Текст книги "Анатомия одного развода"

Автор книги: Эрве Базен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Протестую! – завопила мэтр Гренд, подскочив, как на пружинах.

Раздались три легких удара рукой по «прилавку».

– Я попрошу вас, мэтр! – сурово оборвал их председатель, не уточняя, к кому именно он обращается.

Заседатели склонились друг к другу и принялись тихо переговариваться. Послышался шелест бумаги. Палец дамы с шиньоном уперся в какой-то абзац: видимо, она не возражала, но что-то дважды пометила в тексте – документ, наверно, был заранее подготовлен или списан с другого. В зале уже почти никого не осталось. У металлических перил зевал какой-то старик. Уходящий день отражался в шестидесяти окнах, время тянулось томительно, за дверью, около которой маялся дежурный, уже затихал обычный в суде гул. Минуты три мэтр Гранса шептался с истцом, мэтр Гренд – с ответчицей и ее свитой; оба клана были одержимы одной и той же надеждой.

– Мы, председатель суда, а также мэтр Гранса – адвокат Луи Давермеля и мэтр Гренд – адвокат Алины Ребюсто…

Чтение судебного постановления началось без предупреждения. Все обратились в слух. Председатель читал очень торопливо, и чем дальше, тем невнятней. Иногда он останавливался, чтобы что-то подправить в тексте, затем продолжал, все ускоряя темп. И вот чтение превратилось в сплошное жужжание, в котором местами повторялось: принимая во внимание, что, и каждая из сторон пыталась /смотреть свою победу в благоприятном для себя аргументе, который тут же ускользал от них, как при радиопомехах. Вдруг прозвучала фраза, намеренно громко произнесенная, чтоб ее все заметили:

– О КОМПЕТЕНЦИИ . Принимая во внимание, что органом, наиболее компетентным, является высшая судебная инстанция, мы тем не менее ввиду неотложности вопроса позволяем себе вынести решение…

Первое поражение мэтра Гренд! И сразу следует второе:

– ОБ ОПЕКЕ ДЕТЕЙ . Принимая во внимание, что Роза проявила достаточную рассудительность и обосновала свои намерения; принимая во внимание, что Ги нельзя разлучать с сестрой, чувства которой он разделяет, следует обоих доверить попечению их отца не в силу какого-либо неблаговидного поступка со стороны мадам Ребюсто, а по причине ее беспомощности как воспитателя…

Несомненно, это смягчение в конце было сделано по настоянию дамы с шиньоном. Мэтр Гранса легонько толкнул логтем своего клиента. Клан Ребюсто походил на учеников Христа, оставшихся верными ему и после снятия с креста. Мэтр Гренд с обиженным видом собирала бумаги, запихивая их в свой портфель. Помощник прокурора на кафедре делал то же самое. Только секретарь суда все еще поскрипывал пером. Традиционная формула завершала постановление.

– УЧИТЫВАЯ УКАЗАННЫЕ МОТИВЫ , считаем себя вправе вынести следующее решение: с настоящего времени опека Розы и Ги доверяется их отцу, Луи Давермелю; оговаривается, что мадам Ребюсто вправе посещать детей или брать их к себе во второе и четвертое воскресенье каждого месяца…

Обмен! Права, которые имел прежде Луи, теперь получила Алина, и наоборот. Документ также гласил, что настоящее постановление утратит силу, если Луи Давермель не вступит в свои юридические права и не осуществит их на деле в течение месяца, начиная с сегодняшнего дня. Постановление заканчивалось витиеватой юридической казуистикой: Подлежит исполнению, согласно букве постановления, невзирая на апелляцию и даже до регистрации, ввиду срочности.

Те, кто сидел около окна, проиграли; те, кто находились рядом с часами, выиграли. Мантии повернули и поплыли через маленькую дверь, расположенную за кафедрой.

– Ах, какой стыд! Сколько же им заплатили? – шипит Алина, а мэтр Гренд, увлекая ее, приговаривает:

– Так ведь это только предварительное решение, мы будем апеллировать.

Победитель прошел совсем близко, под убийственными взглядами побежденных. Он в нерешительности замедлил шаг.

– Да ну иди же! – воскликнул Гранса, потянув за рукав. – Что бы ты сейчас ни сказал, только подольешь масла в огонь. – Пройдя еще несколько шагов, добавил: – Кстати, не забудь отправить мне чек. – Еще через тридцать шагов он стукнул себя по лбу: – Только сейчас вспомнил! Четвертое воскресенье ведь послезавтра двадцать третьего июня. Конечно, детям это малоприятно, но им крайне необходимо пойти на свидание к матери. Проследи за этим! Если дети не появятся у нее, то для судебной апелляции и решения вопроса в целом у Алины будет лишний козырь против нас.

– Значит, никогда это не кончится! – вырвалось Луи.

22 июня 1968

Ее стесняло не то, что она сидела нагая на краю кровати наедине с нагим волосатым мужчиной – у него колючий подбородок, серые с металлическим отливом глаза. После любовных ласк бывает такое состояние благодати, когда тело как бы превращается в изваяние, нагота становится гораздо целомудреннее и пристойнее, чем нетерпеливость жестов при раздевании. Даже сама эта комната, отличающаяся строгой изысканностью – с ковром, с двойными занавесями, с не пропускающими звуков стенами, – казалась Агате более невинной, чем номера в случайных гостиницах, где она бывала некогда с Марком, который так старался заполнить у портье листок только на себя; надо сказать, он не давал ей повода сожалеть об этих мелких злоупотреблениях девичьим доверием, даже когда впопыхах, быстро и опасливо они бросались на диван – на диван Ги, если случалось, что никого не было дома. Ужасно то, в чем ей сейчас признался Эдмон, то, что он только что ей сказал. В такой момент.

– Если мама узнает, она просто с ума сойдет! – сказала Агата.

Да, ужасно, что она, Агата, в сущности, повторяет опыт Одили. Причем с тем пылом, который обычно затмевает первое увлечение. Нет, тут ни с чем сравнивать не приходится; ведь до сих пор, чтобы выдержать родительские распри, чтобы укрыться от их ссор, чтобы иметь хоть кусочек личной жизни, у Леона был стадион, у Розы – книги, у Агаты – мальчики. Но то, что происходит теперь, много серьезней.

– Да ну, – говорит Эдмон, – твоя мать сумеет тебя понять как надо. Ведь и она прошла через это.

– Тем более она сочтет это недопустимым, – говорит Агата. – В течение многих лет у нее в личной жизни большие неурядицы. А я собираюсь еще добавить.

Широкая ладонь Эдмона – на пальце у него сверкает перстень с квадратной печаткой – берет Агату за плечо, опрокидывает ее навзничь, и восемьдесят килограммов обрушиваются на ее пятьдесят. Но на этот раз волосатый малый, знающий свою власть над ней, использовал свой вес лишь для того, чтобы удобнее слушать.

– Говорят, что я за мать заступаюсь, – шепчет ей Агата, – но я начинаю понимать и отца!

Эдмон приподнялся, оперся на локти, сжал ладонями ее маленькие груди.

– Все еще может наладиться, – говорит он.

Но ее странные глаза, не голубые, не фиолетовые, потемнели, рот полуоткрылся, обнажив мелкие, хищные зубки, и Агата восклицает:

– Только ничего не налаживай! Нам и так хорошо. Теперь потемнели серые глаза Эдмона. Сказать мужчине, что не желаешь выходить за него замуж, даже если он сам этого не слишком хочет, даже если он сам не може на это пойти, – значит, его растревожить. Агата вывернулась, протянула длинную белую руку, подцепила лифчик и прошептала, застегиваясь:

– Я же не говорю, что не хочу с тобой жить. Но когда любовь скрепляют штампом на документе, я знаю, что это дает.

23 июня 1968

Роза и Ги в ожидании чувствовали себя неспокойно. Перед тем как отправиться голосовать, отец сказал твердо: Будьте с мамой милы – мы должны теперь вести себя с ней так, как ей надо было раньше вести себя с нами! Но Роза, еще накануне переехавшая в Ножан, не удержалась и сказала: Это совсем как в пинг-понге: когда стороны меняются местами, игра продолжается, а вот мячиком всегда служим мы. Она уже принарядилась и, посматривая на большую стрелку электрочасов, приближавшуюся к цифре IX, громко считала:

– …семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, ноль!

– Стоп! – крикнул Ги и нажал на кнопку переговорного устройства, так как раздались два звонка.

В трубке послышалось какое-то кудахтанье, за которое их мать и получила свою кличку, а затем жесткая фраза, посланная в пространство тому, кто услышит:

– У вас осталось всего две минуты, отправляйте ко мне детей.

– Мигом, ребята! – крикнула сверху Одиль. – Там еще какая-то машина остановилась, и в ней кто-то сидит. Наверняка судебный исполнитель.

Был ли это судебный исполнитель или просто услужливый сосед, завербованный в качестве свидетеля, но он уже удрал, не дождавшись. Встреча была ледяной, причем самое неприятное, что лед этот начал таять. Розу и Ги целовали по другую сторону садовой решетки, как сироток на кладбище: мать и бабушка молчали, только плакали. Детей усадили в машину на заднее сиденье. Мать внимательно следила за ними в зеркальце заднего вида, и только когда машина остановилась перед бензоколонкой, где она ее обычно заправляла, чтобы долить двадцать литров бензина, Алина прошептала, поднимая ветровое стекло:

– Вот видите, вам все-таки надо встречаться со мной. Муж может бросить свою жену, но ребенок не может бросать мать.

– Алина! – шепнула бабушка Ребюсто. – Ведь это не по их вине.

Автомобиль проехал мимо школы, перед которой пестрели предвыборные плакаты, и остановился около магазина скобяных товаров, куда Алина зашла купить скребок для пола. Она вышла оттуда вместе с мадам Голон, и та, остановившись на пороге, принялась разглядывать сидящих в машине, пока Алина забежала в колбасную; хозяйка колбасной была занята, но все же, вытянув шею, тоже подошла к витрине. И наконец, уже в самом доме, проходя мимо комнаты привратницы, Роза окончательно убедилась, что мать посвятила в свои дела четырех или пятерых человек, имевших весьма расплывчатое представление о праве на встречи с детьми, в надежде, что они будут потом говорить: Ну разве я не права была, мадам? Ей уже вернули деток. Я сама их видела сегодня утром с матерью.

– Вот вы и снова у нас, мадемуазель Роза! – сказала привратница.

– Только два раза в месяц, – ответила Роза, – так же, как прежде бывала у папы.

Алина, стараясь сдержаться, быстро прошла к лифту. По ее скупым жестам, как и раньше по ее слезам, Роза поняла, что мать даже в ярости продолжала любить своего бывшего мужа, связанного теперь другой узами, – в этом Роза не могла сомневаться. Она не сомневалась и в том, что мать продолжала любить свою дочь, хотя эта дочь не оказала ей предпочтения. Когда родители разводятся, разве дети виноваты, что они вынуждены участвовать в разводе? Разрываясь между двумя привязанностями, разве не вынуждены они огорчать одного, чтобы сохранить другого? Агата сделала свой выбор. Все равно ведь будешь виновата, так лучше уж следовать собственному выбору, надеясь, что в будущем тебе не придется стать перед подобной дилеммой. Когда они вышли из лифта, Роза, не совладав с собой, бросилась матери на шею, и Алина разрыдалась.

И тут же Алина стала прикидывать, строить планы.

Еще не все пропало. На чем же основывалось это хоть и предварительное, но такое скандальное решение? Якобы на желании самих детей, высказанном этому судье-женоненавистнику, которого во время апелляции, возможно, заменит другой, менее пристрастный и придерживающийся буквы закона. Достаточно одного доказательства, подрывающего этот якобы добровольно сделанный детьми выбор, чтобы все поставить под сомнение; к примеру, несколько строчек, где дети заявляли бы, что очень любят маму, очень любят папу и не могли отказать ему, когда он предложил им переписать письма, которые он составил. Один из родителей науськивает детей на другого – ну не война ли это? Надо будет еще решить эту проблему с комнатами. Старшие ее союзники проявили себя настоящими эгоистами, из-за них Алине придется пренебречь своими интересами и удовольствоваться диваном в гости ной, а собственную комнату разделить на две каморки благо два окна позволяют это сделать. Но и этого может оказаться мало: необходимо обласкать Ги, привязать к себе Розу. Алина всегда стремилась прежде всего угодить старшим, получше устроить их, хотя они все больше отходят от семьи, тогда как для матери предметом самых нежных забот должны быть именно младшие, которые долго еще будут от нее зависеть. Их и надо вновь привлечь к себе и суметь удержать… Но как? Как? Если вам не хватает жилья. Если вам не хватает денег. Если вам не хватает законов, доказывающих вашу правоту И не хватает хладнокровия. А все потому, что не хватает счастья, самого обычного, самого необходимого, власть матери, вскормившей своих детей, а это такая сила которую редко может победить постель.

Агаты дома не было: она провалила экзамен – еще одно огорчение! – и решила утешиться, отправившие праздновать первый университетский успех Леона; отмечалось это в доме у Соланж; она тоже сдала экзамен и была принята. Впрочем, они могли бы все это отпраздновать и у Алины, которая очень радовалась, что Леон избрал отвергнутую его отцом карьеру фармацевта, видя в этом какую-то замаскированную обиду для Луи. Отсутствие старших давало большой простор младшим. По крайней мере так казалось. Но Роза и Ги были не в своей тарелке. Они неприкаянно бродили по комнатами – и впрямь пришли в гости, уже совсем позабыв обо всех своих делах, без особой охоты к ним вернуться. Платьице Розы, костюм Ги делали их тут совсем чужими. Роза на минутку забежала к себе в комнату, заметила, что ее книги, безделушки, одежда – за исключением того, что присвоила себе Агата, – были в беспорядке сброшены в большую коробку; девочка вернулась в гостиную, не выразив никакого протеста.

– Послушай, приласкай их, чем-нибудь позабавь, не оставляй одних! А я займусь остальным, – шепнула на ухо дочери растерянная бабушка Ребюсто.

Но Роза и Ги уселись у края стола, решив поиграть в слова. Алина присела к ним, дети молчали, и она включилась в игру, упорно ища почву для сближения хоть в какой-нибудь фразе.

– Ну вот, смотрите-ка: ВОЗВРАЩЕНИЕ – а ты не догадалась? – спросил Ги.

– Да нет, догадалась, – ответила Алина, – и если ты выбрал именно это слово, а не другое, поняла, что и ты думаешь о том же.

Намек был ясен, он сопровождался нежными словами, знаками внимания: Ну, мои дорогие, чем мы полакомимся? Может, запеканкой с черносливом? И так как Ги любил икру кефали, а Роза обожала кровяную колбасу, это странное меню было принято и заказано бабушке, которая тут же специально отправилась за покупками, несмотря на больные ноги. Роза и Ги начали понемногу смягчаться и с раскаянием поглядывали друг на друга, но сразу после кофе началось великое стенание: Ну скажите откровенно, мои дорогие, разве вам так плохо дома, У мамы? Вы поняли, как огорчили меня? Неужели вы на самом деле решили уйти от меня – ведь у меня нет никого, кроме вас, уйти к отцу, где вы будете мешать его новой семье? Я столько лет о вас заботилась, а теперь потеряю вас обоих? И пошло: когда она рожала Розу, пришлось накладывать щипцы; Ги, когда был малышом, любил соски только фирмы «Гигоз», у него был какой-то бесконечный коклюш, столько пришлось провести бессонных ночей, а операции – она была совершенно изнурена родами, но все доставляло мне радость, раз у меня были вы, а вот ваш папочка, не буду его осуждать, да вы сами об этом прекрасно знаете, проводил время в свое удовольствие. И наша прекрасная семья распалась. И нет уже нашего чудесного дома. И кончилась счастливая жизнь, все это правда, но разве я в этом виновата? А ваше необдуманное бегство? Пять дней я жила в таком страхе! А этот чудовищный процесс, который затеян от вашего имени и о котором вы уже сожалеете!

Да, они сожалели, но не о своем отъезде, а об этих последствиях, этой тоске, потоке слез, который становился все сильнее, захватил бабушку, и теперь они обе утопали в слезах. Роза однажды слышала, как отец ответил Одили, посоветовавшей ему откровенно поговорить с Алиной: Это с ней-то? Нет, я не смогу. Ты не знаешь всей силы дакриореи[17]17
  Обильное слезотечение


[Закрыть]. Роза поискала это слово в словаре и сочла отца жестоким. Говорят, кто легко проливает слезы, тот недолго страдает. Но все же страдает. И чтобы прекратить этот поток, чтобы не испытывать к себе отвращения, ибо вы – причина слез, вы готовы растаять, утешить, согласиться с чем угодно.

– Если бы тут был ваш отец, он понял бы, что убивает меня.

Алина закрыла лицо руками, начала икать, но сквозь пальцы все же подглядывала на Розу и Ги.

– Только вы могли бы убедить его…

Убедить – но в чем? Роза приметила в шелку меж указательным и средним пальцами блестящий взгляд, исподтишка устремленный на нее. Алина сочла, что дочь уже сдалась и настал подходящий момент.

– Впрочем, лучше написать несколько слов… Я уже об этом не раз думала.

На маленьком столике лежат фломастер и школьная тетрадка со спиральной проволочкой; в тетрадке проставляли очки, играя в слова. Глаза у Алины были еще красны от слез, но она настрочила что-то и протянула тетрадку Розе:

– Вот что я предлагаю… Вы перепишите это, и оба потом подпишетесь.

Ги, который стоял за спиной у сестры, уже успел прочитать написанное. Искоса посмотрел на мать. Но Роза ни на кого не смотрела, опустила голову и углубилась в чтение, поставив на стол локти, словно усердно изучала что-то, лицо ее оставалось непроницаемым. Это замкнутое лицо одержимая надеждой Алина не узнала. Бабушка Ребюсто с нескрываемым ужасом смотрела то на дочь, то на внучку.

– Дай мне минут пять, – медленно произнесла Роза. – Нам с Ги надо подумать.

Не спеша она направилась в свою прежнюю комнату, вошла туда очень спокойно, захватив с собой тетрадь, фломастер, потом позвала Ги, ничего не разъясняя ему, и закрыла дверь. Алина была удивлена, что ей не ответили сразу, но не осмелилась следовать за Розой.

Но уже там, за дверью, Роза собралась с мыслями и стала непримиримой.

– Ты, конечно, не станешь это подписывать? – взволновался Ги.

– А ты как думал! – ответила Роза со странной улыбкой, грустной и вместе с тем твердой.

Был лишь один выход, наиболее радикальный, но и самый неприятный; однако не разрешить этой проблемы сразу значило при каждой встрече снова сталкиваться со слезами, всевозможными уловками, с нажимом. Когда нормальной семьи нет, надо уметь вести себя с должной твердостью, делать так, как никогда не позволила бы себе, если бы отец и мать сами не были главной причиной этого ужасного раскола. Роза вырвала из тетради листок, сложила его вчетверо, потом в восемь раз и сунула глубоко в вырез платья, за лифчик. Затем она вырвала другой, чистый, свернула его в трубку и при помощи зажигалки Агаты, любившей иногда покурить, подожгла бумажку.

Именно этот крохотный, осыпающийся факел увидела Алина, внезапно толкнувшая дверь: больше дожидаться ей было невмоготу. Наполовину сгоревшие бумажные хлопья взлетели в воздух. Роза отряхнула руки.

– Нет, – сказала она, – мы не можем подписаться под этим. Мы обо всем расскажем отцу. Будь логичной, мама, ведь ты же обвинила папу в том, что он диктовал нам письма и заявления, а сейчас сама начала с этого.

МАЙ 1969

9 мая 1969

Габриель пришел во время ужина, чтобы обязательно застать дома Луи, но тот еще не вернулся. Одиль подавала еду падчерице, затем пасынку, вливала кашку во влажный ротик Феликса, вскакивала, чтобы перевернуть омлет, и порой ухитрялась сама проглотить кусочек, но все еще не могла выйти из кухни, чтобы посидеть с Габриелем; она объяснила ему, что два дня из трех Луи занят портретами – ему позируют после работы, поэтому он часто освобождается очень поздно, часов в девять-десять вечера.

– Как я понимаю, он гонится за монетой, – сказал Габриель.

– А как иначе? – заметила Одиль.

Лицо у нее осунулось, глаза запали – явные следы переутомления, хотя она не признается даже самой себе, как тяжела ей такая перегрузка.

– А как иначе? – повторила она. – Нас ведь теперь пятеро, и мне нельзя пойти работать. Мадам Ребюсто вынуждает нас уже целый год непрерывно судиться с ней. Четыре процесса! Какую тьму денег нам пришлось оставить в суде – в три раза больше того, что мы тратим на летний отдых. Да еще алименты, ежегодные взносы за дом и прочее; мы уже не в состоянии сводить концы с концами. Я не понимаю, как самой Алине не надоел весь этот цирк.

– Она уже истратила ту небольшую сумму, которая ей досталась при разделе имущества, а доход с этой суммы помогал ей оплачивать квартиру, – пояснил Габриель. – Бедняжка исчерпала почти все свои средства.

– Я ее пожалею, когда у меня будет время, – сказала Одиль. – Извините, пойду укладывать маленького.

Этот толстый шарик, с четырьмя лапками, весь в теплой шерсти, урчит, сбивает с себя все, чем он укрыт, уже слегка реагирует на щекотку, а крутит головой так, будто хочет просверлить дырку в подушке. Киска моя, душенька, милушка, зверушка, – шепчет Одиль, щедро расточая нежные словечки, которые ласкают воздух, как поцелуи кожу. За полтора года ее пальцы привыкли нежить ребенка и мужа, то того, то другого, и все это вполне согласуется, хоть одно другого не заменяет. Вот наступил чудесный миг: укладывание в колыбельку, по гружение в сон; лежит себе там, будто у нее в чреве. Одиль задерживается в детской. Знаешь, если б дети Алины были в твоем возрасте, я бы, пожалуй, лучше ее поняла. Но зачем же с такой яростью судиться с нами из-за своих недорослей!

Феликс уже закрыл глаза. Теперь видны веки и длинные-длинные ресницы, трепещущие на его шарообразных щечках. Каждый вечер вместо колыбельной песенки этому маленькому соне можно исповедоваться, доверять все, что переживаешь за день. Ты слышал? Она уже исчерпала все свои средства, эта самая дамочка. Ты сейчас скажешь, что тебе все это безразлично, что она тебе никто. Ошибаешься, мой дорогой. Если бы папочка внезапно скончался, то эта самая дама, которая тебе никто, тут же потребовала бы свою часть из твоего наследства. Не очень-то приятно, а? Она намерена выжать из нас все, что можно.

Он уже спит, этот крохотный посапывающий человечек, зарывшись носиком в плюшевого ягненка с застежкой-"молнией", который прежде был футляром для детского рожка с молоком, а потом стал самой игрушкой. Сегодня Одиль задержалась здесь дольше, чем обычно. Она погасила свет, оставила только едва светящийся ночник-цветок. Она притихла, она о чем-то раздумывает. Если Габриель пришел сделать какие-то выводы, надо ему хоть немного в этом помочь. Она подводит итог. Он весьма устрашающ.

Состоялось решение: мы выиграли. И благодаря этому выигрышу новая мадам Давермель приобрела еще две кровати в своем доме, еще две стирки, починку еще для двоих, еще два прибора в столовой. Двоих детей без всяких документов, без справок о здоровье, без метрик, без одежды, без книг, потому что мадам Ребюсто отказалась наделить их всем необходимым и стремилась, чем удастся, затруднить, замедлить переселение детей, дабы подольше получать на них алименты. Она, конечно, снова подала на апелляцию, и, естественно, Луи тоже обратился к судье. И вот еще один чек для адвоката Гранса, а за ним еще два!

Феликс повернулся на другой бочок, Одиль его снова укрыла. Лишь бы потянуть подольше, лишь бы подольше. Есть же люди, умеющие тянуть волынку. Мадам Ребюсто имела право взять детей на июль. С Розой у нее не ладилось, и мать пристроила ее на каникулы в какую-то славную семью в Англии, где девочка однажды уже жила, а после этого их дочка с Розой переписывалась. Оплатил поездку Луи. А мадам Ребюсто всецело занялась Ги, изолировала его, увезла в Порник, не разрешила писать отцу, скрывала от мальчика письма, которые ему слали, изводила его своей предупредительностью, сладостями, катанием на морском велосипеде, мобилизовала все свое окружение – бабушку, теток, Агату, Леона и даже их друзей (и подружек). Осада совершенно неистовая, и этот коварный малыш, который не так уж глуп, конечно, воспользовался ситуацией, чтоб заполучить себе новый велосипед, надувную лодку, фотоаппарат; впрочем, его обязали после переезда к отцу оставить все эти чудеса в квартире матери.

Все делалось наперекор. Или почти все: три жалкие открытки, написанные в минуты восторга по стандартному образцу, были отосланы: две – учителям (свидетельство учителя всегда пригодится в суде) и одна – дочке Эммы Вальду, маленькой Флоре: «…Я так доволен, что поехал с мамой в Порник, она очень добра ко мне». Все эти письма, конечно, попадут в папку судебного дела. И конечно, в судебном досье соперничающей стороны тоже появится открытка – Ги отправил ее потихоньку, к тому же без марки, за что почта взяла плату с адресата: «Меня тут очень донимают. А что, если я сбегу? Ты тогда не захочешь меня забрать к себе?» (Ну и ловкач! По совету отца он выучил наизусть эту строчку на случай, если…)

Время идет. Наверно, пора спуститься вниз к Габриелю. Он приличный парень, этот Габриель. Не захотел пойти в свидетели ни к Луи, ни к Алине. Жаль, что он помешал Луи предъявить суду ту страничку из тетрадки, которую Роза привезла из Фонтене, целиком написанную рукой Алины, – ведь это было явное доказательство давления на дочь. Габриель кричал: Ты хочешь совсем рассорить мать с дочкой! Конечно, он был прав. Но как остановить эту страшную машину, зубья которой уже вцепились буквально во всех! А время шло. Восьмого августа Луи получил своих детей и отправил их в Комблу; более дальновидный, чем мадам Ребюсто, он заставил детей аккуратно писать матери и снимал фотокопию с каждого письма (отправляемого обязательно заказной почтой), чтобы Алина не могла сказать, будто она ничего не получала. Пятнадцатого числа Роза написала своей английской подружке, удивленная тем, что та к ней не приехала, как было уговорено, недельки на три в горы.

Неделю спустя пришел короткий ответ: "Извини меня, приехать не смогу. Я написала тебе в Фонтене, чтобы поточней условиться о сроках. Но твоя мама обратилась прямо к моему отцу и отсоветовала ему посылать меня в «подобную среду, так как она сама глубоко огорчена, что в этом окружении живет ее собственная дочь».

Вот и еще один документик, годный для папки с судебным делом! В ту же папку после возвращения из Комблу попадут еще две экспертизы детского психиатра – они были на этот раз оплачены и выглядели весьма убедительно. Безумно встревоженная мадам Ребюсто вновь пыталась договориться со своим прежним адвокатом Лере (сведения получены от Ги). Но тот отказался. Тогда Алина все оставила мэтру Гренд, но привлекла ей на подмогу одного судейского краснобая – мэтра Флокосте. Тем не менее одиннадцатого сентября он не сумел отстоять апелляцию; а чтобы выгородить себя, дал прочесть Алине ее собственное сочинение. Алина рассвирепела: Не хочу больше видеть Розу! Но это только на словах: выгнав Розу из дому во время первого после этого свидания, Алина побежала в полицейский комиссариат с заявлением, что дочь уклоняется от встреч с нею. Впрочем, этого адвокат ожидал заранее (рыбак рыбака видит издалека). В следующий раз Розу отправили к матери в сопровождении судебного чиновника, который пристроился на лестнице и мог лично констатировать, как поносила свою дочку мамаша, полагая, что эта брань останется между ними; затем она снова выгнала Розу, а Ги оставила у себя.

Так еще одна бумажка была положена в папку судебного дела, которую Гранса добавил к двум предшествующим для нового рассмотрения. Еще одно рассмотрение, зачем? Так получается. Оба предварительных решения – одно, подтверждающее другое, – пока мало соответствовали окончательному решению, как почка соответствует листу или любовь – верности. Мэтр Флокосте обходным путем добавил к главному требованию еще требование о повышения алиментов, расследовании доходов, ревизии всех счетов, блокировки любого денежного вознаграждения, полагающегося мсье Давермелю. Прошли четыре долгих месяца; за это время Ги сновал, как челнок, то туда, то обратно между родителями; мать баловала его, но заставляла разведывать намерения отца в Ножане, отец же расспрашивал о том, какие козни готовит мать в Фонтене. Мэтр Гранса парировал требования противника жалобой со стороны Луи, что старшие дети саботируют встречи с отцом, что они стали буквально невидимками, пока эта жалоба шествовала по судебным инстанция дело 14 марта докатилось до Второй палаты. Какая была великолепная потасовка! Вереница свидетелей вызывал смех, ибо одни клялись, что говорят только правду, а другие сразу же опровергали ее и называли ложью. Ухищрения мэтра Флокосте имели меньший успех у судей, чем у его коллег, облаченных в мантии. У Алины есть одно приятное свойство: она принимает за чистую монету словоизлияния в суде! – изумлялся Гранса, выходя из зала. Решением судей – а оно было вынесено неделю спустя при закрытых дверях – Гранса остался недоволен: Алине опять отказали в праве опеки над младшими детьми, но она добилась повышения алиментов на пятнадцать процентов и тут же немедленно обратилась с апелляцией.

И все это тянулось и тянулось… Гранса решил произвести разведку – нельзя ли положить дело под сукно. Чем дольше будет тянуться процесс, тем менее склонны будут судьи пересматривать принятые решения и снова перебрасывать детей, уже обосновавшихся в отцовском доме и перешедших в другой лицей. Но хотя Алине удалось выцарапать все, что она могла, и теперь она судится явно без надежды на успех, она же упорствует и орет на мальчишку, требуя, чтобы Ги занимался постоянными доносами: Ну, как там справляется ваша новая нянька? По душе ей это занятие? Или же совсем напрямик: Ты им как следует объясни: буду воевать до конца. Они у меня подавятся своей новой лачугой!

Безумие. Чистая бессмыслица. Вся семья Милобер в этом единодушна: Наш зять слишком мало озабочен покоем в семье. Нельзя строить будущее на прошлом. (Изречение отца.) Хозяева книжной лавки были правы. А как думает Луи, разве легко возиться с его очаровательными детишками? Замечает ли он, что привычка во всем противоречить матери отнюдь не сделала их кроткими ангелочками – теперь расплачиваться приходится мачехе! Занятый только своей живописью, отделывающийся нежными словечками, замечает ли он тяжкие перемены в доме, бесконечные разногласия, которые трудно переносить, трения, постоянное раздражение; взять хотя бы эти недовольные гримасы, когда на стол подается отличное мясо с кровью – оказывается, в семье Ребюсто такого терпеть не могли, любили пережаренное. Допустим, в каждом доме все делается на свой лад, с этим можно примириться. Но если в Фонтене главой дома считали только мать, надо ли, чтобы здесь, в Ножане, согласно этому принципу, единственным авторитетом стал отец? Семья двуглава, зачем же лишать ее одной головы? Без конца бегать в суд, непрерывно защищаться, чтобы потом опять уступать, – все это осточертело до крайности! Одиль знавала одну беспутную девицу, которая при каждой неудаче убеждала себя, что помогла восстановить семью, из-за нее чуть не распавшуюся. Но Одиль знала и другую женщину, готовую пожалеть себя и высказать, что она думает о втором браке некоего папаши, о радости бесконечных тяжб с предшественницей, и о том, что счастье двоих померкло из-за потомства этой предшественницы, и о том, что она уже грезит о счастливом времени, когда они смогут остаться втроем. Если Луи закрывает на это глаза, то, пожалуй, неплохо открыть их Габриелю.