юбочках, какие носили его дочки. Потеря детей была для него главным горем, а для Одили – победой, но сомнительной. Она все еще улыбалась, но уже с серьезными глазами. Наконец-то Луи решился, это вызвало в ней ликование, но и ощущение стыда и даже беспокойства; теперь положение ее изменилось, ей придется не воевать за него, а беречь его; незамужняя становится женою, она как бы меняется ролью с этой Алиной и отныне должна находиться на страже своих хрупких прав.

– Пошли!

Луи, широко шагая, пошел дальше. Может, по пути он купит ей букет роз? Но он спустится в метро, пробежит коридор, забьется в угол вагона, и только когда они выйдут и поднимутся по лестнице, его уверенность возрастет. Всю дорогу, не желая признаваться, что думает об утраченном, он будет держать Одиль под локоть совсем так, как некогда держал ее отец, книготорговец в Ля-Боле, когда вел свою шаловливую дочку купаться, широко и вольно дыша всей грудью, на которой черный пушок уже начинал седеть.

И дома, на улице Летьер, Луи кинется к Одили все с тем же видом победителя, как бы говорящим: «Ну вот, я для тебя порвал со всем. Но что значит несправедливость в сравнении с личным счастьем?» Напрасно. Даже в пылу любовного порыва он не сможет изгладить из памяти те двадцать лет, когда он был тысячи раз близок с женой и даже не подозревал, что где-то подрастает маленькая девочка, предназначенная заново украсить его брачное ложе.

17 ноября 1965

20 часов

Голова у нее раскалывается от боли, ноги ноют. Она лежит полуобнаженная, острые локти торчат, отчетливо, как клавиши, выделяются тонкие ребра, бедра такие плоские, что резинки от трико даже не оставляют рубчиков на коже, – Алина чувствует каждую косточку, будто ее специально сотворили под стать жесткому деревянному ложу, которое уже никогда не будет супружеским. Она только что приняла четыре таблетки аспирина; глотнула прямо из крана над умывальником тепловатой воды с привкусом хлорки. Затем снова начала бродить по комнате, так как была не в силах сидеть на месте. Увидя себя в зеркале шкафа из карельской березы, прошептала: «Ну конечно!» – и, чтобы не видеть себя больше, открыла дверцу настежь, выставив напоказ полки с аккуратно уложенным в стопы бельем.

– Ну конечно, это его единственное оправдание! – осмелилась уточнить для себя Алина.

Вслух. Даже слишком громко. Были ли у Луи еще какие-то оправдания? В ушах Алины все еще звучали суждения ее клана, этакая горькая смесь, в которой было достаточно замечаний и по ее адресу: Мы вовсе не собираемся становиться на его сторону, но, признайся, ты ведь никогда не умела держать его в руках. То же мнение, но в менее мягкой форме, было высказано однажды вечером за садовой изгородью: Луи, конечно, где-то таскается, сомнений нет, однако можно понять, что такая зануда могла ему осточертеть… Совсем безвинной никогда не бываешь, не так ли? Даже если тебя обманули, то оказывается, ты сама в этом виновата. Но чтоб своя же семья… Конечно, она, Алина, сумеет их сплотить. Она их восстановит против зятя. Но ее репутация девушки, которая хотя и была немного легкомысленной, но в конце концов неплохо устроилась, сейчас сильно пошатнулась.

– Ты и не представляешь, – сказала ей мать, – как отнеслись у нас в Шазе к твоему разводу. Половина наших знакомых просто избегают со мной встречаться. Другие едва здороваются или говорят: Как же вы это допустили! А как я могла помешать, если тебе самой не удается ничего сделать? Только вмешайся я, Луи без всякого стеснения стал бы смеяться мне в лицо. Что касается его родителей, то я написала им, но ответа не получила. Они ведь неверующие: им не кажется это постыдным.

– Наверно, даже порадуются тому, что случилось, – сказала Анетта. – Как же им не понравилась твоя молниеносная свадьба! Чуть ли не двадцать человек повторяли мне тонкую шуточку твоего свекра, сказанную в тот день: хорошенькая брюнетка, да, пожалуй, это так! Но не стоит делить это слово пополам[6]6
  Игра слов: Bru nette (франц.) – безупречная невестка


[Закрыть].

Алина мучительно думает. Конечно, до нее доходили провинциальные толки, от которых она считала себя уже избавленной, а вот теперь ее снова делают посмешищем. Самое противное услышала она от сестрички Жинетты: Я тебе говорила, что все кончится именно так! А ведь еще месяц назад та же Жинетта только пожимала плечами и заверяла: Да нет же, он никогда не решится, и Алина тоже была в этом уверена. Правда, Жинетта уже не раз вселяла в нее сомнения. Более десяти лет сестра указывала ей на признаки, предвещающие разлуку: раздражительность, редкие ласки – иной раз даже украдкой губы вытрет, – новая привычка не замечать жены, не слышать, не касаться ее, вести себя так, будто он отсутствует в собственном доме, невнимание, чередующееся с подарками, цветами, странное стремление похудеть, носить свитера, походить на молодого обликом, прической, манерами. Жинетта уже замечала это, но Алина все еще считала, что у нее просто резвый муж. Опасное легкомыслие, что и говорить. И все это вскоре подтвердилось. Но отрицать неприятности – один из способов их избежать или же оттянуть время, чтоб они сгладились. Успокаивая себя иллюзией, обычно ждут, терпят, спорят по мелочам. Увядающая женщина, живущая с сохранившим молодость мужчиной, утешается тем, что время уравнивает все. Невзирая на бесконечные семейные сцены, устраиваемые ею, чтобы спасти свою репутацию (и чем больше старалась, тем больше теряла), – не была ли она, Алина, такой всепрощающей дурой: пусть Луи уходит, пусть возвращается, пусть опять уходит и снова приходит через неделю, а то и через месяц, будто он коммивояжер или морской офицер? И когда такие мимолетные наезды вошли в привычку – и все ради одной-единственной женщины, более опасной, чем двадцать других, – разве Алина не захотела увидеть в этом признак ослабления сильной натуры? На фоне самых мерзких сплетен она еще решалась думать, что, если муж так часто лжет, значит, он все еще привязан к жене; что, если он еще уделяет ей какое-то время, пусть бывает с нею все меньше и меньше, значит, хочет сохранить главное, то, чем отличается семейный очаг от побочной связи. Она все еще втайне мечтала: Если он и завел себе любовь где-то в другом месте, то пусть хоть иногда проявляет ко мне нежность! А сколько раз она восклицала: Обожду, пока у тебя это кончится! Луи ничего не опровергал. Когда кончались семейные сцены, он становился ласковым, и даже время от времени разгоралось в нем старое пламя, и он безотказно выполнял ночью свой долг, ставя свою марку на преданной забвению собственности, обманывая любовницу с женой, проявляя весьма уважительное отношение к брачному договору. Из жалости. Быть может, из осторожности. Или просто из любезности, чтобы ублажить хозяйку дома. И себя ублаготворить, раз все под рукой. Или чтоб заменить ту, другую, когда она далеко или по нездоровью на пять дней выбывает из строя.

– И ты соглашаешься! Я бы чувствовала себя оскорбленной, – возмущалась Жинетта, словно она королева со свитой покорных возлюбленных.

Алина со злобой размышляла обо всем этом и ходила, даже не набросив на себя халата. Потеряла свое достоинство, и зазря. Вела себя как трусиха и дура. Но ведь Луи так часто повторял, что разводиться не будет: надо, чтоб у детей была семья. Этот палач не раз говорил, какую жертву он приносит, он-де мученик отцовского долга. Правда, уже два года, как Луи стал менее категоричен. И особенно последние полгода. Со времени той сцены с чемоданом. Еще одна глупейшая выходка с ее стороны. Было ли какое-нибудь доказательство, кроме сплетни, пущенной соседями, будто Одиль провожала Луи до самой двери их дома? Конечно, подобное вторжение в семейную обитель нетерпимо. Но было ли так на самом деле – сомнительно. Во всяком случае, у Алины не имелось достаточной причины, чтоб затеять скандал, тут же запихнуть свои вещи в большой чемодан, который обычно брали с собой, отправляясь на летний отдых, ринуться со всем этим добром в гостиную и там продолжать кричать Ну, хватит с меня. Я ухожу. Устраивайтесь тут со своим папашей как вам будет угодно. К счастью, спустя час, уже в метро, Алине вспомнилась искорка интереса, заблестев шая во взгляде Луи, поведение которого было, впрочем, весьма достойным: он проявил и сдержанность и огорче ние. К счастью, ее подружка Эмма, провожая Алин) обратно в Фонтене, устроила ей суровую выволочку и разъяснила, какой сильный козырь Алина, по сути дела, дала мужу.

– Ты просто с ума сошла! Ему достаточно побежать в комиссариат и заявить, что ты сама бросила семью.

Алина продолжала размышлять. Именно с того дня все так изменилось. Грубая перебранка после ее возвращения домой, к тому же истерика, которую она себе позволила, рыдания Агаты, растерянность Ги, хмурое молчание Розы – все это лишь усилилось после неблагоразумной выходки Алины, решившей провести ночь в комнате дочек, чтоб мучить их горькими сетованиями и полностью разрушить миф и рассказать, что папа редко бывал дома не потому, что занят работой, а потому, что ночевал у девки, и дети, все глубже увязая в грязи семейных будней, разделились во мнениях. Несомненно, это и переполнило чашу терпения Луи, вызвало у него новый приступ гнева; он громко воскликнул:

– Я хотел пощадить Четверку. Но сейчас думаю, не будет ли развод для них меньшим потрясением?!

Алина перестала ходить взад и вперед по комнате. Все кончено. Луи совсем изчез. Последние два месяца он отделывался только почтовыми открытками детям. Сама Алина за это время получила лишь голубую повестку, которую принес горбатенький чиновник с глазами столь мутными, как и его речь. Вот эту голубую бумажку Алина порывисто схватила с тумбочки, листок трепетал у нее в руках. Она снова его перечла, и подбородок у нее дрожал, а глаза были неотрывно прикованы к этой галиматье:

«Согласно жалобе, поданной мсье Девермелем Луи-Жорж-Филиппом, проживающим в Фонтене, улица Нестора, № 36, на имя которого записан дом, судебный поверенный главной парижской инстанции мэтр Сольфрини… а также в силу подписания, вынесенного по жалобе председателем суда… нижеподписавшийся судебный исполнитель на этот предмет посылает в запечатанном пакете нижеприведенную выдержку поименованной здесь и проживающей по данному адресу… чтоб явиться в суд согласно предписанию для ответа на изложенные истцом претензии…»

Ах так, имеются изложенные истцом претензии! Разве всегда успеешь взвесить, как поступить, как сказать? Какое же чудовище!.. Он все записал, все использовал, провоцируя для этой цели доведенную до отчаяния женщину.

"…Высказывая эти претензии, истец находится в тягостной необходимости возбудить дело против своей супруги с требованием развода, в поддержку которого он излагает и представляет нижеследующие факты:

1. В течение многих лет мадам Давермель, ссылаясь на недостаточные профессиональные навыки истца, каждый раз, когда он возвращался домой, встречала его градом ругательств, изводила подозрениями, несправедливыми обвинениями, не отвечала взаимностью на его привязанность, грубо обрывала его в присутствии детей, соседей, друзей, многие из которых могут засвидетельствовать, что она, не стесняясь, обзывала своего мужа «недостойным отцом» и «кобелем».

2. Мадам Давермель нередко наносила своему мужу ущерб в деловом отношении. Например, 18 января по ее вине он потерял важный заказ, поскольку она ответила клиенту, пришедшему с предложением к ним домой: «Проваливайте! Плевать я хотела на махинации этого мерзавца!» Item[7]7
  Равным образом (лат.)


[Закрыть] 2 февраля истец, у которого не было с собой ключей от входной двери, должен был вместе со своим приятелем ожидать под дождем в течение двадцати минут, пока его супруга соизволила открыть ему, кинув вместо извенения следующую фразу: «Раз твоя жизнь – дурной роман с продолжением, , мне хотелось по радио послушать хороший».

И так далее. «Грубые нарушения супружеского долга между мужем и женой делают нетерпимым дальнейшее существование их брачного союза…» На четырех последующих страницах судебным жаргоном перечислено многое другое на основании свидетельств друзей, словом, вполне достаточно, чтобы суд мог вынести свое решение. Два или три таких свидетельства недалеки от истины, но остальные сильно искажают факты, преувеличивают; взять хотя бы последний, завершающий абзац, который полностью извращает истину.

«3. В итоге – вечные обиды и оскорбления вынуждают истца, к великому его сожалению, во имя защиты своего дела, ограждения своего достоинства, а также покоя своих детей, возбудить дело о разрыве брачных отношений…»

Вот уж действительно!.. Алина вдруг хватает свой халат, рывком натягивает его, нервно затягивает пояс. Туфли она забыла снять. Она бежит вниз по лестнице, прыгает, не глядя, через ступеньки. Бросается в гостиную, откуда слышится пулеметная очередь из американского ковбойского фильма. Кидается прямиком к автопортрету Луи, свисающему на зеленом шнуре с золоченого гвоздя. Поворачивает портрет лицом к стене. Потом подбегает к телевизору, выключает звук, прерывая речь внезапно онемевшего сиу – вождя индейцев, и обессиленно падает на стул, рядом с сидящими детьми.

На Леоне серый костюм. Галстук у него цвета бордо, из-под брюк выглядывают того же тона носки, он сидит в большом кресле перед самым экраном. Но странно, глаза его за стеклами очков смотрят совершенно не мигая. Агата лихорадочно ерзает по дивану, вдруг вскакивает; она в джинсах, в полурасстегнутой кофточке; ее плечи и грудь дрожат от волнения, как и ее босые ноги, пальцы которых впились в ковер, дрожит и грива, и голубоглазая мордочка. Но Роза, закутанная в халатик, даже не шевельнулась, сидит, облокотившись о стол, прижав к вискам руки, и что-то штудирует. Филуменист Ги настойчиво разглядывает болгарскую спичечную коробку, которую он принес из школы. Роза и Ги упорно хотят подчеркнуть, что они даже не замечают того, что произошло в комнате.

– Только что вернулась из суда, – говорит Алина. – Теперь это уже официально: ваш отец нас покидает.

После слова нас, цель которого – завербовать всех здесь присутствующих, можно добавить:

– Ваше воспитание, разумеется, доверено мне.

– Ну, уж этого, во всяком случае, следовало ожидать! – восклицает Агата своим звонким, как у синицы, голоском.

Она подходит к матери, и та крепко ее обнимает. Но трое других молчат. Однажды, спускаясь с откоса, Алина сильно помяла свой «ситроен» и разбила в нем стекло. С какой яростью они тогда высадили покореженные дверцы, чтоб вытащить невредимой свою мать, как они бросились ей на шею! А ведь новая беда несравнима с той, что случилась тогда.

– Может, хотя бы полюбопытствуете, что вас ожидает? – говорит Алина. – Это ведь дело серьезное.

– Мы в курсе, – говорит Роза. – Папа звонил нам.

Самое ужасное, что Луи умеет все предвидеть; такую сцену он тоже предвидел и предотвратил возможный эффект. Алина гладит волосы Агаты, ласковой своей союзницы; Алина решает, что ей надлежит вздохнуть.

– Никогда бы не поверила, что он расстанется с вами без борьбы. Но вас, видимо, это мало трогает? Но что это с ними? Они все встают.

– Он мне об этом иначе сказал, – прерывает ее Ги, нечаянно раздавив упавшую на пол спичечную коробку.

– Да и мне тоже, – говорит Роза. – Если хочешь знать, он спрашивал перед уходом, что я об этом думаю.

– И меня спросил, – признался Леон, нежданно повернувшись ко всем лицом.

– Что вы об этом думаете! – бросает Алина с изумлением.

Ее окружают детские лица с разными глазами, волосами, выражением, чувствами; однако же у всех у них есть нечто общее – это характерное для рода Ребюсто ухо со сросшейся мочкой! Алина думает, собирается с силами и берет себя в руки. Пусть мнение детей остается при них. Осторожней! Не надо узнавать, что они ему ответили, нельзя показывать, что придаешь этому значение. Осторожней! Ведь Луи не только купил этот дом, не только сам выбирал эти вещи, и не только они хранят его присутствие здесь – влияние его распространяется по крайней мере на двух или трех человек, живущих в этом доме.

– А с тобой, – прошептала мать, сжимая руку Агаты, – с тобой отец тоже советовался?

– Он отлично знает, что я об этом думаю, – ответила девочка. – Он не рискнул.

У Алины перехватило дыхание, когда она увидела замкнутые лица детей. Теперь, когда их поручили ее опеке, отважатся ли они, завороженные своей долгой и нежной привязанностью к отцу, противостоять примеру Агаты?

– Бедняга, – прошептала Алина, – против него решительно все, даже его друзья.

– Кто же? – спросила Роза.

Она порывисто собирает книги и тетради, готовясь скорей удрать в комнату, которую без всякого удовольствия делит с сестрой. Было бы хорошо оставить одну Агату хозяйкой этой комнаты, освободить отцовскую мастерскую, теперь ему ненужную, и пристроить там Розу с ее коллекцией ракушек. Леон уже протянул руку к телевизору, чтоб включить звук и найти себе надежное укрытие в разглагольствованиях индейцев о трубке мира, куда менее неприятных, чем разговор, ведущийся сейчас в комнате. Ги, вместо того чтобы заняться математикой, направился к двери. Нет, Алина, сейчас не время скандалить, надо держаться спокойней! Быть снисходительной. Надо готовить детей, чтоб они отрешились от воспоминаний, освоились со своим новым положением: ведь они наполовину сироты. Алина чуть покраснев, начинает защитительную речь:

– Вы отца любите, это естественно. Вам не менее больно, чем мне, от того что приходится покоряться обстоятельствам, и это тоже естественно. Но все же будет очень несправедливо, если мне придется расплачиваться за то, что вас обманули.

Роза уже вышла, но в коридоре задержалась и оттуда крикнула:

– Так не заставляй же нас расплачиваться за то, что обманута ты.

Ги изчез. Леон недоуменно тер кончик носа. Даже Агата была сконфужена. К счастью, стенные часы в стиле Людовика XVI, обладающие, как и бабушка, которая их подарила, весьма пронзительным тембром, прозвонили шесть раз. Алина отбыла на кухню, скорбная, задумчивая, усердно поддерживаемая Агатой, хотя этого усердия не хватило, чтоб помочь матери в долгой процедуре приготовления жареного картофеля. Агата удовольствовалась тем, что посадила мамочку, принесла ей два килограмма картошки в рыночной зеленой пластиковой сетке и вытащила из ящика картофелечистку. Затем, как это обычно делал папа, она чмокнула мать в шею около уха и шепнула ей:

– Да хватит уж! Выбрось из головы!

Алина услышала слова Луи, слетевшие с очень похожих губ! Круглый задок Агаты, втиснутый в линялые голубые джинсы с какими-то белыми точками, исчез в коридоре. Алина так одинока в своем доме, хоть он полон детьми, а она-то думала, что они сплотятся вокруг нее. Семнадцать, пятнадцать, тринадцать с половиной, девять – все они уже в разумном возрасте, и те, кто с ней согласен, и те кто против. Однако в тот миг, когда она так в них нуждается, Алина совсем одинока. И она со злостью скребет картофелину. Конечно, она действовала не так, как нужно. И зря отговорила свою мать и сестер, хотевших остаться на этот вечер у нее в Фонтене, собрать своего рода торжественный и суровый семейный конгресс, чтоб эта тяжелая дата в жизни детей стала им ненавистной. Но Алина побоялась слишком разволновать детей, а вот теперь оказалось, что они совсем не взволнованы.

– Ну погоди, мой голубчик!

Слава тебе господи, никто не слышит, никто не видит, как злобно она прокалывает насквозь картофелину. Эта картошка, розовая, странная, виновата лишь в том, что имеет форму сердца! Ну и глупец Луи! Он не понимает, что его ненавидят, потому что любят. Да и сама она дуреха! Она не понимает, что ему невыносимо именно то, что вполне естественно. Я тебя больше не люблю, ты еще любишь меня – такова судьба! Ни я, ни ты иначе поступить не можем. Какие могут быть у нее колебания, если он поступил так великодушно? Все, что ей остается, – это дети, и они с ней, они у нее, в обычной обстановке, где их привычки, их распорядок дня куда важнее, чем бабушки, дедушки, друзья, соседи (к ним еще надо тщательно присмотреться). Тонкий рот Алины так сильно сжат, что видна лишь красная черточка, скривившаяся в холодной улыбке. Мэтр Лере говорит, что дети во время развода свидетельствовать не могут, и это, конечно, правильно. Но дети будут свидетельствовать позже своей привязанностью и своим выбором. Начинается другой процесс, каждодневный, и Алина прекрасно понимает, кто будет давать им советы.

18 ноября 1965

Леон нередко разрешает свои проблемы на ходу, сейчас он в своей комнате и вот уже целый час размеренным шагом ходит от окна к двери, поскрипывая расшатавшейся половицей. А вот Ги, видимо, принимает в это время ванну; он всегда плещется, как утка. Роза, по обыкновению пристроившись на своей кровати лицом к стене, спиной к людям, читает. Агата только что открыла свой заветный сундучок, вытащила из него знаменитую тетрадь в обложке из красной пленки, которую никому никогда не дозволяется перелистывать, и берется за маленькую ручку с серебряным колпачком, подаренную ей к пятнадцатилетию дедушкой Давермелей; ручка эта отлично ведет себя на уроках родного языка, но становится совершенно негодной при столкновении с математикой. Высунув кончик языка, соблюдая красную линию полей в тетрадке, не забывая о точках, запятых, правильном написании слов, тщательно выкручивая букву "о" и выводя заглавные буквы, Агата синими чернилами выводит строчку за строчкой: