Текст книги "Пеплом по стеклу (СИ)"

Автор книги: Эрлин Сингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Ответ его собеседника она не сумела – не захотела? – уловить, да и не так важен он был.

Китнисс предпочла не заметить скатившуюся по щеке слезу.

***

Ночь после его ухода была одной из худших в её жизни – видимо, в качестве расплаты за мгновения передышки, когда Хеймитч был с ней. Китнисс, как в бреду, металась по кровати, надрывно откашливая лепестки орхидеи. Она здорово сомневалась, что с такими приступами можно прожить хотя бы день, и удивлялась тому, что до сих пор жива. Её тело лихорадило – а по ощущениям, выворачивало наизнанку душу.

Провалы в сон были кратковременны, но и тогда она не обретала покоя, обречённо проживая воспоминания обо всех случившихся трагедиях. Вытаскивали из кошмаров проверяющие её медсёстры и периодически заходящий врач. Пускать к ней в палату Прим, её мать или друзей Китнисс запретила ещё несколько дней назад. Им было незачем видеть её в таком состоянии.

В одну из минут временного ослабления симптомов она решила, что потеря эмоций не такое уж большое несчастье. За свою жизнь она привыкла ко многому – научится и жить без чувств. Пустой, ледяной в душé, но живой.

Об этом Китнисс сказала доктору при первой же возможности, испытывая при этом что-то сродни падающему на её сердце камню. Ничего, уже очень скоро это ощущение никогда не будет ей доступно. Её операцию назначили на следующий день – пока Китнисс предстояло выдержать переговоры с Койн, Плутархом и своими близкими. Но всё это будет с утра – конец ночи же она была вольна тратить как угодно.

Некоторого труда ей стоило уговорить медиков отпустить её на верхние этажи бункера, туда, где под самым куполом, рядом с люком, были едва заметные окошки. Их не видно снаружи, но благодаря им она смогла бы увидеть мир за пределами стен Дистрикта-13. На улицу её никто бы не выпустил, оттого и оставалось довольствоваться такими крохами свободы.

Ей нужно было сменить обстановку и подумать в одиночестве. Исподволь Китнисс завладевало опустошение, диктующее апатичные взгляды на мир и свою судьбу. Понемногу боль и вымазанные алыми разводами белые лепестки становились неотъемлемой частью каждой минуты её жизни – ханахаки входила в привычку.

Слишком поздно она поняла, почему же её короткое путешествие проходило так легко. Разумеется, он был там. Незримая нить тянула Китнисс к Хеймитчу.

Она очень надеялась, что её походка ещё не утратила своей охотничьей мягкости и бесшумности, а потому Китнисс резко развернулась в паре-тройке ярдов от пункта назначения, планируя уйти незамеченной.

Её план с треском провалился, когда Хеймитч окликнул её:

– Китнисс!

Она молниеносно застыла, будто застигнутая ударом, но не спешила поворачиваться, вместо этого едко спросив:

– Что, я уже не дорогая и не солнышко?

– Будь добра повернуться лицом, дорогая, – вернул он ей её ядовитый тон, – я не собираюсь разговаривать с твоей спиной.

– А нам есть о чём? – вздёрнув подбородок, Китнисс сложила руки на груди и наконец развернулась. – Я слышала, как ты велел готовить операцию. У тебя, оказывается, просто маниакальная страсть контролировать мою жизнь и принимать решения за меня, – словами она била наотмашь, чертовски хотела причинить боль, чтобы хотя бы толика её страданий передалась и ему.

– Не говори того, чего не знаешь, – Хеймитч скопировал её позу и на пару шагов приблизился к ней, – я бы никогда не допустил твоей смерти и попытался сохранить твою жизнь любой ценой.

– Ценой жизни Пита? – прямой, острый вопрос она задала прежде, чем успела подумать. – Или ценой моей способности чувствовать?

– Китнисс… – начал было Хеймитч, но она не предоставила ему шанса высказаться.

– Хотя, ладно, это всё уже не важно – через сутки меня прооперируют, и я забуду обо всём, как о худшем кошмаре, – быстрым движением Китнисс вскинула руки, словно ограждая себя от него. – Что ты вообще здесь делаешь?! – она начинала выходить из себя, что откровенно не нравилось ей, но и остановиться Китнисс уже не могла. – Разве я не заслужила права хотя бы сейчас не видеть тебя?

– Пытался поговорить с собой, – саркастично произнёс Хеймитч, будто намеревался утопить Китнисс в токсине, который источал его голос.

– Неужели? – она наверняка выглядела сбитой с толку, но не позволила своему вопросу потерять хоть грамм вымораживающей отчуждённости.

– Знаешь, дорогая, всем было бы намного легче, если бы ты действительно меня ненавидела, – Китнисс упустила из виду момент, когда между ними осталось не больше восьми дюймов, – и я даже допускаю, что твой мозг искренне считает, что так оно и есть. Но, – Хеймитч отчасти театральным жестом поднял указательный палец вверх, – тупая болезнь решила иначе, и нам надо как-то с этим мириться.

Находиться так близко к нему было по меньшей мере неудобно, и Китнисс как можно более незаметно отступила на полшага назад… и ещё раз, и ещё – пока не упёрлась спиной в стену. Косвенно она отметила, что вернулась её аритмия, затрудняя дыхательный процесс, но впервые ей показалось, что в том нет вины ханахаки.

Её язык будто прилип к нёбу, а моральные силы на ответы и комментарии словно испарились, так что Китнисс могла только молча внимать ему.

– Для сохранения твоей жизни и здоровья я на самом деле готов сделать всё что угодно, – продолжал Хеймитч, – готов произнести слова любви на любом из существующих языков, на постоянной основе быть рядом с тобой. Проблема в том, что это будет неискренне. Я определённо не равнодушен к тебе и к твоей судьбе, но не так, как нужно для твоего выздоровления.

У неё точно помутился разум – ничем иным Китнисс не могла объяснить тот факт, что она не воспрепятствовала рвущимся из неё словам:

– Тогда помоги мне: останься со мной. В твоём присутствии меня перестаёт душить кашель, и боль отступает.

Ответом послужила тишина, подстегнувшая Китнисс вновь начать говорить. Но в данный момент она опасалась пересекаться взглядом с Хеймитчем – слишком памятным было его умение считывать её, – поэтому глаза Китнисс были устремлены в пол.

– Можно будет отменить операцию, и никому ничего не нужно будет объяснять, – с каждым словом уверенность Китнисс истаивала, но голос ей удавалось заставить звучать, не стихая. – И я не потеряю возможность чувствовать.

При отсутствующих других звуках Китнисс практически могла слышать ритм своего сердца за секунды, воспринимаемые ею сортом бесконечности. Самой себе она напоминала тонкую, но прочную нить, яро сопротивляющуюся разрывающим её эмоциям.

– Звучит как план, солнышко, – наконец отозвался Хеймитч, опуская руку ей на плечо.

В тот миг Китнисс поняла, что снова может дышать.

***

Несмотря на то что медики говорили о поражении её лёгких, Китнисс отменила операцию, что отнюдь не порадовало её врача. Он предупредил её, что в случае внезапного ухудшения здоровья операция будет проведена уже без её согласия – Панем не мог позволить потерять Сойку-Пересмешницу. Президенту Койн оставалось довольствоваться ложной информацией о болезни Китнисс: по свежесфабрикованной врачебной версии, мисс Эвердин болела бронхитом.

После того, как она приняла настойчивое предложение руководства Дистрикта-13 по участию в революции, Китнисс выставила ряд условий, самым важным из которых было спасение Пита из Капитолия. И однажды, в череде её миссий, её желание исполнилось – пленённые трибуты вернулись к ним.

Наверное, было даже хорошо, что Пит больше не испытывал к ней прежней любви, – пронеслась ужасающая мысль в сознании Китнисс в один из дней. В самом деле, что она теперь могла дать ему? Болезнь лишила её шанса попробовать полюбить его, а с новым мировоззрением Питу даже не должно быть больно от её безразличия. Всё-таки за последнее время Китнисс как никто научилась ценить отсутствие боли.

Жаль, что с Гейлом ей не было так же просто, но пока ей с огромной удачей удавалось избегать вопросов касательно постоянного нахождения Хеймитча рядом с ней. Для всех он слишком хорошо выполнял свои обязанности ментора, которые на деле уже давно закончились.

Благодаря этому её приступы уменьшились до ярких вспышек боли по утрам и ближе к ночи, изредка прорываясь краткими покашливаниями в течение дня, но теперь, по крайней мере, Китнисс не ощущала себя умершей внутри. Присутствие Хеймитча позволяло теплиться жизни в её душе.

***

Так летели её дни, планомерно приближая революцию к победе. Параллельно Китнисс сражалась с одним из главных своих врагов – с самой собой. Ханахаки поразила её почти два месяца назад, но сама она до сих пор не замечала за собой никаких особых чувств к Хеймитчу. Казалось, её разум выстроил прочнейший барьер между собой и её сердцем, крепкий настолько, что никакие сердечные порывы не долетали до мозга.

Она не разговаривала об этом с матерью, Гейлом, Финником, Джоанной, и даже Прим не удалось вытянуть из неё детали. И уж конечно, она не собиралась вновь пытаться обсуждать это с Хеймитчем. Китнисс вполне устраивало их молчаливое в отношении чувств путешествие по едва схватившемуся льду.

Всё это не было идеальным, но такой подход позволял ей существовать без лишних тревог. Пытаться забыть о болезни, не думать о клубке чувств, свернувшемся внутри неё, плыть по течению, свыкаясь с обострёнными вытягивающим из лёгких воздух кашлем кошмарами и раздражающими организм лепестками орхидей, – эти действия превратились в ежедневный ритуал Китнисс, вновь убеждая её в верности замечания о том, что человек привыкает ко всему.

И привычный ритм сбился нежданно, обрушиваясь на неё оглушительной волной, заставляя теряться в пространстве и времени, сдерживать вскрики и отчаянно хватать ртом воздух в панической попытке дышать. На лбу у Китнисс выступила испарина, по всему телу прокатилась мелкая дрожь, а сердце будто сошло с ума, наверняка заставляя подскочить её пульс.

За последнее время Китнисс Эвердин отвыкла от настолько сильной реакции своего организма на кошмары. И на этот раз причиной послужили не Рута, проткнутая копьём и умирающая у неё на руках, и не Марвел, которого убила сама Китнисс; не мёртвая Диадема и не разрываемый переродками Катон. Она видела смерть Хеймитча.

Сон был чересчур реалистичным, и впору было опасаться, чтобы он не стал вещим. События в нём сменяли друг друга резко, быстро, словно кадры телепередачи, намеренно ускоренные чьей-то волей. Китнисс знала, что они находились в гуще военных действий, там, где угроза мгновенной смерти ощущалась не призрачной и отдалённой, а почти что осязаемой.

Суматошные действия, хаотичные перемещения людских масс, крики, выстрелы и нескончаемая боль, одолевавшая на поле боя абсолютно каждого. Китнисс не сумела, попросту не успела сориентироваться, разобраться в том, кто на её стороне, а кто мечтает отделить её голову от тела, – в эпицентре сражения её настиг враг.

Слишком поздно она приметила дёрнувшегося в её сторону Пита. Опоздала увидеть Гейла, рванувшего к ней через толпу. Ей показалось, что она услышала душераздирающий крик Прим (которой здесь точно не было, не могло быть), когда та поняла, что пуля, выпущенная одним из солдат армии Сноу, попадёт прямиком в сердце Китнисс.

Перед ликом гибели время чрезвычайно растяжимо – это Китнисс осознала с ярчайшей чёткостью. Она могла проследить траекторию полёта пули, обещавшей стать роковой для неё, могла подумать о столь многом, насладиться последними секундами своей жизни…

…и совершенно точно не могла ожидать, что самым невозможным образом перед ней окажется Хеймитч, за один миг качнувший весы её судьбы и подаривший ей шанс жить. Там, где Китнисс считала себя одинокой, она никогда не была одна – он всегда прикрывал её.

Как, откуда, почему и зачем – эти вопросы, заполнявшие собой её голову, превратились в единственное слово, в единственный пронзительный возглас, родившийся из глубины её души, когда Хеймитч занял её место и уготованная ей пуля пробила его.

– Нет! – она кричала, срывая голосовые связки, видя, как из его глаз постепенно уходит свет.

В настоящем Китнисс не оплакивала свою потерю – прижимала ледяные, будто обескровленные руки к горящим щекам и глубоко дышала, борясь с вновь пробившимся кашлем. Нестабильное эмоциональное состояние и опустившиеся на её ладонь лепестки породили в голове Китнисс решение: сейчас лишь один человек был способен собрать её разбитую сущность воедино.

***

Под покровом темноты Китнисс шла к Хеймитчу. Ей начинало казаться, что теперь дорогу в его комнату она сможет отыскать с закрытыми глазами: даже если бы Китнисс не обладала умением ориентироваться, её бы всё равно вела ханахаки, красной нитью соединившая их.

– И куда это ты так спешишь, солнышко? – с лёгкой иронией осведомился Хеймитч, невесть как возникший из-за очередного поворота.

– К тебе, – не стала скрывать своего намерения Китнисс. За прошедшее с момента её пробуждения от ужасного сна время ей удалось успокоиться, однако голос звучал напряжённо, и Китнисс могла поспорить, что Хеймитч заметил это.

– Это ещё зачем? – удивился он и замер на месте, не сводя с неё внимательного взгляда.

– Хочу кое-что обсудить, – Китнисс смотрела с ответной прямотой, надеясь, что их взаимопонимание сработает и сейчас.

– Ночью? – повторно усомнился Хеймитч, но в этом было больше стремления заполнить пространство звуком и, возможно, заставить Китнисс рассказать больше, чем реального недоумения.

Тем не менее дверь своей комнаты он открыл и жестом позволил Китнисс следовать за ним. Как только они оказались отрезаны от внешнего мира, она потребовала:

– Поклянись мне, что не умрёшь.

И, видимо, по-настоящему сумела обескуражить Хеймитча. В комнате горела всего одна лампа, создавая полумрак, который был отличным помощником в сокрытии эмоций, однако даже в неверном свете Китнисс разглядела оттенок удивления.

– Интересная просьба, – наконец изрёк Хеймитч.

– Это не просьба, – опровергла Китнисс, наблюдая, как растёт чужое непонимание. – Это моё условие. Я не хочу видеть, как ты умираешь.

– Откуда такие мысли, дорогая? Ты никогда не славилась склонностью к напрасной панике, – потихоньку удивление Хеймитча сменялось беспокойством, что означало то, что очень скоро он докопается до причин, побудивших Китнисс прийти к нему с таким заявлением.

При мысли о минувшем сне её снова бросило в дрожь, а по крови заструился липкий страх. Размышления о том, чего никогда не случалось, но что столь сильно напугало её, – новый вид боли, настигший Китнисс. Вздрогнув, она отогнала лишние эмоции – но тон голоса всё равно выдавал её:

– Мне снился кошмар. Ты там погиб.

– Как видишь, я жив, – после минутного молчания произнёс Хеймитч, – а стараниями местных врачей даже вполне здоров.

Китнисс отвела глаза в сторону. Как она могла объяснить ему, что в сотканной сновидением иллюзии одна пуля убила их обоих; как она могла передать все свои чувства? Ответа на эти вопросы у неё не было, поэтому ей оставалось только отмалчиваться.

– Ладно, я пойду, – неловко проговорила Китнисс, посчитав такой выход наиболее логичным и безболезненным.

– Китнисс, стой, – остановил её Хеймитч, коснувшись её руки, и Китнисс прокляла себя за то, что так легко поддалась. – Я обещаю без надобности не умирать, но тогда ты тоже обязана выжить.

– Хорошо, – кивнула она. Почему-то слово Хеймитча ощущалось как нечто нерушимое, и Китнисс была уверена, что на этот раз он его сдержит.

Порыв выразить свою благодарность быстрыми объятиями Китнисс даже не пыталась объяснить, предпочитая поскорее выбросить его из головы и выскользнуть за дверь.

***

Своё обещание Китнисс едва не нарушила в шахте Дистрикта-2, когда один из рабочих всадил в неё пулю. За жизнь ей стоило благодарить бронежилет, однако сама ситуация и огромный синяк с ушибом рёбер здорово всех напугали. И снова привели её в больничную палату, которая, по-видимому, уже давно превратилась в её персональную.

Рядом с ней сидела Прим, непривычно взрослая в медицинской униформе и сосредоточенно следящая за показаниями приборов и состоянием Китнисс. Её сестра была первой, кого она увидела с утра, и первой, кто отругал её за излишний героизм. Но конечно, намного больше Прим была рада, что с Китнисс всё в порядке.

– Ты теперь совсем как настоящий врач, утёнок, – с гордостью сказала Китнисс, глядя на деятельность своей младшей сестры.

– Меня кое-чему научили здесь, – смущённо улыбнувшись, ответила Прим. Китнисс знала, что её сестра хотела связать жизнь с медициной и радовалась, когда её успехи заслуженно отмечали. – А ещё теперь мне, прямо как настоящему врачу, приходится не пускать посетителей.

– Посетителей? – переспросила Китнисс.

– Да, – видеть хитрый огонёк в глазах Прим было непривычно для Китнисс, – заходили Гейл, Финник с Джоанной… и Хеймитч.

Горло отчего-то перехватило. С огромным опозданием Китнисс обнаружила, что больше нет никакого конфликта её организма и разума – всё пришло к согласию.

– Если хочешь, сейчас я могу позвать его, – уточнение не успело слететь с губ Китнисс – Прим без лишних просьб пояснила: – Хеймитч, кажется, ещё ждёт.

Немой кивок одобрил инициативу Прим, но сама Китнисс в который уже раз боялась. Что он скажет ей? Будет ли возмущён риском, которому она снова подвергла себя, или будет доволен, что всё обошлось? А что она сама скажет ему? Охватившая её иррациональная слабость с чувством тревожности, будто повысившаяся температура и кровь, прилившая к ушам из-за выброса адреналина, никак не облегчали ситуацию.

Меж тем Прим покинула палату и явно не собиралась возвращаться – это Китнисс поняла, когда за Хеймитчем закрылась дверь, так и не впустив самую младшую мисс Эвердин.

– Рад, что ты снова выжила, дорогая, – облегчение, сквозившее в его словах, было приятно. Значит, в данный момент ругать её не будут – догадалась Китнисс.

– Я же обещала, – у неё даже хватило сил на полноценную усмешку.

– Хотя чуть не нарушила своё слово, – теперь уже со считываемой укоризной сказал Хеймитч. – Из-за этого я обнаружил, что беспокойство о твоём выживании с каждым разом причиняет всё большую боль, – продолжал он, садясь на стул рядом, – неприятное открытие.

Его резюме кольнуло Китнисс, но вместе с тем заставило сердце стучать чаще. Она очень хотела высказать всё, что думала по этому поводу, – в частности свои собственные переживания, которые хоть и ушли после памятного кошмара, но всё равно таились в её подсознании.

– У меня тоже есть не самые приятные открытия, к твоему сведению, – вместо этого ушла в словесное нападение Китнисс. Слишком поздно в её голове мелькнула мысль, что ей стоило бы остановиться, пока это ещё возможно.

– Например?

Ему не нужно было подталкивать её – Китнисс и сама почувствовала, что чересчур долго держала это в себе, не давая словам выпорхнуть на волю.

– Я, кажется, поняла, что наконец смогла по-настоящему полюбить.

Признание словно выбило из неё весь воздух, не позволяя ей глотнуть новую порцию кислорода и заставляя с замиранием ожидать реакции Хеймитча. Она следила за ним из-под полуопущенных ресниц, чуть склонив голову набок и про себя уговаривая сердце не биться так громко.

Сейчас её не могла спасти темнота, что давало Хеймитчу возможность видеть даже малейшие оттенки эмоций, обуревавших Китнисс: прилившую к щекам краску, её напряжение и приоткрывшийся в удивлении рот, когда он мягко взял её руку и поднёс её к губам, оставляя на костяшках лёгкий поцелуй.

– Я, кажется, тоже.

Хеймитч вернул ей её слова. Робкая улыбка счастья появилась на лице Китнисс, и финальный приступ ханахаки прорезался кашлем. На ладони Китнисс лежал последний розовый лепесток{?}[Розовая орхидея олицетворяет преданность и взаимные чувства.].

========== Мама ==========

Комментарий к Мама

В каноне мать и отец Китнисс и Прим, а также отец Пита не названы, но я посчитала, что в этой части им нужны имена.

Говорят, смерть любимого человека переживать больнее, чем смерть своего ребёнка. Шанс прочувствовать это на себе выпал Лилиан Эвердин.

Она стала миссис Эвердин в восемнадцать. Ещё очень юный возраст, совершенно, по мнению многих, не подходящий для столь серьёзного и ответственного шага, как создание семьи и вступление в брак. Лилиан и сама так думала, даже когда за ней ухаживал Редли Мелларк с намерением довести их отношения до традиционного ритуала с тостом. Эту же точку зрения поддерживали и её родители, радуясь тому, что их дочь растёт сознательной.

Всё изменилось в один миг, в который Лилиан поняла свою любовь к Ирвингу Эвердину. Он был шахтёром из Шлака и, конечно, не подходил ей, дочери аптекаря из района торговцев. Однако это было сильное и глубокое взаимное чувство, то самое, когда кажется, что, отрёкшись от него, не сможешь жить.

Иногда ей казалось, что Ирвинг умел околдовывать своими песнями и эта участь не минула и её. Лилиан было семнадцать, когда они встретились и она ощутила, что он её идеал. Уже через год она вместе с ним сбежала в Шлак, оставив привычную жизнь и навлекая на себя родительское проклятие, и вышла за него замуж.

Лилиан было девятнадцать, а Ирвингу – двадцать, когда у них родилась первая дочь, Китнисс. Она не унаследовала ни одной материнской черты, будучи почти полной копией отца, но была любима обоими родителями. Следующие четырнадцать лет брака принесли им появление на свет Примроуз, младшей дочери, и порой трудное, но такое большое счастье.

И каким страшным ударом оказалась для Лилиан роковая авария, которая в числе других унесла и жизнь её мужа. Мир миссис Эвердин рухнул, а всё, что у неё осталось, – одни только воспоминания о былых днях. Лилиан оказалась заперта среди постоянной скорби, боли потери и апатии. С того момента она больше не жила.

Она не была хорошей матерью своим дочерям, погрузившись в депрессию вместо выполнения родительского долга. Какая-то её часть неистово билась, пытаясь сломать внутреннюю клетку, в которой она пребывала, когда Лилиан видела, как тяжело приходится Китнисс, вынужденной стать главой семьи и взвалить на свои плечи заботу о ней и Прим.

Изредка ей это удавалось, но большую часть времени она не могла совладать с собой. Самый сильный импульс к тому, чтобы сбросить оцепенение, она испытала, когда Китнисс вызвалась добровольцем вместо Прим. Тогда Лилиан будто очнулась, но всё же этого было недостаточно, чтобы полностью исцелить свою душу.

Сложно было признаться в том, что она сомневалась в победе Китнисс. Конечно, её дочь была упорным бойцом с изрядным желанием и умением выжить, но на Арене были трибуты-профи, а ещё специальные ловушки от распорядителей. И Лилиан, и Прим каждый раз невольно выдыхали, когда Китнисс справлялась с очередным испытанием.

И в итоге Китнисс выжила, стала победительницей в этой жестокой игре, умудрившись вытащить за собой Пита Мелларка. Казалось, в Дистрикте-12 все действительно были счастливы от такого события, которое повлияло и на Лилиан. Тогда ей думалось, что она наконец сможет вернуться к реальному миру, снова стать полноценным членом общества.

Но потом… Но потом жизнь вновь нанесла удар в спину: новые правила Квартальной Бойни, вернувшие Китнисс на Арену, экстренная эвакуация, бомбардировка и исчезновение Дистрикта-12, революция – все эти переживания оказались слишком сильными для её нервной системы, но Лилиан держалась, как могла. Однако добила её гибель Примроуз.

Прим, её младшей дочери, её светлой и доброй девочки, больше не было, а она сама продолжала изо дня в день просыпаться под голубым небом, видеть солнечный свет и встречать рождение нового Панема. За это Лилиан прокляла себя сотню раз, но вернуть дочь к жизни была не в силах. Да и никто не был.

Оставаться в восстанавливающемся Двенадцатом, находиться рядом с Китнисс, видя её сломленной, потерянной и скорбящей, было выше её сил, поэтому Лилиан избрала переехать в Дистрикт-4. Медицина, её отдушина, стала тем фактором, который не позволял окончательно впасть в меланхолию и хоть как-то удерживал на плаву.

А ещё была Энни – Энни, которая также потеряла почти всё в жизни и которой тоже была нужна помощь. Поддерживать Энни было несравнимо легче, чем собственную дочь. Помощь вдове Финника оказалась и её собственным исцелением. В Четвёртом Лилиан казалось, что жизнь опять понемногу возвращается в нормальное русло.

Так потянулись годы: налаживалась ситуация в социальной сфере Панема, перестраивался государственный уклад, рос Финник-младший, который принимал Лилиан за свою бабушку. С Китнисс же она практически не разговаривала и ни разу её не видела – поездки в Двенадцатый Лилиан избегала, а долгая болтовня по телефону не устраивала Китнисс.

Наверное, это всё же была её вина – отсутствие контакта с дочерью, близких родственных отношений. Однако поняла это Лилиан немного запоздало – тогда, когда узнала о замужестве Китнисс. Ей бы стоило поднять скандал, как сделала бы любая нормальная мать, усомниться в психологическом здоровье дочери – но миссис Эвердин прекрасно отдавала себе отчёт в том, что Китнисс могла наплевать на её мнение.

Тем не менее она пробовала говорить с дочерью, пыталась убедить в том, что Хеймитч Эбернети ей не пара. Проклятье, он был одногодкой Лилиан; он был тем самым человеком, из-за которого умерла Мейсили; он был тем, из-за чьего вызывающего поступка Сноу изменил возраст участия в Играх, желая, чтобы в трибуты строптивого победителя попало как можно больше его приятелей; он был тем, с кем был знаком Ирвинг, но кто никогда не нравился ей. Наглец, ставший причиной смерти собственной семьи и так бездарно тратящий жизнь, давшуюся победой в Играх и столь дорогой ценой. В конце концов, он был алкоголиком.

Лилиан надеялась, что ей всё же примерещилось высокомерное презрение в глазах Китнисс, когда она соглашалась пройти психологическую экспертизу на предмет какого-либо воздействия. Независимый эксперт подтвердил отсутствие оного, и торжество Китнисс было практически осязаемым.

Она сказала, что полюбила его, когда Лилиан затронула разницу в возрасте, и уверила в том, что идея о подсознательном поиске отца – полный бред: у неё уже был отец, и искать другого Китнисс не собиралась. Лилиан могла только качать головой в неверии, не умея принять позицию дочери.

«Он добровольно прошёл разновидность пытки, которую Капитолий применял к Питу, мама, – приводила ещё один аргумент Китнисс. – Разве отказ от части себя – недостаточное доказательство?»

На свадьбе Лилиан присутствовать не стала, хотя и получила приглашение. Она не могла запретить Китнисс выйти замуж, не могла на неё повлиять: её дочь уже шесть лет была совершеннолетней, а её взгляды на жизнь давно сложились. Лилиан была бы не против Гейла, Пита или кого-то похожего на них – но она была чертовски против Хеймитча.

Возвращение в Четвёртый опять стало её спасением, и теперь Лилиан предпочла бы на самом деле забыть о произошедшем. Жаль, у неё не получилось – принять выбор дочери не помогли даже беседы с Питом и Гейлом. Однако жизнь входила в привычную колею, и Лилиан решила, что через некоторое время на расстоянии от Двенадцатого ей будет проще со всем смириться.

Китнисс перестала звонить ей, предпочитая писать поздравительные письма с короткими приписками о том, что у них всё хорошо. Это короткое «они» всё ещё вызывало раздражение, но с каждым разом оно постепенно уменьшалось. Отчего-то Лилиан казалось, что даже такие скупые послания её вспыльчивая и упёртая дочь отправляла не совсем по собственной воле.

***

Через два года ей пришло другое письмо. Лилиан Эвердин собиралась на работу, когда курьер отвлёк её от сборов в больницу, передав запечатанный конверт. Она могла бы не вскрывать его сразу из-за риска опоздать – в конце концов, ничего срочного там явно не было, – но этот конверт несколько отличался от предыдущих.

Лилиан села на диван, распечатывая послание с таким привычным указанием адресата: «Миссис Эвердин». Содержимое конверта в этот раз не ограничивалось письмом, но начать она решила с него.

«Здравствуй, мама.

Я знаю, что я редко пишу и что ты не одобряешь мой брак, что в последние годы мы стали почти что чужими людьми. Но всё же я думаю, что ты заслуживаешь того, чтобы узнать: твоего внука зовут Ирвинг.

Китнисс».

Всего несколько лаконичных строк и небольшая фотография. Когда по её лицу покатились слёзы, Лилиан не смогла бы сказать, что чувствует сильнее: печаль или же радость. Точно миссис Эвердин знала одно: сейчас, в этот самый момент, она освобождалась от своего горя.

Пришло время съездить в Двенадцатый.