Текст книги "Мастер Мартин-бочар и его подмастерья"

Автор книги: Эрнст Теодор Амадей Гофман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Было уже утро, когда Фридрих постучался в дверь к Рейнхольду. Так как ему не ответили, то он отворил дверь, которая не была, как обычно, заперта, и вошел. Но в тот же самый миг он застыл на месте как изваяние. Ему явилась Роза в полном блеске своей красоты, всей своей прелести: восхитительный портрет в человеческий рост стоял перед ним на станке, чудесно освещенный лучами утреннего солнца. Брошенный на стол муштабель{9}, еще не высохшие краски на палитре доказывали, что живописец только сейчас оторвался от работы. "О Роза... Роза... О боже милосердный..." – вздохнул Фридрих. В эту минуту Рейнхольд, стоявший за ним, похлопал его по плечу и, улыбаясь, спросил:

– Ну, Фридрих, что ты скажешь о портрете?

Фридрих прижал Рейнхольда к своей груди и воскликнул:

– О дивный человек! Великий художник! Да, теперь мне все ясно! Ты, ты заслужил награду, к которой и я имел дерзость стремиться, жалкий я человек... Ведь что я по сравнению с тобою, что мое искусство по сравнению с твоим? Ах, и у меня тоже разные были замыслы!.. Только не смейся надо мною, милый Рейнхольд!.. Вот я думал о том, как чудно было бы из самого чистого серебра создать прелестный образ Розы, но ведь это ребяческая затея! А ты!.. Ты!.. Как очаровательно, во всем сладостном блеске своей красоты, улыбается она тебе... Ах, Рейнхольд, Рейнхольд, счастливейший ты человек! Да, как ты сказал, так оно на самом деле и случилось! Мы оба состязались, ты победил, ты и должен был победить, но я – всей душою твой! Все же я должен покинуть этот дом, покинуть родину, я не в силах это вынести. Я бы погиб, если бы пришлось мне снова увидеть Розу... Прости мне это, милый, милый мой, дивный мой друг. Сегодня же, сейчас же бегу отсюда, бегу далеко-далеко – туда, куда завлечет меня любовная тоска, мое безутешное горе.

С этими словами Фридрих хотел было уйти из комнаты, но Рейнхольд силой удержал его и тихо произнес:

– Ты не должен уходить, потому что все может сложиться еще совсем иначе, чем ты думаешь. Пора мне теперь рассказать тебе все, что я до этого времени от тебя скрывал. Я не бочар, а живописец; это теперь ты уже знаешь и, как я надеюсь, можешь понять по портрету, что я по праву причисляю себя не к последним из художников. В ранней юности я отправился в Италию, страну искусств; там мне посчастливилось привлечь к себе внимание великих мастеров, которые своим живительным огнем питали ту искру, что горела во мне. Мне во всем была удача, картины мои стали знамениты по всей Италии, и могущественный герцог Флорентийский пригласил меня к своему двору. В ту пору я ничего и знать не хотел о немецком искусстве и, даже не видев наших картин, много толковал о сухости, о плохом рисунке, о грубости наших Дюреров и Кранахов. Но однажды какой-то торговец картинами принес в герцогскую галерею мадонну работы старого Альбрехта, которая необычайно, до глубины души поразила меня, так что я совершенно охладел к великолепию итальянских картин и сразу решил вернуться в родную Германию, своими глазами посмотреть те мастерские творения, к которым меня только и тянуло теперь. Приехал я сюда в Нюрнберг, а когда увидел Розу, мне показалось, будто та мадонна, которая таким чудесным светом озарила мое сердце, живая ступает по земле. Со мной, случилось то же, что и с тобою, милый Фридрих, я весь запылал жгучим огнем любви. Я видел только Розу, думал только о ней, все остальное исчезло из моих мыслей, и даже самое искусство только потому сохраняло для меня цену, что я мог сотни и сотни раз все снова рисовать, снова писать Розу. Я думал завязать с ней знакомство будто случайно – так, как это делается в Италии, – но все мои старания оказались напрасны. Совсем не удавалось найти приличного повода для того, чтобы получить доступ в дом к мастеру Мартину. Наконец я уже прямо хотел посвататься к Розе, но тут услышал, что мастер Мартин решил выдать свою дочь только за искусного бочара. Тогда я принял странное решение изучить в Страсбурге бочарное ремесло и отправиться потом в мастерскую мастера Мартина. Все остальное я предоставил на волю неба. Как я исполнил свой замысел, ты знаешь, но вот что ты еще должен узнать: несколько дней тому назад мастер Мартин сказал мне, что из меня выйдет искусный бочар и ему отрадно будет назвать меня своим дорогим зятем, так как он замечает, что я стремлюсь заслужить благосклонность Розы и нравлюсь ей.

– Да может ли быть иначе? – с мучительной болью воскликнул Фридрих. Да, да, Роза будет твоею! Как же мог я, жалкий человек, надеяться на такое счастье?

– Ты забываешь, – продолжал Рейнхольд, – ты забываешь, брат мой, об одном: сама Роза еще вовсе не подтвердила того, что будто бы заметил хитрый мастер Мартин. Правда, Роза до сих пор была всегда очень мила и приветлива со мною, но совсем иначе сказывается любящее сердце! Обещай мне, брат мой, что ты еще три дня ничего не предпримешь и будешь по-прежнему работать в мастерской. Теперь я тоже мог бы уже работать, но, с тех пор как я усерднее стал писать этот портрет, жалкое бочарное ремесло мне внушает несказанное отвращение. Я больше не могу брать в руки колотушку... Будь что будет! На третий день я тебе прямо скажу, как обстоят мои дела. Если я на самом деле окажусь тем счастливцем, которого любит Роза, в твоей воле удалиться и на собственном опыте узнать, что время исцеляет даже и самые глубокие раны!

Фридрих обещал, что будет ждать решения своей судьбы.

На третий день (Фридрих все время тщательно избегал встречаться с Розой) сердце затрепетало у него в груди от страха и боязливого ожидания. Он ходил по мастерской словно в забытьи, и его неловкость давала мастеру Мартину достаточно поводов ворчать и браниться, что было ему прежде вовсе не свойственно. По-видимому, с хозяином вообще случилось что-то, отнявшее у него всякую жизнерадостность. Он много рассуждал о гнусном коварстве и неблагодарности, не поясняя, что хочет этим сказать.

Когда наступил вечер и Фридрих пошел в город, недалеко от ворот ему встретился всадник, в котором он узнал Рейнхольда. Завидев Фридриха, Рейнхольд тотчас же закричал:

– А! Вот я и встретился с тобой, как мне хотелось.

Он соскочил с лошади, обмотал вокруг руки поводья и взял друга за руку.

– Давай, – сказал он, – пройдемся немного вместе! Теперь я могу тебе сказать, что сталось с моею любовью.

Фридрих заметил, что Рейнхольд одет так же, как и при первой их встрече, и на спине у него дорожный мешок. Лицо было бледное и расстроенное.

– Будь счастлив, – в каком-то исступлении воскликнул Рейнхольд, – будь счастлив, дорогой брат! Теперь ты можешь усердно сколачивать свои бочки, я уступаю тебе место. Я только что простился с прекрасной Розой и с почтенным мастером Мартином.

– Как, – сказал Фридрих, который будто ощутил всем телом электрический удар, – как, ты уезжаешь, хотя мастер Мартин желает, чтобы ты стал его зятем, а Роза любит тебя?

– Так ты думаешь, милый брат, – возразил Рейнхольд, – так ты думаешь только потому, что тебя ослепляет ревность. Теперь мне ясно, что Роза вышла бы за меня замуж только из послушания отцу – она ведь кроткая и покорная дочь – но в ее ледяном сердце нет ни искры любви. Ха-ха! А я мог бы стать искусным бочаром: по будням с учениками скоблил бы обручи да строгал бы доски, по воскресеньям с почтенной хозяйкой ходил бы к святой Екатерине или к святому Себальду, а вечером – на городской луг, и так из года в год...

– Не смейся, – перебил Фридрих Рейнхольда, который громко расхохотался, – не смейся над простой, мирной жизнью трудолюбивого горожанина. Если Роза в самом деле тебя не любит, это не ее вина, а ты так сердишься, так неистовствуешь...

– Ты прав, – молвил Рейнхольд, – такая у меня глупая привычка: когда я оскорблен, я начинаю шуметь, как балованное дитя. Ты мог догадаться, что я сказал Розе о моей любви и о согласии ее отца. Тут из ее глаз хлынули слезы, ее рука задрожала в моей. Отвернувшись, она прошептала: "Я должна покориться отцовской воле!" С меня этого было достаточно. Ты видишь, как я раздражен, пусть же это поможет тебе, дорогой друг, заглянуть мне в душу, и ты должен понять, что стремление обладать Розой было самообманом, плодом разгоряченного ума. Ведь как только я окончил ее портрет, я обрел душевное спокойствие, и мне странным образом нередко чудится, будто сама Роза – это теперь ее портрет, а портрет – живая Роза.

Жалкое ремесло сделалось мне отвратительным, и когда вся эта пошлая жизнь с женитьбой и званием мастера так близко подступила ко мне, тогда мне и показалось, будто меня должны посадить в тюрьму и приковать к цепи. Да и как может этот ангел, которого я ношу в сердце, стать моей женой? Нет, вечно юная, полная прелести и красоты, она должна сиять на картинах, которые создает мое вдохновение.

О, как я к этому стремлюсь! Да разве мог бы я изменить божественному искусству? Скоро я окунусь снова в твои жгучие благоухания, о дивная страна, отчизна всех искусств!

Друзья дошли до того места, где дорога, которой думал ехать Рейнхольд, сворачивала влево.

– Здесь мы расстанемся! – долго и крепко прижимая Фридриха к своей груди, воскликнул Рейнхольд, вскочил на лошадь и ускакал.

Фридрих безмолвно смотрел ему вслед, потом, обуреваемый самыми странными чувствами, побрел домой.

ПРО ТО, КАК ФРИДРИХ

БЫЛ ИЗГНАН ИЗ МАСТЕРСКОЙ

МАСТЕРА МАРТИНА

На другой день мастер Мартин в угрюмом молчании трудился над большой бочкой для епископа Бамбергского, да и Фридрих, который лишь теперь почувствовал всю горечь разлуки с Рейнхольдом, не в состоянии был вымолвить слово, а тем менее – петь песни. Наконец мастер Мартин бросил в сторону колотушку, скрестил руки и тихо молвил:

– Вот и Рейнхольда теперь нет... он, оказывается, славный живописец, а меня оставил в дураках, прикинувшись бочаром. Если бы я только догадывался об этом, когда он пришел ко мне, этакий искусник! Уж я бы указал ему на дверь! Лицо такое открытое и честное, а в сердце столько обмана и лжи! Ну что ж, его нет, а ты у меня останешься и будешь честно служить нашему ремеслу. Кто знает, может быть, мы еще и ближе сойдемся с тобой. Если ты станешь искусным мастером и полюбишься Розе... ну, ты меня понимаешь и постараешься войти к ней в милость.

С этими словами он опять взял в руки колотушку и усердно принялся за работу. Фридрих и сам не понимал, почему слова Мартина раздирают ему душу и откуда зародилась в нем странная тревога, погасившая все проблески надежды. Роза впервые после долгого отсутствия показалась в мастерской, но она была погружена в глубокую задумчивость и, как, к своему огорчению, заметил Фридрих, пришла с заплаканными глазами. "Она плакала о нем, она все-таки любит его", – нашептывал ему внутренний голос, и он не в силах был поднять взор на ту, которую так несказанно любил.

Большая бочка была наконец готова, и только теперь, глядя на удавшуюся работу, мастер Мартин снова повеселел и успокоился.

– Да, сын мой, – говорил он, похлопывая Фридриха по плечу, – да, сын мой, так оно пусть и будет: если тебе удастся войти в милость к Розе и если ты получишь звание мастера, то сделаешься моим зятем. А там ты можешь вступить и в благородный цех мастеров пения и заслужить немалую честь.

Работы у мастера Мартина накопилось теперь свыше всякой меры, так что ему пришлось взять двух подмастерьев. Это оказались работники хотя и дельные, но парни грубые, одичавшие от долгих странствий. Вместо прежних веселых и приятных речей в мастерской мастера Мартина слышались теперь пошлые шутки, вместо нежного пения Рейнхольда и Фридриха – мерзкие, непристойные песни. Роза избегала бывать в мастерской, так что Фридрих лишь изредка и мельком видел ее. А случалось ему с мрачной тоской смотреть на нее, случалось ему выговорить со вздохом: "Ах, милая Роза, если бы только я мог по-прежнему разговаривать с вами, если бы вы опять стали такой ласковой, как прежде, когда еще Рейнхольд был здесь!" – она стыдливо опускала глаза и шептала: "Вы что-нибудь хотите мне сказать, милый Фридрих?" Фридрих цепенел, не в состоянии вымолвить слово, и счастливый миг улетал точно молния, что сверкает в лучах заката и исчезает, прежде чем мы успеем заметить ее.

Мастер Мартин настаивал теперь на том, чтобы Фридрих приступил к своей работе на звание мастера. Он сам выбрал из своих запасов самое лучшее, самое чистое дубовое дерево, без всяких жил и разводов, которое лежало у него уже больше пяти лет. Никто не должен был помогать Фридриху, кроме старика, отца покойного Валентина. Но если из-за грубых товарищей-подмастерьев бочарное ремесло уже и раньше внушало Фридриху все большее и большее отвращение, то теперь у него просто сжималось горло, когда он думал о том, что работа на звание мастера навсегда решит его судьбу. Та странная тревога, что зарождалась в нем, когда мастер Мартин хвалил его преданность ремеслу, все более и более усиливалась. Он знал, что позорно погибнет: ведь это ремесло было так глубоко противно его душе, исполненной любви к искусству. Рейнхольд и портрет Розы не выходили у него из головы. Но и его собственное искусство снова представилось ему в полном блеске. Когда во время работы его одолевала мучительная мысль о том, каким жалким делом он занят, он часто, сославшись на недомогание, убегал из мастерской, а сам спешил в церковь святого Себальда и целыми часами глядел на чудесный надгробный памятник работы Петера Фишера, восторженно восклицая: "О боже всемогущий! Замыслить, создать такое произведение – может ли быть что-нибудь прекраснее на свете?" И когда он после этого поневоле возвращался к своим доскам и ободьям и думал о том, что только так удастся завоевать Розу, словно огненные когти впивались в его сердце, исходившее кровью, и ему казалось, что он, безутешный, в страшных мучениях должен погибнуть. Во сне ему часто являлся Рейнхольд и приносил ему для литейной работы диковинные рисунки, на которых Роза превращалась то в цветок, то в ангела с крыльями, каким-то удивительным образом сплетаясь с остальным узором. Но все же чего-то недоставало в них, и он замечал, что Рейнхольд, изобразив Розу, забыл о сердце, которое он теперь сам и пририсовывал. Потом ему казалось, будто цветы и листья на рисунке начинают шевелиться и петь, испуская сладостный аромат, а благородные металлы в своем сверкающем зеркале являли ему образ Розы; казалось, будто он с тоскою простирает руки к возлюбленной, будто отражение ее исчезает в мрачном тумане, а сама она, прелестная Роза, полная блаженных желаний, прижимает его к любящей груди. Состояние его становилось все мучительнее, бочарная работа внушала ему ужас, и помощи и утешения он искал у своего старого учителя Иоганна Хольцшуэра. Тот в своей мастерской позволил Фридриху начать одну маленькую работу, которую Фридрих сам задумал и ради которой давно уже копил получаемое у мастера Мартина жалованье, чтобы купить нужное золото. Таким образом, Фридрих, мертвенно-бледное лицо которого делало вполне правдоподобной отговорку, будто он одержим тяжелым недугом, почти совсем не трудился в бочарной мастерской, и проходили месяцы, а большая сорокаведерная бочка, его работа на звание мастера, совершенно не двигалась вперед. Хозяин сурово заметил ему, что он должен работать по крайней мере столько, сколько позволяют его силы, и Фридрих был принужден стать у ненавистной колоды и взять в руки скобель. Пока он работал, подошел мастер Мартин и стал рассматривать обделанные доски. Но вдруг он побагровел в лице и воскликнул:

– Что это, Фридрих? Что это за работа! Кто стругал доски – подмастерье, собирающийся стать мастером, или глупый ученик, что три дня тому назад попал в мастерскую? Образумься, Фридрих, что за дьявол вселился в тебя и распоряжается тобою? Мои чудные дубовые доски! Работа на звание мастера! Ах ты неуклюжий, бестолковый ты парень!

Одолеваемый всеми муками ада, которые жгли его своим пламенем, Фридрих уже не в силах был сдержаться; он отбросил скобель и воскликнул:

– Хозяин! Теперь всему конец... Пусть я умру, пусть я погибну в несказанном горе. Но сил моих больше нет... Невмоготу мне мерзкое ремесло, когда меня с неодолимой силой влечет к моему чудесному искусству. Ах, я бесконечно люблю вашу Розу... так люблю, как никто на свете любить не может... только ради нее я и взялся за этот ненавистный труд... Теперь я ее лишился, я это знаю, скоро я, верно, умру от тоски по ней, но нельзя мне иначе, я возвращаюсь к моему дивному искусству, к моему почтенному старому учителю Иоганну Хольцшуэру, которого я постыдно бросил.

Глаза мастера Мартина засверкали, как пылающие свечи. От ярости почти не в силах говорить, он, запинаясь, пробормотал:

– Что?! И ты тоже?! Ложь и обман? Меня обошел?.. Мерзкое ремесло?.. Бочарное-то... С глаз долой, бесстыдник!.. Прочь отсюда!..

И с этими словами мастер Мартин схватил бедного Фридриха за плечи и вытолкал его из мастерской. Вслед ему прозвучал злобный смех грубых подмастерьев и учеников. И только старик, отец Валентина, сложил руки, задумчиво посмотрел вдаль и молвил:

– Я-то замечал, что у молодца на уме вещи более возвышенные, чем наши бочки.

Марта горько заплакала, а мальчики ее закричали, завопили: жалко им было Фридриха, который так ласково с ними играл и не раз приносил им пряники.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Как мастер Мартин ни сердился на Рейнхольда и на Фридриха, все же он не мог не сознаться, что вместе с ними из его мастерской исчезла всякая радость, всякое веселье. Новые подмастерья что ни день возбуждали в нем только гнев и досаду. О каждой мелочи ему приходилось заботиться самому, и если что-нибудь и делалось по его указаниям, то и это стоило ему немалого труда. Подавленный дневными заботами, он часто вздыхал: "Ах, Рейнхольд! Ах, Фридрих! Если б вы не обошли меня так бесстыдно, если б только вы остались исправными бочарами!" Дошло до того, что он часто боролся с мыслью бросить бочарное дело.

В таком мрачном расположении духа он сидел однажды вечером у себя дома, как вдруг к нему, совершенно неожиданно, вошли господин Якобус Паумгартнер и мастер Иоганн Хольцшуэр. Мастер Мартин понял, что речь будет о Фридрихе, и действительно, господин Паумгартнер очень скоро заговорил о нем, а мастер Хольцшуэр стал всячески хвалить юношу и заметил, что при таком усердии, при таком даровании Фридрих, несомненно, не только в совершенстве овладеет чеканкой, но и в искусстве лить статуи станет великим мастером и прямо пойдет по стопам Петера Фишера. Тут господин Паумгартнер начал резко осуждать недостойный поступок мастера Мартина, жертвой которого стал бедный подмастерье, и оба настаивали, чтобы мастер Мартин, когда Фридрих сделается искусным золотых дел мастером и литейщиком, отдал за него Розу, если только она чувствует склонность к Фридриху, пылающему к ней такой любовью. Мастер Мартин дал им договорить до конца, потом снял свою шапочку и с улыбкой сказал:

– Вы, достойные господа мои, усердно заступаетесь за работника, который постыдно меня обманул. Это, впрочем, я ему прощаю, но только не требуйте, чтобы я ради него менял свое твердое решение, – Розы ему не видать.

В эту минуту вошла Роза, смертельно бледная, с заплаканными глазами, и молча поставила на стол стаканы и вино.

– Ну что ж, – начал господин Хольцшуэр, – ну что ж, тогда я должен уступить желанию Фридриха: он хочет навсегда покинуть свой родной город. Он сделал у меня славную вещицу и собирается, если вы, дорогой мастер, позволите, подарить ее на память вашей Розе. Взгляните-ка.

С этими словами мастер Хольцшуэр достал маленький серебряный бокал, чрезвычайно искусно сработанный, и подал его мастеру Мартину, который, будучи великим любителем драгоценной утвари, взял его и с удовольствием стал со всех сторон разглядывать. В самом деле, более прекрасную серебряную вещь, чем этот маленький бокал, трудно было бы сыскать. Изящные гирлянды виноградных листьев и роз переплетались по краям, а из цветов, из их распускающихся бутонов выглядывали очаровательные ангелы, грациозно ласкающие друг друга. Если бы в бокал налить прозрачного вина, показалось бы, будто ангелы, мило играя, то поднимаются, то опускаются на дно.

– Бокал, – молвил мастер Мартин, – и вправду сделан очень тонко, и я рад оставить его себе, если Фридрих примет от меня чистым золотом двойную его цену.

Произнося эти слова, мастер Мартин наполнил бокал и поднес его к губам. В ту же минуту отворилась дверь, вошел Фридрих, на лице которого, мертвенно-бледном, отражалась смертельная скорбь вечной разлуки – разлуки с тем, что всего дороже на земле. Роза, как только его увидела, громким, раздирающим душу голосом воскликнула:

– О милый мой Фридрих! – и почти без чувств упала ему на грудь.

Мастер Мартин поставил бокал на стол и, увидев Розу в объятиях Фридриха, широко открыл глаза, как будто ему явились привидения. Потом он молча снова взял бокал и стал в него смотреть. Вдруг он вскочил со стула и громко воскликнул:

– Роза... Роза, любишь ли ты Фридриха?

– Ах, – прошептала Роза, – ах, я ведь не в силах дольше скрывать это, я люблю его как жизнь свою, сердце разрывалось у меня в груди, когда вы прогнали его!

– Так обними же свою невесту, Фридрих... Да, да, свою невесту! воскликнул мастер Мартин.

Изумленные Паумгартнер и Хольцшуэр в полном замешательстве смотрели друг на друга, но мастер Мартин, с бокалом в руке, продолжал:

– О боже всемогущий, да разве не случилось все так, как предсказала бабушка? "Домик блестящий – это подношенье, пряной искрится он струей, в нем ангелов светлых пенье... Кто домик тот драгоценный в твой дом принесет, того ты можешь обнять блаженно, отца не спросясь своего, – тот будет суженый твой!" О я глупец! Вот он, блестящий домик, ангелы, жених... Ну, господа, теперь все пошло на лад, зять найден!

Тот, чью душу смущал когда-нибудь злой сон, внушавший ему, будто он лежит в глубоком черном мраке могилы, сон, от которого он вдруг пробудился в светлый весенний день, полный благоуханий, солнечного блеска, в объятиях той, что всех дороже ему на земле, женщины, чье милое небесное лицо наклонилось к нему, только тот, кто это переживал, может понять чувства Фридриха, может представить себе всю полноту его блаженства. Не в состоянии вымолвить слово, он крепко сжимал Розу в своих объятиях, как будто никогда не собираясь выпустить ее, пока она тихонько не высвободилась сама и не подвела его к отцу. Тогда Фридрих воскликнул:

– О дорогой мой хозяин, неужели же это правда? Вы отдаете за меня Розу, и я могу вернуться к своему искусству?

– Да, да, – молвил мастер Мартин, – верь мне! Разве я могу иначе, когда благодаря тебе исполнилось предсказание старушки бабушки? Можешь оставить свою сорокаведерную бочку.

Фридрих просиял, исполненный блаженства.

– Нет, дорогой мастер, – сказал он, – если это вам по душе, то я с радостью и бодростью примусь за мою славную бочку, кончу мою последнюю бочарную работу, а там вернусь к литейной печи.

– О милый, добрый сын мой! – воскликнул мастер Мартин, у которого глаза сверкали от радости. – Да, кончай свою работу над бочкой, а там – и за свадьбу!..

Фридрих честно сдержал слово, он сделал сорокаведерную бочку, и все мастера признали, что нелегко сделать вещь лучше этой, чему мастер Мартин радовался всей душою, утверждая, что небо послало ему зятя, лучше которого нельзя и желать.

Настал наконец день свадьбы, бочка работы Фридриха, наполненная благородным вином и украшенная цветами, была поставлена в сенях. Пришли со своими женами мастера бочарного цеха, предводительствуемые советником Якобусом Паумгартнером, а за ними следовали золотых дел мастера. Свадебное шествие готово уже было тронуться в путь, к церкви святого Себальда, где назначено было венчание, как вдруг на улице раздались звуки труб, и перед домом Мартина послышалось ржание и топот коней. Мастер Мартин поспешил к окну. Перед домом остановился господин Генрих фон Шпангенберг в пышной праздничной одежде, а в нескольких шагах позади него, верхом на горячем коне, – блистательный молодой рыцарь со сверкающим мечом на боку, с высокими пестрыми перьями на шляпе, украшенной искрящимися каменьями. Рядом с рыцарем мастер Мартин увидел прекрасную даму, в столь же роскошном наряде, на белоснежном иноходце. Пажи и слуги в пестрых блестящих камзолах окружали их. Трубы смолкли, и старый господин фон Шпангенберг воскликнул:

– Эй, мастер Мартин, не ради вашего погреба, не ради ваших червонцев приехал я сюда, а потому что нынче свадьба Розы; примете ли вы меня, дорогой мастер?

Мартин припомнил свои слова, немного устыдился и поспешил вниз принимать рыцаря. Старик сошел с коня и, поклонившись, вошел в дом. Подскочили пажи, помогли даме спуститься с лошади, рыцарь предложил ей руку и прошел вслед за стариком. Но Мартин, как только увидел рыцаря, отскочил шага на три назад и воскликнул:

– Боже всемогущий! Конрад!

Рыцарь, улыбаясь, сказал:

– Да, дорогой хозяин, я в самом деле ваш подмастерье Конрад. Простите мне, что я ранил вас. По правде говоря, дорогой хозяин, я должен был вас и убить, вы же согласитесь с этим, но ведь вот все вышло совсем иначе.

Мастер Мартин в замешательстве ответил, что все-таки было ему лучше не умирать, а на царапинку, нанесенную скобелем, он и внимания не обращал. Когда Мартин с новыми гостями вошел в комнату, где вместе с остальными находились жених и невеста, все пришли в радостное изумление, увидя прекрасную даму, которая так была похожа на милую невесту, что они казались сестрами-близнецами.

– Позвольте Конраду, милая Роза, быть гостем на вашей свадьбе. Не правда ли, вы больше не сердитесь на неразумного, неистового парня, который чуть было не причинил вам великое горе?

В эту минуту, когда невеста и жених и мастер Мартин изумленно смотрели друг на друга, господин фон Шпангенберг воскликнул:

– А теперь я вам все объясню. Вот мой сын Конрад, а рядом с ним вы видите его милую жену, которую зовут Розой, так же как и прелестную невесту. Вспомните, мастер Мартин, наш разговор. Когда я вас спрашивал: "Неужели вы и за моего сына откажетесь выдать замуж вашу Розу?" – на то была особая причина. Малый был без ума влюблен в вашу Розу; он заставил меня отбросить все сомнения, я отправился к вам сватом. Когда же я ему рассказал, как презрительно вы со мной обошлись, он, потеряв всякий рассудок, нанялся к вам в подмастерья, чтобы заслужить благосклонность Розы, а потом похитить ее у вас. И что ж! Вы его излечили добрым ударом по спине! Благодарю вас за это, а он нашел девицу знатного рода – она ведь и была та Роза, которой и суждено было царить в его сердце.

Дама тем временем нежно и ласково поздоровалась с невестой и надела ей на шею жемчужное ожерелье – свадебный подарок.

– Смотри, милая Роза, – молвила она затем, отделяя от свежих цветов, красовавшихся на ее груди, засохший букет, – смотри, милая Роза, это цветы, которые ты однажды дала моему Конраду в награду за победу. Он с верностью хранил их, пока не увидел меня. Тогда он изменил тебе и подарил их мне, ты не сердись.

Роза, вся разрумянившись, стыдливо потупив глаза, молвила:

– Ах, благородная госпожа, зачем вы так говорите, разве рыцарь мог любить меня, простую девушку? Только вас и любил он, а свататься ко мне думал лишь потому, что зовут меня тоже Розой и я, как говорят, немного на вас похожа, но мысли его были только о вас.

Шествие уже второй раз готово было тронуться в путь, когда в дом вошел молодой человек, одетый на итальянский лад в черное бархатное платье, с изящным кружевным воротником и богатой золотой цепью на шее.

– Ах, Рейнхольд! Мой Рейнхольд! – воскликнул Фридрих и бросился ему на грудь.

Невеста и мастер Мартин тоже радостно воскликнули:

– Приехал наш Рейнхольд, наш милый Рейнхольд!

– Не говорил ли я тебе, – молвил Рейнхольд, горячо обнимая Фридриха, не говорил ли я тебе, дорогой мой друг, что все прекрасно кончится для тебя? Позволь мне отпраздновать с тобою день твоей свадьбы; издалека приехал я ради нее; а на память ты в своем доме повесь эту картину, которую я написал и привез тебе.

Тут он позвал, и двое слуг внесли большую картину в пышной золотой раме, изображавшую мастера Мартина и его подмастерьев – Рейнхольда, Фридриха и Конрада, которые трудятся над большой бочкой, а в дверь как раз входит Роза. Все были изумлены правдивостью этого произведения искусства и великолепием красок.

– Ну, – сказал, улыбаясь, Фридрих, – это, верно, твоя бочарная работа на звание мастера? Моя стоит там в сенях, но вскоре и я сделаю нечто иное!

– Я все знаю, – ответил Рейнхольд, – и вижу, что ты счастлив. Будь только верен своему искусству, которое легче сочетать с семейной жизнью, чем мое.

За свадебным пиром Фридрих сидел между двумя Розами, а против него мастер Мартин между Конрадом и Рейнхольдом. Господин Паумгартнер до краев наполнил благородным вином бокал Фридриха и выпил за здоровье мастера Мартина и его славных подмастерьев. Потом бокал пошел по кругу, и сперва благородный рыцарь Генрих фон Шпангенберг, а за ним все почтенные мастера, сидевшие за столом, осушили этот бокал за здоровье мастера Мартина и его славных подмастерьев.

ПРИМЕЧАНИЯ

Рассказ "Мастер Мартин-бочар и его подмастерья" (1818) напечатан во 2-м томе сборника "Серапионовы братья" (1819). Сведения об истории города Нюрнберга, о его замечательных постройках, известных своим искусством ремесленниках и прославленных миннезингерах, Гофман почерпнул из исторической хроники библиотекаря и профессора И.X.Вагензейля (1633-1705) под названием "Сообщение о Нюрнберге" (1697). В рассказе отразилось увлечение Гофмана немецкой стариной – эпохой расцвета национального искусства и поэзии. Писатель поэтизировал и идеализировал простоту нравов и патриархальный быт Нюрнберга XV-XVI вв.

{1} А.Дюрер (1471-1528) – знаменитый немецкий художник, украсил картинами на религиозные сюжеты здание нюрнбергской ратуши (городское управление).

{2} Патер Розенблют – прозвище Шнепперера (XV в.) – медника, оружейного мастера и поэта, в конце жизни ушедшего в монастырь, Гофман приводит его стихи из "Похвального слова городу Нюрнбергу" (1447).

{3} Свободный имперский город Нюрнберг. – Благодаря своему положению на торговой дороге в Венецию баварский город Нюрнберг стал в XV-XVI вв. богатым торговым городом, добился самоуправления и политической независимости от немецких князей, достиг расцвета в области художественного ремесла, искусства, поэзии.

{4} Свещеносцы – почетные горожане (в том числе и цеховые старейшины), которые во время торжественных церковных процессий несли свечи.

{5} П.Корнелиус (1783-1867) – немецкий художник, иллюстрировал драматическую поэму И.В.Гете "Фауст".