Текст книги "Пеплом по стеклу (СИ)"

Автор книги: Эрлин Сингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Что она тут делает? Она задавалась этим вопросом бессчётное количество раз раньше и сейчас, когда медленно двигалась по запущенной садовой дорожке. Вокруг – ни души, лишь звенящая пустота, где нет места звукам реального – живого – мира.

Погружённая в раздумья, она не замечала, как шаг за шагом преодолевает территорию замка. Словно ведомая чьей-то волей, Китнисс безостановочно двигалась вперёд, проходя мимо полуразрушенных стен замка, увитой густым плющом беседки и развалившихся хозяйственных построек. Её глаза были открыты, но утверждение, что она видела хоть что-то, кроме размытой цели впереди, – ложь.

Он стоял на краю обрыва. Когда неожиданно в полной мере вернулась резкость картинки перед её взглядом и Китнисс увидела силуэт такой же призрачной фигуры человека, она с лёгким фантомным покалыванием холода вдоль позвоночника осознала, что ноги привели её к самому краю земли, за которым простиралась бездна. Воздушные вихри, будто подгонявшие её всю дорогу, исчезли без следа, оставляя двух призраков в абсолютной тишине.

Она держалась на расстоянии пары шагов за спиной неизвестного и точно знала, что её появление не принесло за собой ни единого шороха, однако мужчина обернулся, как будто мог чувствовать пристальный взор чужих глаз.

Китнисс никогда не сомневалась в том, что не имеет проблем с памятью. Она неплохо запоминала лица, а ещё лучше – места, что позволяло сносно ориентироваться на местности. Мироздание нагло усмехнулось ей, обеспечив Китнисс стойкое ощущение дежавю. Эвердин была готова поклясться, что видела своего бестелесного друга по несчастью наяву, – но это чувство ни на йоту не приближало её к тому, чтобы назвать его имя.

Меж тем мужчина всё так же стоял – не приближаясь, молча. Он только рассматривал её, будто она была диковинкой, неизученной ценностью. Возможно, он тоже испытывает уверенность, что где-то видел её, но не может вспомнить, – пронёсся вывод в голове Китнисс. Но почему он молчит? И почему не говорит она сама?

Ответ Китнисс получила довольно скоро: только открыв рот, она поняла, что не способна облечь мысли в слова. Печальная улыбка неизвестного показала, что этот результат знаком и ему.

В следующую секунду пришло понимание, что ночь определённо должна скоро закончиться и ей придётся проснуться. Эта мысль была настолько внезапна и ошеломительна, что Китнисс резко попыталась втянуть воздух, совершенно позабыв о том, что в её нынешнем состоянии дыхание совершенно не требуется.

За миг до пробуждения, столкнувшись глазами с чужым взглядом, она поймала себя на ощущении: ей казалось, что она смотрится в зеркало.

***

Тень насмешки судьбы ещё раз блеснула перед ней наутро: пробуждение оставило ей только смазанный образ замка, словно незримый автор намеренно сделал краски на холсте размытыми, нечёткими. А ещё – стойкое знание того, что этой ночью она видела свою родственную душу. Ни внешности, ни единой отличительной черты, по которой Китнисс могла бы найти его вне сна, – только одну слепую веру, истовую убеждённость в собственной правоте.

Ей не нужна была любовь. Она никогда не искала, не планировала встречу с соулмейтом – для неё это было не важно. От полного безразличия к системе родственных душ её ограждала отмена вероятности участия в Играх как её самой, так и её сестры. Жизнь Прим была даже важнее, и Китнисс всегда знала: даже если младшую Эвердин выберут на Жатве, она сама станет добровольцем – просто не сможет поступить иначе, позволить бросить свою сестру на Арену.

И теперь в её жизни объявился соулмейт. Пока ещё безмолвным призраком, вынужденным по ночам скитаться по окрестностям старого замка, но глубинное осознание того, что это не будет длиться вечность, угрожало затопить Китнисс. Рано или поздно сон соприкоснётся с реальностью, внося в неё новый виток проблем.

***

Что-то было не так – это Китнисс могла сказать с пугающей точностью. Новая ночь в замке неуловимо отличалась от предыдущих. Эвердин вновь была в месте, где пробуждалась от реальности из раза в раз, – в бальной зале. С первого взгляда невозможно было отгадать, в чём отличие, – маленькая деталь словно нарочно ускользала от внимания Китнисс.

Стоит ли пытаться обнаружить таинственного незнакомца, она не знала. Интуиция молчала, и Китнисс решила хоть раз довериться судьбе, если уж той угодно помещать её в неизвестность – без подсказок и даже без голоса.

На сей раз первым нашёл её он. Оказалось, ей не нравится это чувство – когда тебя застигают врасплох. Всю жизнь охотницей была она сама, и привыкать к роли добычи Китнисс не собиралась. Но конечно, судьба с ней советоваться в этом не стала.

Первые минуты они снова просто рассматривали друг друга. У её соулмейта были светлые волосы – длиннее, чем у Пита или Гейла, но всё же слегка короче, чем у Цезаря Фликермана; он был выше неё и, казалось, старше – в голове Китнисс мелькнуло малодушное облегчение от того, что они хотя бы разного пола. Старинный костюм той эпохи, моду которой у Китнисс не было шанса застать, странным образом подходил ему, и она гадала, как в таком случае смотрится она сама.

Китнисс никогда не обладала способностью считывать эмоции и мысли других, но сейчас ей казалось, что она понимает его. В глазах незнакомца вспыхивали те же чувства, что она ощущала внутри себя: настороженность, опасение, исследовательский интерес и, пожалуй, любопытство.

Именно на последнее она предпочла списать то, что, поддавшись импульсу, протянула руку в попытке коснуться соулмейта.

Перед тем как исчезнуть, она поняла, что, вопреки своей бесплотной природе, ощущает тепло его ладони.

***

Дни сменяли ночи, в каждую из которых Китнисс попадала в замок, вновь и вновь встречаясь со своим незнакомцем. Прошедшие недели принесли знание того, что им одинаково нравится стоять у края обрыва, изучать прикосновения рук друг друга и танцевать. Она никогда не думала, что будет получать удовольствие от настолько бесполезного занятия, как танцы, но их ритмичные движения под безмолвную музыку замка стали тем, что начало приносить радость.

С каждым днём изменения всё больше охватывали замок. Теперь Китнисс ясно видела, что трещины на колоннах почти полностью испарились, в тёмных углах замка больше не завывал ветер, а сад наполнился голосами птиц.

Анализировать изменения вдумчиво получалось плохо, когда она замечала, что больше тепла руки на своей ладони ей нравятся его глаза.

***

По мере того, как во снах росло её принятие своей родственной души, её дневное беспокойство усиливалось. Прошло больше полутора месяцев еженощного пребывания в старом замке, а они оба не имели представления, как искать друг друга.

С вопросом о методах поиска Китнисс подходила и к матери (но получила расплывчатый ответ, после чего её мать снова ушла глубоко в себя), и к Гейлу с Мадж, и к Питу – однако все они могли быть награждены партизанской медалью: разглашать тайну обнаружения соулмейта считалось кощунством.

***

Настала зима, когда Китнисс призналась себе, что её ночные свидания превратились в острую потребность. Эта зависимость внушала ей страх: она не должна была, она с самого начала не должна была привязываться и испытывать положительные эмоции к неведомому мужчине. Китнисс не умела, Китнисс до одури боялась любить.

Связь соулмейтов – яд, который исподволь проникает прямо в душу, распуская корни в глубине сердца. И они – все их взгляды друг на друга, совместные молчаливые прогулки, где тишина никогда не была напряжённой, невесомые касания пальцев, чувственные танцы в огромной бальной зале старого замка, передающие мысли лучше любых слов, – заползли Китнисс под кожу, до краёв наполнили её кровь, отравили собой, будто самый сильный токсин.

И она не смогла сдержать слёзы, когда это чистое, яркое осознание будто насквозь прорезало её суть.

– Почему… почему ты плачешь? – хрипло, будто разучившись пользоваться голосом, спросил её уже такой знакомый незнакомец.

Захлестнувшие её эмоции были столь сильны, что она даже не нашла в себе сил удивиться, лишь срываясь на усилившиеся рыдания, словно переворачивающие что-то внутри неё.

– Ну-ну, тише, тише, – она чувствовала, как он притянул её в бережные объятия, ласково гладя по голове и пытаясь таким образом успокоить её. – Что же тебя так расстроило, солнышко?

– Я не могу, я не должна, – сбивчиво, едва слышно удалось выдавить ей, – я не хочу влюбляться в тебя, – её голос – срывающийся шёпот.

– А что же ты? – замерев на мгновение, тихо спросил он.

– А я, кажется, сделала это.

***

Прошло ещё полмесяца, и ни разу за это время они не вспоминали о её словах. Было нечто куда занимательнее – тембр чужого голоса. Теперь они стали говорить обо всём на свете: о странном старом замке, который свёл их, об ожившей природе вокруг, о книгах из обширной библиотеки, найденной ими в один из дней; о приобретённой ими обоими способности трогать материальные предметы и о мыслях друг о друге.

Но до сих пор они не могли назвать друг другу имена – речь, будто по команде, отнималась; как не могли и рассказать о своём прошлом. Вариант с письменным описанием всего этого был отброшен, как только они поняли, что любые сделанные надписи попросту не проявляются. Неумолимая судьба с извращённой жестокостью оттягивала момент их настоящей встречи.

Реальная зима подходила к концу – в их иллюзорном мире вокруг замка властвовало бесконечное лето. Они прятались от выглянувшего солнца в тени беседки, куда жалящие зноем лучи не проникали благодаря плющу. В последние дни их собственная материальность будто бы увеличилась, из-за чего они получили шанс прочувствовать на себе жар лета.

– И всё-таки сколько тебе лет? – вслух задумалась Китнисс, глядя на то, как ловко её незнакомец – в её мыслях это прозвище давно закрепилось за ним – обращается с ножом, стараясь преобразить ровную поверхность найденной деревяшки в предмет декоративно-прикладного искусства. Среди её поколения и её более старших знакомых не было никого, кто умел бы заниматься резьбой по дереву.

– По-моему, ты слишком поздно заинтересовалась этим вопросом, дорогая, – с иронией заметил он. – Но так и быть, удовлетворяя твоё любопытство, отвечу: этой зимой исполнилось сорок.

Это было странно. Китнисс уже давно отринула надежду и, задавая свой вопрос, даже не думала, что у её соулмейта получится что-нибудь сказать. Личная информация такого рода, по её мнению и опыту, блокировалась, вынуждая их обоих пребывать в безвестности.

На границе сознания кометой промелькнула какая-то мысль, но ухватить её за хвост Китнисс не успела.

– То есть я не поздравила тебя с днём рождения?

Её вопрос – абсолютная провокация, неизведанная территория, на которую по негласной обоюдной договорённости ни одному из них хода не было. До этого момента.

– Похоже на то.

Стоило отдать ему должное: он сразу же подхватил её игру, уже в который раз демонстрируя удивительное понимание, образовавшееся между ними с самого начала. Инструменты, ставшие вмиг ненужными, были отложены, уступая место Китнисс.

– Тогда я, наверное, обязана исправить это, – выдохнула она в считанных дюймах от его лица, поддаваясь пьянящему ощущению свободы и его близости.

Их поцелуй получился мягким, полным скрытой нежности и бесконечного трепета, что так не вязалось ни с привычной жёсткостью Китнисс, ни с язвительностью её соулмейта. Ей казалось, что её собственное сердце с сумасшедшей скоростью бьётся где-то в горле, вторя частым ударам сердца её незнакомца, которые она отчётливо ощущала под своей рукой.

Когда магия момента постепенно стала истончаться, всё, что она различала перед собой, – потемневший, словно застланный дымкой взгляд серых глаз её родственной души. И его единственное слово, будто невольно сорвавшееся:

– Китнисс…

***

Она подскочила на кровати с учащённым пульсом и лёгкой паникой в голове. Вся она сейчас олицетворяла сомнение, смущение и смятение – три чувства, вырвавшиеся на первый план восприятия. Не до конца понимая, что делает, с дрожащими, как в лихорадке, руками Китнисс судорожно собралась и почти что вылетела из дома.

Дорога до Деревни победителей прошла как в тумане, а время то невообразимо растягивалось, то бешено ускорялось. Китнисс старалась не бежать, чтобы не привлекать излишнее внимание общественности и миротворцев, но всё равно постепенно ускоряла нетвёрдый шаг.

В этот раз она заметила его первой, оправдывая свою репутацию идеальной охотницы. Он стоял на ступеньках своего дома, такой непривычно растерянный и не знающий, что ему делать. Про себя Китнисс могла поставить что угодно на то, что в жизни Хеймитча Эбернети такое случалось впервые.

– И всё-таки ты умеешь делать подарки, солнышко, – с какой-то горечью произнёс он, избавив её от необходимости говорить первой, когда она остановилась на расстоянии пары ярдов перед ним. Китнисс никогда не думала, что столь малая дистанция будет казаться ей пропастью – гораздо более глубокой, чем была около старого замка.

– Это на самом деле то, что ты хочешь мне сказать? – с вызовом бросила Китнисс, не желая иметь дело с практически равнодушной маской привыкшего к камерам победителя.

– Не совсем, – признал Хеймитч. Китнисс показалось, что в этот момент он внутренне смирялся с чем-то. – Но и об этом тоже. Послушай, Китнисс, – тщательно подбирая каждое своё слово, начал он, – я помню, что ты говорила о своём отношении к любви и соулмейтам. Ты ещё совсем девчонка – сколько тебе, кстати, лет двадцать?..

– Через пару месяцев будет двадцать один, – сухо вставила она.

– …а я потрёпанный жизнью и Играми алкоголик…

– Я слышала, капитолийская медицина творит чудеса, – вновь перебила Китнисс.

– …так что всем будет лучше, – тем не менее продолжал гнуть свою линию Хеймитч, – если мы разорвём эту тупую связь соулмейтов. Теперь, когда мы узнали друг друга, это возможно.

На миг ей почудилось, что слух её подвёл. Этот… человек говорил совершенно ужасные вещи, которые разум Китнисс отказывался воспринимать. Он не может так поступить с ней, просто не может. А следом за отрицанием пришла сильнейшая волна чистой злости. Да как он смеет. Да как он, чёрт возьми, смеет?!

– Получается, ты уже всё решил, – за обманчивым спокойствием Китнисс скрывалась буря эмоций, – решил за меня, за нас обоих. А ты не думал, что я этого не хочу?!

– Китнисс, послушай… – снова попытался выступить в роли голоса разума Хеймитч.

– Нет, это ты слушай! Скажи мне, что всё было ложью, – требовательно говорила она, – давай, глядя мне в глаза, скажи, что всё это время, проведённое в чёртовом замке, было неправдой.

После тянущегося вечность молчания он устало, явно сдаваясь, качнул головой:

– Ты знаешь, что я не могу так сказать.

– Тогда всё остальное не имеет значения, – решительно произнесла Китнисс, сокращая расстояние между ними на целый шаг.

– Но твои слова, ведь ты сама…

– Я ошиблась, – лаконично пояснила она, замечая, что теперь дистанция сокращается не только с её стороны. – Я поняла, что хочу попробовать, и не смей сбивать меня с намеченного пути.

Между ними почти не осталось свободного места – настолько тесно они находились друг к другу. И ею снова овладевали те же чувства, что и в их общем мире грёз, – значит, действительно ничего не поменялось.

– В таком случае как же я могу препятствовать в реализации цели той, которая забрала с собой моё сердце? – дразняще спросил Хеймитч, наклонясь к её уху. – Ты же не оставишь меня без столь важного органа?

Китнисс не обращала внимания ни на прохладный ветер, ни на то, что они всё ещё стояли на крыльце. Сейчас значение имел лишь мужчина рядом с ней и его мерцающие в солнечном свете глаза, приковавшие её взгляд. И перед тем, как коснуться его губ своими, она шепнула:

– Я остаюсь.

========== [Не]идеальный мир (ангст) ==========

В её мире полно света и тепла. Её мир – чарующие звуки песен, окружающие её отца и подхватываемые птицами. В её мире царит вечная гармония, которую ничто не в силах разрушить. В мире Китнисс Эвердин никогда не было боли, страха, потерь и Игр.

У неё чудесная семья. Её мать и отец – одна из самых любящих пар, которые доводилось видеть Китнисс. Их история любви преодолела непонимание старшего поколения, разницу между Шлаком и районом торговцев и тяжёлые времена, настигшие Панем много лет назад. К счастью, президент Сноу, мудрый правитель их страны, сумел вывести государство из кризиса – поэтому о суровом прошлом Китнисс знает лишь понаслышке.

У неё есть младшая сестра – Примроуз вполне справедливо считается прекрасным человеком не только Китнисс, но и почти всем их Дистриктом. Совсем недавно Прим выучилась на врача, что отныне позволяет ей профессионально помогать всем тем, кто в этом так нуждается. Её большое доброе сердце никогда не терпело несправедливости и чужих страданий.

В этом они похожи с Питом, как не раз отмечала про себя Китнисс. Самый младший из семьи Мелларков тоже обладает золотым сердцем, терпением и добротой. А ещё несомненным талантом к кондитерскому искусству, что так сильно ценит Китнисс. Возможно, именно поэтому ей так хотелось, чтобы он стал её зятем (что, конечно, и произошло в итоге – желания Китнисс часто сбываются). Порой же она думает, что таких идеальных людей не бывает, но реальность Пита из раза в раз развеивает её сомнения.

Её лучший друг – отличный парень, который периодически кажется ей братом. Китнисс даже как-то узнавала, не родственники ли они с Гейлом. Впрочем, это перестало иметь значение, когда он вместе с Мадж предложил ей стать крёстной их дочери. С того момента они все действительно напоминают одну большую дружную семью.

Ах, да, ещё сама Китнисс влюблена. Вот уже около семи лет она безнадёжно влюблена в собственного мужа. Они познакомились на соревнованиях – тогда Китнисс завоевала золото в стрельбе из лука, а он привёл к победе в спортивном метании ножа одного из своих подопечных – и с удивлением обнаружили, что им нравится быть друг с другом.

То, что они были родом из одного Дистрикта, лишь упростило их встречи, которые начали случаться всё чаще и чаще. Через три месяца Китнисс обнаружила, что фактически переехала к Хеймитчу – настолько много времени они проводили вместе, – а ещё через год – что идёт под венец. Их совместная жизнь была взрывом ярких эмоций, страсти и любви, которая не ослабевала ни на день.

Конечно, поначалу родители скептически отнеслись к их браку, однако ярых протестов не выказывали. Появление же на свет их старшего внука окончательно растопило сердца мистера и миссис Эвердин.

Словом, её жизнь прекрасна, полностью устраивает её, и Китнисс знает: она безоговорочно счастлива – настолько, насколько способен человек.

***

Тишину палаты нарушали равномерные сигналы многочисленных датчиков медицинских приборов. За окном стоял день, и жизнь на улице била ключом: ходили люди, ездили машины, в конце концов, светило солнце – им не было дела до состояния той, что некогда была Сойкой-Пересмешницей.

Лечащий врач Китнисс Эвердин, немолодой мужчина с сочувствующим взглядом, практически бесшумно скользнул внутрь больничной палаты, однако выработанные рефлексы победителя заставили Хеймитча сбросить с себя нахлынувший сон и вернуться к бодрствованию.

Капитолийский доктор, лучший специалист во всём Панеме, коротко поздоровался с ним и принялся проверять показания приборов. В этом молчаливом присутствии было больше безнадёжности и ужасающего смирения, чем в любых врачебных прогнозах.

Китнисс Эвердин была подвешена между жизнью и смертью уже второй месяц, и изо дня в день Хеймитч был рядом с ней, порой и сам не зная зачем. Он говорил с ней, рассказывая о настоящем и о том, что было, уговаривал её очнуться, бороться и, как и всегда, стараться выжить.

Но с каждым днём пропасть между реальностью и сознанием Китнисс словно становилась всё глубже и глубже, лишая её шанса на возвращение.

За прошедшее время Хеймитч испытал целый спектр эмоций: неверие, злость, боль – на смену которым пришло отчаяние, тупая обрёченность. Теперь он знал, что чувствует тот, у кого из груди заживо вырвали сердце.

Хеймитч отдал бы всё на свете, чтобы Китнисс вернулась к жизни, без колебаний умер бы за неё, если бы мог.

Если бы он только мог.

========== Кобальтовая синь (соулмейты) ==========

Комментарий к Кобальтовая синь (соулмейты)

Прошу во всём винить Этюд-картину “Море и чайки” (op.39 №2) С. В. Рахманинова.

Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один…

Так закончилась очередная минута на её таймере, отсчитывающем мгновения до развязки её судьбы. Жизнь с соулмейтом или сиюсекундная смерть, пан или пропал – вот единственный удел каждого жителя Панема с того момента, как на левом предплечье появляется злосчастный счётчик.

В этом нет никакой системы. В этом нет логики. И нет милосердия.

Её таймер начал отсчёт в четырнадцать лет – и совпал с днём первой в жизни Китнисс Жатвы. И без того ужасный день, пронизанный ощущением нависшей неотвратимой угрозы, превратился в апофеоз мрака, наполненный иллюзорной кислотой темы смерти, словно перерезавшей весь жизненный путь Китнисс.

В тот день удача была на её стороне – как и следующие пять лет, – и всё, что потом по-настоящему беспокоило Китнисс, было заключено в мерно убывающих цифрах на её руке. У неё было шесть лет, восемь месяцев и один день для того, чтобы понять, кто её родственная душа. При прекращении работы таймера должна была закончиться и жизнь Китнисс.

Она с вымораживающей внутренности точностью знала, что ей нужно будет сделать выбор – отчётливый, однозначный. В будущем, которое приближалось с каждым днём, ей придётся назвать самой себе имя – имя того, кто, по её мнению, является её соулмейтом. Без права на ошибку. Без возможности переиграть, отменить неудачный ход.

Ради семьи Китнисс с подлинным героизмом отодвигала раздумья об истинной паре на задний план, не позволяла себе погрузиться в них. Да и не хотела, честно говоря. Её наивная подсознательная вера в то, что выбирать не придётся вовсе, тайно жила в ней, разубеждая Китнисс предпринимать попытки, которые помогли бы выяснить личность соулмейта.

Погружённая в заботы о Прим, своей матери и средствах к существованию, в этом круговороте она дожила до Семьдесят четвёртых Игр – до дня Жатвы, перевернувшей её жизнь. Прим, её младшую сестрёнку, выбрали. Именно тот день стал точкой бифуркации, когда Китнисс запустила всю ту цепь событий, которая и привела её в серую комнату, больше напоминающую камеру (что, впрочем, подходило убийце президента, освободившего Панем).

Её наказали одним из худших видов пыток – одиночеством, пропитанным навязчивостью собственных мыслей, горечью сожалений и тягостным ожиданием решения её участи. А может, они все просто ждали, что жизнь бывшей Сойки-Пересмешницы оборвётся сама по себе – до момента признания соулмейта оставалось девять с половиной минут.

Забавно всё же устроен человеческий мозг. Её судьба сейчас была тонкой леской, готовой вот-вот лопнуть, а Китнисс вспоминала море. На родине Финника вид водных просторов успокаивал её, и во время Тура победителей Китнисс нередко искала возможность снова увидеть бесконечную морскую гладь.

Позже Финник даже подарил ей на память миниатюрную картину одного из художников Четвёртого, где был запечатлён океан. Улыбка почти расцвела на губах Китнисс, когда в настоящем она припоминала неуверенный комментарий Одэйра, цитировавшего автора картины: «При искусственном освещении синий кобальт кажется серым», – и потому иногда цвет изображённой воды может изменяться в восприятии.

Картина осталась в комнате Китнисс в бункере Дистрикта-13, но морской пейзаж намертво въелся ей в память. Хорошо, что мёртвой она больше не сможет сожалеть о том, что отныне никогда не увидит чудес природы.

«И ты всерьёз приготовилась умереть, солнышко?» – так чётко прозвучал у неё в голове ехидный голос Хеймитча, что Китнисс на долю секунды позволила себе думать, что он здесь.

Но конечно, его здесь быть не могло – это было одним из условий её временного заключения: никому из неравнодушных к её судьбе проход сюда не был дозволен.

Китнисс закрыла глаза, думая о Пите и Гейле. Они оба любили её, она это знала, но не могла искренне любить их в ответ так, как они того хотели. К ним она ощущала любовь иную – дружескую, братскую, глубокую. Но знание того, что, скорее всего, её родственной душой является кто-то из них, разъедало её суть. Из раза в раз она закрывала глаза, а в голове худшей насмешкой звучали фразы Хеймитча.

У неё перехватило дыхание.

Это не могло быть правдой, реальностью, это её болезненный бред, вызванный глубинным страхом смерти. Китнисс с надрывным отчаянием желала прогнать его образ из своих мыслей, искоренить воспоминания обо всех моментах их взаимодействия, обо всех разговорах, взглядах и о фантастическом совпадении мышления – потому что этого не может быть, этого просто не может быть, он точно не любит её, а она не собирается проникаться чувствами к нему.

Её накрыла истерика, со спазмами в горле и дрожью в руках, но без слёз. Китнисс медленно сползала по стене, вцепляясь в свои волосы и запоздало понимая, что не хочет умирать прямо сейчас. Только не так, только не из-за грёбаной ошибки вселенной, именуемой системой соулмейтов.

В момент наивысшего напряжения нервной системы, когда ей казалось, что прямо сейчас вихрь эмоций попросту разорвёт её на части, оставляя лишь осколки от полноценной Китнисс Эвердин, перед глазами вспыхнуло воспоминание, о существовании которого в недрах своей памяти она даже не догадывалась.

Тогда в Двенадцатом правила зима, и им с Питом предстоял Тур победителей. Каким-то чудом им удалось вытащить на улицу их ментора – но больше всего Китнисс поразило открытие, которое её рациональная часть приняла за обман зрения, разновидность галлюцинации: в неярком зимнем свете солнца Хеймитч смотрел на них обоих абсолютно синими глазами.

При искусственном освещении синий кобальт кажется серым.

Как море на подаренной Финником картине.

Китнисс зашлась истерическим смехом, разрывающим лёгкие. У неё оставались последние сорок секунд, а голоса в голове призрачным хором скандировали одно: «Скажи, скажи, скажи!»

«Хеймитч Эбернети!» – мысленно выкрикнула Китнисс, почувствовав, что из неё будто выкачали весь воздух. Победа или смерть.

Таймер на руке замер.

В голове Китнисс Эвердин настала тишина.

Комментарий к Кобальтовая синь (соулмейты)

…И, наверное, ещё винить можно радужку Вуди Харрельсона. Кто-нибудь ещё замечал, что у его Хеймитча в фильмах (особенно заметно в первом, мне кажется) ярко-голубые глаза?)

И на этом я прощаюсь с вами до февраля (логично, да😁). Части, скорее всего, будут выходить реже, но будут, а новый месяц мы с вами начнём с чего-то более милого, обещаю))

Всем спасибо за поддержку, она невероятно мотивирует и вдохновляет💙

========== Новые роли (постканон, ОЖП, ER) ==========

Комментарий к Новые роли (постканон, ОЖП, ER)

Вот у всех есть такой постканон, а у нас подобного почти что и нет. Надо исправить)

Она законченная неудачница. Именно к такому выводу пришла Мэллори Эбернети, сидя на подоконнике в самой тихой части школы. Занятия у учеников давно закончились, и в безлюдной тишине, не рискуя быть кем-либо замеченной, она с чистой совестью могла позволить слезам капать на обложку чёртовой тетради по физике.

Мама в её годы самостоятельно обеспечивала всю свою семью и несла ответственность за жизнь своей сестры и матери, а папа стал победителем одних из самых тяжёлых Голодных игр. В свои пятнадцать Мэллори могла гордиться разве что тем, что сумела родиться в семье крайне известных во всём Панеме личностей, да оценкой «D»{?}[«Слабо», аналог нашей тройки.] за зачёт, поставленной исключительно из жалости.

Осознав это, она заплакала ещё сильнее, испытывая сильное желание разорвать злосчастную тетрадку на мелкие клочки. Останавливала лишь мысль, что тетрадь ей ещё может пригодиться, и потому Мэллори оставалось злиться (на противную физику, зачёт и в первую очередь на саму себя) и смахивать щиплющие глаза слёзы.

Возможно, ей стоило подумать, как бы поступили на её месте родители. Мэллори на секунду зависла и шмыгнула носом. Мама бы, наверное, всё разнесла и всех вынесла, папа… В принципе, папа сделал бы то же самое, разве что чуть дипломатичнее. По крайней мере, поначалу. Мэл же хватило только на жалкие попытки собрать воедино знания и рассказать хоть что-нибудь.

Как оказалось, этого было чрезвычайно мало даже для «C»{?}[«Удовлетворительно», чуть лучше, чем «D», но тоже тройка.], а от позорной «F»{?}[«Неудовлетворительно», двойка.] её спас только генофонд. «Исключительно из уважения к вашим родителям…» – пронеслась мерзкая фраза из совсем недавнего прошлого. Сейчас Мэллори очень хотелось что-нибудь разбить.

Откинув назад голову, она прислонилась к стеклу, которое своей прохладой приятно контрастировало с разгорячённой головой и кровью Мэллори. Возвращаться домой не хотелось – ровно настолько, насколько не хотелось разочаровывать родителей. Они оба были великими людьми – и им досталась такая непутёвая дочь.

Спустя ещё десять минут непрерывной рефлексии в голове Мэл лениво всколыхнулась мысль о беспокойстве родителей. Её учебное время закончилось уже полтора часа назад, а она до сих пор не соизволила дать знать о себе. Телефон был выключен, и дозвониться до неё не представлялось возможным.

Однако её благоразумный порыв наконец позвонить был прерван слишком знакомым голосом:

– Ну и что у нас случилось, принцесса?

Хеймитч Эбернети собственной персоной. Мэллори подняла заплаканные глаза, однако не смогла выговорить ни звука – голос словно временно решил уйти в отставку, так что у неё получилось только вновь жалобно всхлипнуть. Глядя на это, Хеймитч вздохнул, жестом приказав ей подвинуться. Для двоих места на подоконнике было маловато, но, только оказавшись в родных объятиях отца, Мэллори почувствовала, что её слёзы отступают. Спокойствие – вот что папа умел внушать одним своим появлением.

– Ф-физика, – односложно выдохнула Мэл, не найдя в себе сил на более подробные объяснения.

На задворках сознания она могла только гадать, в какой степени беспокойства пребывал папа, пока не нашёл её, и что испытывал сейчас. Мэллори знала, что за двадцать лет семейной жизни он так и не привык к маминым слезам, хоть и случались они крайне редко; а уж слёзы единственной и обожаемой дочери…

Однако первый план её реальности заполнил сам отец во плоти, ловко сумевший вытянуть отложенную Мэл тетрадь, при этом не прекращая проводить другой рукой по её голове. Ощущение тепла и заботы мастерски справлялось с отпугиванием мыслей о провальном зачёте.