Текст книги "Прощай, оружие! Иметь и не иметь"

Автор книги: Эрнест Хемингуэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– Как вы себя чувствуете? – спросил он, ставя на пол какие-то пакеты.

– Все хорошо, святой отец.

Он присел на стул, ранее поставленный для Ринальди, и от смущения вперился в окно. Он казался ужасно уставшим.

– Я ненадолго, – сказал он. – Время позднее.

– Да нет. Как там наша столовая?

Он улыбнулся.

– Я по-прежнему главный объект для шуток. – Голос у него тоже был усталый. – Слава Богу, все живы-здоровы. Я так рад, что вы в порядке. Надеюсь, вы не очень страдаете.

Кажется, я никогда не видел его таким измученным.

– Уже нет.

– Мне вас не хватает в столовой.

– Хотел бы я быть там. Я всегда получал удовольствие от наших разговоров.

– Я вам принес разные мелочи. – Он взял в руки пакеты. – Москитная сетка. Бутылка вермута. Вы любите вермут? А это английские газеты.

– Можно вас попросить открыть пакеты?

Он с радостью выполнил мою просьбу. Я держал в руках москитную сетку. Вермут он мне показал и снова поставил бутылку на пол. Я поднял над собой одну газету. Повернув ее так, чтобы слабый свет из окна падал на страницу, я мог читать заголовки. Это оказалась «Ньюс оф уорлд».

– Остальные иллюстрированные, – сказал гость.

– С удовольствием почитаю. Где вы их раздобыли?

– Я посылал человека в Местре. Мне привезут еще.

– Здорово, что вы пришли, святой отец. Как насчет вермута?

– Спасибо. Держите при себе. Это для вас.

– Нет уж, выпейте стаканчик.

– Ну хорошо. Я вам тогда еще захвачу.

Вестовой принес стаканы. Открывая бутылку, он сломал пробку, и кончик пришлось протолкнуть внутрь. Видно было, что священник огорчился, но вслух сказал:

– Ничего. Не страшно.

– Ваше здоровье, святой отец.

– Чтобы вы скорее пошли на поправку.

Когда он выпил и держал перед собой пустой стакан, наши взгляды встретились. Мы с ним периодически беседовали и вообще были хорошими друзьями, но сегодня сразу как-то не заладилось.

– Что случилось, святой отец? У вас такой усталый вид.

– Я чувствую усталость, хотя для этого нет оснований.

– Это жара.

– Но ведь еще только весна. Я совсем расклеился.

– Вам обрыдла война.

– Нет. Скорее я ее ненавижу.

– Мне она тоже не нравится, – сказал я.

Он покачал головой и посмотрел в окно.

– Вы не против. Вы просто ее не видите. Простите меня. Вы были ранены.

– Чистая случайность.

– Даже будучи раненым, вы ее не видите. Хотя я ее тоже не вижу, но как-то ощущаю.

– Когда меня ранили, мы разговаривали о войне. Я и Пассини.

Священник поставил стакан. Он думал о чем-то.

– Я их понимаю, потому что я такой же, как они, – сказал он.

– Вы другой.

– По большому счету такой же.

– Офицеры вообще ничего не видят.

– Некоторые видят. Есть очень тонкие, и они переживают больше нас с вами.

– В основном они другие.

– Тут дело не в образовании и не в деньгах. Это что-то иное. Даже имей они образование и деньги, люди вроде Пассини не подались бы в офицеры. Я бы не подался.

– По рангу вас можно считать офицером. И я офицер.

– Так да не так. Вы даже не итальянец. Вы иностранный подданный. Но все-таки вы ближе к офицерам, чем к простым людям.

– А в чем разница?

– Не знаю, как объяснить. Есть люди, заточенные на войну. В этой стране таких много. А есть люди, не заточенные на войну.

– Но первые их в нее втягивают.

– Да.

– А я им в этом помогаю.

– Вы иностранец. Вы патриот.

– А те, которые не заточены на войну? Они могут ее остановить?

– Я не знаю на это ответа.

Он снова посмотрел в окно, а я наблюдал за выражением его лица.

– Им хоть однажды удалось ее остановить?

– Они недостаточно организованы, чтобы что-то остановить, а стоит им организоваться, как их лидеры продают их с потрохами.

– Значит, все безнадежно?

– Безнадежных ситуаций не бывает. Но иногда я теряю надежду. Я хочу надеяться, но у меня не всегда получается.

– Может, война закончится?

– Хотелось бы верить.

– И чем вы тогда займетесь?

– Вернусь в Абруцци, если это возможно.

Его смуглое лицо вдруг просветлело.

– Любите Абруцци?

– Да, очень люблю.

– Так поезжайте.

– Я был бы счастлив. Жить там, любить Бога, служить ему.

– И вызывать уважение, – добавил я.

– Да, и вызывать уважение. А что?

– Ничего. Вы его заслужили.

– Это не так важно. Главное, в моих краях все понимают, что человек может любить Бога. Из этого не делают похабный анекдот.

– Я понимаю.

Он с улыбкой на меня посмотрел.

– Вы понимаете, но вы не любите Бога.

– Нет.

– Совсем не любите? – спросил он.

– Иногда по ночам я Его боюсь.

– Попробуйте Его полюбить.

– Любовь – это не про меня.

– Почему же, про вас, – сказал он. – Если послушать рассказы о ваших ночных похождениях. Но это не любовь. Это всего лишь страсть и похоть. Когда кого-то любишь, хочется для него что-то сделать. Чем-то пожертвовать. Хочется ему служить.

– Я никого не люблю.

– Вы полюбите. Знаю, что полюбите. И будете счастливы.

– Я и так счастлив. И всегда был счастливым.

– Это другое. О счастье можно судить, только когда ты его обрел.

– Что ж, – сказал я. – Если я его когда-нибудь обрету, вы об этом первый узнаете.

– Я слишком долго сижу и слишком много говорю. – В его словах сквозила озабоченность.

– Нет, постойте. А любовь к женщинам? Если я полюблю женщину, это будет то же самое?

– Про это я ничего не знаю. Я никогда не любил женщину.

– А свою мать?

– Ее – да.

– Вы всегда любили Бога?

– Еще мальчиком.

– М-м-м. – Я не знал, что сказать. – Вы прекрасный мальчик.

– Мальчик, к которому вы обращаетесь «святой отец».

– Из вежливости.

Он улыбнулся.

– Мне правда надо идти. Я вам зачем-нибудь нужен? – с надеждой спросил он.

– Нет. Только поговорить.

– Я всем передам от вас приветы.

– Спасибо за прекрасные подарки.

– Не за что.

– Приходите еще.

– Да. До свидания. – Он погладил меня по руке.

– Чао, – сказал я по-простому.

– Чао, – ответил он.

В палате было темно, и вестовой, все это время сидевший у меня в изножье, поднялся и проводил гостя. Мне очень нравился священник, и хотелось надеяться, что когда-нибудь он вернется в Абруцци. В столовой его, конечно, третировали, а он все это терпел, сейчас же я больше думал о том, как сложится его жизнь в родном краю. Ниже Капракотты, как он мне рассказывал, в речке водилась форель. По ночам там запрещалось играть на флейте. Молодые люди пели серенады, но на флейте – ни-ни. Я спросил почему. Потому что звуки флейты плохо действуют на девичий сон. Крестьяне там величают тебя «дон» и при встрече снимают шляпу. Его отец каждый день охотится и заглядывает в крестьянские дома, чтобы перекусить. Для них это честь. А чтобы иностранцу получить разрешение на охоту, тот должен представить документ, что он никогда не подвергался аресту. В Гран-Сассо-д’Италиа водятся медведи, но это не ближний свет. Аквила красивый городок, там летними вечерами прохладно. Если же говорить о весне, то во всей Италии лучше, чем в Абруцци, не бывает. А еще хороша осень, когда можно охотиться в каштановых рощах на птиц. Они откормленные, поскольку поклевывают виноград. И не нужно брать с собой еду, так как местные крестьяне почитают за честь принять вас у себя. Я сам не заметил, как уснул.

Глава двенадцатая

Палата была длинная, с окнами по правую руку и дверью в дальнем конце, которая вела в перевязочную. Один ряд коек, включая мою, находился напротив окон, вдоль стены, а второй был под окнами. Лежа на левом боку, я видел дверь в перевязочную. Там была еще одна дверь, откуда иногда появлялись люди. Если кто-то начинал отходить, койку закрывали ширмой, чтобы больные не видели агонии, только из-под ширмы выглядывали ботинки и обмотки врачей и санитаров, да еще под конец оттуда доносился шепоток. Из-за ширмы появлялся священник, а затем туда входили санитары и выходили с покойником, накрытым одеялом, и несли его по проходу между коек, а кто-то складывал ширму и уносил.

В то утро майор, отвечавший за отделение, спросил меня, готов ли я к путешествию. Я ответил, да. Он сказал, что меня отправят завтра рано утром. Мне будет легче перенести дорогу, объяснил он, до наступления жары. Когда тебя несли в перевязочную, из окна можно было разглядеть свежие могилы в саду. На крылечке солдат ладил кресты и краской выводил на них имя, звание и полк очередного погребенного. Он выполнял разные поручения, а в свободное время смастерил для меня зажигалку из холостого патрона для австрийской винтовки. Врачи были очень приятные и, судя по всему, знающие. Они были озабочены тем, чтобы направить меня в Милан, где лучше рентгеновское оборудование и где после операции я смогу пройти курс лечебной физкультуры. Мне тоже хотелось в Милан. Больничное начальство стремилось услать нас подальше и освободить койки, которые понадобятся, когда начнется наступление.

Накануне отправки ко мне в полевой госпиталь пришел Ринальди и с ним майор из нашей столовой. От них я узнал, что меня везут в только что открытый американский госпиталь в Милане. Туда направят несколько наших бригад скорой помощи, и госпиталь возьмет их под свое крыло вместе со всеми американскими военнослужащими в Италии. В Красном Кресте таких было много. Штаты объявили войну Германии, но не Австрии.

Итальянцы не сомневались, что Америка и Австрии объявит войну, и страшно радовались появлению каждого американца, пусть даже из Красного Креста. Они спрашивали меня, когда же президент Вильсон объявит войну Австрии, и я отвечал, мол, не сегодня-завтра. Я не знал, что мы имеем против Австрии, но казалось логичным объявить ей войну, раз мы выступили против Германии. А войну Турции? Вот это сомнительно. Турция, вещал я, наша национальная птица[20]20
  Национальная птица – игра слов: имеется в виду индейка (turkey).


[Закрыть]. В переводе шутка теряла смысл, и, видя их озадаченные и подозрительные взгляды, я сказал, да, Турции, вероятно, тоже объявим. А Болгарии? Мы уже выпили не по одному стакану коньяка, и я ответил, а то как же, и Болгарии, и Японии. Но ведь Япония, возражали мне, союзница Англии. Англичане такой народишко, отвечал я, что им верить нельзя. Японцы хотят отжать у нас Гавайи. А Гавайи – это где? Это в Тихом океане. А зачем они японцам? Да не нужны они им, отвечал я. Так, одни разговоры. Японцам, этому чудному маленькому народу, подавай танцы и легкие вина. Как и французам, подхватил майор. У французов мы заберем Ниццу и Савойю. А еще Корсику и все Адриатическое побережье, сказал Ринальди. Италия вернет себе величие Рима, заявил майор. Не люблю Рим, сказал я. Там жарко и полно блох. Ты не любишь Рим? Еще как люблю. Рим – это праматерь народов. Я всегда буду помнить Ромула, сосущего Тибр. Что? Ничего. Все едем в Рим.

Поедем прямо сегодня и будем там жить. Рим прекрасный город, сказал майор. Праматерь народов, напомнил я. Рим мужского рода, поправил меня Ринальди. Он не может быть матерью. Ты еще скажи, что он не может быть отцом. А кто тогда отец? Святой Дух? Не богохульствуй. Я не богохульствую, это был уточняющий вопрос. Ты пьян, малыш. А кто меня напоил? Я вас напоил, признался майор. Я вас напоил, потому что люблю и потому что Америка влезла в эту войну. По самые гланды, сказал я. Малыш, утром ты уезжаешь, напомнил мне Ринальди. В Рим, кивнул я. Нет, в Милан. В Милан, подхватил майор: Хрустальный дворец, «Кова», «Кампари», Биффи, галерея Витторио Эммануэла. Счастливчик. За «Гран Италия», сказал я, где я одолжу денег у Джорджа. За «Ла Скала», провозгласил Ринальди. Ты будешь ходить в «Ла Скала». Каждый вечер, пообещал я. Каждый вечер не получится, заметил майор. Очень дорогие билеты. Я выпишу вексель на предъявителя, моего деда, сказал я. Что вы напишете? Вексель на предъявителя. Ему придется заплатить, или я отправлюсь в тюрьму. Мистер Каннингем в банке все оформит. Я буду жить за счет предъявительских чеков. Неужели дедушка допустит, чтобы его внука-патриота, отдающего свою жизнь за Италию, отправили за решетку? Да здравствует американский Гарибальди, сказал Ринальди. Да здравствуют предъявительские чеки, подхватил я. Давайте потише, сказал майор. Нас уже несколько раз просили, чтобы мы вели себя потише. Федерико, вы правда завтра утром уезжаете? Я же вам говорил, его отправляют в американскую лечебницу, напомнил Ринальди. К хорошеньким медсестричкам. Это вам не полевой госпиталь с бородатыми санитарами. Да, я помню, его отправляют в американскую лечебницу. Меня бороды не смущают, сказал я. Хочет человек отпустить бороду – на здоровье. Почему бы вам, майор, не отпустить бороду? Она не влезет в противогаз. Запросто. В противогаз чего только не влезает. Меня, например, тошнило в противогаз. Не так громко, малыш, предупредил меня Ринальди. Мы знаем, что ты был на фронте. Ох, малыш, что я тут буду делать без тебя? Нам пора отваливать, сказал майор. Хватит сентиментальничать. Слушай, у меня для тебя есть сюрприз. Твоя англичанка. Ну, медсестра, к которой ты каждый вечер наведывался в гости. Она тоже едет в Милан. Еще с одной, в этот же госпиталь. Пока там ждут сестричек из Америки. Сегодня я разговаривал с начальником нашей медицинской бригады. Здесь, на фронте, оказалось слишком много женщин, и некоторых теперь отсылают обратно. Как тебе это нравится, малыш? Хорошо. И это все? Ты едешь в большой город, где тебя будет ублажать твоя англичанка. Почему я не получил ранение? Может, еще получишь, сказал я. Нам пора, встрял майор. Мы выпиваем, шумим и не даем Федерико отдохнуть. Не уходите. Нет, нам пора. Будь здоров. Удачи. Всего-всего. Чао. Чао. Чао. Возвращайся, малыш, поскорее. Ринальди меня чмокнул. Ты пахнешь крезоловым мылом. Пока, малыш. Пока. Всего-всего. Майор потрепал меня по плечу, и они вышли на цыпочках. Мне удалось уснуть, хотя я был сильно пьян.

На следующее утро мы отбыли в Милан и спустя сорок восемь часов прибыли на место. Дорога выдалась тяжелой. Не доезжая Местре, нас надолго отогнали на запасный путь, и в вагоны стали заглядывать подростки. Я послал одного за коньяком, но он вернулся и сказал, что может купить только граппу. Ладно, сказал я, и когда он принес бутылку, отдал ему сдачу, а мы с моим соседом напились и проспали до Виченцы, где меня вывернуло наизнанку прямо на пол. Это было уже неважно, поскольку моего соседа до этого стошнило несколько раз туда же. Меня измучила жажда, и, когда поезд стоял под Вероной, я окликнул солдата, прогуливавшегося по платформе, и он мне принес воды. Я разбудил Жоржетти, моего собутыльника, и предложил ему глоток. Но он попросил полить ему на плечо и снова уснул. Солдат, вместо того чтобы взять мелочь, притащил мне сочный апельсин. Я высосал его, как мог, а мякоть выплюнул, продолжая наблюдать за тем, как солдат прогуливается туда-сюда мимо товарного вагона, но вот поезд дернулся, и мы поехали.

Книга вторая

Глава тринадцатая

В Милан мы приехали рано утром, и нас выгрузили на товарной станции. Меня повезли в американский госпиталь на санитарной машине. Лежа на носилках, я не понимал, какие кварталы мы проезжаем, но когда меня вынесли, увидел рынок и распахнутую дверь винной лавки, откуда девушка выметала мусор. Улицу поливали, и пахло ранним утром. Санитары поставили носилки на землю и вошли внутрь. Потом с ними вышел седоусый привратник в фирменной фуражке, но при этом в нарукавниках. Носилки в лифт не проходили, и они стали обсуждать, взять ли меня за руки, за ноги и подняться лифтом или тащить на носилках вверх по лестнице. Я слушал аргументы за и против. Решили ехать на лифте. Меня сняли с носилок.

– Эй, полегче, – сказал я. – Без рывков.

В кабине было не развернуться, и им пришлось согнуть мне ноги, отчего тело пронзила острая боль.

– Ноги-то распрямите, – попросил я.

– Мы не можем, синьор лейтенант. Слишком тесно. – Тот, кто это сказал, держал меня под мышками, а я его за шею. Он дышал мне в лицо чесноком и красным вином.

– Поосторожнее, – сказал ему второй.

– А то я не осторожно!

– Говорю тебе, поосторожнее, – повторил тот, что держал меня за ноги.

Закрылись двери лифта, потом ограждающая решетка, и привратник нажал на кнопку четвертого этажа. Вид у него был озабоченный. Кабина медленно поползла вверх.

– Тяжелый? – спросил я у чесночного.

– Ерунда, – ответил он, кряхтя и обливаясь пóтом.

Кабина методично доползла куда надо и остановилась.

Мужчина, державший мои ноги, открыл дверь и вышел первый. Мы оказались на площадке, куда выходили разные двери с медными круглыми ручками. Мужчина нажал на кнопку. Внутри прозвенел звонок, но никто не подошел. Тем временем привратник одолел лестничный подъем.

– Где люди? – поинтересовались санитары.

– Не знаю, – ответил привратник. – Спят внизу.

– Найдите кого-нибудь.

Привратник нажал на звонок, потом постучал, потом открыл дверь своим ключом и вошел.

Вернулся он с пожилой женщиной в очках. Волосы у нее растрепались, несколько прядок выбились. Она была в форме медсестры.

– Я не понимаю, – сказала она. – Я не понимаю итальянского.

– Я говорю по-английски, – успокоил я ее. – Они хотят меня где-то пристроить.

– Но палаты еще не готовы. Мы пока не ждали больных. – Она поправила волосы и близоруко вперилась в меня.

– Покажите им любую палату, где меня можно разместить.

– Даже не знаю. Мы никого не ждали. Я не могу вас разместить вот так, в любой палате.

– Сойдет любая, – сказал я ей. А затем привратнику на итальянском: – Найдите пустую палату.

– Они все пустые, – ответил тот. – Вы первый больной. – Он держал в руке фуражку и вопросительно глядел на пожилую сиделку.

– Бога ради, отнесите меня уже куда-нибудь. – Из-за согнутых ног боль все нарастала и нарастала, и я чувствовал, как она пульсирует в самой кости. Привратник прошел внутрь в сопровождении седовласой сиделки и поспешно вернулся.

– Идите за мной, – сказал он.

Меня понесли по длинному коридору, и мы вошли в комнату с опущенными шторами. Здесь пахло новой мебелью. Меня положили на койку, рядом с которой стоял большой зеркальный шкаф.

– Я не могу ее застелить, – сказала медсестра. – Простыни заперты.

Я не стал с ней разговаривать.

– Деньги в кармане, – обратился я к привратнику. – Карман застегнут на пуговицу.

Он их вытащил. Санитары стояли перед койкой, держа в руках пилотки.

– Дайте каждому по пять лир и столько же возьмите себе. Мои документы в другом кармане. Отдайте их медсестре.

Санитары откозыряли и поблагодарили.

– Счастливо, – сказал я. – Огромное вам спасибо.

Они еще раз откозыряли и вышли.

– Здесь моя медицинская карточка и история болезни, – пояснил я сестре.

Она взяла бумаги в руки и стала изучать сквозь очки. Для этого ей пришлось их развернуть.

– Вы меня поставили в тупик, – сказала она. – Я не читаю по-итальянски. И не имею права что-то делать без указания врача. – Она заплакала и сунула документы в карман передника. – Вы американец? – спросила она сквозь слезы.

– Да. Пожалуйста, положите бумаги на столик.

В палате было сумеречно и прохладно. Лежа на кровати, я видел большое зеркало в другом конце комнаты, но что в нем отражается, отсюда было не разглядеть. Привратник стоял рядом. Он был славный и весьма любезный.

– Вы можете идти, – сказал я ему. – И вы тоже, – обратился я к сестре. – Как вас зовут?

– Миссис Уокер.

– Вы можете идти, миссис Уокер. Я, пожалуй, посплю.

Я остался один. В палате было прохладно, и больницей здесь не пахло. Матрас твердый и удобный. Я лежал неподвижно, дыша почти незаметно, наслаждаясь ощущением уходящей боли. Через какое-то время мне захотелось пить, и я подергал за шнурок с колокольчиком, но никто не отозвался. Я уснул.

Проснувшись, я огляделся. Сквозь закрытые ставни пробивались солнечные лучи. Взгляд зафиксировал большой платяной шкаф, голые стены и два стула. Мои ноги в грязных бинтах торчали передо мной, как две палки. Я старался ими не шевелить. Испытывая жажду, я позвонил в колокольчик. На этот раз дверь открылась, и на пороге появилась молоденькая и хорошенькая сестра.

– Доброе утро, – сказал я.

– Доброе утро. – Она подошла к кровати. – Мы не смогли вызвать доктора. Он уехал на озеро Комо. Мы не ждали больных. А кстати, что с вами?

– Я получил ранения. Оба колена и ступни, и еще голова задета.

– Как вас зовут?

– Генри. Фредерик Генри.

– Я вас обмою. Но трогать повязки без доктора мы не можем.

– Здесь работает мисс Баркли?

– Нет. Я не знаю никого с такой фамилией.

– А кто эта женщина, которая меня принимала и расплакалась?

Сестра засмеялась.

– Миссис Уокер. У нее было ночное дежурство, а она спала, поскольку мы никого не ждали.

Пока мы беседовали, она меня раздела догола и стала обмывать, очень деликатно и ловко. Одно удовольствие. Голову она тоже обтерла, не касаясь повязки.

– Где вы получили ранения?

– На Изонцо, севернее Плавы.

– Где это?

– К северу от Гориции.

Видно было, что эти названия ей ни о чем не говорят.

– У вас сильные боли?

– Нет. Сейчас нет.

Она вставила мне в рот градусник.

– Итальянцы ставят под мышку, – не без труда выговорил я.

– Не разговаривайте.

Когда пришло время его вынуть, она поглядела температуру и встряхнула градусник.

– Какая у меня температура?

– Вам знать не полагается.

– Скажите.

– Почти нормальная.

– У меня не бывает высокой температуры. А мои ноги начинены старым железом.

– В каком смысле?

– Осколки мины, ржавые шурупы, кроватные пружины и все такое.

Она улыбнулась и покачала головой:

– Если бы в вашем теле находились посторонние предметы, это бы вызвало воспалительный процесс и у вас бы поднялась температура.

– Что ж, – сказал я, – посмотрим, что покажет операция.

Она вышла и вскоре вернулась вместе с ночной сестрой. Вместе они застелили постель прямо подо мной. Для меня это было открытие и удивительная процедура.

– Кто тут главный?

– Мисс Ван Кампен.

– А сколько всего сестер?

– Только мы вдвоем.

– А еще будут?

– Должны приехать.

– И когда они здесь появятся?

– Не знаю. Для больного вы задаете слишком много вопросов.

– Я не болен, а ранен, – поправил я ее.

Они постелили, и теперь я лежал на свежей простынке, укрытый такой же. Миссис Уокер принесла пижамную курточку, в которую меня облачили. Теперь я был такой чистенький и одетый.

– Вы сама любезность, – сказал я. Сестра, которую звали мисс Гейдж, хихикнула. – Можно мне воды? – попросил я.

– Конечно. А потом вы позавтракаете.

– Я не хочу завтракать. Нельзя ли открыть ставни?

В палате царил полумрак, когда же открыли ставни, комнату залил яркий свет. За балконом просматривались черепичные крыши домов и кирпичные трубы, а над ними синее небо и белые облака.

– Неужели вы не знаете, когда приезжают новые сестры?

– Почему вы спрашиваете? Мы недостаточно хорошо с вами обращаемся?

– Вы выше всяких похвал.

– Не хотите воспользоваться судном?

– Я попробую.

Они меня приподняли и подложили судно, но у меня ничего не получилось. Потом я лежал и через раскрытую дверь разглядывал вид, открывающийся с балкона.

– Когда придет врач?

– Как вернется. Мы пытались до него дозвониться в Комо.

– А других врачей нет?

– Он наш лечащий врач.

Мисс Гейдж принесла графин с водой, и я выпил три стакана. Они меня оставили, и я какое-то время смотрел в окно, а потом уснул. Потом был ленч, а днем меня навестила мисс Ван Кампен, завотделением. Я ей не понравился, как и она мне. Она была маленького росточка, очень мнительная и чересчур важная. Она задавала один вопрос за другим и, кажется, находила зазорной мою службу в итальянской армии.

– Можно мне вина вместе с едой? – спросил я ее.

– Только по предписанию врача.

– А без него никак?

– Исключено.

– Вы уверены, что он когда-нибудь появится?

– Мы ему позвонили.

Она ушла, и вскоре появилась мисс Гейдж.

– Зачем вы так грубо разговаривали с мисс Ван Кампен? – спросила она, после того как весьма умело проделала со мной одну процедуру.

– Разве? Она была высокомерна.

– Она сказала, что вы держитесь властно и грубо.

– Вот уж нет. Но что это за госпиталь без врача?

– Он приедет. Ему позвонили на озеро Комо.

– А чем он там занимается? Плавает?

– Нет. У него там клиника.

– Почему тогда не пригласить другого врача?

– Ш-ш-ш. Ш-ш-ш. Ведите себя хорошо, и он приедет.

Я послал за привратником и, когда он пришел, попросил его на итальянском купить в винной лавке бутылку чинзано, фляжку кьянти и вечерние газеты. Он все принес в завернутом виде и вынул из газет, а затем по моей просьбе вынул пробки и поставил вино и вермут под кровать. Оставшись один, я лежа почитал газеты – новости с фронта, сводку о погибших офицерах и их боевых наградах, – потом выудил из-под кровати бутылку чинзано и поставил ее на живот, стеклянное дно приятно холодило кожу, я понемногу прикладывался, оставляя все новые кружки на животе, и небо за окном постепенно темнело. Я потягивал чинзано и наблюдал за тем, как ласточки и ночные ястребы взмывают над крышами домов. Мисс Гейдж принесла мне гоголь-моголь. Когда она появилась в дверях, я быстро сунул бутылку между стеной и кроватью.

– Мисс Ван Кампен добавила сюда немного шерри, – сказала она. – Вы уж с ней повежливее. Она уже немолода, а на ее плечах целый госпиталь – большая ответственность. И от старушки Уокер толку никакого.

– Прекрасная женщина, – сказал я. – Передайте ей мое огромное спасибо.

– Я принесу вам ужин.

– Это необязательно, – сказал я. – Я не голоден.

Но она все равно принесла и поставила поднос на прикроватный столик. Я ее поблагодарил и немного поклевал. Когда стемнело, я понаблюдал за тем, как лучи прожекторов прочесывают небо, пока не отключился. Сон был глубокий, и очнулся я лишь раз, весь в поту от ужаса, но потом снова провалился, стараясь не возвращаться в свой ночной кошмар. По-настоящему я проснулся еще до рассвета, услышав, как запели петухи, и прободрствовал, пока не взошло солнце. Но усталость взяла свое, и я снова уснул.

Глава четырнадцатая

Когда я совсем проснулся, комнату заливал солнечный свет. Я подумал, что я на фронте, и потянулся. Почувствовав боль, я посмотрел на свои ноги в грязных бинтах и вспомнил, где нахожусь. Я дернул за шнурок колокольчика. Звонок прозвучал в коридоре, где вскоре послышался приближающийся скрип резиновых подошв. Это была мисс Гейдж. При ярком свете она оказалась не такой молоденькой и миловидной.

– Доброе утро, – сказала она. – Хорошо выспались?

– Да, спасибо, – ответил я. – Можно сюда вызвать парикмахера?

– Я заходила, когда вы спали, и вот что я обнаружила у вас в постели. – Она открыла платяной шкаф и вытащила чинзано. Бутылка была почти пуста. – Вторую, которую нашла под кроватью, я убрала туда же, – сказала она. – Почему вы не попросили у меня стакан?

– Я подумал, что вы не дадите.

– Я бы выпила с вами.

– Вы прелесть.

– Вам вредно пить одному. Не надо.

– Хорошо.

– Приехала ваша подруга мисс Баркли, – сказала она.

– Правда?

– Да. Она мне не понравилась.

– Еще понравится. Она чудесная.

Сестра покачала головой:

– Вам виднее. Вы не могли бы немного подвинуться в эту сторону? Вот так. Вам надо перед завтраком умыться. – Она протерла меня тканевой салфеткой, смоченной в теплой мыльной воде. – Приподнимите руку, – попросила она. – Так хорошо.

– Можно вызвать парикмахера до завтрака?

– Я пошлю за ним привратника. – Она ушла и вскоре вернулась. – Он пошел за ним, – сказала она и положила салфетку в тазик с водой.

Парикмахер пришел в сопровождении привратника. Это был мужчина лет пятидесяти с закрученными усами. Мисс Гейдж, покончив с умыванием, ушла, а парикмахер вымазал мне все лицо мыльной пеной и стал меня брить. Он был очень серьезен и не раскрывал рта.

– В чем дело? – спросил я. – Вы не в курсе последних новостей?

– Каких новостей?

– Любых. Что происходит в городе?

– Военное время. Повсюду вражеские уши.

Я попробовал заглянуть ему в глаза.

– Держите голову прямо, – сказал он и продолжил меня брить. – Ничего я вам не буду рассказывать.

– Да что это с вами? – спросил я.

– Я итальянец. И не стану разговаривать с врагом.

Я оставил его в покое. Чем скорее я освобожусь от бритвы этого психа, тем лучше. Один раз я попробовал разглядеть его получше, но в ответ услышал:

– Осторожнее. Лезвие острое.

Когда все закончилось, я ему заплатил и дал пол-лиры сверху. Он вернул чаевые.

– Я не возьму. Тут вам не фронт. Я итальянец.

– Проваливайте.

– С вашего позволения.

Он завернул бритвы в газету и вышел, оставив на тумбочке пять медных монет. Я позвонил в колокольчик. Появилась мисс Гейдж.

– Вы не пригласите ко мне привратника?

– Хорошо.

Пришел привратник. Он просто давился от смеха.

– Этот парикмахер сумасшедший?

– Нет, синьорино. Он все перепутал. Он меня не понял и решил, что вы австрийский офицер.

– Вот как.

– Ха, ха, ха. Такой шутник. Еще бы, говорит, одно неловкое движение, и я бы его… – Он провел себя по горлу большим пальцем. – Ха, ха, ха. – Его просто разбирал смех. – Я ему объясняю, что вы не австриец. Ха, ха, ха.

– Ха, ха, ха, – с горечью повторил я. – Если бы он перерезал мне горло, вот было бы смеху.

– Нет, синьорино. Нет, нет. Он так боялся, что вы австриец. Ха, ха, ха.

– Ха, ха, ха, – передразнил я его. – Проваливайте.

Он ушел, и из коридора еще доносился его смех. Потом я услышал чьи-то шаги и поднял глаза. В дверях стояла Кэтрин Баркли.

Она подошла к моей кровати и сказала:

– Здравствуй, милый. – Она была такая свежая, молодая и красивая. Я подумал, что никогда не встречал таких красавиц.

– Привет. – Я ее увидел и влюбился. Во мне все перевернулось. Она бросила взгляд на дверь и, видя, что мы одни, присела на кровать, нагнулась и поцеловала меня. Я привлек ее к себе и поцеловал, слыша, как бьется ее сердце.

– Сладкая моя, – сказал я. – Как чудесно, что ты сюда приехала.

– Это было не так трудно. Труднее будет остаться.

– Ты должна остаться. Ты просто чудо. – Она сводила меня с ума. Я не мог поверить, что она здесь, и прижимал ее все сильнее.

– Не надо, – сказала она. – Ты еще нездоров.

– Еще как здоров. Ну же.

– Нет. Ты еще не вполне выздоровел.

– Вполне. Точно тебе говорю. Ну пожалуйста.

– Ты меня любишь?

– Еще как. Я с ума по тебе схожу. Иди же ко мне.

– Чувствуешь, как бьются наши сердца?

– К черту сердца. Я тебя хочу. Ты меня сводишь с ума.

– Ты правда меня любишь?

– Хватит повторять. Иди ко мне. Прошу тебя. Кэтрин, ну пожалуйста.

– Хорошо, но только на одну минутку.

– Ладно. Запри дверь.

– Тебе нельзя. Ты не должен.

– Давай. Не надо слов. Я тебя прошу.

Кэтрин сидела на стуле у кровати. Дверь в коридор снова была открыта. Безумие прошло. Еще никогда я так хорошо себя не чувствовал.

– Теперь ты веришь, что я тебя люблю? – спросила она.

– Ты чудо, – сказал я. – Ты должна остаться. Они не имеют права тебя услать. Я от тебя без ума.

– Нам надо быть ужасно осторожными. Это было безумие. Это невозможно.

– Ночью возможно.

– Нам надо быть предельно осторожными. И тебе в присутствии посторонних.

– Я буду.

– Так надо. Ты чудесный. Ты ведь меня любишь?

– Не повторяй этих слов. Ты не понимаешь, как они на меня действуют.

– Я буду за собой следить. Не хочу тебя излишне волновать. Дорогой, мне правда надо идти.