Текст книги "Мстиславцев посох"

Автор книги: Эрнест Ялугин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

АМЕЛЬКА ДОБРЕЕТ

На паперти Кирила Шмат по белому камню надпись резал. Слова написал ему с куска бересты Степка. Бере-сту принес Петрок от попа Евтихия.

– Ды виток дай сбочь и дерезу пусти,― поучал Амелька.

Кирила, посапывая, тюкал маленьким долотом, старался. Надпись была важная, памятная. Камень с нею вмуруют в притворе. Петрок поглядывал на надпись с почтением ― вырезывал ее Кирила Шмат на вечные времена. Уж никого из ныне живущих не останется на земле, а кто-то, кого еще и нет, станет читать надпись. С уважением будет думать о тех, кто некогда оставил по себе память искусным своим трудом. Вот и Кирила Шмат потому особенно старается, хотя его имени и нет на памятном камне, как нет на нем имени тех муралей, ценинников и плотников, которые теперь тут вокруг копошатся, перебраниваясь, жуя с рукава подмерзший хлебушек, сморкаясь в подолы армяков, свит и шубеек, постукивая топорами, молотками, плеская известковую кашицу на плинфу и камень и незаметно, исподволь творя ту красоту, на которую с почтением будут взирать далекие потомки, дивясь ― как же это так вымудрено, какой такой особенной снастью и какими руками?

Чтобы Кирила Шмат чего не наврал, Амелька стал гласно считывать вырезанную надпись.

– Апанаса тут не надобно бы,― сказал Степка ревниво.

– Не твойго ума дело,― возразил Амелька, снова поднимая к глазам берестяную писаницу.

Остановился поглядеть на работу камнереза и дойлид Василь. Амелька тотчас подошел к нему.

– Там, пане Василь, недобро робится,― тихо сказал он, кивая в притвор, где стучали лопатками мурали, возводя перегородку.― Харитон-то цемянку кладет жалеючи: не обвалилась бы его работа опосля.

Дойлид Василь, наклоня голову, молча пошел в притвор. Перед Харитоном остановился, глядел. Потом так же молча взял у мастера лопатку, ухватил тяжелый литовский кирпич, обмакнул в лохань с цемянкою, лопаткой кинул раствору на предыдущий ряд кладки.

– Так вот,― сердито сказал дойлид Василь. Оторопевший было Харитон спохватился, нахмурясь,

потеснил зодчего, оглянулся.

– Ты, пане добродею, тут не указуй, не позорь пред народом,― буркнул камнеделец,― свое берег бы. Эх, Василька, Василька! Что-то, брате, подменять тебя начали. Инши кто, може, и не скажет тебе того, а я скажу, бо жалею тебя прежнего: не зазирался бы, Василю, на госпо-дарские хоромы, а был бы с нами. Глядеть на работу, панок, будешь, как сработаю.

– Делай, как сказано! ― прикрикнул дойлид Василь. Мурали поглядывали на него с укоризною. Дойлид отвернулся.

– Беги-ка ты лучше к тетке,― буркнул он Петроку.― Нечего тут на холоде околачиваться.

Петрок обиженно поплелся на паперть, к Кириле Шмату. В последнее время дядьку Василя и вправду будто подменили: всем недоволен, всех бранит. Сказывал Степка ― купец Апанас тут виною.

Петрок недовольно подумал, что купец, видно, неспроста липнет к дядьке Василю. Все поговаривают ― неспроста. Что-то этой лисе Апанасу Белому от дядьки Василя надобно.

Петрока вдруг так огрело по спине, что аж присел. Оглянулся ― а это Филька. Стоит, ржет.

– Видать, у Ивашки отъелся,― буркнул Петрок сердито.

– Во, пощупай-ка руку,― сказал Филька.

У Петрока душа отходчива, простил Фильке тумак. Не часто теперь появлялся тут Филька, сиднем сидел у Ивашки Лыча. Пощупал Петрок согнутую в локте Филькину руку.

– Не,― сказал он.― Не шибко твердо.

– Дай раза по шее поглажу, тогда познаешь.

– А ты, коль свербит, об угол тресни,― посоветовал Петрок.

Посмеялись тихонько. Филька развязал ворот шубейки.

– У тебя обнова, гляжу,― сказал Петрок.

– Не, то рубаха сынка Лычева,― сказал Филька.― Ивашка поносить дал, покуль моя высохнет.

– Видать, жалует тебя хозяин.

– От попадешь сам в ученики, познаешь тогда, что почем,― разобиделся Филька.

– Я б убежал,― сказал Петрок.

– Знай мели,― возразил Филька.-― А был бы в моей... Ведь ремеслу, бает, обучу.

И вдруг махнул рукой, сказал зло:

– А не станет обучать тайнам, убегу к скоморохам.

– Ты слыхал, что Кубрак натворил? ― постарался перевести Петрок разговор на иное.― Каялся во хмелю на торжище, что живет неправдою.

– От дурья голова! ― Филька встрепенулся.― Так я же и прибег с этим. Келарь-то Никоновой обители сгреб Кубрака! Айда до монастыря, поглядим, как монаха лозой будут сечь!

– Не пустят меня,― понурился Петрок.

– Ты тишком,― посоветовал Филька.― Или скажи дядьке, что домой, мол, кличут, а сам... Уж я все подслухи выведал в монастыре.

На паперть откуда-то снова вынырнул Амелька. Стал возле Кирилы Шмата, докучая всякими советами. Камнерез только мотпул головой ― не лезь, дескать. И тут Амелька приметил хлопцев, скоренько к ним. На его сухощавом лице, к удивлению хлопцев, была добродушная усмешечка.

– О чем совет держите, господари-бояре? ― ласково спросил Амелька.

Хлопцы переглянулись.

– Ступайте-ка в храм, хлопчики, не застудились бы на ветрах,― продолжал Амелька.

– Да мы, дядька Амельян, до Фильки в хату сбираемся,― отвечал Петрок, недоверчиво поглядывая на новоявленного добродетели.

– А то ступайте, грейте брюхо возле жаровен,― радушно приглашал Амелька.

Вдруг он, как всегда, неожиданно сорвался с места, скользя, побежал вниз с горы ― приметил подкатившего в легких санках, крытых медвежьей полостью, купца Ананаса.

– Чтой-то шибко подобрел, а? ― растерянно промолвил Петрок.

– Може, ту ночь памятает? ― отозвался Филька. Купец Апанас в сопровождении Амельки поднялся к храму, перекрестился на заснеженные главы, ступил в притвор, спросил дойлида Василя.

– Оне со Степкой, кажись, в ризнице,― отвечал хмурый мастер Ясь.

Купец снял меховую шапку, уверенно занес ногу в волчьем сапоге через невысокий порог.

Амелька вдруг непочтительно дернул Апанаса Белого за полу шубы.

– В храм не ходи! ― шепнул Амелька.

Купец Апанас недоуменно и даже в некотором раздражении оглянулся, и вдруг глаза его округлились по-кошачьи. Он еще раз взглянул на угодливого Амельку, но взглянул уже без прежней независимости и вдруг стал, как вкопанный. Он прислушивался. В храме как-то было все глухо, грозно. Купцу даже показалось, будто донесся едва различимый тяжелый всплеск, хотя Апанас Белый наверняка знал, что вода, о которой ему было ведомо, та, затаившаяся наверху, уже замерзла, если не вся, то в большей части и теперь тайно и неумолимо делает свое дело.

В храме Калина огромной кистью покрывал известкой свод, чтоб расписать его затем лазоревым, подобным весеннему небу, цветом н святыми ликами. Из-под заляпанного известкой сапога стенописца выскользнула и полетела вниз мерная дощечка. Когда дощечка стукнулась о груду кафли, предназначенной для мощения пола, купец Апанас вздрогнул, отшатнулся.

– Господи помилуй! ― пробормотал он, поспешно направляясь на паперть.

Там купец подозвал к себе Петрока.

– Сбегай за Василем,― сказал он.― Передай: Апанас его видеть хочет.

Петрок побежал охотно. Передав веленное, робко сказал:

– Я, дядька, до Фильки.

Василь Поклад кивнул, думая о своем.

Опередив дойлида, радостный Петрок выметнулся на паперть. Купец Апанас, увидев бежавшего сломя голову из храма хлопца, побелел.

– Зараз будет! ― торопливо сказал Петрок Апанасу Белому.

– Ах, чтоб тебя! ― плюнул тот вслед хлопцу.

Петрок и Филька скатились с горы много раз испытанным способом, а именно тем, от которого потом охают матери, не зная, уж как и латать вконец растерзанные порты.

ИЗГНАНИЕ КУБРАКА

Никонова обитель была подобна на небольшую крепость ― не подступиться. Ее и приспосабливали для возможного держания обороны. Она была за городской стеной. Кругом земляной вал с частоколом охватывал обитель неровным четырехугольником. По углам же стояли приземистые каменные шестигранники башен. Однако Филька уверенно повел Петрока к низкорослым дебрям жимолости, которая в двух-трех местах взбиралась едва не на самый верх вала, под частокол.

– Тут монахи из обители по своим надобностям в город убегают тайно. А мы этим ходом в монастырский сад,― объяснил Филька и добавил мечтательно: ― Яблоки там, что твой мед.

Хлопцы перемахнули ограду, увязая в сугробах, побежали через пустынный сад к приземистым хозяйственным пристройкам.

Филька толкнул Петрока в каменную нишу, оглянулся. Было тихо вокруг, как в заколдованном царстве. Лишь на подворье трапезной лениво взлаивал пес. Отдышались, из сапог вытряхнули снег.

– Тут погреба,― шепнул Филька.― А из них потайные подслухи в звонницу и в склепы под трапезной.

– Все тебе ведомо,― завистливо сказал Петрок.

– Гэ, я и в городском замке все ходы-выходы ведаю! ― похвастал Филька.

– Там и я бывал,― сказал Петрок.

– Айда! ― скомандовал Филька.

На коленках пробрались в погреб, оттуда в низенькую темную печуру.

– Не споткнись,― предостерег Филька.

В темноте Петрок нащупал каменные ступени. Они вели вниз. Ступени кончились быстро, дальше можно было уже идти во весь рост. Темным подслухом, где пахло мышами и сыростью, долго двигались на ощупь. Но вот возле какой-то отдушины, из которой едва сочился свет, Филька остановился, прислушался.

– Не тут,― промолвил он с досадой.― Под храмом, видать.

Вылезли наверх, притаившись у стены, долго жмурились, привыкая к свету. Монашек в теплом подряснике, подпоясанном грязной тряпицею, разгребал деревянной лопатой дорожку от церкви к спальным кельям.

– Ну не приведи бог, споймают! ― шепнул Филька то ли, чтоб настрашить Петрока, то ли и в самом деле убоясь монастырских стражей.

Филька первый стремглав кинулся через сумрачный двор. Петрок затаил дыхание ― а ну увидят Фильку стражи, погонятся, словно псы за зайцем.

– Эй! ― поманил Филька.― Иди!

У малой двери хлопцы остановились, чтоб отдышаться.

И опять по узким подслухам, которые пронизывали толстые каменные стены церкви, Филька уверенно повел Петрока к потайному склепу, где содержался теперь на цепи буйный монах Кубрак.

Всю колядную неделю гулял в корчмах удалой Кубрак. Видать, с тугой мошной вернулся он в место Мстиславльское, щедрые подаяния собрал с братией по окрестным весям. Кидал не скупясь Кубрак на прилавки корчмаря и гроши, и мелкие пенязи, играл в зернь, бросал серебро двум разбитным молодицам, которые усердно помогали монаху растрясти добычу.

– Айда, бабы, со мной в варяги! ― кричал Кубрак.

И тех хмельных молодиц возил Кубрак по улицам в расписных санках, сам сидел за кучера и снова кричал. В таком безобразии и явился монах к двору радца Федьки Хитруна, с которым были у Кубрака старые счеты. Одна из молодиц доводилась какой-то родней Хитруну, и она-то особенно старалась, голос ее было слыхать на все Замчище.

Разгневанный радец выскочил к гулякам с кнутом, да только и у Кубрака был кнут.

– Отдавай должок, Федька! Старый пес! ― кричал Кубрак.

– Кубрак! ― клекотал в ярости Хитрун.― Ужо будет тебе суд, Кубрак. Не жди пощады, ярыга, от преподобного Никона!

– Никон ― такой же сатана, аки ты, старый разбойник! Однако я никого не убоюсь. Уйду в варяги! Айда, Федька! Бери-ка свой кистень. Или возле ляха пригрелся, старый лис? ― не унимался буйный монах, потешая набежавших зевак.

И кликнул радец троих паробков, и те в три дрючка взялись честить и Кубрака и его молодиц. Да только и Кубрак оказался при силе: раскидал осатаневших паробков, да и Федьке Хитруну долго потом пришлось вычесывать из бороды выдранные седые клочья ― испортил монах радцу все благообразие.

А унял Кубрака келарь монастырский Гаврила ― сила одолела силу. Оглушенного буяна монастырские служки повязали по рукам и ногам веревкою, кинули в розвальни, покрыли попоной и кружным путем, подальше от глаз, увезли в обитель.

Раскинув врозь ноги в поношенных сапогах, сидел теперь Кубрак в углу склепа на сопревшей рогожке, дико озирался, шевелил скрученными за спиной и давно затекшими руками.

Хлопцы отшатнулись от узкого окошка, когда скрипнула дверь склепа. Вошел келарь Гаврила с зажженной свечой. Следом дюжие монастырские служки бережно ввели под руки преподобного Никона ― легонького ясноликого старца в светлых просторных одеждах.

Кубрак исподлобья глянул на вошедших, отвернулся, скрипнул зубами.

– Ай стыд пронял, что харю воротишь, Кубрак? ― смиренно спросил Никон, взмахом тонкой руки отсылая от себя служек.― Ложись, сыне, на срамную скамью. По-перву, будет тебе правеж лозою.

Каждый из служек взял по пучку крепких лозовых прутьев. Прислонясь к стене, служки ждали приказа и с любопытством взирали на Кубрака. Кубрак не шелохнулся.

– Богохульник! ― вдруг возвысил голос старец.― Сидишь, а на коленях надобно елозить, прощение вымаливая,

Кубрак и тут не отвечал, глядел не мигая на носка своих сапог.

– Что язык проглотил? ― вопрошал старец.― Наблудил, испохабил сан иноческий, по вертепам шастая. Некому по тебе плакать. Где ты, мот, девал столько добра, что тебе иноки дали на сохранение?

– Аль из твоей мошны те пенязи? ― вдруг с хмельной удалью дерзко поднял косматую голову монах.― Или я пытал у тебя, преподобный, куда девались дукаты, что получил ты от купца за сгоду отдать ему храмовый подряд?

– На колени! ― крикнул старец с угрозою. Келарь приподнял монаха, поволок к Никону, брякнул на колени. Никон подошел, ударил Кубрака сухим кулачком.

Кубрак сморщился от удара, шевельнул связанными руками. ―

– Больно дерешься, преподобный,― сказал с насмешкою.― А помнишь ли, как я тебя от ножа выручил? Где то было, а?

Благообразный лик старца набухал сизой кровью.

– Многое прощал тебе, Кубрак,― молвил Никон.― Ныне не будет прощения.

– Суда церковного не убоюсь, преподобный,― отвечал Кубрак все так же дерзко.― Убоишься ты его, ибо не смолчу, ведай сие. Отпусти лепей подобру, Никон.

Старец не отвечал.

– Не отпустишь? ― шевельнулся Кубрак.― Суду предашь? А не ты ли, Никон, докупившись власти, творил сам-то всякое бесчиние взапуски с игуменом монастыря Случевского? И не ты ли полюбовнице своей маентак монастырский о тридцати дворах подарил? Воспомяни-ка!

– Брешешь, сатана! ― подскочил Никон.― Подумай-ка на что замахнулся, кому такое глаголешь!

– Давно ли лаптем щи хлебал, преподобный? ― отвечал Кубрак насмешливо.― Высоко тебя вознесли, да не крепко подперли. Гляди упадешь.

– Тать нощной! ― петушился перед монахом Никон.― Пуда!

– А кто на маентак шляхтича Тармолы напал, грабеж и разбой учинивши не горш того магната Кишки? Воспомяни о себе, преподобный. Что глядишь? Предай меня суду, предай, Никон!

Старец вдруг утихомирился.

– Будет тебе мой суд, а иного не жди,― сказал он покойно.

Никон кивнул служкам, те торопливо вышли.

– И бысть те отныне, Кубрак, великим молчальником,― промолвил старец тихо, но грозно.― Так ты искупишь вину свою пред обителью и пред всевышним.

– Уж не на чеп ли посадить вздумал, затворником объявить? ― потише уже, но с великой ненавистью сказал Кубрак.― Не дождешься, Никон. Уж не только монахам ― мирянам поведаю, каков ты... И на тебя управа найдется. Закон ведаю...

– Я в обители владыко! ― грозно сказал Никон. Служки внесли в склеп пылающую жаровню, клещи, железную палку.

Кубрак глядел на все это округлившимися выпученными глазами.

– Батюшка! ― вдруг прошептал он и упал ниц, стукнувшись лбом о каменпые плиты.― Владыко!

– А-а,― промолвил Никон, отпихивая от себя ногою монаха.― Нет, не ходить уж тебе болей, Кубрак. Будешь ты, Кубрак, отныне, аки червь презренный, ползать по земле и, аки тварь низкая, станешь бессловесен.

– Не погуби, батюшка! Владыко! ― покатился, завыл, пустил изо рта пену Кубрак.― Молиться век за тебя стану, землю есть. Батюшка!

Келарь схватил монаха за волосы, придавил к каменным плитам, кроша зубы железом, расщепил рот. Служка выхватил из жаровни раскаленные клещи.

В этот миг почудилось старцу Никону, будто раздался детский вскрик вверху. И когда поднял владыко голову, то вздрогнул ― почудился ему гневный лик темноглазого ангела. Сморгнул владыко, а когда глянул снова ― видел только темное оконце, обрамленное клочьями пыльного паучьего тенетника. Ослаб разом Никон.

– Стойте! ― сказал глухо и опустился на скамью.― Отпустите его!

Келарь недоуменно поднял голову.

– Развяжи злодея,― повторил свое преподобный. Келарь живо распутал веревку.

– Ступай, Кубрак, с глаз моих долой,― промолвил Никон.― Уходи из обители подобру.

Кубрак повалился к ногам старца, лобызал окровавленными губами преподобному чистенькие туфли.

– Уходи,― отпихнул монаха Никон.― Молись.

Не смея все еще поверить в избавление, затравленно озираясь, метнулся Кубрак к выходу.

Вослед, жалея уже о содеянном, досадуя на свою минутную слабость, белоглазо глядел Никон.

– Гаврюшка! ― сказал он келарю.― Обгляди-ка под-слухи. Сдается мне, понялись там лазать ребятишки.

Прослыл с тех пор благочестивый владыко великодушным,

ОБРУШЕНИЕ

Наутро Петрок примчался к храму ни свет ни заря.

– Кубраку-монаху Никоновы люди железом ноги перебили. Вчера своими глазами видел,― подскочил Петрок к дойлиду Василю.

– Вчера? ― прищурился тот.― А не того ль Кубрака ныне поутру видал я возле корчмы Еселевой? На ногах, правда, монах шибко нетверд был, однако это, мыслю, скорей от браги, нежели от игуменова железа. Уж не сон ли за явь ты мне выдать хотел, а, Петрок?

Петрок смутился. Всю ночь не давало ему покоя злодейство Никоново, а тут на тебе.

– От его всяко жди,― поддакнул слышавший это Амелька.

Из храма прибежал запыхавшийся Степка.

– Беда, Василь Анисимович,― сказал он.― Под самым куполом трещина жахнула.

Трещину под сводом первый приметил Калина. Полез на леса и зашумел ― попортила трещина стену, приготовленную для письма краскою. Дойлид Василь после долгого обгляда спустился вниз, крепко встревожен. Ходил, вздыхал ― не с кем и посоветоваться.

– Ступал бы до поляка, Анисимович,― надоумил Степка.

Однако уехал тот польский дойлид еще по первопутку в Вильню, а обратно ждали только к весне.

– Поеду-ка в Могилев,― решился дойлид Василь.― Потолкую с тамошними майстрами. Будешь тут, Степан, за главного. Храм закройте, и чтоб туда ни ногой.

Приказал дойлид всем храм покинуть, ждать лета.

Когда пришел Филька, уже никто не работал. Мужики толклись на паперти, гомонили, как потревоженные галки. И снова вспомнили, что ставлена церковь на поганом месте.

– Чтой-та они? ― спросил у Петрока Филька.

– Трещина объявилась в кумполе,― Петрок тер уши, притопывая сапогами.

А мороз к полудню еще покрепчал. Низко над посольской слободой выблеснуло из дымной стыни солнышко, замороженным яблоком неспешно катилось по заснеженным крышам.

– Запирай вход, Амельян! ― приказал дойлид Василь.― А вам, люди добрые, нечего тут толкаться. Ступайте! Сказано ― до лета в храм ни ногой.

Амелька вытолкал муралей из притвора, иным давал для острастки тумака. Мурали огрызались.

– А за тем ведьмедем не пойду, хоть режь,― крикнул Амелька.― На того дурня Калину один Лука управа.

– Да ты передал ли ему, что мной велено? ― озабоченно спросил дойлид Василь.

– Ай-т,― досадливо отмахнулся Амелька.

– Я передам! ― вызвался Филька.― Уговорю.

– Тебя тут не хватало! ― разозлился дойлид Василь.― Амелька, ступай, тащи его! А Лука где же? Пойди, Петрок, отыщи старого.

Пока искали во взбудораженной толпе иконописца, никем не замеченный Филька шмыгнул в храм. Внутри было до того тихо, что хлопца взяла оторопь. Только где-то высоко на подмостях сопел и возился ничего не подозревавший Калина.

– Калина, эй! ― позвал Филька.

Несмелое какое-то эхо разнесло голос хлопца по храму, подняло ввысь, туда, где свод был подобен лазоревому весеннему небу.

– Э-эй! ― снова подал голос Филька.

И то ли от этого Филькиного вскрика, или от того, что сильнее заворочался, шатнул подмости Калина, что-то вверху громко ухнуло, как бывает на Вихре в сильные морозы, густо посыпалась известка, мелкие куски плинфы. И еще увидел Филька, как наклонились вдруг подмости и быстро-быстро заскреб заляпанными известкою старыми сапожишками Калина, ища пропавшую опору.

– Небо валится! ― отчаянно крикнул Филька, цепенея от жути.

И, забыв вдруг, в которой стороне выход, закрыл Филька руками голову, бросился, ударил плечом в запертые царские врата...

Когда дойлид Василь увидел, как вздрогнул вдруг и начал оседать верх храма, он помертвел.

– Господи, что ж это? Господи! ― шептал в помрачении дойлид Василь, не желая все еще поверить, что это лучилось.

И не в силах стронуться с места, он все глядел потом, не отрываясь, хотя его и толкал кто-то, кричал ему что-то, глядел, как, раздвинув стены, свод наконец упал, как па-али потом, раскалываясь, затейливые, будто пасхальные йца, кокошники и осыпались изразцы закомарных дуг.

Высоко поднялся над обрушенным храмом столб морозной пыли, и был он красен зловеще ― то ли от красной пелены, вдруг застлавшей глаза дойлида, то ли от искрошенной плинфы и цемянки.

Мурали, которых обрушение смело с горы, с разинутыми ртами, обезумевшие, ринулись к развалинам, и голосов отдельных не было слышно, а только глухой стон.

На развалины первым вскочил Степка. Простоволосый, растерзанный, силился он сдвинуть большой, посеченный трещинами кусок купола, на котором виднелось ярко-лазоревое блюдце покраски.

Степке на помощь бросился Петрок, еще несколько человек. Искали засыпанного Калину.

– Филька где? ― спросил у Степки Петрок. Степка беспомощно оглянулся.

А дойлид Василь все стоял, пошатываясь, на том же месте, перед папертью.

– Что ж это, господи? ― шептал он.

И он не испугался, не отшатнулся, когда возник перед ним как посланец возмездия за неведомые грехи иконописец Лука.

Трясущимися руками поднял Лука подкатившийся едва не к самым ногам дойлида Василя обломок раскрашенного синькой кокошника.

– А-а, душегуб! Ляхам продался! ― захрипел старец и бросил камень в дойлида.

И тут Амелька подскочил к Василю Покладу.

– Каменьями нечистика! ― крикнул Амелька и тоже бросил камень, прямо дойлиду в грудь.

И так как Василь Поклад не упал, а продолясал стоять, шевеля меловыми губами и глядя куда-то прямо перед собой, люди всю свою темную ярость и страх обратили теперь на этого человека. И еще камни полетели в дойлида, и Василь Поклад упал.

– Не он это, не он! ― крикнул тогда Петрок отчаян-но, бросился к дядьке Василю.

Но слабый непонятный крик хлопца потонул в гуле мужицких голосов. Петрока оттолкнули, затерли, он испугался этой беспощадной круговерти, этого мелькания серых свит, шубеек, запорошенных пылью потных бородатых лиц.

– Стойте, православные! ― раздался вдруг сильный возглас.― Стойте!

Перед толпой, заслоняя упавшего дойлида, стоял всклокоченный и гневный поп Евтихий с поднятым над головою золотым блистающим крестом.

Толпа смешалась.

– Ну кто посмеет бросить камень в святой крест, антихристы? ― грозно крикнул поп Евтихий, смиряя злобный гул.