Текст книги "Прощай, оружие! Иметь и не иметь"

Автор книги: Эрнест Хемингуэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

– Почему мы не видели медицинский пост, когда ехали сюда? – спросил Пассини.

– Мы свернули, немного до него не доехав.

– Из этой дороги сделают кровавое месиво, – сказал Маньера.

– Они выпустят из нас кишки, туды их растуды.

– Да уж.

– А как насчет того, чтобы пожрать, лейтенант? Когда все начнется, будет не до того.

– Пойду узнаю, – сказал я.

– Нам сидеть здесь или можно прогуляться?

– Лучше сидите здесь.

Я снова пошел в блиндаж майора и выяснил, что полевая кухня скоро подъедет и водители смогут получить свой суп. Им дадут столовые миски, если у них нет. Кажется, сказал я, у них есть. Я вернулся и сообщил, что как только подвезут еду, я за ними приду. Хорошо бы ее подвезли до начала артобстрела, сказал Маньера. Водители молчали, пока я не ушел. Все они были механиками и ненавидели войну.

Я пошел проверить машины и вообще что происходит, а вернувшись, уселся в блиндаже вместе с четырьмя водителями. Мы сидели на земле, привалившись к стене, и курили. Почти совсем стемнело. Земля в блиндаже была теплая и сухая, я еще больше вытянулся и расслабился.

– Кто идет в атаку? – спросил Гавуцци.

– Берсальеры.

– Берсальеры, и всё?

– Вроде так.

– У нас маловато войск для настоящей атаки.

– Возможно, это отвлекающий маневр, а главный удар будет не отсюда.

– Солдаты об атаке знают?

– Не думаю.

– Конечно, не знают, – сказал Маньера. – Если бы знали, они бы не пошли.

– Пошли бы, – возразил Пассини. – Берсальеры дурачье.

– Они храбрые и дисциплинированные, – заметил я.

– Здоровяки, грудь навыкате, а все равно дурачье.

– Кто здоровяки, так это гренадеры, – сказал Маньера. Это была шутка, и все посмеялись.

– А вы, лейтенант, там были, когда наши не пошли в атаку и потом каждого десятого расстреляли?

– Нет.

– Это правда. Их потом выстроили в ряд и каждого десятого расстреляли. Карабинеры.

– Карабинеры, – процедил Пассини и сплюнул на пол. – Даже гренадеры под сто девяносто и те не пошли в атаку.

– Если бы никто не пошел в атаку, война бы закончилась, – сказал Маньера.

– Гренадеры – они такие. Трусоватые. Офицеры из благородных семей.

– Кое-кто из офицеров пошел в атаку.

– Сержант пристрелил двоих, которые отказались вылезать из окопа.

– Некоторые солдаты повылезали.

– Которые повылезали, тех не выстроили в ряд, когда каждый десятый был расстрелян.

– Карабинеры расстреляли моего земляка, – сказал Пассини. – Здоровяк, красавец, умница, настоящий гренадер. Вечно торчал в Риме. С девочками. С карабинерами. – Он рассмеялся. – Теперь перед его домом стоит часовой со штыком, и никому не позволено видеть его родителей и сестер, а его отец лишился гражданских прав и даже не может голосовать. Закон их больше не защищает. Кто угодно может отобрать их собственность.

– Если бы не страх за семью, никто бы не пошел в атаку.

– Не скажи. Альпийские стрелки пошли бы. И гвардейцы Витторио Эммануэле И одиночки-берсальеры.

– Берсальеры тоже бежали с поля боя. А теперь стараются об этом забыть.

– Лейтенант, не давайте нам распускать языки. Evviva l’esercito![10]10
  Да здравствует армия! (итал.)


[Закрыть] – с издевочкой провозгласил Пассини.

– Языки – это ладно, – сказал я, – пока вы крутите баранку и прилично себя ведете…

– …и пока вас не слышат другие офицеры, – закончил за меня Маньера.

– Я считаю, что с войной надо покончить, – продолжил я. – Но она не закончится, если одна сторона перестанет сражаться. Если мы перестанем сражаться, будет только хуже.

– Хуже не будет, – почтительным тоном заметил Пассини. – Нет ничего хуже войны.

– Поражение хуже.

– Я так не считаю, – по-прежнему с почтением возразил Пассини. – Что такое поражение? Ты едешь домой.

– За тобой приходят. Забирают твой дом. Твоих сестер.

– Я в это не верю, – сказал Пассини. – С другими этот номер не пройдет. Пускай каждый защищает свой дом. Не выпускает сестер на улицу.

– Тебя повесят. Или снова сделают солдатом. Только уже не санитарной службы, а пехоты.

– Всех не перевешают.

– Внешний враг еще не делает из тебя солдата, – сказал Маньера. – При первой же стычке все побегут с поля боя.

– Как чехословаки.

– Попасть в плен – тебе это ни о чем не говорит, и поэтому ты в этом не находишь ничего плохого.

– Лейтенант, – обратился ко мне Пассини. – Раз уж вы даете нам распускать языки, послушайте. Нет ничего хуже войны. Не нам, в санитарной службе, судить о том, насколько это худо. Те, кто начинает понимать, даже не пытаются ее остановить, потому что у них сносит крышу. Кому-то вообще не понять. А кто-то боится своих офицеров. Вот на таких держится война.

– Я знаю, что это худо, но мы должны ее закончить.

– Она не заканчивается. У войны нет конца.

– Как же, есть.

Пассини покачал головой.

– Победами война не выигрывается. Ну возьмем мы Сан-Габриеле? Ну возьмем Карсо и Монфальконе и Триест? А дальше что? Вы сегодня видели горы там, вдали? По-вашему, их мы тоже захватим? Только если австрийцы сложат оружие. Почему бы это не сделать нам? Пока австрийцы дотопают до Италии, они выдохнутся и повернут обратно. У них своя родина. Но нет, вместо этого мы воюем.

– Да вы оратор.

– Мы думаем. Читаем. Мы не крестьяне, мы механики. Но даже крестьяне в войну не верят. Эту войну ненавидят все.

– Страной управляет узкий класс, а страна глупа, ничего не понимает и никогда не поймет. Вот почему идет эта война.

– К тому же они делают на этом деньги.

– Далеко не все, – сказал Пассини. – Они слишком глупы. Делают это просто так. По глупости.

– Нам пора заткнуться, – заметил Маньера. – Мы уже и так заговорили лейтенанта.

– Ему это нравится, – сказал Пассини. – Мы его обратим в свою веру.

– А пока заткнемся, – подвел итог Маньера.

– Еду еще не привезли, лейтенант?

– Схожу проверю, – сказал я.

Гордини встал и вышел вместе со мной.

– Вам ничего не нужно, лейтенант? Я чем-то могу помочь? – Он был самый молчаливый из четырех.

– Если хотите, пойдемте со мной, – предложил я, – а там посмотрим.

Было уже совсем темно, длинные лучи прожекторов обшаривали горные склоны. Большие прожектора перевозили на грузовиках, и если ты ехал ночью, то мог увидеть такой грузовик в стороне от дороги, позади передовой линии, и офицера, руководящего действиями перепуганных подчиненных. Мы пересекли двор и остановились возле главного перевязочного пункта. Козырек над входом был замаскирован зелеными ветками, и в ночи ветерок шевелил высушенные солнцем листья. Внутри горел свет. У телефона на ящике сидел майор. Один из капитанов медслужбы сказал, что начало атаки отложили на час. Он предложил мне коньяк. Я окинул взглядом сколоченные из досок столы, посверкивающие инструменты, кюветы, закупоренные склянки. Гордини стоял у меня за спиной. Майор оторвался от телефона и встал.

– Начинаем, – сказал он. – Вернули прежнее время.

Я выглянул в окно – в темноте австрийские прожектора прочесывали горы позади нас. Еще какое-то мгновение продлилась тишина, а затем за нашими спинами враз ударили все орудия.

– Савойя, – сказал майор.

– Я насчет супа, майор, – напомнил я, но он меня не услышал. Пришлось повторить.

– Еще не подвезли.

Пролетел большой снаряд и разорвался на заводском дворе. Потом еще один, и сквозь грохот можно было расслышать, как осыпаются осколки кирпича и штукатурки.

– А что есть?

– Есть немного пасты asciutta[11]11
  Паста asciutta – блюдо из макарон, обычно с соусом и тертым сыром.


[Закрыть], – сказал майор.

– Я возьму, что дадите.

Майор переговорил с санитаром, тот вышел и вскоре вернулся с железной миской, в которой лежали сваренные холодные макароны. Я передал миску Гордини.

– А сыр есть?

Майор что-то недовольно пробурчал санитару, и тот, снова нырнув в какой-то закуток, вынес оттуда четверть круга белого сыра.

– Большое спасибо, – поблагодарил я.

– Вам лучше обождать.

Перед входом поставили на землю что-то тяжелое. Один из тех, кто это принес, заглянул внутрь.

– Вносите, – приказал майор. – Чего вы ждете? Чтобы мы сами за ним сходили?

Санитары подняли раненого за руки, за ноги и внесли в перевязочную.

– Разрежьте гимнастерку, – приказал майор.

В руке у него был пинцет с куском марли. Два капитана-медика сняли шинели.

– А вам здесь делать нечего, – обратился майор к санитарам.

– Пошли, – сказал я Гордини.

– Лучше подождать, пока не прекратится артобстрел, – бросил мне майор через плечо.

– Они голодные, – сказал я.

– Дело ваше.

Мы побежали через двор. Неподалеку, возле реки, рванул снаряд. А следующий застал нас врасплох, мы уже услышали взрыв, и оба упали ничком на землю. Вспышка, запах гари, свист летящих осколков, грохот обваливающейся кладки. Гордини вскочил и побежал в блиндаж. И я за ним, с куском сыра, покрывшимся слоем кирпичной пыли. В блиндаже трое водителей курили, сидя у стены.

– Держите, патриоты, – сказал я.

– Как там машины? – спросил Маньера.

– В порядке.

– Испугались, лейтенант?

– Да уж, было дело.

Я раскрыл складной нож, протер лезвие и счистил с сыра всю грязь. Гавуцци протянул мне миску с макаронами.

– Начинайте, лейтенант.

– Нет, – сказал я. – Поставьте на пол. Все будем есть.

– У нас нет вилок.

– Черт с ними, – сказал я по-английски.

Я порезал сыр на куски и бросил их сверху на макароны.

– Подсаживайтесь, – сказал я. Они придвинулись и молча ждали. Я запустил в макароны пятерню и вытащил горсть. Клейкая масса повисла в воздухе.

– Поднимите повыше, лейтенант.

Я поднял горсть на вытянутой руке, и макаронины отделились одна от другой. Я запустил их в рот, втянул в себя, потом обкусил и стал жевать, а вдогонку добавил кусок сыра и запил вином. На языке остался привкус ржавого металла. Я передал флягу Пассини.

– Проржавела, – сказал он. – Слишком долго пролежала в машине.

Сгрудившись вокруг миски, все ели, запрокидывая головы и всасывая макаронины. Я отправил в рот еще одну горсть и сыр и запил вином. Снаружи тряхануло.

– Четыреста двадцатый калибр или миномет, – предположил Гавуцци.

– В горах таких нет, – сказал я.

– У них есть большие шкодовские минометы. Сам видел воронки.

– Это триста пятые.

Трапеза продолжилась. Послышался звук, похожий на кашель трогающегося локомотива, и снова сотряслась земля.

– Мелковат блиндаж, – сказал Пассини.

– Это большой миномет.

– Точно.

Я съел сыр и глотнул вина. Сквозь общий шум донесся кашель, потом ча-ча-ча-ча, потом яркая вспышка, как будто распахнулась дверь доменной печи, оттуда вырвался рев и стал набирать обороты, от белого до раскаленно-красного, и обрушилась воздушная масса. Я попытался дышать, но не мог вдохнуть и почувствовал, что стремительно покидаю собственное тело, отлетая все дальше, и дальше, и дальше, подхваченный ветром. Я быстро покинул его и понял, что я умер, и было бы ошибкой думать, будто смерть мгновенна. Какое-то время я парил, но вместо того чтобы отлететь совсем, вернулся обратно. Я задышал и пришел в себя. Земля вокруг была разворочена, и прямо передо мной торчал обломок деревянного бруса. В мое перевернутое сознание пробились вопли. Кажется, кто-то стенал. Я попробовал пошевелиться и не смог. По обе стороны реки стреляли пулеметы и винтовки. С громким шипом в небо взмывали осветительные снаряды и сигнальные ракеты, прочерчивая белые следы, рвались бомбы, это длилось какой-то миг, а затем рядом с собой я услышал: «Mamma mia! Oh, mamma mia!»[12]12
  Мамочка, ой, мамочка! (итал.)


[Закрыть] Я подтянулся, поерзал, наконец сумел освободить ноги и уж затем потрогал стонущего. Это был Пассини, и когда я к нему прикоснулся, он взвыл. В темноте, прорезаемой сполохами, я увидел, что обе ноги у него раздроблены выше колен. Одну оторвало вовсе, а другая висит на сухожилиях, и обрубок вместе с куском брючины дергается как бы отдельно от тела. Он закусил руку и простонал: «Mamma mia! Oh, mamma mia!», а потом забормотал: «Dio te salve, Maria[13]13
  Спаси тебя Господь, Мария (итал.).


[Закрыть]. Dio te salve, Maria. Пошли мне смерть, Господи. Пошли мне смерть, Пречистая Дева Мария. Хватит, хватит, хватит. Господи, Всемилостивая Дева Мария, прекрати мои мучения. О-о-о-о-о!» И снова взахлеб: «Mamma mia! Oh, mamma mia!» Потом он умолк и только закусывал руку, а обрубок ноги все дергался.

– Portaferiti![14]14
  Носилки! (итал.)


[Закрыть] – закричал я, сложив ладони рупором. – Portaferiti!

Я предпринял попытку подобраться к Пассини поближе, чтобы наложить жгуты на его культи, но у меня ничего не вышло. Я снова попробовал, и на этот раз мои ноги мне отчасти подчинились. Я сумел подтянуться на локтях. Пассини затих. Я сел рядом, расстегнул китель и рванул полу рубашки. Не получилось, тогда я вцепился в нее зубами. И тут я вспомнил про обмотки. Сам-то я был в шерстяных чулках, а вот Пассини носил обмотки. Как и все водители. Я стал разматывать обмотки на его единственной ноге, но уже в процессе понял, что никакой жгут ему не поможет, потому что он уже был мертв. На всякий случай я проверил. Оставалось найти остальных. Я сел прямо, и тут же в голове у меня что-то поехало, и две тяжелые монеты, словно на глазах покойника, только изнутри, стали выдавливать глазные яблоки. Я вдруг почувствовал, что ноги у меня горячие и мокрые и такие же ступни в ботинках. Я понял, что ранен, и, нагнувшись, положил руку на колено. Колена не было на месте. Рука куда-то провалилась, а коленная чашечка обнаружилась ниже, на голени. Я вытер руку о рубашку. При свете медленно падающей сигнальной ракеты я разглядел свою ногу, и мне стало страшно. О Боже, сказал я вслух, забери меня отсюда. Но при этом я помнил про тех троих. Всего было четыре водителя. Пассини умер. Осталось трое. Кто-то подхватил меня под мышки, кто-то поднял мои ноги.

– Там еще трое, – сказал я. – И один умер.

– Это я, Маньера. Мы пошли за носилками, но так и не нашли. Как вы, лейтенант?

– А где Гордини и Гавуцци?

– Гордини в медпункте на перевязке. А Гавуцци держит вас за ноги. Обхватите меня за шею, лейтенант. Вас серьезно ранило?

– В ногу. Как там Гордини?

– Ничего страшного. В блиндаж попал большой минометный снаряд.

– Пассини умер.

– Да. Умер.

Неподалеку упал снаряд, и они оба, бросив меня, распластались на земле.

– Простите, лейтенант, – сказал Маньера. – Держитесь за мою шею.

– Если вы меня опять бросите…

– Мы испугались.

– Вы-то не ранены?

– У нас легкие ранения.

– Гордини может вести машину?

– Боюсь, что нет.

Пока мы шли к медпункту, они еще раз меня бросили.

– Сукины дети, – вырвалось у меня.

– Простите, лейтенант, – сказал Маньера. – Больше это не повторится.

В эту ночь возле медпункта на земле лежал не я один. Раненых вносили и выносили. Когда в перевязочной откидывали полог, оттуда пробивался свет. Покойников складывали отдельно. Врачи работали засучив рукава, забрызганные кровью, как мясники. Носилок не хватало. Кто-то стонал, но большинство лежало тихо. Ветер ерошил листву над входом. Похолодало. Санитары все время кого-то подносили и, разгрузив носилки, уходили за следующим. Когда меня подтащили к медпункту, Маньера сразу привел фельдшера, и тот забинтовал мне обе ноги. В рану набилось столько грязи, сказал он, что это быстро остановило кровотечение. Пообещав, что меня скоро примут, он ушел внутрь. Гордини не сможет вести машину, объяснил Маньера, поскольку у него раздроблено плечо и задета голова. Чувствует он себя сносно, но плечо одеревенело. Он сидит, привалившись к стене. Маньера и Гавуцци увезли раненых. У них проблем с вождением не было. Приехали англичане на трех «санитарках», в каждой по два водителя. Одного из них привел ко мне Гордини, выглядевший страшно бледным и больным. Англичанин склонился надо мной.

– Тяжелое ранение? – спросил он. Он был высокого роста, очки в металлической оправе.

– В ноги.

– Надеюсь, не серьезное. Как насчет сигареты?

– Спасибо.

– Я слышал, вы потеряли двух водителей.

– Да. Одного убили, а второй привел вас ко мне.

– Хреново. Хотите, чтобы мы взяли ваши машины?

– Я как раз собирался вам предложить.

– Мы вернем их в целости и сохранности. Пригоним прямо к вашей вилле. Номер двести шесть, правильно?

– Точно.

– Чудесная вилла. Я вас там видел. Говорят, вы американец.

– Да.

– А я англичанин.

– Да ну!

– Да. А вы меня приняли за итальянца? В одном из наших отрядов есть итальянцы.

– Можете смело брать машины, – сказал я.

– Мы вернем их в целости и сохранности. – Он распрямился. – Ваш приятель так настаивал, чтобы я к вам пришел. – Он потрепал Гордини по плечу. Тот вздрогнул, а затем улыбнулся. Англичанин перешел на бойкий итальянский. – Все в порядке. Я договорился с твоим лейтенантом. Мы берем у вас две машины. Можешь не беспокоиться. – Он снова обратился ко мне: – Хорошо бы вытащить вас отсюда. Я поговорю с медицинским начальством. Мы вас заберем.

Осторожно ступая между ранеными, он вошел в медпункт. Я видел, как откинули одеяло, мелькнула полоска света, и он скрылся в перевязочной.

– Вы в надежных руках, лейтенант, – заметил Гордини.

– Вы-то как, Франко?

– Я в порядке.

Он сел рядом. Через минуту из перевязочной вышли двое санитаров с носилками, а за ними высокий англичанин. Он подвел их ко мне.

– Вот американский лейтенант, – сказал он по-итальянски.

– Я могу спокойно подождать, – возразил я. – Здесь есть тяжелораненые. Я еще ничего.

– Ладно, ладно. Не изображайте из себя героя, – обратился он ко мне, а затем к ним на итальянском: – Поосторожнее, когда будете поднимать за ноги. У него очень болезненное ранение. Это законный сын президента Вильсона.

Они подняли меня на носилках и понесли в перевязочную. Там на всех столах оперировали. Коротышка майор бросил на нас свирепый взгляд. Но, узнав меня, помахал хирургическими щипцами.

– Ça va bien?

– Ça va[15]15
  «Вы в порядке?» – «В порядке» (фр.).


[Закрыть].

– Мой подопечный, – сказал высокий англичанин по-итальянски. – Единственный сын американского посла. Пусть здесь полежит, пока вы не освободитесь. А я потом его увезу первым же рейсом. – Англичанин склонился надо мной. – Я поищу их адъютанта, чтобы он оформил ваши бумаги, тогда все пойдет гораздо быстрее. – Он пригнулся под притолокой и вышел.

Майор бросил щипцы в лоток. Я следил за его руками. Он наложил повязку, и санитары сняли пациента со стола.

– Я займусь американским лейтенантом, – сказал один из капитанов медслужбы. Меня перенесли на стол, жесткий и скользкий. Здесь стояли сильные запахи химикатов и сладковатый запах крови. С меня стащили брюки, и врач, приступив к осмотру, диктовал ассистенту:

– Множественные поверхностные ранения левого и правого бедра, левого и правого колена и правой ступни. Проникающие ранения правого колена и ступни. Рваная рана на голове (он ее прозондировал: «Больно?» – «Ай, еще бы!») с возможной трещиной черепной кости. Получены при исполнении служебных обязанностей. Это чтобы избежать военно-полевого суда в связи с нанесенными самому себе увечьями. – Последние слова уже адресовались мне. – Глоток коньяку? Как это вас угораздило? Пытались покончить с собой? Дайте-ка мне противостолбнячную и пометьте в медицинской карте обе ноги крестиком. Благодарю. Сейчас я тут немного почищу, потом промоем и наложим бинты. Кровь у вас свертывается отлично.

Ассистент оторвался от бумаг:

– Чем вызваны ранения?

Капитан мне:

– Чем это вас?

Я, не открывая глаз:

– Минометный снаряд.

Капитан, рассекая кожные ткани и тем причиняя мне острую боль:

– Вы уверены?

Я, пытаясь лежать спокойно и чувствуя, как внутри с каждым разрезом у меня все дрожит:

– Так мне кажется.

Капитан (заинтересовавшись увиденным):

– Осколки неприятельского траншейного минометного снаряда. Я могу, конечно, пройтись зондом, если хотите, но в этом нет необходимости. Сейчас я здесь помажу… что, горит? Это еще цветочки. Настоящую боль вы пока не почувствовали. Дайте ему глоток коньяка. Первый шок заглушает боль. Все у вас нормально. Если не попала инфекция, а сейчас это маловероятно, то волноваться не о чем. Как голова?

– Черт.

– Тогда вам лучше много не пить. К трещине нам только не хватало воспаления. А как здесь?

Меня прошиб пот.

– Черт!

– Видимо, все-таки трещина. Я забинтую, а вы старайтесь не вертеть головой. – Его руки так и мелькали, и повязка вышла тугой и надежной.

– Вот и все. Удачи вам и Vive la France[16]16
  Да здравствует Франция (фр.).


[Закрыть].

– Он американец, – заметил второй капитан.

– Вы, кажется, сказали, что он француз. И говорит по-французски, – напомнил первый. – Мы с ним уже сталкивались, и я всегда думал, что он француз. – Он выпил полстопки коньяка. – А теперь что-нибудь серьезное. И захватите побольше противостолбнячной. – Капитан помахал мне на прощание.

Санитары погрузили меня на носилки. Когда мы выходили, по моему лицу прошелся край свисающего одеяла. Я лежал во дворе, и рядом со мной опустился на колени фельдшер.

– Фамилия? – тихо спросил он. – Имя? Звание? Место рождения? Специализация? Корпус? – И так далее. – Голова задета, сочувствую, лейтенант. Желаю скорейшего выздоровления. Я вас отправлю с английской санитарной машиной.

– Я в порядке, – заверил я его. – Большое спасибо.

Боль, о которой предупреждал майор, уже дала о себе знать, и я утратил интерес к окружающему, потерял с ним связь. Через какое-то время подъехала английская «санитарка», и меня положили на носилки, которые потом приподняли до нужного уровня и загнали в кузов. Рядом оказались носилки с мужчиной, чей восковой нос торчал из-под бинтов. Он тяжело дышал. Там были еще носилки, вставленные в пазы над нашими головами. Высокий водитель-англичанин заглянул внутрь.

– Мы поедем очень аккуратно, – сказал он. – Надеюсь, вам будет комфортно.

Я слышал, как он забрался на переднее сиденье, как завел двигатель, как снял с ручного тормоза, и мы поехали. Я лежал неподвижно, а боль делала свое дело.

Дорога пошла в гору, и мы поехали медленнее по забитой дороге, то и дело останавливались, иногда подавали назад перед поворотом и наконец набрали хороший ход. Сверху на меня закапало. Сначала потихоньку, с регулярными паузами, затем потекла струйка. Я крикнул шоферу. Он остановил машину и заглянул к нам через окошко в перегородке.

– Что там у вас?

– У человека надо мной кровотечение.

– До перевала уже рукой подать. Я все равно в одиночку не вытащу носилки.

Он снова завел мотор. Ручеек не убывал. В темноте я не мог определить, где сквозь брезент просачивается кровь. Я попробовал сдвинуться вбок, чтобы не лилось прямо на меня. Пропитавшаяся рубашка сделалась теплой и липкой. Я замерз, а нога ныла так, что меня подташнивало. В какой-то момент ручеек стал иссякать, потом снова закапало, и я услышал, как человек зашевелился на своем клеенчатом ложе, устраиваясь поудобнее.

– Как он там? – поинтересовался англичанин. – Мы почти наверху.

– Сдается мне, что он умер, – сказал я.

Капли падали уже очень редко, как это бывает, когда сосулька тает после захода солнца. Машина все карабкалась вверх, выстуженная в ночи. Когда мы добрались до поста, санитары вытащили верхние носилки, вставили другие, и мы поехали дальше.

Глава десятая

В палате полевого госпиталя меня предупредили о дневном визите. Утро было жаркое, и нас одолевали мухи. Вестовой нарезал полоски бумаги и привязал их к концу палки – получилась этакая метелка, чтобы отгонять мух. Они устроились на потолке. Когда он перестал махать и уснул, мухи тут же спустились, и тогда я стал их гонять, но в какой-то момент закрыл лицо руками и тоже забылся сном. Проснулся я от дикой жары и зуда в ногах. Я разбудил вестового, и он полил бинты минеральной водой. Постель сделалась влажной и прохладной. Бодрствующие больные переговаривались через всю палату. Днем жизнь затихала. А по утрам к каждому по очереди подходили четверо, врач и трое санитаров, и уносили в перевязочную, чтобы перестелить постель, пока больному меняют бинты. Перевязка – удовольствие ниже среднего, а перестелить постельное белье можно и под больным, о чем я узнал позже. После того как вестовой полил бинты и я ощутил приятную прохладу, я попросил его почесать мне зудящие ступни, но тут врач привел в палату Ринальди. Он подлетел к кровати и, наклонившись, чмокнул меня. Я заметил, что он в перчатках.

– Как дела, малыш? Как ты себя чувствуешь? Это тебе… – Он показал бутылку коньяка. Вестовой принес стул, и он сел. – И хорошие новости. Тебя представили к награде. Medaglia d’argento[17]17
  Серебряная медаль (итал.).


[Закрыть]. Но, может быть, выйдет только бронзовая.

– За что?

– Серьезные ранения. Если ты сумеешь доказать, что совершил подвиг, то получишь серебро. А иначе бронза. Расскажи мне в деталях, как все произошло. Ты совершил подвиг?

– Нет, – сказал я. – Когда рвануло, я ел сыр.

– Давай серьезно. Наверняка ты совершил какой-то подвиг, до или после. Хорошо подумай.

– Ничего такого я не совершал.

– Может, вытащил на себе кого-нибудь? Гордини утверждает, что ты вынес на себе несколько человек, а вот майор медицинской службы на первом посту говорит, что это невозможно. А он подписывает представление к награде.

– Никого я не вытаскивал. Я не мог пошевелиться.

– Это не важно, – отмахнулся Ринальди и снял перчатки. – Я думаю, мы можем рассчитывать на серебро. Разве ты не отказался от медицинской помощи, пока не обслужат других?

– Я не настаивал.

– Не важно. А твои ранения? А то, как ты рвался на передний край? К тому же операция была успешной.

– Так реку все-таки удалось форсировать?

– Еще как удалось. Почти тысяча пленных. Это было в сводке. Ты что, не видел?

– Нет.

– Я тебе принесу. Это был настоящий coup de main[18]18
  Удар, выпад; здесь: атака, застигшая неприятеля врасплох (фр.).


[Закрыть].

– А как вообще?

– Отлично. Все наши на высоте. Мы тобой гордимся. Расскажи мне в точности, как все было. Я уверен, что ты получишь серебро. Давай, рассказывай. Все-все. – На секунду он задумался. – Может, ты еще и английскую медаль получишь. Я найду этого англичанина и попрошу, чтобы он тебя порекомендовал. Наверняка что-то сделает. Сильно мучаешься? Тебе надо выпить. Вестовой, принесите штопор. Ты бы видел, как я убрал три метра тонкой кишки – высший класс! Это для «Ланцета». Ты переведешь, и я им пошлю. Я расту с каждым днем. Малыш, как ты себя чувствуешь? Где этот чертов штопор? Ты такой смельчак и так мужественно держишься, что я забываю о твоих страданиях. – Он хлопнул перчатками о край кровати.

– Вот штопор, синьор лейтенант, – сказал вестовой.

– Откройте бутылку. Принесите стакан. Пей, малыш. Как твоя головушка? Я видел медицинское заключение. Нет у тебя никакой трещины. Этот майор с первого поста годится в мясники. У меня ты бы не почувствовал боли. У меня никто не чувствует боли. Я учусь, как надо делать. Каждый день учусь делать ровнее и лучше. Ты уж меня прости за мою болтовню, малыш. Тяжело видеть твои ранения. Ты пей. Хороший коньяк. Пятнадцать лир. Должен быть приличный. Пять звезд. Прямо от тебя я пойду к этому англичанину, и он тебе добудет английскую медаль.

– Их так просто не дают.

– Скромняга ты наш. Я к нему пошлю офицера связи. Он знает подход к англичанам.

– Ты видел мисс Баркли?

– Я приведу ее сюда. Прямо сейчас приведу.

– Не надо, – сказал я. – Расскажи мне о Гориции. Как там девочки?

– Какие девочки? Уже две недели ни одной новенькой. Я туда больше не хожу. Сплошное безобразие. Это не девочки, а старые боевые товарищи.

– Совсем не ходишь?

– Только узнать новости. Захожу на минутку. Все про тебя спрашивают. Это безобразие, они торчат так долго, что становятся твоими друзьями.

– Возможно, девочки больше не хотят ехать на фронт.

– Еще как хотят. У них полно желающих. Просто такое начальство. Их придерживают для тыловых крыс.

– Бедный Ринальди, – сказал я. – Один на войне, без новых девочек.

Ринальди налил себе еще коньяку.

– Малыш, выпей. Хуже не будет.

Я выпил и почувствовал, как тепло пошло вниз. Ринальди налил еще стакан. Он притих. Поднял стакан:

– За твои доблестные ранения! За серебряную медаль! Признайся, малыш, когда ты так часами поджариваешься, неужели не испытываешь возбуждения?

– Бывает.

– Не представляю, как можно столько лежать. Я бы умом тронулся.

– Ты и так тронулся.

– Скорее возвращайся. Не с кем возвращаться после ночных приключений. Не над кем потешаться. Не у кого взять в долг. Я потерял побратима и сожителя. И зачем тебе понадобились эти ранения?

– Ты можешь потешаться над священником.

– Священник! Я, что ли, над ним потешаюсь? Это капитан. А мне он нравится. Хочешь священника – будет тебе священник. Он собирается к тебе в гости. Целый день готовится.

– Я его люблю.

– Я давно подозревал. Иногда мне кажется, что вы оба немножко не по этой части. Ну, ты меня понимаешь.

– Ничего ты не подозревал.

– Нет, правда. Как некоторые в первом полку бригады Анкона.

– Иди ты к черту.

Он поднялся и натянул перчатки.

– Обожаю тебя дразнить, малыш. Ты можешь дружить со священником и англичанкой, но в душе такой же, как я.

– Вот уж нет.

– Да. Ты истинный итальянец. Весь горишь, дымишься – а внутри пусто. Ты только изображаешь из себя американца. Мы братья, и мы любим друг друга.

– Веди себя хорошо, пока я здесь.

– Я пришлю мисс Баркли. Тебе лучше с ней без меня. Ты чище и нежнее.

– Иди ты к черту.

– Я пришлю ее. Твою прекрасную холодную богиню. Английскую богиню. Господи, что может мужчина делать с такой женщиной? Только молиться на нее. Для чего еще годится англичанка?

– Ты богохульник и невежественный даго[19]19
  Даго – американское прозвище итальянцев и испанцев.


[Закрыть].

– Кто я?

– Ты невежественный макаронник.

– Сам ты макаронник. Только холодный как лед.

– Невежественный, тупой. – Я заметил, что последнее слово его задело, и продолжил: – Необразованный. Незрелый. Отупевший от своей незрелости.

– Вот как? Тогда я тебе кое-что скажу про твоих порядочных девушек. Про твоих богинь. Есть лишь одно отличие между порядочной девушкой и женщиной, которую ты берешь. Девушке больно. – Он шлепнул перчатками по изголовью. – И еще неизвестно, понравится ли это девушке.

– Не сердись.

– Я не сержусь. Просто говорю это тебе, малыш, для твоей же пользы. Чтобы оградить тебя от неприятностей.

– Это единственное отличие?

– Да. Но миллионы дураков вроде тебя этого не знают.

– Как хорошо, что ты мне сказал.

– Не будем ссориться, малыш. Я ведь тебя люблю. Но не будь дураком.

– Нет. Я буду таким же мудрым, как ты.

– Не сердись, малыш. Смейся. Пей. А мне пора идти.

– Ты настоящий друг.

– Вот видишь. В душе мы все одинаковы. Братья по оружию. Поцелуемся на прощание.

– Ты слюнявый.

– Нет. Просто я более любящий.

Я почувствовал его дыхание.

– Пока. Скоро я к тебе еще наведаюсь. – Его дыхание отдалилось. – Не буду тебя целовать, если ты не хочешь. Я пришлю твою английскую девушку. Пока, малыш. Коньяк под кроватью. Выздоравливай поскорее.

Он ушел.

Глава одиннадцатая

Когда пришел священник, уже стемнело. Нам принесли суп, потом забрали пустые тарелки, и я лежал, поглядывая то на ряды коек, то в окно на дерево, макушку которого слегка раскачивал вечерний бриз. Он проникал в палату, и по вечерам становилось прохладнее. Мухи сидели на потолке и электрических лампочках, болтавшихся на проводах. Свет включали, только когда приводили гостя или надо было что-то сделать. Наступление темноты сразу после сумерек возвращало в детство, когда меня после раннего ужина укладывали в постель. Между коек прошел вестовой и остановился. Рядом с ним я различил еще один силуэт. Это был священник, маленький, смуглолицый и смущенный.