Текст книги "Анатомия одного развода"

Автор книги: Эрве Базен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

– В следующий раз, Сиуль, поставлю Феликса на лыжи!

И громко рассмеялась; отец и сын неуклюже скатились вниз, помогли друг другу подняться, почиститься и, потряхивая своими вязанными шапочками, нежно улыбаясь, поглядывали один на другого сквозь круглые, как глаза совы, темные очки.

Уже давно Одиль не дышала так вольно – короткий, но самый настоящий отдых. Погода чудная. Ничего не надо делать по дому. Ее мама, оставив в Ля-Боле отца, занятого своим магазином, приехала и занималась хозяйством, освободив от него сына с невесткой и дочку с зятем.

– А где же все другие? – спросил Луи.

– Раймон и Армель, наверно, еще в Кревкере, – сказала Одиль.

– Нет, я говорю о детях, – уточнил Луи.

– Роза в лыжной школе. А вот Ги…

Она неопределенно развела руками. С Розой было все в полном порядке, она внимательно относилась к советам своего тренера, повторяла его движения корпусом, осваивая повороты. Ги – новичок в лыжном спорте не очень способный, упорно желая догнать своего благоприобретенного кузена Жака, нередко скатывался с этих тропинок от пенька к пеньку прямо на заднем месте, но в общем-то и с ним тоже все было в порядке. Но почему у Луи напряженный вид? Слово, невольно вырвавшееся сейчас у Луи, удивило его самого: другие, хотя нередко так говорилось и раньше, но до сих пор это не вызывало особых раздумий. Другие – в этом было некое отстранение. Нужно будет внимательно следить за тем, как говоришь.

– Да не терзайся, – сказала ему Одиль. – Конечно, триумфа нет, но ведь нет и провала.

…Нет провала? О, да! Конечно, она хитрит, но ее намерение вызвало у него нежную улыбку. Посмотрев на Луи и не догадавшись, отчего он нахмурен, Одиль подумала, что он все еще переживает тот сдержанный прием, который оказали его выставке женевские критики. Неважно: шесть заказов помогут вернуть затраченные средства; зато здесь светит такое славное солнышко, пять градусов ниже нуля, едва заметный парок вылетает у Одили при дыхании, глаза у нее блестят. Бог ты мой, как временами чувствуешь, насколько лучше втроем, чем впятером! Но один из троих может ощущать полную радость лишь при условии, что он один из пятерых. Только об этом нельзя говорить вслух. Плод старой семьи в новой всегда будет в какой-то степени добавкой. Луи крепко обхватил Феликса. Любишь всех своих детей. Но эта любовь крепче, если жива любовь к жене.

– Уже половина двенадцатого, – предупредила Одиль.

Они скользнули к краю дороги, чтобы сбросить лыжи и сесть в вагончик, который за пять минут домчит их до площади, где то тут, то там все еще заметны серые твердые пятна земли, слегка покрытые недавним снежком. Но когда Луи, снова посадив сына верхом на плечи (несносный Феликс держит его за волосы, как за поводок), начинает подыматься вверх старой дорогой, ведущей в Межёв, позади какой-то банды юнцов, направляющихся в Дом студентов, он замечает свою тещу, которая торопится к ним с телеграммой в руках. В десяти шагах от них она громко возвещает:

– Очень скверные новости из Фонтене!

– Ну конечно, она готова нам все испортить! – говорит Одиль.

Но, когда телеграмма попадает в ее руки, она краснеет от смущения.

– Это, кажется, серьезно, Луи, – говорит она. – Сейчас же в поезд. Надо отвезти к ней детей.

Луи уже торопливо уходит, еще более смущенный, чем она, оробевший, напуганный мыслями, которые проносились в его голове. С мамой тяжелый несчастный случай – что таилось в этой фразе Леона? Может, Алина умирает? Значит, конец алиментам, переговорам, нападкам? Значит, почти двадцать лет, которые тот, бывший Луи, провел с той, бывшей женой, будут стерты из памяти, избавив нового Луи от мучительных воспоминаний и предоставив ему одному управляться со своими детьми? Должен ли он идти за гробом своей бывшей жены или можно ограничиться венком? Но какую на нем сделать надпись?

Уже у двери коттеджа Луи чувствует, как у него сжимается горло, и, осторожно поставив Феликса на землю, он берет его за ручку, чтобы ощутить тепло невинного прикосновения.

12 февраля 1970

Он не осмелился подняться наверх; он даже не решался послать цветы, но в конце концов все же послал, однако воздержался купить розы, как делал это лет десять тому назад, отверг гвоздики, лилии и маргаритки, которые могли бы вызвать горькие толкования, а взял несколько экзотических растений, которые не числятся в списке цветов-символов. Любое внимание со стороны бывшего мужа воспринимается как намерение, и потому, чтобы отвезти детей к матери и как-то смягчить внезапное появление Розы (она пришла, значит, мои дела очень плохи), Луи отказался от услуг дедушки и бабушки, а снова выбрал неизменного Габриеля, незанятого от двенадцати до часу, когда меньше всего риска повстречаться с кем-нибудь из семьи Ребюсто.

Внешне весьма спокойный, так как он умел себя сдерживать, внутренне очень взволнованный – такое отличное яблоко, но с червячком внутри, говаривал в таких случаях в его яблочном крае покойный управляющий, – Луи сновал, как челнок, то туда, то обратно; двенадцать шагов вперед, двенадцать – назад, между филодендроном на первом окне и кустиком каучуконоса на четвертом, ни на мгновение не присев в одно из удобных клубных кресел, расставленных в холле на мозаичном полу. Стеклянные автоматические двери беспрерывно распахивались перед посетителями, которые тут же расходились, следуя указанным стрелкам: Хирургия и Родильное отделение; примерно трое мужчин из каждых пяти шли повидать своих жен, которые во всех клиниках наряду с мужчинами пользуются услугами первого отделения, но хранят монополию во втором. Алина здесь уже восьмой раз; четыре раза она была на правой стороне, три раза приезжала на левую, в «Хирургию». Но в этот, последний раз она прибыла уже под своей девичьей фамилией, и это, кажется, удивило старых медицинских сестер. С давних пор здесь остались вехи, память о событиях, о которых нельзя вспоминать без волнения. Кажется, на этих стенах, прибитые невидимые мемориальные доски с твоим именем: «Здесь родилось четверо детей Давермель. Здесь…»

Но сейчас уже и вопроса не было о какой-нибудь новой доске: Габриель сходил с лестницы, и по его виду нельзя было заметить, что он сокрушен.

– Ну что, очень плохо? – спросил Луи, остановившись около филодендрона.

– Врач не вдавалась в подробности, – ответил Габриель. – Множественные переломы: обе ноги, руки, четыре ребра. Алина, как мумия, вся в гипсе, в повязках. Но я не очень долго тревожился. Она сразу принялась мне шептать: Я не смогла сделать как лучше. Пусть Луи меня извинит. Ведь это принесло бы ему такую экономию. Затем добавила: Он бы смог тогда обвенчаться в церкви. Но самое удивительное, что Алина даже не так перепугана той опасностью, которой она подверглась, как той, которая угрожала бы ей, если бы эта история произошла с тобой.

– Вся она в этом! – сказал Луи, утомленно упав в кресло.

– Ее хватило, – возобновил свой рассказ Габриэль, – чтобы расписать это самыми тщательным образом: Предположи, что его бы убило… Ко мне вернулись бы дети, но на какие средства мы стали бы жить? Его дом оплачен только на треть, жена имеет право на половину наследства, маленький сын – на десятую долю… Затем Алина представила себе, что было бы, если бы вследствие подобной катастрофы ты пережил Одиль. И дважды даже спросила меня: Как ты думаешь, он бы вернулся ко мне? И добавила: Наверно, я так глупа, что согласилась бы на это!

Луи отвернулся от Габриеля, и тот со значением произнес:

– Понимаешь ли ты, что со временем вашего развода Алина порой находится на грани безумия? Невроз покинутых – такой ведь существует. И даже столь сильный шок ничего не изменил.

– Перед детьми, – сказал Луи, – все же можно было бы…

Он не нашел определения, попробовал отвлечься, наблюдая посетителей, проходящих на цыпочках от двери к лифтам; такой тихий шаг бывает у тех, кто часто посещает церкви и больницы.

– Розу и Ги я оставил на улице, – сказал Габриель. – Предупредил, чтоб вошли, как только их позовут.

– Это не вызовет трудностей… для Розы? – спросил Луи, немного запнувшись.

– Никаких, – ответил Габриель. – Алина даже прошептала: Я считаю все это просто удачей. Конечно, я не могла и предполагать, что такой трюк поможет мне свидеться с девочками, а то бы я проделала это раньше. Агата заходила ко мне вчера вечером после звонка от Розы…

– Как! – воскликнул ошеломленный Луи. – Но ведь Роза была вместе со мной в Камблу.

– Если я правильно разобрался, – сказал Габриэль, – Розе известен номер телефона, по которому можно в срочных случаях вызвать Агату. Это она предупредила сестру, а также и Леона – ведь он был в Бове на практике.

Габриель догадался, почему Луи оторопел. Сидя на ручке того же кресла, он наблюдал за своим другом чуть снисходительно, но с долей иронии, как это было ему свойственно. В сущности говоря, вдовец Габриель завидовал этому разведенному мужу, еще не разобравшемуся, как вести себя со своими близкими, запутавшемуся в конфликтах, но уверенному, что он никогда не останется в одиночестве.

– Какая же скрытная! – проворчал Луи.

Он нашел нормальным – и даже достойным, – что Роза, узнав о несчастном случае, побледнела и с отчаянием проговорила: Я не должна была так долго не ходить к маме. Он понял также, почему она не могла есть за завтраком. Впрочем, как и Ги. Он допускал, что Роза чувствовала себя виноватой и поэтому как-то странно поглядывала на отца. Но он не мог, однако, понять зачем она с такой поспешностью помчалась в деревню, заявив, что ей якобы необходимо отменить свое участие в молодежной встрече. Уж эта ложь была ни к чему, да и тайна тоже.

– Ну что ты так расстраиваешься, – сказал ему Габриель. – Когда родители постоянно действуют в одиночку и то один, то другой повторяют: Не говори отцу! Смотри, не проговорись маме! – нечего удивляться потом, почему дети стали скрытными. Твои ребята договорились между собой, что в тяжелых обстоятельствах они будут действовать во взаимном согласии, и мне это кажется весьма похвальным. Роза не обязана делиться с тобой всем лишь потому, что она уже сделала выбор – решила жить с тобой. Ты получил преимущество перед Алиной. Однако мать есть мать, вот почему Роза, не желая обидеть тебя, сочла нужным кое о чем умолчать…

Луи разозлился. Этого любителя поучений прерывать бесполезно, а он продолжает, валя все в одну кучу и утверждая, что число бед превысило всякую меру, что сама Четверка это хорошо поняла, что несчастье помогло их матери вернуть себе хотя бы часть того, что она потеряла, что есть в этом своя справедливость, что такова мудрость жизни и что Алина, естественно, не станет сразу ангелом после всего пережитого, но было бы лучше избежать… Все это были доводы разумные, но произнесенные невыносимо наставническим тоном, и у того, кто сам уже во всем этом убедился, они могли вызвать только раздражение. Наконец-то Габриель встал с кресла, подтянул брюки.

– Я пойду позову детей. Медсестра разрешила им повидаться с матерью минут десять, и я считал необходимым оставить их наедине с Алиной.

Когда Габриель вернулся, Луи опять беспокойно ходил от одного цветочного горшка к другому. Он заметил, что у Розы заплаканное лицо, и, не поняв, уязвлен он этим или нет, взял ее за руку.

– Если будешь звонить сестре, – сказал Луи, – передай ей, что я тоже не прочь ее повидать, но не собираюсь ради этого калечить себя.

НОЯБРЬ 1972

18 ноября 1972

Алина, прихрамывая, подходит к высокому трюмо, с трещиной в одном углу. Как она ни пыталась храбриться, повторяя, что легче справляется со сломанными костями, чем со сломанной судьбой, что боль физическая предпочтительней, чем душевная, боли в суставах и злоба крепко сплелись в ней, и сердечные переживания и передвижение оказались одинаково мучительными. Украшенное красной розой (искусственной, ибо живые розы и особенно воспоминания, которые они вызывают в душе, – увы! – так недолговечны), ее черное шелковое платье (шелк тоже искусственный, как и роза) выразит ее суть лучше всего. Платье, ниспадающее до пола, в хорошо драпирующихся складках, просторное, прямое, как бы скрадывает ее беды: недостатки фигуры, нехватку денег, радостей и надежд; платье подчеркивает ее непримиримость, выражение лица, словно матери Гракхов – Корнелии, а эти отливающие сединой локоны живо напомнят тому, кто любит красить шевелюру, молодиться, носить яркие галстуки, что его пятьдесят тоже не за горами. Я безропотно покорилась, мсье; я (как вы говорите) смирилась; я сейчас беспомощна и полностью завишу от вас. Но и вы зависите от меня, ибо вам придется кормить меня до самой смерти; а вот в такой день, как сегодня, о котором вы наверняка никогда не вспомните, я готова в этом поклясться, который мы могли бы праздновать вместе, отмечая разом два праздника, вы всего лишь отец детей от первого брака. Пригласительный билет видели, а? "По случаю свадьбы их детей мадам Коланж и мадам Ребюсто будут принимать гостей 18 ноября с трех часов дня в залах гостиницы «Сплендит»., . Конечно, вам, мсье, придется кое-что заплатить по счету. Но приглашающая держава – я, мать жениха. И вдруг Алина крикнула:

– Ты когда-нибудь прекратишь драть мне чулки?

Кот номер один, серый, самый пушистый, самый мурлыка, самый резвый, отцепился от ее шуршащей юбки и помчался по комнате, чтобы на мгновение заняться бахромой от ковра, а потом не упустить случая воспользоваться открытой дверью, чтобы, совсем как Агата, удрать бродяжничать. Алина прошла несколько шагов, чтобы погладить кота номер два, черного, безучастного, загадочного и более близкого по чертам характера к Леону, и заодно глянула на стенные часы – большая стрелка уже перешла половину.

– Что же он там делает? – спросила Алина вслух.

Она разглядывала фотографии Леона: вот он младенец, затем малыш, мальчишка, школьник, подросток, старшеклассник, студент, стажер и под конец тот, кто с минуты на минуту должен появиться – помощник фармацевта, в военной форме медицинской службы; все девять фотографий в ряд прикреплены кнопками к стене, а под ними по старшинству разместилась серия снимков Агаты, затем – Розы, а потом уже Ги; в раннем детстве все они чем-то напоминали обоих родителей; с годами сходство определялось, и выступало что-то свое, почти не связанное ни с Луи, ни с Алиной. – Как вы торопитесь жить, – сказала мать. На этот раз обратила свой взгляд влево, на другой привычный ей образ, существовавший до ее детей, до нее самой, прежде ее родителей и не так давно занявший видное место в ее доме: это была фигура Христа, грубо вырезанная ножом на куске яблоневого дерева, Христа, скрючившегося, истерзанного пытками, вжавшегося в свой крест и жадно вдыхающего впалым открытым ртом – увы! – не ладан, а острый запах, оставленный кошками, смешавшийся с приторным ароматом дешевых духов их хозяйки. Он, Христос, без сомнения, знал, что хозяйка дома отнюдь не набожна и что он в опале за то, что допустил, с той поры как перестал висеть над кроватью своего покойного верного слуги мсье Ребюсто. Но он знал также, что страдание объединяет и что здесь, у этой разведенной против своей воли жены, которой не удалось снова выйти замуж, которая не нарушает закон, он служит подтверждением того, что должно было быть; он служит ей самозащитой.

Мяучит кот, наверно, он голоден, ну, уж вечером в честь праздника его до отвала накормят фаршем. Так-то, кот, мы сейчас отправимся! Сегодня вечером мы увидим всю Четверку. И однако такой ли уж это праздник – нынешняя суббота? Вот теперь и Леон тоже будет приходить всего на час или два посидеть в этой комнате. Он будет также притворно любезен, как Агата, Роза, Ги, присядет на край стула, будет с опаской поглядывать на дверь, будто я могу встать и запереть ее на ключ. Но ведь мне не на что жаловаться. Они вернулись ко мне. Этот добрый апостол Габриель, который уговаривал меня: Больше ничего не требуй, жди, пока тебя предложат! – даже не понимал, насколько был прав. Ничего не требовать, только принимать то, что они сами, улыбаясь, предлагают, только их счастье в награду. И ни у одного из них не хватит мужества обременить себя еле волочащей ноги матерью и провести с ней две недели каникул.

Уже без двадцати. Алина не садится из боязни измять платье. До гостиницы «Сплендит» всего лишь пять минут езды. Это правда, но надо бы приехать первой, стать где-нибудь на виду, недалеко от входной двери, проявить необходимую учтивость, пожимать входящим руки. Этого требует последнее их соглашение, мучительное и неслыханно тяжелое. Алина опять ковыляет по комнате, не сводя взгляда с отцовского распятия, к которому прикреплена веточка розмарина, освященного в Шазе. О господи, что за претензии у Луи, это и представить себе немыслимо: он пожелал присутствовать на свадьбе вместе с этой девкой и их ублюдком, можно ли тут не возражать? Я ее знать не желаю, боже ты мой, не хочу видеть ее; давать ей повод, да еще публично, поверить или заставлять верить других, будто я признаю ее, поскольку закон утвердил ее на моем месте, хотя Вы, господь мой, считаете это неправомочным. Вы представляете себе их обоих в церкви с их узаконенным малюткой, родившимся, однако, в гражданском браке, а стало быть, в Ваших глазах – пригульным? Я сказала «нет». Я должна была сказать «нет». Именно я – его настоящая жена. И Вы согласитесь со мной.

Уж без десяти минут. Может, надо такси вызвать? Алина набрасывает пальто. Пожалуй, лучше спуститься и ждать Леона в подъезде, это сэкономит время. Не может быть, чтоб Леон забыл обо мне, но не исключено, что таким образом он хочет выразить свое недовольство. Кто бы мог в это поверить? Леон, терпеливый Леон, вежливо выслушает, что ему говоришь, но прервет тоже вежливо и все сделает по-своему. И это письмо, которое он прислал, дышит холодком: «Извини, но, чтоб избежать возможных ссор и инцидентов, мы с Соланж решили повенчаться только при свидетелях. Это уже сделано. Через неделю устраиваем небольшой прием для семьи и близких друзей. Я предлагаю тебе прийти к нам от трех до пяти. Одиль зайдет не раньше чем от пяти до шести. Ты должна понять, что я не мог огорчить отца отказом после того, как он снял нам квартирку и сказал, что до моей демобилизации он будет выдавать Соланж следуемое мне пособие. Не будем больше осложнять себе жизнь. Мне и так было очень трудно успокоить родителей Соланж».

Алина взялась за дверную ручку. Стало быть, вести себя с достоинством – значит «осложнять», и верх берут отцовские деньги. А что побудило Леона просить помощи, почему такая поспешная свадьба? Леон так сдержан, что никому не удастся выведать, была ли Соланж его любовницей.

Алина угрюмо толкает дверь, и вдруг лицо ее проясняется. Леон уже тут, он пришел вовремя, вдохнул возникший сквознячок, но промолчал о том, что в доме пахнет кошками, снял свое кепи с зеленой бархоткой ленточкой, поцеловал мать, и она почувствовала его шершавую щеку.

– Ты, – сказала Алина, – в точности как твой отец. Щетинка растет так быстро, что после полудня уже надо заново бриться.

– Пошли! – поторопил ее Леон, удивленный этой ссылкой на отца.

Внимательный сын, он все время предупредительно открывал перед матерью двери лифта, двери подъезда, дверцу автомобиля и наконец толкнул вращающуюся дверь в гостинице «Сплендид», каждый раз уступая Алине дорогу, пропуская вперед, поддерживая под руку. Однако все это на него так мало похоже. Чего он побаивается? Скандала? Или только вопросов, которые она может задать? Откуда, например, этот серый «фиат», кто заплатил за него? Затянутый в мундир и оттого непривычный, он сразу становится самим собой, как только начинает говорить: Подарок родителей, – коротко бросил он. Что касается подарков, он знает, что мать его ничем не может порадовать: у нее нет ни гроша; и если бы Луи проявил деликатность и предложил Алине для этой цели какую-нибудь небольшую сумму, то Леону все равно пришлось бы благодарить отца.

– У тебя все в порядке? – спросил сын.

Алина оперлась своей сведенной рукой на крепкие круглые бицепсы этого «сбитого» ею парня, она чувствует усилия, которые он прилагает, чтобы заботливо поддержать ее, замедлив шаг, чтобы выглядеть незаменимым, чтобы войти в зал как положено. Она ведь быстро идти не может, она почти калека; и каждый это поймет, не правда ли? У нее такое незавидное положение, что ее надо жалеть, а не осуждать за скверный характер; вот она, моя несчастная мать, непреклонная, внушающая уважение. И какой-то фрак склонился в поклоне, затем еще один, а третий, вздернув подбородок над белым галстуком, проводил мадам в зал, где собралось уже много гостей. Что-то мадам Колонж не видно у входа, она где-то среди приглашенных, которые уступают дорогу новой гостье – Алине. А вот в центре комнаты и несколько кресел – без сомнения, они предназначены увечным и старикам. Соланж в розовом платье, таком пышном, что, если бы что-то и было, все равно не заметишь, уже спешит к Алине.

– Садитесь, мама, прошу вас. Невестка целует ее и пристраивается слева возле кресла Алины, так как справа стоит ее молодой муж. В легком тумане – виной этому, возможно табачный дым – к Алине приближаются другие длинные платья: голубые, цвета соломы, зеленые жемчужно-серые, из парчи, отливающей золотом, вперемежку с полосатыми брюками и темными мужскими костюмами. Вот Агата, она поцеловала мать, она пришли сюда одна, шепчет: Здравствуй, дорогая мама! – и про ходит дальше. Поцелуй Розы. Вот Ги – он так вытянулся Затем Анетта, Жинетта, Анри Фиу. Племянники. Габри эль, Эмма, Флора.

– Как обидно, что не могла приехать бабушка Ребюсто, – говорит чей-то голос. – Она ведь в постели, у нее опоясывающий лишай.

Отработанные, как в балете, движения, и мало-помалу вся семья собирается у кресла Алины; к ней уже подходят один за другим и остальные гости, на этот раз без всяких поцелуев, но каждый кланяется и протягивает руку – с маникюром или без оного. А Соланж, которая, видимо, и была подлинным организатором приема (или же выполняла миссию, порученную матерью, которая проходит мимо, улыбающаяся, немного поблекшая и, похоже, своим примером призывает Алину к такой же сдержанности), – Соланж представляла Алине присутствующих. Это семья Колонж: отец – его Алина до сих пор ни разу не встречала, – тетушка, двое дядей – они близнецы, – двоюродная сестра, сводная сестра, дочка отца от первого брака; нет, он не разводился, он овдовел. Кто-то сказал однажды в клубе «Агарь»: Вдовство иной раз кончается тем же, но по крайней мере бывшая супруга об этом никогда не узнает! Вот еще члены семьи Колонж, затем пошли уже Бельвенеки – двоюродные братья со стороны матери, сохранившие традиции Бретани даже в костюме. И наконец, вот они трое – самые главные, хотя и стараются держаться в тени, здороваются последними; эти трое когда-то были ее свекром, свекровью и мужем, так любезны, что невольно думается: правда ли, что прекратилось это родство.

– Нет-нет, не вставайте, Алина! – говорит ей свекровь, осторожно похлопывая своими потными ладонями сухую протянутую ей руку Алины.

– Счастлив убедиться, что вы совсем оправились, – говорит свекор, не глядя на нее, и его седая как лунь голова склоняется перед седеющими локонами Алины, они кивают друг другу в память о многих прошедших годах.

– Ну вот, один уже пристроен! – вздыхает Луи, благоухая незнакомым одеколоном.

Благодаря краске для волос фирмы «Ореаль» Луи выглядит лет на десять моложе своего обычного возраста, в особенности в сравнении с Алиной, которой с виду лет на десять больше и надо задуматься, дает ли в этом случае 10+10=20. Пристроен! Пристроен… Неудачное словцо! Искусство выйти в дамки в том и состоит, чтобы прорваться через все поле и не дать захватить себя. Кто же была та экстравагантная дама, одна из редких, довольных жизнью женщин, которая все повторяла в клубе «Агарь»: Брак – в перспективе тот же развод, не так ли? Но вот этот брак должен быть удачным – ведь Леон, сын своей матери, может навсегда остаться верным мужем. Алина бросает несколько слов Луи, который останавливается около нее, но не знает, что сказать.

– Вы хорошо сделали, – говорит она, – что не пригласили сюда ни судей, ни адвокатов.

Но так как Луи, который больше всего боится какого-нибудь скандала, смотрит на нее с беспокойством, она добавляет:

– Кстати, знаешь, сегодня стукнуло четверть века, как раз четверть. Если бы не этот антракт, то нам пришлось бы отмечать серебряную свадьбу.

Алина только взглянула в лицо собеседника, и у нее поднялось настроение; Леон поспешно перебивает мать и спрашивает из-за спины:

– Не возражаешь, мама, мы хотим все собраться около тебя, чтобы сфотографироваться на память.

Они уже пристроились вокруг, и фотограф приготовился, показывает жестом, чтобы встали поближе к друг другу, чтобы сдвинули кресла на переднем плане, в которых торжественно восседают предки. Луи остается стоять, но несколько отстраняется. Вот оно, восстановленное семейство – все в сборе, все как было, словно ничего не произошло. Если бы этому поверить, если бы встать, если бы чудом окрепли ноги, если можно было благословить всех и провозгласить: Это совсем не вымысел, все тут чистая правда: теперь мы будем все вместе. Но фотография, отпечатанная большим форматом, чтобы вставить в рамку, и форматом открыток для альбома, останется всего лишь фотографией, предназначенной проиллюстрировать важную для этого мысль: Мы вовсе не дети распавшейся семьи. Фотографией, которую потом, при-небрегая всем остальным, будут предъявлять как доказательство того, что все происшедшее в счет не идет, все это было не так уж ужасно – ведь со временем многое улеглось. Доказательство! Сами себя успокаивают, выставляют напоказ согласие, стараются изо всех сил. Вспышка, одна, вторая, третья, четвертая, освещает тридцать, если не сорок, хорошо причесанных людей – со взглядами, полными оптимизма, но горестно поджатыми губами. Чуткому уху и шепота достаточно. Слышится:

– Сегодня последняя проверка – и конец всем этим историям.

Намек старшим. Слышится:

– Держать аптеку можно с двадцати пяти лет. И кроме того, требуются деньжата, чтоб купить ее.

– Если остальные не будут очень обременительны, я тебе помогу…

Намек остальным, что они не должны быть слишком обременительны. Слышится:

– Да ну, бабушка, у вас только свадьбы на уме, а мы…

Ответ на традиционный вопрос, уже дважды поставленный. Слышится:

– Сначала надо приобрести специальность! Для девушки – это свобода.

Пример заслуживает внимания. Домашним наседкам не по душе пенье петуха. Они долго будут относиться к этому с подозрением. А вот возьмите Леона, у него ничегошеньки нет, женился он, подтвердив в брачном контракте, что имущество супругов остается раздельным, но как знать, ведь может случиться, что аптеку запишут на его имя! Тем временем собравшиеся вокруг Алины расходятся, делятся на группки. Уже ничто не напоминает о недавнем единстве вокруг кресла – просто сосуществование. Родство – оно берет свое! – восстанавливается. Алина находится как бы в центре клевера с четырьмя листиками – Давермель, Ребюсто, Колонж, Бельвенек, – четыре листика не всегда приносят счастье, хоть и служат символом счастливой семьи. Каждый, однако, старается, как может, позаботиться о той, что сидит в кресле. Мадам Колонж замечает, что таков – увы! – закон: дети покидают нас; и глядя на юношу в военном мундире, уводящем куда-то розовое платье, она не признается, что сие множественное число для нее все еще выражается, как прежде, в единственном. Мадам Давермель, которая пока еще не успела продумать, как ей обращаться к Алине: Алина, мадам или моя дорогая, сменяет мадам Колонж и запевает ту же песню, забыв, что после ухода сына из дому у нее остался еще муж – тот, кто делил с ней первые дни супружеской жизни и разделит последние дни, тот кто обратил брак в привычку. На смену является сестра Жинетта, сопровождаемая сестрой Анеттой: Жинетта вслух размышляет, почему бы сестре Анетте, которая живет одна, их матери – бабушке Ребюсто, которая тоже теперь одна, и сестре Алине, находящейся в том же положении, не соединиться всем вместе в этой квартире, тесной для пятерых, но слишком просторной для одной Алины и вполне подходящей для троих; к тому же почему бы не соединить небольшие доходы… Но ее мудрый замысел встречен недовольными минами; квартира может время от времени привлекать кого-нибудь из потомков, а здоровая Анетта без всякого восторга относится к идее стать сестрой милосердия в подобном трио, где рядом с вдовой-матерью и покинутой мужем сестрой она окажется в роле брошенной для ровного счета – словом, еще одним вариантом одинокой женщины.

Они отошли, подошел Луи. За ним Роза, Ги, Леон, Агата окружили черное платье с красной розой, опять утрированно любезные, но такие далекие от того что они делают, думают, говорят, о чем умалчивают? Кажется, будто разыгрывают чужими, не свойственными им голосами финальный эпизод в фильме, где тех, кто был юн, заменили актерами взрослыми, совсем на них не похожими. И тем не менее главное, что мы сейчас вшестером! Нас шестеро! Какие тяжкие, но сладостные мгновения!…

– Дорогие мои, – говорит Алина, – у меня очень болит голова. Не поехать ли домой?

– А что, уже пять? – говорит Луи не моргнув.

В ответ на встревоженные улыбки следует предупредительный взгляд отца. Начинаются прощальные поцелуи. Да, уже пять – часы безжалостны. Вот из четырех листиков клевера осталось всего лишь три; сестры Ребюсто оставляют где придется свои рюмки и, дожевывая пирожные, направляются к двери. Кортеж Давермелей, наспех произносимые напоследок слова: Берегите себя, Алина. Позвоню вечерком. Завтра заеду, – и так до самого коридора, где Габриель берет Алину под руку, а Эмма властно поддерживает ее с другой стороны. Ей кивают, дружески подмигивают, машут руками и оказывают всякие прочие мелкие знаки внимания, принятые при прощании. Алина торопливо увлекает за собой своих спутников, а длинные платья и тонкие каблучки возвращаются обратно в зал.

Но пройдя несколько шагов, Алина останавливается. Внизу вращается входная дверь и пропускает маленькие бархатные штанишки ярко-синего цвета, а в них – веселый мальчуган лет четырех; потом вплывает платье из того же бархата, которое обтягивает ее мать, шею ее украшают бусы из ляпис-лазури. Встреча неминуема. Видно, принятая предосторожность где-то подвела. Мальчик дважды пробегает во вращающейся двери.

– Фели! – одергивает его Одиль. Она взяла сына за руку, проскользнула мимо Алины, сделав вид, что занята мальчиком.

– Она все еще хороша собой! – сказала Алина, отступившись от прежних утверждений, и обернулась, чтобы лучше рассмотреть вошедших.