Текст книги "Излучения (февраль 1941 — апрель 1945)"

Автор книги: Эрнст Юнгер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

Париж, 8 октября 1942

Вечером у Бере, смотрел книги. Купил старый «Malleus Maleficarum» [98]98
  «Молот ведьм» ( фр.).


[Закрыть]Шпренгера, причем в венецианском издании 1574 г., – приобретение, которое восхитило бы меня лет двадцать тому назад, когда я наряду с изучением наркотиков занимался магией и демонологией.

Париж, 9 октября 1942

Днем прогулка верхом в Булонском лесу, где листва уже пестрая. По словам полковника Космана, вопрос о моей отправке в Россию, кажется, на днях будет решен; уже подготовлены приказы. После того как моя жизнь здесь изменилась, такой поворот дела надо, наверное, только приветствовать. Поэтому я столкнул со стола бокал, сразу разлетевшийся на куски.

Надо попробовать, чтобы Рема отпустили со мной ординарцем.

Париж, 11 октября 1942

Воскресенье. Днем на рю Бельшас. Может, я в последний раз переступаю порог лестничной клетки, на аметистовых поворотах которой мною всегда овладевала подавленность, точно в преддверии большой тайны. Я снова заметил, что на камне порога – узор маленькой улитки, так часто радовавший меня в этом городе.

Париж, 12 октября 1942

Очень плохо спал, что, без сомнения, результат болезни. В момент, когда надо ехать в Россию, нельзя болеть. Такие совпадения уже часто случались в моей жизни; тогда наступает дискомфорт.

В почте письмо от Ум-эль-Банин, ^{93} татарской писательницы, приславшей свой роман «Нами». Когда я перелистывал книгу, из нее выпал прекрасный засушенный ландыш. С его темно-коричневого стебелька, точно вытисненные на старинной бумаге ручной выделки, свисали десять пожелтевших бубенчиков.

Сюрен, 13 октября 1942

Опять очень плохо спал; утром пошел к врачу главного штаба, назначившему мне краткое пребывание в госпитале Сюрен, которое успеет закончиться ко времени вступления в силу приказа об отправке. Прибыл туда. Провожу время то читая в постели, то глядя в окно с видом на Мон-Валерьен. Листва еще почти вся зеленая, иногда вспыхивают медного, огненного или желтого цвета кусты. Форт, старый Бюллерьян 1871 г., тонет в них по самую крышу.

Впрочем, в памяти остались сны последней ночи: я с отцом стою в нашей комнате, рядом находятся некоторые мои сестры и братья, один из них барахтается в бельевой корзине. Я хотел сделать по этому поводу замечание, обращаясь к отцу, но он, однако, все пропустил мимо ушей. В конце я произнес:

– Никому из нас не удалось создать подлинных уз. Я заключаю это из добродетелей, присущих нам в целом, но ни одному из нас в отдельности.

Старик помедлил несколько секунд, отрешенно уставившись в пустоту, и сухо произнес:

– Ты прав, пожалуй.

Было еще что-то в этом роде. Я бы охотно все записал, но боялся прихода бессонницы в случае, если зажгу свет.

Черная тоска. Вчера приехал Рем, так что по части поручений я не стесняю себя.

Сюрен, 14 октября 1942

Вечером меня навестила докторесса и принесла красные цинии. Она не отставала, мучая меня, пока я не пошел к штабному лекарю. И там она, конечно, затеяла консилиум с главным врачом.

Еще раз о вчерашнем сне: трактат о смерти следовало бы начать с подчеркивания случайности нашей индивидуальной жизни. Нас бы не было, будь у нашего отца другая жена, а у матери – другой муж. Но даже учитывая существование этого брака, мы всего лишь один из миллионов зародышей, т. е. мы лишь результат моментальных комбинаций Абсолюта, подобно вытащенному лотерейному билету, и выигрыш, записанный на карте судьбы, выплачивается нам валютой жизни, точно деньги, даваемые в рост.

Из этого можно сделать вывод о нашем несовершенстве как индивидуумов и о том, что вечность нам не впору и не по карману. Нам следует скорее вернуться к Абсолюту, и именно эту возможность предоставляет нам смерть. Смерти свойственны внешняя и внутренняя формы, из которых последняя иногда обнаруживается физиогномически, она видна на лице мертвого человека. У смерти есть своя мистерия, далеко превосходящая мистерию любви. В ее руке мы делаемся посвященными, мистиками. Улыбка потрясения – духовного порядка, но отблеск его ложится и на физический мир, запечатляясь на лице умирающего.

Здесь также мои замечания по поводу колеса фортуны и рулетки.

Чтение: Поль Бурже «Voyageuses», [99]99
  «Путешественницы» ( фр.).


[Закрыть]букет маленьких рассказов, в которых автор выступает в такой роли, что не хочется перечитывать. Не удается прорваться сквозь кожуру банальности до истинно человеческой сердцевины.

Затем продолжал разглядывать китайские миниатюры, среди которых обратил внимание на изображение торговца змеями. В корзине на дне – чашка со змеиным отваром, сверху – сосуд, где хранятся живые змеи. Как и в старых аптеках Европы, их употреблению в опасных для жизни случаях приписывалась особая целительная сила. Змеи, обитатели земли, – отличное лекарство.

Снова, как не раз уже за последние годы, я встретил при чтении упоминание о дневниках императора Хань-Ши, – произведение, которое я давно жажду приобрести. Необыкновенная притягательность этого ума действует через пространство и время.

Затем Исайя, певец гибели, над которой «сердце его трепещет арфой». Пророк и для наших дней.

Всякий раз когда я люблю человека, меня тянет отделаться от него – будто его образ так сильно запечатлелся во мне, что сам он с его физической близостью становится невыносимым излишеством.

Человек, убивающий свою возлюбленную, выбирает обратный путь; он стирает ее образ, чтобы полностью завладеть им. Может, также поступают с нами бессмертные.

Совместная смерть – всегда значительный акт. Прекрасно описан он в «Акселе» Вилье де Лиль-Адана. ^{94} Клейст ^{95} подобен тому, кто в спешке берет с собой первого попавшегося.

«Ныне же будешь со Мною в раю». Такое вполне подходит и для разбойников, но об этом не принято говорить вслух.

Сюрен, 15 октября 1942

Плохая ночь. Во сне я видел всех врачей, каких посещал в своей жизни, один из них – воображаемый, в его кабинете я ощущал к нему особое доверие. Когда проснулся, потребовалось время, чтобы избавиться от этого видения.

Утром довольно разбитый физически, но бодрый духовно; это я заключаю из того, как волновал меня представший моим глазам свод, образованный зелеными и желтыми кронами деревьев в саду.

Затем чтение Исайи, чей мощный дух оживает в картинах разрушения. Его Я – в крушении исторического мира, старых городов, житниц и виноградников; триумф стихии; в ней для него кроются возможности выздоровления и подготовки к возведению нового нерушимого мира в Божьем Законе. Какими представляются внутреннему видению люди и царства, такими они однажды и станут.

Этот образный мир выступает в некоем роде как трехполье: возделывание земли, пар, духовные плоды. Средняя часть этой триады, время безмолвия, исполнена особой красоты, ведомой тому, кто видел пустыню в буйстве весеннего цветения. Сам Бог был землемером этих угодий.

Меня взвесили и нашли, что я очень похудел. Но картина деревьев стала истинной мерой моего духовного веса. Уже не впервые в моей жизни физический упадок соседствует с напором образов, – будто болезнь выявляет обычно скрытые от глаза вещи.

Днем посещение Валентинера и докторессы. Она поставила мне на стол фиолетовую орхидею-катлею с бахромчатой нижней губой и чашечкой цвета желтоватой ванили. Забавно, что маленькая медсестра из Гольштейна, которой по душе, что я читаю Библию, с недоверием обходит этот цветок, словно опасное насекомое.

Сюрен, 16 октября 1942

Снова хмурая, беспокойная ночь. Во сне мы с Фридрихом Георгом находились в зале, пол которого был выложен белым фарфором. Стены были сделаны из стеклянных кирпичей, на полу стояли стеклянные и керамические сосуды цилиндрической формы, размером с нагревательную колонку в ванной комнате.

Мы играли там, перебрасываясь стеклянными шариками, похожими на плоды снежноягодника, но только каждый десятый шарик был такой же белый, остальные были бесцветны и невидимы в полете. С глухим стуком шарики ударяли об пол, отскакивали от стен и сосудов, образующих своими угловатыми и прямыми формами геометрические фигуры. Траектории невидимых шариков были воображаемыми, тогда как белые образовывали белые нити, сетка которых придавала осмысленность этой чересчур духовной, чересчур абстрактной игре.

Мысль: это была, по-видимому, одна из потаенных, невесомых келий в обители мира труда.

Далее Исайя; потом еще афоризмы Лихтенберга ^{96} и шопенгауэровская «Парерга», два испытанных утешителя в трудную минуту. Я дочитал книгу, шагая по комнате, изо рта у меня торчал зонд, который мне затолкали в желудок.

Суждение Лихтенберга о Жан-Поле: ^{97} «Начни все сначала, он стал бы воистину великим».

Хоть с точки зрения индивидуума это невозможно, но все равно такое утверждение является свидетельством живительной, сперматической силы, скрытой в прозе Жан-Поля. Ее ростки дали себя знать в рассказах Штифтера. ^{98} Мне всегда было жаль, что Геббель ^{99} не мог «начать сначала», прежде всего развитием потенций, содержащихся в его дневниках.

Мы говорим: «Это ясно, как дважды два четыре».

А не «…единица равна единице».

Впрочем, первый вариант убедительнее; преодолен подводный камень в определении тождества.

В отношении упрека, что я избегаю известных, устоявшихся выражений, ставших общеупотребительными, вроде слова «тотальный»: «Времена инфляции возвращают силу золоту».

Это из письма к Грюнингеру, он любит такие штуки.

Сюрен, 18 октября 1942

Воскресенье. Утром верхушка Эйфелевой башни закутана в туман.

Фридрих Георг во вчерашнем письме в основном о чтении Исайи, которого он начал читать почти одновременно со мной. Так некие невидимые нити связывают нас.

Визит Шармиль, принесшей мне цветы. Что так влечет меня к ней? Может быть, то детское, что я открываю в ее существе. Нам встречаются люди, которых хочется оделить, пробудить, вот почему я жалею, что не владею всеми сокровищами земли.

Лишь к вечеру обрисовался Сакре-Кёр, то светясь на своем холме, то расплываясь в фиолетовой дымке. Что-то фантасмагорическое есть в этом здании; его очарование сильнее всего на расстоянии, когда он воспринимается как символ заключенного в нем чуда.

Сюрен, 20 октября 1942

Ночью сильные приступы: la frousse. [100]100
  страх ( фр.).


[Закрыть]Потом подведение итогов: от Карла Великого до Карла V, от Реформации до неразберихи после первой мировой войны.

Занимаясь рыбной ловлей на морском берегу, нашел большую черепаху: когда я ее вытащил, она сбежала от меня и проворно закопалась в землю. Преследуя ее, я не только поранился крючком, но еще на меня с нее переползло какое-то мерзкое, многоногое морское чудовище. Я первый раз видел черепаху во сне, да еще таком многозначительном.

Днем меня выписали с пометкой «анацидный гастрит» в моей солдатской книжке. Докторесса, боявшаяся, казалось, худшего, обрадовалась диагнозу и снова говорила с главным врачом, знакомым ей еще по клинике Бергмана. Рем заехал за мной. Я отправился с ним в «Мажестик» подготавливать отъезд.

Париж, 21 октября 1942

Читал акты процесса против Дамьена, ^{100} в томе, вышедшем еще в 1757 г., сразу после произошедшего в январе покушения на короля. В исторической справке, предваряющей книгу, дано также подробное описание всех ужасов наказания.

Поведение Людовика XV во время покушения на его персону было воистину королевским: он сам указал на виновного, поняв, что это он, единственный, стоит перед ним с покрытой головой, велел его задержать, запретив при этом чинить ему зло.

Вечером в «Нике», затем американские игры.

Париж, 22 октября 1942

Дурная ночь. La frousse. Так как теперь не время говорить о болезни, я разыскал на рю Ньютон французского врача, поддержка которого мне сейчас очень важна, – важнее, чем госпитальные врачи со всей их аппаратурой. Когда он услышал, что я еду в Россию, то не хотел брать гонорара. Говорил от Шрамма по телефону с Риттером.

Днем у Морена, последний раз порыться в книгах; я провел еще один сладостный час в его маленькой антикварной лавке. При этом я обнаружил давно разыскиваемую рукопись Магиуса «De Tintinnabulis» [101]101
  «О колокольчиках» ( лат.).


[Закрыть]с прилагавшимся к ней трактатом «De Equuleo». [102]102
  «О лошадях» ( лат.).


[Закрыть]Потом «De Secretis» [103]103
  «О тайнах» ( лат.).


[Закрыть]Векеруса, кладезь находок. Потом «Испанское путешествие» Суинберна, ^{101} в красном марокене. Наконец, еще процесс против Карла I, в котором я пролистал описание казни; король вел себя очень достойно, он был отрешен от страданий плоти, как пассажир, стоящий на трапе корабля и прощающийся со своими друзьями и свитой перед дальней дорогой.

Книг мне будет не хватать; дивные часы провел я в этих оазисах среди мира уничтожения. Сама прогулка по обоим берегам Сены в своем роде совершенство; время течет здесь спокойно. Нигде она не бывает лучше, чем здесь, ибо в чем была бы ее красота, если б не было книг? Или воды?

Вечером в «Нике», там разговор о скачущем на оглобле маленьком Алькоре. Затем короткая тревога, несколько выстрелов в темноте. Опять американская игра, из тех лабиринтов, в которых бег никелированных шариков зажигает электрические лампочки и суммирует цифры. Старинная игра судьбы в техническом обличье.

Париж, 23 октября 1942

Рапорт об отбытии у Космана и главнокомандующего, сказавшего мне, что в его штабе для меня всегда будет сохранено место. Все были особенно любезны; может, это было всего лишь отражением моей собственной приветливости. «Мир есть мнение», – говорил Марк Аврелий. Генерал – из тех людей, что стали для меня неожиданным подарком судьбы, когда уже было невозможно дышать, Он распространял здесь мои книги, которые не могли быть напечатаны на родине, и вообще ждет от меня многого.

Первая половина дня прошла в передаче текущих дел Нойхаусу; все остальное я запер в сейф, ключ от которого беру с собой.

В церкви на прощание: Сен-Пьер-де-Шайо. Я посчитал добрым знаком, что лестница покрыта красной дорожкой, а высокий портал украшен пологом. Но он был закрыт, пришлось идти через боковой вход. При выходе я заметил, что дверь портала открыта, и, проходя через нее, обнаружил, что все эти украшения предназначались для похорон. Неожиданность открытия освежила меня; я нашел здесь толику иронии, превосходящую сократовскую. Ребус, «сквозь вещи» – это может служить девизом.

Снова на рю Фобур-Сент-Оноре; шагаешь уже по узору ковра прошлого. И на рю Кастильоне, где я на память об этом дне купил печать.

Странно, как часто во время моих прогулок мне попадается изображение черепахи, после того как она мне приснилась. Мы в окружении всех знаков, однако глаз выбирает лишь некоторые из них.

Прощание с Шармиль в «Нике», недалеко от площади Терн. Началась тревога; она, к счастью, скоро закончилась, а то бы я опоздал на берлинский поезд.

Кавказские заметки

1942

Кирххорст, 24 октября 1942

Днем через Кёльн, на разрушенные улицы которого я глядел из окна вагона-ресторана. Останки домов и кварталов, словно дворцы, излучают мрачное величие. Скользишь мимо них, как мимо чуждого ледяного мира: там обитает смерть.

Дюссельдорф тоже выглядел печально, Свежие руины и множество красных заплат на крышах говорили об ураганном налете. Еще один шаг на пути к американизации; на месте наших старых гнезд появятся города, спроектированные инженерами. А может быть, только овцы будут щипать траву на развалинах, как это видишь на старинных картинах с изображением римского Форума.

Вечером Перпетуя встретила меня на вокзале. Шольц давно копил бензин для этой поездки. Рема я отпустил к его жене в Магдебург.

Кирххорст, 2 ноября 1942

Кирххорст, где моя склонность делать записи сильно поубавилась. Я занят по горло; это, наверное, лучшее, что можно сказать о каком-либо месте.

По прибытии сюда чувствуется, что обилие книг, переписки, коллекций подавляет меня. Они требуют, чтобы я незамедлительно занялся ими, при этом я, именно в силу усталости, ясно ощутил, как все существующее живет и зависит от проявляемого к нему участия, от духовной и физической ответственности перед ним. Мы обладаемблагодаря особой добродетели, своего рода магнетической силе. Богатство в этом смысле не только дар, но и дарование соответствоватьдостигнутым пределам. Главное, что большинство внутренне не способно и к самому скромному обладанию, не только к богатству. Даже доставшись каким-нибудь случайным образом, оно все равно ускользает от них бесследно. Приносит еще и несчастье. Тем незаменимее родовое богатство, при котором не только дар, но и способность владеть и свободно им распоряжаться наследуются детьми и внуками.

Разборчивость в отношении приобретаемых нами вещей и благ. Иначе вместо облегчения жизни нам достается роль их сторожей, слуг и хранителей. ¹

Погода осенняя, то пасмурная, то снова солнечная. Светлая желтизна тополей, стоящих на дороге в Нойвармбюхен, прекрасно сочетается с бледно-голубым небом, накрывающим наш скромный ландшафт.

Кирххорст, 5 ноября 1942

Ночью сны о древних системах пещер на Крите, которые кишели солдатами, как муравьями. Разрывом снаряда только что смело их тысячи. Проснувшись, вспомнил, что Крит – остров Лабиринта.

Туманный день. На черно-красной кудрявой капусте плотной каймой осела роса, вроде отливающих серебром пузырьков воздуха по краям темно-красных водорослей на дне моря. Первым это заметил Брокес, чей опус вообще изобилует наблюдениями такого рода, где новое осознание природы порой совершенно незаметно вырастает из барочной тяжеловесности; так возникают, проникая друг в друга, переливы цвета голубиного горлышка или муаровой ткани.

Мысль: природа забыла о воздушных гигантах – животных легче воздуха, которые плавали бы в атмосфере, подобно китам в океане. Решая проблему полета более изящными способами, она осталась должником по части создания своего рода естественных дирижаблей.

О привычке стучать по дереву, когда хочешь избежать последствий дурного предзнаменования. Ее происхождение связано, вероятно, с каким-то частным случаем, но вообще подобные обычаи рождаются, как правило, если в них живет символическое содержание. Здесь оно заключается, по-видимому, в органической природе дерева; за него хватаются, как за нечто живое, и в переносе на судьбу имеют в виду течения человеческой жизни во всех ее проявлениях в противоположность мертвому механизму секунд, tempus mortuum.

Бьющееся стекло как символ счастья соответственно означает разрушение механической формы и высвобождение живого содержания.

Кирххорст, 6 ноября 1942

Фридрих Георг пишет мне из Юберлингена о лилиях и эремурусе, луковицы которых он посадил в своем саду в Лайсниге. С большой радостью узнаю, что он окончил не только новый сборник стихов, но и второй трактат по мифологии под названием «О титанах», и вообще, ему хорошо работается. Порой в светлые часы я ощущаю в отношении своей судьбы не только благодарность как человек, которому выпал счастливый удел, но и удивление, что сверх того мне досталась еще и награда в виде нашего братства.

Вечером в туман и мелкий дождь по одиноким полям, где вдали неясно брезжат расплывающиеся очертания деревьев и между ними – старые хутора, точно серые ковчеги с их грузом людей и животных.

Заканчиваю: Луи Тома, «Генерал Галифе», в экземпляре, снабженном надписью автора и еще одной – самого генерала. Как и подобает славному кавалеристу, и в особенности гусарскому командиру, Галифе являет собой образец сангвинического темперамента, – темперамента человека, обязанного двигаться и принимать решения быстрее, легче и искрометнее, чем остальные. Сангвинический оптимизм быстрее сокрушает свои цели, конечно, те, что стоят ближе и в ограниченном ряду обстоятельств. Поэтому мировой дух выдвигает такие характеры на передний план, когда нужен натиск, как это было при Седане или во время восстаний. По части проявления животных инстинктов Галифе есть также типическая фигура в истории современного насилия. Мексика была для него хорошей школой.

Читая, я вспомнил о своем старом плане – изобразить ряд, в котором фигуры располагались бы слева направо в естественном порядке: сперва трибуны, затем сенаторы, от Мария к Сулле, от Марата к Галифе. Вообще, мне хотелось бы попробовать создать краткую типологию истории – изобразить эти кусочки калейдоскопа.

Чего не хватало Галифе, чтобы стать Суллой, и что отличало его, скажем, от Буланже? ^{102}

Потом Шамфор, ^{103} которого я читал урывками; его максимы кажутся мне более острыми и терпкими, чем у Ривароля.

После обеда выкапывал морковь, сельдерей, свеклу и носил в погреб. Работая с землей, чувствуешь, как возвращается здоровье.

Кирххорст, 9 ноября 1942

Под утро сны о будущих воздушных налетах. В огне пронеслась над селением гигантская машина размером с Эйфелеву башню, а рядом с ней обрисовалось нечто вроде радиомачты, на площадке которой стоял наблюдатель в длинной шинели; время от времени он делал заметки и сбрасывал их в дымовых патронах.

Вечером похороны старой фрау Колсхорн. Как всегда в таких случаях, в глаза бросалась прежде всего группа из пяти-семи мужчин среднего возраста в сюртуках и цилиндрах: отцы Кирххорста. Так как у общины нет машины-катафалка, соседи несли гроб до кладбища сами. Ибо сказано: «И отцы ваши пойдут за гробом».

Вечером приход соседей, но едва завязался разговор, как вступили сирены в Ганновере. Собрались в нижней комнате, в пальто, с чемоданами, словно в каюте корабля, терпящего крушение. Поведение во время налетов изменилось, чувствуется приближение катастрофы.

Видел из окна красные и пестрые следы пуль, мчащихся снизу в пелену облаков, сверкание выстрелов и полыхание пожаров в городе. Несколько раз сотрясался самый фундамент дома, хотя бомбы разрывались далеко. Присутствие детей придает всему происходящему какой-то более стертый характер.

Кирххорст, 10 ноября 1942

Как я понял, при вчерашнем налете речь шла всего о каких-то пятнадцати самолетах. Гораздо больше занимает меня высадка американцев в Северной Африке. Род участия, какой я замечаю в себе по отношению к современной истории, принадлежит, скорее, человеку, сознающему себя замешанным не столько в мировую, сколько во всеобщую гражданскую войну. Поэтому ощущаю себя втянутым совсем в иные коллизии, нежели в конфликты между борющимися национальными государствами. Суть не в них.

Берлин, 12 ноября 1942

Отъезд. Утром с матерью и Перпетуей. Показал малышу на прощание красивого селезня, с удовольствием плавающего в пруду недалеко от стоянки. Еще ни разу не уезжал я настолько лишенным всякого представления о цели и смысле своей поездки. Я напоминаю себе рыбака, зимним днем забрасывающего сеть в мутную воду.

Физиогномические штудии по дороге. Легкие, почти неразличимые черточки опытности, притаившиеся в уголках рта молодой девушки. Так страсть наносит едва заметный след на лицо, подобно алмазу, скользящему по стеклянной поверхности.

Вечером в Далеме; мы живем у Карла Шмитта.

Берлин, 13 ноября 1942

Пятница, 13 ноября. Первый снег в этом году. Утром прогулка с Карлом Шмиттом в парке Груневальд.

Берлин, 15 ноября 1942

Чтение журнала «Залмоксис», названного в честь упомянутого Геродотом скифского Геракла. Прочел две статьи, одну об обычаях, которыми сопровождается выкапывание и употребление корня мандрагоры, и вторую – «О символике воды», трактующую отношения, существующие между луной, женщиной и морем. Обе принадлежат Мирче Элиаде, ^{104} издателю, о котором, как и о его учителе Рене Геноне, ^{105} Карл Шмитт рассказал мне подробней. Интересны этимологические отношения между раковинами и женскими гениталиями, как на то указывает латинское сопсаи датское kudefisk– раковина, причем kudeзначит еще и вульва.

Планы, о которых свидетельствует журнал, многообещающие. Вместо логического в нем зреет образное мышление, где каждое предложение, подобно рыбьей икре, чревато будущими плодами.

Карл Шмитт также подарил мне книгу Де Губернатиса «Мифология растений». Автор шестьдесят лет тому назад был профессором санскрита и мифологии во Флоренции.

Вечером прогулка по затемненному Далему. При этом мы говорили об изречениях гернгутеров, ^{106} о четверостишиях Нострадамуса, об Исайе и пророчествах вообще. То, что пророчества сбываются, и именно в самых различных временных отрезках, есть знак, по которому узнают собственно профетическую силу видения. В ходе времен калейдоскопически повторяется то, что стихийно открылось провидцу. Его взор покоится не на истории, но на субстанции, не на будущем, но на принципе. Не случайно поэтому одна лишь осведомленность относительно будущих дат и обстоятельств считается признаком нездорового любопытства или пошлой магии.

Уже поздно мы навестили Попица, где я встретил также хирурга Зауэрбруха. ^{107} Беседа о различии между военным и медицинским авторитетами, как они более-менее сливаются, а также проявляются в виде конфликтов в работе фронтового врача. Затем о солидном издании античных классиков, которое министр намерен предпринять.

Зауэрбрух рано попрощался, чтобы осмотреть старшего лейтенанта, которому русской пулей раздробило таз. Он считал, что его искусство здесь вряд ли в силах помочь; в лучшем случае придется снова слепить кости, как осколки глиняного кувшина. «Но посещение во время кризиса должно, во всяком случае, благотворно подействовать на пациента».

Лётцен, 17 ноября 1942

Вчера в девять часов отъезд с Силезского вокзала, куда меня провожала Перпетуя. Мы посидели еще немного в зале ожидания. У поезда брат Физикус и Рем, которого пришлось оставить. После отъезда я сразу заснул и проснулся уже поздним утром в Мазурах. В этом краю есть что-то от чуткой косули, что-то скромно-домашнее видится в этой коричневой шкуре земли и тихих глазах озер.

В течение дня в лесных лагерях вокруг Ангербурга и Лётцена, где я обзавелся удостоверениями личности и разрешениями на проезд; и вот я уже в Лётцене в довольно обветшавшей комнате отеля.

Лётцен, 18 ноября 1942

Я задержался в Лётцене, так как все места в самолете на Киев были заняты. Их количество уменьшилось, потому что три дня назад из-за обледенения рухнул один самолет.

Первая половина дня на пустынном кладбище, вторая – в музее, задуманном, скорее, как памятник героям; здесь собраны вещи, напоминающие о восточнопрусской кампании 1914 года. Посещение было неприятным; все еще слишком свежо в нашей памяти. Тело той войны еще не успело истлеть. При этом возрождаются многие из ее проявлений. Точно призраки на кладбищах.

Лётцен, 19 ноября 1942

Утром на аэродроме. Из-за непогоды снова не хватает мест. Завтра я опять останусь здесь.

Перед едой я совершил короткую прогулку по полям, во время которой наблюдал перед заброшенным сараем за двумя хохлатыми жаворонками.

Мысль: во время путешествия что-нибудь должно надежно греть нас, как этих птиц – шубка из перьев. Как часто завидовал я им, одиноким, но без тени сиротства, сидящим на своих ветвях в заснеженном лесу. Как оперение – им, нам придана душевная аура, оберегающая нас в отсутствии тепла. Она создается и подкрепляется молитвами, уже только поэтому необходимыми нам.

Днем с майором Дитрихсдорфом ездили в Видмины, куда нас пригласил товарищ, у него там имение. Уже почти стемнело; в стороне заката лежало тихое озеро в коричневых и фиолетовых испарениях, к утру ставшее легким, прохладно-зеленым зеркалом. Его окаймляли молодые березы; белые стволы светились на мягком коричневом фоне окружавшей их чащи.

В Видминах нас встретили горой пирожных с кофе. Потом мы пили восточно-прусский «медвежатник», смесь меда и спирта. Пока гурман лакомится медом, алкоголь оглушает его. Вечером явились колбасы, вареные гусиные ножки и грудки. Тут же беседа, также Посвященная в основном всякому вкусному съестному. Жизнь в этих восточных провинциях течет медленнее, в ней больше земного, больше сонливости, уютного смакования. Чувствуешь близость стран в медвежьем углу Европы.

Наш хозяин был завзятым охотником; среди разных чучел в его комнате я заметил сосновую сойку, которую никогда ранее не видел: бурая птица со светлыми крапинами и светлой каймой на хвосте, как раз для жизни в сумраке северных ельников.

Лётцен, 20 ноября 1942

Утром прогулка вокруг форта Бойен, зигзагообразные укрепления которого окружены редким лесом из ольхи и березы, в их голых вершинах возятся тучи воронья. Я заглянул также на холм у озера, где высится большое железное распятие в память о Бруно фон Кверфурте, миссионере, подвергнутом в 1009 году мученической смерти в этой стране.

Чтение: снова Иеремия, затем полистал немного книгу Генри Бона «Смерть и ее проблемы». Я нашел там мрачную цитату из Парменида, приписывающего трупам способность испытывать ощущения; по его словам, они чувствительны к отсутствию звуков, холоду, темноте. При этом я подумал о жутком впечатлении, какое на меня производили изменившиеся лики павших лошадей, виденных мною во время маршей.

Вечером в темноте снова на озере, месяц светился сквозь облака. Я ощутил себя более уверенным и тем самым внутренне готовым ко всему, что ждет меня в этой поездке.

Киев, 21 ноября 1942

В девять часов отлет при низкой облачности и легком снегопаде. С высоты я вновь увидел озера вокруг Лётцена с их хороводами берез и блеклыми камышами у берегов. Затем слегка присыпанные снегом поля, так что были видны бурая земля и зелень посевов. Дальше пошли сосновые леса и пожелтевшее жнивье с сеткой ручьев, на морозе отливавших голубизной, и жирные черные торфяники. Между ними – большие буро-зеленые острова застроенной земли в отдельных или вытянувшихся вдоль дорог селениях. Хижины и хлева лежали точно во сне, и только протоптанные в снегу дорожки, отходившие от них, выдавали, что хозяева уже брали сено, солому или запасы из сараев, стогов или буртов.

К полудню облака сгустились, самолет заскользил над землей. Я немного задремал, но вдруг, изменив позу, проснулся и увидел, как длинное бледное пламя сверкнуло из раструба. Самолет сразу устремился к земле, но, конечно, не по причине пожара в двигателе, как я подумал, а потому, что мы прибыли в Киев. Удивление и испуг слились при виде всего этого в некое подобие магического оцепенения. Что-то древнее пробуждается в нас в такие минуты.

После приземления я говорил с пилотом о падении, случившемся на этой линии в прошлую неделю. Самолет загорелся; трупы пассажиров нашли сгрудившимися у герметично закрытых дверей.

В Киеве меня разместили в «Палас-Отеле». Хотя рядом с раковинами не было полотенец, в комнате – чернил, а на лестнице – нескольких мраморных ступеней, говорят, это лучший отель в оккупированной России. Краны, сколько бы я их ни крутил, не давали ни горячей, ни вообще какой-нибудь воды. То же и с клозетом. Так что скверный аромат наполнял весь «Палас-Отель».

Час, остававшийся до начала сумерек, я использовал для прогулки по улицам города и по истечении его рад был вернуться домой. Как существуют на нашей земле колдовские страны, так доводится нам узнать и иные, которые удалось лишить всякой магии очарования, отняв у них и толику привлекательного.