Текст книги "Счастье игрока"

Автор книги: Эрнст Теодор Амадей Гофман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Недавно я выручил одного молодого человека, снабдив его весьма значительной суммой и этим избавив от неизбежного позора и гибели. Зная, что у него ничего нет, я ни словом не заикался о долге, пока он не унаследовал большое состояние. А тогда я потребовал своего. Верите вы или нет, этот низкий ветреник, обязанный мне своим спасением, стал начисто отрицать свой долг, а когда я подал на него в суд, обозвал меня бессовестным негодяем. Я мог бы привести вам сотни таких случаев, ожесточивших мое сердце и сделавших меня бесчувственным там, где я встречаюсь с легкомыслием и низостью. Мало того, я мог бы вам рассказать, что утер не одну сиротскую слезу и что немало молитв возносится за меня и мою Анжелу, – когда бы не боялся показаться хвастуном, к тому же, что это для вас – ведь вы игрок! Я думал, что искупил свое прошлое и примирился с небом, – жестокое заблуждение! – ибо сатане было дозволено вновь ослепить меня и даже еще более ужасным образом! Я услышал о вашем счастье, синьор! Ежедневно доходили до меня вести, что то один, то другой доигрался в вашем банке до нищенской сумы, и у меня явилась мысль, что именно мне определено поставить свое счастье игрока, еще ни разу меня не обманувшее, против вашего счастья, что я призван положить конец вашему непотребству, – и эта мысль, посеянная каким-то странным безумием, уже не давала мне покоя. Она-то и привела меня к вам, и я упорствовал в своем чудовищном ослеплении – пока все мое, вернее Анжелино, достояние не стало вашим. А теперь – всему конец! Надеюсь, вы позволите, чтобы дочь моя хотя бы платья свои взяла с собой?

– Гардероб вашей дочери мне не нужен, – отвечал шевалье. – Возьмите также постели и весь необходимый домашний скарб. К чему мне эта рухлядь! Но остерегитесь увезти что-либо из ценных вещей, которые перешли в мою собственность.

С минуту старый Вертуа смотрел на шевалье остановившимся взором, а потом из глаз его хлынули потоки слез; униженный, вне себя от горя и отчаяния, он пал ниц перед Менаром и, простирая к нему руки, возопил:

– Шевалье, если осталась в вас хоть капля человечности – смилуйтесь, смилуйтесь! Вы не меня, вы дочь мою, мою Анжелу, ангела невинного, обрекаете гибели! О, смилосердствуйтесь – ей, ей, моей Анжеле, ссудите одну двадцатую того состояния, которое вы похитили у меня! О, я знаю, знаю, вы тронетесь моими мольбами, – о, Анжела, дочь моя!

Говоря это, старик рыдал, вопил, стенал и душераздирающим голосом все вновь и вновь повторял имя своего детища.

– Довольно ломать комедию, эта пошлая сцена мне надоела, – сказал шевалье с холодным раздражением, но в ту же минуту дверь отворилась и в комнату ворвалась девушка в белом ночном одеянии, с распущенными по плечам волосами, смертельно бледная, – бросившись к старому Вертуа, она подняла его с полу, прижала к своей груди и воскликнула:

– О отец, отец, я все слышала, я все знаю, – но неужто вы все потеряли? Как же так? Разве нет у вас вашей Анжелы? Что деньги, что добро, разве Анжела не с вами, чтобы покоить вашу старость и лелеять вас? О отец, не унижайтесь перед этим презренным чудовищем! Не мы бедны, это он беден и жалок со своим грязным богатством – отверженный, всеми покинутый, стоит он здесь в своем жутком безутешном одиночестве, и нет сердца во всем большом мире, которое билось бы для него, которое открылось бы перед ним, когда он отчается в жизни, отчается в себе! Идемте же, милый отец, – оставим этот дом как можно скорее, чтобы этот ужасный человек не упивался вашим горем!

Вертуа почти без чувств повалился в кресло; Анжела упала перед ним на колени, схватила его за руки, целовала и гладила их, перечисляя с какой-то детской обстоятельностью свои таланты и познания, которые помогут ей его содержать, и заклинала, обливаясь слезами, не грустить, так как только теперь, когда не ради забавы, а для пропитания престарелого родителя придется ей шить, вязать, петь и играть на гитаре, жизнь обретет для нее настоящую цену.

Кто, какой закоснелый грешник остался бы равнодушен при виде Анжелы, ее сияющей небесной красоты, слыша, как она сладостным, чарующим голосом утешает старика отца? Кого бы не тронула эта чистая любовь, изливающаяся из глубины сердца, эта детски простодушная добродетель?

И шевалье не устоял. Целая преисподняя мучительных укоров совести пробудилась у него в груди. Анжела явилась ему карающим ангелом божьим, в ее сиянии спала с его очей пелена греховного самообольщения, и с ужасом увидел он свое жалкое "я" во всей его отвратительной наготе.

А посреди этого ада, яростным пламенем бушевавшего в его груди, трепетал божественно чистый луч, чье сияние было сладчайшим восторгом, небесным блаженством, и тем ужаснее рядом с этим неземным светом казались те невыразимые муки.

Шевалье еще никогда не любил. В тот миг, когда он увидел Анжелу, его охватила пламенная страсть и – одновременно – невыносимая боль от сознания полной безнадежности. Ибо на что мог надеяться мужчина, представший этому чистому дитяти, этому небесному созданию, в таком отталкивающем обличий?

Он силился заговорить – и не мог произнести ни звука: язык не слушался его. Наконец овладев собой, он дрожащим голосом произнес:

– Выслушайте меня, синьор Вертуа! Вы ничего – ничего не проиграли мне вот шкатулка – она ваша – и не только это, далеко нет – я ваш должник берите же, берите!

– О дочь моя! – воскликнул Вертуа, но тут Анжела вскочила с колен, повернулась к Менару, окинула его гордым взглядом и сказала серьезно и решительно:

– Узнайте же, шевалье, что есть нечто, куда более драгоценное, нежели деньги и земное достояние, это – нравственные помыслы, которых вы лишены, тогда как нам они даруют небесное утешение и повелевают презреть ваш дар и ваши милости! Оставьте себе ваши деньги, на которых тяготеет проклятие, и знайте, что вам от него не уйти, бессердечный, отверженный игрок!

– Да! – воскликнул шевалье в каком-то диком исступлении, глаза его блуждали, голос прерывался. – Пусть буду я проклят и низвергнут в преисподнюю, коли эта рука еще дотронется до карт! Но если вы и тогда отвергнете меня, Анжела, вы сами столкнете меня в пропасть, из коей нет возврата! О, вы не знаете, не понимаете – вы назовете меня безумцем, – но вы все почувствуете, все поймете, когда увидите меня с размозженным черепом, Анжела! Дело идет о жизни и смерти! Прощайте!

И шевалье в отчаянии кинулся вон. Вертуа понимал, что с ним творится, словно читал в его душе. И он принялся объяснять прелестной Анжеле, что могут возникнуть обстоятельства, при которых они будут вынуждены принять дар шевалье. Слова отца привели Анжелу в ужас. Она не представляла, как можно относиться к шевалье иначе, чем с презрением. Однако рок, который подчас, неведомо для обреченной жертвы, гнездится в глубочайших глубинах ее души, повелел быть тому, чего не допускали ни рассудок, ни чувство.

Шевалье казалось, будто, внезапно пробудившись от тяжкого сна, он видит себя на краю адской бездны и тщетно простирает руки к сверкающему светозарному образу, который предстал перед ним не затем, чтобы спасти, нет! – но лишь для того, чтобы пригрозить ему вечным проклятием.

К удивлению всего Парижа, банк шевалье Менара исчез из игорного дома, да и сам он нигде не показывался, и о нем поползли слухи, один другого невероятней. Шевалье избегал всякого общества, безответная любовь ввергла его в глубокую неизбывную печаль. И вот случилось, что на одной из темных, мало посещаемых аллей Мальмезонского парка он столкнулся со старым Вертуа и его дочерью.

Анжела, думавшая, что не сможет смотреть на шевалье Менара иначе как с презреньем и гадливостью, почувствовала какое-то неизъяснимое волнение, когда он, бледный, потерянный, остановился перед ней, едва решаясь в благоговейной робости поднять на нее глаза. Ей было хорошо известно, что с той роковой ночи шевалье отказался от игры, что он полностью изменил свой образ жизни. И все это совершила она, она одна спасла его от гибели – что может больше льстить женскому тщеславию?

И случилось, что, когда Вертуа обменялся с шевалье обычными приветствиями, Анжела с нежным, сострадательным участием спросила его:

– Что с вами, шевалье Менар? У вас такой больной, измученный вид. Вам, право же, не мешало бы обратиться к врачу.

Нечего и говорить, что слова Анжелы вселили в шевалье Менара светлую надежду. В мгновенье ока он преобразился. Он поднял голову, и откуда ни возьмись из заветных тайников его души полились, как встарь, задушевные речи, покорявшие когда-то сердца. Вертуа напомнил ему, что выигранный им дом ждет нового хозяина.

– Знаю, знаю, – с готовностью откликнулся шевалье, – я к вашим услугам. Непременно буду к вам завтра же, но, с вашего разрешения, нам надо хорошенько все обсудить, а для этого потребуется не один месяц.

– Что ж, я не возражаю, – с улыбкой согласился Вертуа, – а тем временем, сдается мне, у нас может возникнуть много новых тем для обсуждения, о которых покамест не приходится и думать.

Вполне естественно, что, обретя надежду, шевалье воспрянул духом, и к нему вернулось прежнее обаяние, так отличавшее его, пока им не овладела безумная пагубная страсть. Все чаще и чаще бывал он в доме у Вертуа, и все больше росла склонность Анжелы к тому, чьим ангелом-хранителем она стала, пока она не поверила, что любит его всем сердцем, и не обещала ему своей руки, к великой радости старого синьора Вертуа, который только теперь избавился от своих тревог, так как дело с его карточным долгом устроилось к общему удовольствию.

Анжела, счастливая невеста шевалье Менара, сидела как-то у окна, погруженная в те мечтания о любви и блаженстве, каким обычно предаются юные невесты. Мимо дома под веселое пение труб проходил стрелковый полк, предназначенный к отправке в Испанию. Анжела с глубокой жалостью взирала на воинов, обреченных смерти в лютой войне, как вдруг взор ее встретился со взором всадника, который, резко повернув к ней коня, смотрел на нее в упор, – и тут она без чувств упала в кресло.

Ах, юный воин, шедший навстречу смерти, был не кто иной, как молодой Дюверне, сын их соседа, – они с Анжелой росли вместе, он почти ежедневно бывал у них в доме и бесследно исчез с тех пор, как к ним стал захаживать шевалье Менар.

Глаза юноши, обращенные к ней с укором, – от них уже веяло на нее холодом смерти – впервые сказали Анжеле не только как невыразимо он ее любит, нет, – но и как беспредельно любит его она, сама того не зная, и что она лишь зачарована, ослеплена блеском, исходящим от шевалье Менара. Только теперь стали ей понятны робкие вздохи юноши, его самоотверженное поклонение, лишь теперь разгадала она свое смятенное сердце, и ей открылось, что волновало ее трепетную грудь, когда приходил Дюверне и она слышала его голос.

"Слишком поздно... он для меня навек потерян", – прозвучало в ее душе. Но Анжела мужественно постаралась заглушить это чувство горькой безутешности, а так как у нее не было недостатка в мужестве, то это ей и удалось.

Вторжение чего-то нового, смущающего не ускользнуло от проницательного шевалье, однако, щадя Анжелу, он не стал добиваться ключа к ее тайне и только, предупреждая возможную опасность, торопился со свадьбою, проявляя, однако, такую деликатность и бережное понимание настроений и чувств своей прелестной нареченной, что она лишний раз убедилась в прекрасных душевных качествах своего избранника.

Шевалье так нежно предупреждал малейшее желание Анжелы и проявлял к ней такое нелицемерное уважение, проистекающее из чистейшей любви, что память о Дюверне постепенно угасла в ее душе. Первой тенью, омрачившей ее безоблачную жизнь, была болезнь и смерть старого Вертуа.

С того вечера, как старик проиграл шевалье Менару все свое состояние, он не прикасался к картам, но последние его минуты были вновь омрачены роковой страстью. В то время как священник, пришедший даровать умирающему утешение церкви, говорил ему о возвышенном и нетленном, Вертуа лежал с закрытыми глазами, бормоча сквозь стиснутые зубы "perde-gagne", – и даже в предсмертной агонии не переставал он перебирать дрожащими пальцами, словно тасуя карты и меча банк. Напрасно склонялись над ним Анжела и шевалье с ласковыми словами увещания, он, видимо, не узнавал их, не замечал их присутствия. И даже с последним беззвучным вздохом пролепетал он "gagne".

Как ни оплакивала отца Анжела, эта зловещая кончина вселила в нее какой-то смутный трепет. Перед нею неотступно стояли видения той страшной ночи, когда шевалье явился ей отъявленным бессердечным игроком, и ее томило ужасное опасение, что муж рано или поздно сбросит ангельскую личину и, обнажив свое исконное демонское естество, насмеется над ней и примется за старое.

Тяжелое предчувствие Анжелы не замедлило сбыться.

Кончина старого игрока, который еще при последнем издыхании, презрев утешение религии, цеплялся за свою прежнюю греховную жизнь, – эта кончина навеяла и на шевалье Менара какой-то темный страх; но она же, непостижимым образом смутив его воображение, воскресила в нем с необычайной живостью былую страсть, и теперь он каждую ночь видел себя во сне за карточным столом, загребающим сказочные богатства. Преследуемая воспоминаниями об их первом знакомстве, Анжела все больше замыкалась в себе, но по мере того как в ее отношении к мужу исчезала прежняя доверчивость и простодушная нежность, такое же недоверие закрадывалось в сердце шевалье, ибо замкнутость Анжелы он приписывал той самой тайне, что уже однажды нарушила ее душевный покой и так и осталась для него загадкой. Недоверие порождало в нем раздражение и злобу, искавшую выхода в язвительных замечаниях, оскорблявших Анжелу. По странному взаимодействию человеческих душ, мысли Менара, передаваясь Анжеле, разбередили в ней воспоминание о бедном Дюверне, а с ним и безутешное чувство загубленной любви, этого прекраснейшего цветка, едва успевшего дать всходы в двух юных сердцах. Отчуждение супругов росло с каждым днем, пока шевалье не опостылело его скромное существование, он находил его скучным и пошлым и всей душой рвался к новым впечатлениям.

Так восторжествовал его злой гений. То, что началось с недовольства и глубокой душевной неустроенности, закончил бессовестный негодяй, пропащая душа, бывший крупье Менара – своими коварными нашептываниями он добился того, что шевалье стал находить теперешнее поведение ребячески смешным. Он уже не понимал, как мог он ради женщины бежать из мира, без которого жизнь теряла для него всякий смысл.

И вот спустя короткое время игорный банк шевалье возродился в небывалом великолепии и блеске. Счастье не покинуло Менара. Находились все новые и новые жертвы заклания, и богатства его множились с каждым днем. Но разрушено, безжалостно растоптано было счастье Анжелы, увы, оно казалось ей теперь прекрасным мимолетным сном. Муж проявлял к ней полное равнодушие, если не презрение! Не раз бывало, что неделями и даже месяцами она не видела его; хозяйством ведал старик дворецкий, домашняя челядь постоянно сменялась по прихоти шевалье, Анжела чувствовала себя чужой в собственном доме и нигде не находила утешения. Часто бессонными ночами она слышала, как карета ее мужа подъезжает к крыльцу, как в дом втаскивают тяжелую шкатулку, как шевалье отдает на ходу отрывистые грубые приказания, как со звоном захлопывается отдаленная дверь, и тогда в глазах ее закипали горькие слезы, и сотни раз, охваченная отчаянием, повторяла она имя Дюверне и молила, чтобы Предвечный положил конец ее жалкой горестной жизни.

И вот случилось, что некий юноша знатного рода, проиграв все свое состояние за игорным столом шевалье, тут же, не выходя из залы, пустил себе пулю в лоб, так что кровь его и мозг брызнули на рядом стоявших игроков, и все в ужасе отпрянули. Один только банкомет остался невозмутим, и когда все игроки бросились к выходу, он еще обратился к ним с упреком – как это можно, противу всех обычаев и правил, из-за недостойного поступка глупца, не умеющего себя вести, бросать игру до положенного срока?

Случай этот наделал много шуму. Даже прожженные, видавшие виды игроки были возмущены беспримерным жестокосердием банкомета. Все от него отвернулись. Его банк был закрыт властями. Ко всему прочему пало на него обвинение в нечистой игре, чему немалый повод давало его неслыханное счастье. Шевалье так и не удалось оправдаться, и на него был наложен штраф, поглотивший значительную часть его состояния. Униженный и всеми презираемый, он вернулся в объятия жены, которую так долго оставлял в небрежении, и она с готовностью простила кающегося грешника: воспоминание об отце, которому все же удалось оставить беспутную жизнь игрока, внушало ей надежду, что теперь, с наступлением зрелости, эта перемена в ее муже приведет к полному его исправлению.

Супруги покинули Париж и поселились в Генуе, на родине Анжелы.

Первое время шевалье жил здесь сравнительно уединенно. Однако попытка вернуть тихое семейное счастье с Анжелой, разрушенное его злым гением, так ни к чему и не привела. Вскоре нашло на него мрачное состояние духа, вечно грызущая тоска и неудовлетворенность все чаще гнали его из дому. Дурная слава последовала за ним из Парижа в Геную – он и думать не мог открыть здесь собственный банк, а между тем именно к этому влекло его с неодолимой силой.

В ту пору в Генуе самый богатый банк держал французский полковник, вышедший в отставку вследствие тяжелых ран, полученных им в сражениях. Снедаемый бешеной завистью и ненавистью, отправился туда шевалье в надежде, что привычное счастье позволит ему погубить соперника. Полковник с наигранной шутливостью, обычно ему несвойственной, приветствовал его, объявив остальным игрокам, что наконец-то игра у них будет стоящая, ведь среди них присутствует шевалье Менар со своим пресловутым счастьем, вот когда закипит у них жаркий бой – единственное, что вносит в игру интерес и оживление.

И действительно, пока шли первые талии, шевалье Менару валила сильная карта, но, понадеявшись на свое безотказное счастье, он объявил "Va banque" – и в один удар проиграл значительный куш.

Полковник, бывший и в счастье и в несчастье равно невозмутим, на сей раз пригреб его деньги лопаткой со всеми признаками живейшей радости. С этой минуты счастье окончательно покинуло шевалье Менара.

Он играл каждую ночь и каждую ночь неизменно проигрывал, пока не спустил все, за исключением нескольких тысяч дукатов, хранившихся в ценных бумагах.

Весь тот день шевалье носился по городу и только, обратив свои бумаги в звонкую монету, поздним вечером вернулся домой. С наступлением ночи, забрав в карман золото, он приготовился уйти, как вдруг Анжела, видимо подозревавшая, что с ним происходит, упала к его ногам и, обливаясь слезами, стала заклинать его мадонной и всеми святыми опомниться, отказаться от пагубного умысла, не обрекать себя и ее на голод и нужду.

Шевалье поднял Анжелу, в горестном порыве прижал ее к груди и сказал сдавленным голосом:

– Анжела, милая моя голубка! Ничего не поделаешь, я вынужден совершить то, от чего отказаться не в моих силах. Но уже завтра – завтра кончатся твои мучения, ибо, клянусь всевидящим провидением, что правит нами, сегодня я играю последний раз! Успокойся же, милое дитя, усни, и да приснятся тебе новые светлые времена, прекрасная жизнь, которая принесет нам счастье!

Сказав это, он обнял жену и стремительно убежал прочь.

Два коротких промета, и он все, все проиграл.

Недвижим стоял он возле полковника, пустым остановившимся взором вперясь в стол.

– Что же вы не понтируете, шевалье? – обратился к нему полковник, тасуя карты и приготовившись метать новую талию.

– Я проигрался в пух, – отвечал шевалье с напускным равнодушием.

– Уж будто у вас ничего не осталось? – спросил полковник, меча следующую талию.

– Я – последний нищий, – отвечал шевалье голосом, дрожащим от ярости и горя. Он все еще неподвижно глядел на стол и не видел, что счастье переменилось в пользу понтеров.

Полковник спокойно продолжал метать.

– У вас есть красавица жена, – сказал полковник, понизив голос, не глядя на шевалье. Он тасовал карты для следующей талии.

– Что это значит? – вспыхнул шевалье. Но полковник снял колоду и промолчал.

– Десять тысяч дукатов или – Анжела, – сказал полковник, слегка оборотившись к нему и давая ему подрезать колоду.

– Вы с ума сошли! – выкрикнул шевалье. Но он уже достаточно пришел в себя, чтоб увидеть, как полковник теряет ставку за ставкой.

– Двадцать тысяч дукатов – против Анжелы, – сказал полковник негромко, перестав на мгновенье тасовать карты.

Шевалье промолчал, полковник продолжал метать талию – почти все карты ложились в пользу игроков.

– Идет, – шепнул шевалье на ухо полковнику, начинавшему новую талию, и поставил даму.

В следующую же раскидку дама была бита.

Скрежеща зубами, отошел он от стола и с отчаянием и смертью в душе облокотился на подоконник.

Когда игра кончилась, полковник с ироническим: "Ну, что будем делать дальше?" – подошел к шевалье.

– Вздор, все вздор! – вскричал шевалье, уже не владея собой. – Пусть вы разорили меня – надо быть сумасшедшим, чтобы вообразить, будто вы можете отнять у меня и жену. Мы не дикари, и жена моя не рабыня, отданная на произвол бесчеловечного господина, который волен продать ее или проиграть в карты. Но, разумеется, выиграй я, вы уплатили бы мне двадцать тысяч дукатов, равно и я потерял теперь право на свою жену, и я не стану ее задерживать, если она решит последовать за вами. Идемте же со мной и казнитесь, когда моя жена с негодованием отвернется от того, кто захочет увести ее как бесчестную любовницу.

– Как бы казниться не пришлось вам, – возразил полковник с злобной улыбкой. – Казнитесь вы, шевалье, ибо это вас отвергнет Анжела, вас, нераскаянный грешник, сделавший ее несчастной, и с радостью и восторгом бросится она в мои объятия. Это вы будете казниться, когда узнаете, что нас с ней связало благословение церкви и что наши заветные надежды наконец свершились. Вы меня называете сумасшедшим! Ха-ха! Узнайте же, шевалье, что меня, именно меня, невыразимо любит Анжела, узнайте, что я тот самый Дюверне, соседский сын, с кем она росла, и что мы связаны узами горячей любви, которые вы расторгли своими сатанинскими чарами! Увы, только когда я уходил на войну, поняла Анжела, что я для нее значу, – мне все известно. Она очнулась слишком поздно! Однако дух тьмы внушил мне, что я одолею вас за карточным столом, вот почему я предался игре – последовал за вами в Геную и всего достиг! Идемте же к вашей жене!

Уничтоженный, стоял шевалье под ударами тысячи разящих молний. Перед ним обнажилась роковая тайна, только теперь он постиг всю меру несчастья, которое обрушил на бедняжку Анжелу.

– Пусть Анжела, жена моя, решает, – пробормотал он глухо и последовал за полковником, который в нетерпении устремился вперед.

Когда они вошли в дом и полковник взялся за ручку Анжелиной двери, шевалье силою оттащил его от порога.

– Моя жена спит, – сказал он, – неужто вы нарушите ее сладкий сон?

– Гм, сомневаюсь, чтобы Анжела когда-либо сладко спала, с тех пор как вы уготовали ей столько безмерных страданий.

И полковник направился в спальню, но шевалье бросился к его ногам и в невыразимом отчаянии крикнул:

– Умилосердствуйтесь! Вы сделали меня нищим, оставьте мне по крайней мере мою жену!

– Вспомните, бесчувственный злодей, как у вас в ногах валялся старый Вертуа, но так и не растопил ваше сердце. Так пусть же вас покарает небо!

Полковник сказал это и решительно двинулся к двери. Одним прыжком шевалье опередил его, распахнул дверь, кинулся к кровати, где лежала его супруга, отдернул полог, крикнул: "Анжела, Анжела!" – склонился над ней, схватил ее за руку, вздрогнул, словно в смертельной корче, и завопил раздирающих голосом:

– Глядите, что вам досталось! Труп моей жены!

В ужасе подошел полковник к кровати – ни признака жизни – Анжела была мертва – мертва.

И полковник кулаком погрозил небу, глухо взвыл и убежал прочь. С тех пор никто его больше не видел!

Незнакомец закончил свой рассказ и, прежде чем потрясенный барон успел что-нибудь сказать, встал со скамьи и удалился.

Несколько дней спустя незнакомца нашли в его комнате, пораженного нервным ударом. Он лежал без языка и так и не пришел в себя до самой смерти, наступившей спустя несколько часов. Только по его бумагам установили, что этот человек, называвший себя просто Бодассоном, был не кто иной, как несчастный шевалье Менар.

Барон увидел указание свыше в том, что в недобрый миг, когда он был уже на краю гибели, небо послало ему во спасение шевалье Менара, и он поклялся не поддаваться прельщениям обманчивого счастья игрока.

По сю пору он свято верен своему слову.