Текст книги "Пеплом по стеклу (СИ)"

Автор книги: Эрлин Сингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Тогда я предлагаю сжечь эту тетрадку и съесть большую порцию мороженого, – подал идею он, небрежно повертев возможную жертву их домашнего камина.

– Не надо сжигать! – поспешно отвергла вариант Мэллори – объясняться с учителем потом не хотелось, да и физика у них шла не последний год. И с сомнением уточнила уже про вторую часть предложения: – А эта большая порция поможет?

– Не знаю, – честно пожал плечами Хеймитч, – но по крайней мере у нас будет мороженое.

***

Они пошли гулять к озеру, расположенному примерно в миле от школы. Его команду к выходу из школы Мэл приняла без ярко выраженного энтузиазма, но чем ближе они подходили к своей цели, тем больше она оттаивала. Его дочь обладала тонко ощущающей все события натурой, к которой добавлялся иррациональный страх не соответствовать их с Китнисс ожиданиям.

Последнего Хеймитч понять не мог, как ни старался: ни он, ни Китнисс никогда не требовали от Мэллори достижения невероятных высот, ни в чём не упрекали. Вероятно, винить ему следовало учебники новейшей истории и их общество – оба этих фактора сходились в прославлении всех, кто был причастен к революции, и в особенности, конечно, Сойки-Пересмешницы.

Видимо, легендарная слава родителей – с которой Хеймитч и Китнисс, положа руку на сердце, не хотели иметь дела – исподволь, незаметно влияла на разум Мэл, заставляя соответствовать стандартам, которых на самом деле вовсе не существовало. А физика – это так, побочная неудача, послужившая катализатором к спуску копившихся эмоций.

Так, за рассуждениями про себя и периодическими разговорами с Мэллори вслух они дошли до озера. Это было не то озеро, куда Китнисс ходила в детстве со своим отцом, – оно появилось не так давно, в годы перестройки и расширения Дистрикта-12.

– Пап, смотри: там лебеди! – не сдержала восторженного вскрика обычно сдержанная Мэллори.

– Где? – переспросил Хеймитч, но буквально в тот же миг заметил птиц.

Лебеди в Двенадцатом не водились – несколько лет назад пара этих величественных птиц была специально привезена указом мэра. И вот сейчас вдалеке те самые лебеди мирно плавали в голубоватой воде, сопровождая выводок своих птенцов.

Завороженная видом лебедей и солнечными бликами на воде Мэллори подалась вперёд, желая хоть немного приблизиться к белоснежным пернатым. Сейчас она вряд ли бы вспомнила о ещё недавно преследовавших её переживаниях, и Хеймитч мысленно поздравил себя с небольшой победой: определённо, он вполне неплохо справлялся с ролью отца.

***

Под конец дня Китнисс едва находила себе место. Сначала – внезапно куда-то запропастившаяся дочь, потом – чрезвычайная ситуация у Прим на работе, из-за чего Китнисс пришлось сидеть с племянником и что не позволило ей пойти за дочерью вместе с мужем. Ещё чуть позже Хеймитч, к счастью, сказал, что с Мэлли всё в порядке, но почему-то «забыл» упомянуть об их планах, оставив Китнисс гадать, где они и что с ними.

Внутренний голос убеждал её, что бояться нечего: в конце концов, кто в здравом уме решил бы связаться с её семьёй? Однако в

вопросах, касающихся дорогих ей людей, Китнисс редко прислушивалась к логике.

В результате ближе к вечеру она, за день прочувствовав себя изрядно истыканной иглами опасений, сразу же подскочила, как только раздался звонок в дверь. Торопливыми шагами пересекая гостиную и прихожую, Китнисс лишь у самой двери напустила на себя суровый вид и открыла.

– И как вы изволите объяснить своё абсолютно неподобающее поведение, мисс и мистер Эбернети? – строго спросила Китнисс. Оба – и Хеймитч, и их дочь – стояли с совершенно счастливыми улыбками и, казалось, не ощущали за собой и тени вины.

– Мам, представляешь, мы с папой сегодня видели семейство лебедей на озере, а ещё объелись мороженым, – радостно делилась Мэллори, попутно протискиваясь в дверь и стараясь таким образом отсрочить неудобные расспросы.

Хеймитч же воспользовался одним из своих излюбленных приёмов, которые Китнисс уже давно причислила к категории запрещённых, – поцеловал её, прекрасно зная, что даже спустя долгие годы их брака она всё ещё таяла от его прикосновений, а в её голове моментально образовывалась розовая дымка.

– Даже не думай, что так сможешь отделаться от разговора, – преодолев себя, обозначила свою позицию Китнисс.

– И в мыслях не было, солнышко, – улыбнулся Хеймитч. – Мы, кстати, и тебе мороженое взяли…

– …но кажется, оно не выжило в дороге, – прибавила Мэллори, уже успевшая сбегать в свою комнату и вернуться обратно. – Но ты не расстраивайся, мам, мы ещё сходим за ним все вместе, – постаралась подбодрить её дочь, которая, похоже, переживала из-за растаявшего мороженого куда больше Китнисс.

Ну конечно, они ещё успеют всей семьёй насладиться недолговечным десертом – впереди жизнь, – думала Китнисс, закрывая дверь.

Комментарий к Новые роли (постканон, ОЖП, ER)

Дорогие читатели, а не могли бы вы, если вам не сложно, рассказать о своём отношении к пейрингу?) Даже не к моим рассказам, а к паре в целом. Очень интересно послушать, буду очень признательна))

========== Ангел смерти (мистика) ==========

Комментарий к Ангел смерти (мистика)

Внимание! Автор придерживается позиции, что жизнь прекрасна и удивительна, а все проблемы поддаются решению.

Она бессмертна. Она неуязвима. Она могущественна.

Она – Жнец, и это означает то, что на своём веку (или же за века – она сама не ведёт подсчётов) она повидала немало. Она видела крах одной цивилизации и рождение другой, она застала мировые войны, величайшие предательства и самые громкие истории любви и дружбы. У неё нет имени, но лет пять назад к ней привязалось немудрёное «Китнисс», и она в странном порыве, который не должна была ощущать вовсе, оставляет необычное слово, отныне ассоциируя его с собой.

Китнисс – неправильный Жнец. Ей должно быть глубоко плевать на людей, она не должна вникать в их дела, пытаться понять их и разбираться в чуждых ей взаимоотношениях. Единственное, что она может ощущать, – холод, сопровождающий каждого Жнеца бесконечную вечность.

Но Китнисс не любит холод – за прошедшие долгие-долгие годы он успел ей надоесть. Гораздо больше её привлекает тепло – потому она с особым удовольствием посещает ежегодные Голодные игры в попытке приобщиться к бушующим на них людским эмоциям.

Голодные игры – это средоточие всего того, что ей недоступно: переживаний, страха, паники, боли, мимолётной радости, удивления и даже смерти. Последнее в теории может настигнуть даже её, однако на практике этого никогда не происходит. Китнисс не может понять, рада она этому или нет.

С чувством, напоминающим трепет, она из года в год ждёт начала Игр. Присутствовать на них – её работа, ведь кто-то должен забирать души несчастных трибутов; но это именно тот вид работы, который доставляет ей нечто вроде удовольствия. Сорок девять лет незамутнённых эмоций, в которых Китнисс пыталась утонуть, но в которые у неё едва выходило погрузиться.

Всё меняется на пятидесятый год, когда она видит его. Совсем ещё молодой парень, дерзкий, в чём-то наглый, уверенный в себе, хоть и скрывающий затаённый страх перед смертью. Жаль, что Китнисс не может сказать, что её бояться точно не стоит. В нём нет ничего особенного, но её взгляд всё равно выделяет его из остальной толпы, которая в тот год увеличивается вдвое.

На Арене всем приходится нелегко, и совершенно бессмысленно сочувствовать ему – пока что он никак не проявил себя, не так, как не видела бы Китнисс за всё своё бескрайнее существование. Однако она всё же приглядывает за ним, периодически отвлекаясь на сопровождение умерших.

Всё идёт своим чередом, пока парень – смешно, но она даже не потрудилась запомнить его имя – вдруг не заговаривает с ней.

– Ты ещё кто такая? Не припомню тебя среди трибутов, – недовольный, настороженный тон и оборонительная стойка с ножом на изготовку явно намекают Китнисс, что узреть её не рады.

Она еле успевает остановить время – её-то камеры не заснимут, а вот о мальчишке наверняка будут ходить пересуды, обвиняющие его в проблемах с головой.

– Почему ты меня видишь? – Китнисс складывает руки на груди, сверля его глазами с ответным подозрением. – Твой срок ещё не пришёл.

– Что за бред, какие сроки? И почему это… – у него явно есть что сказать ей, но Китнисс действует на опережение – молниеносно погружает его в сон и вновь запускает ход реальности, исчезая.

Происшествие зудит беспокойством до самого конца Игр, и Китнисс почему-то не удивляется, когда победу одерживает её давешняя случайность.

***

На второй раз он встречает её изобличающим приветствием:

– Я знаю, кто ты такая!

К сожалению, их встреча происходит слишком скоро после Игр – Китнисс приходит забрать его семью. Если бы она была живой, то в этот момент точно сочувствовала бы ему. За единственный миг у юноши не остаётся никого. Совсем один в этом безумном мире.

– И кто же? – подыгрывает она и ясно осознаёт, что он имеет право её ненавидеть.

– Ты ангел смерти, – и смотрит на неё своими серыми-серыми глазами.

Определение ставит её в тупик. Никто и никогда не называет её так. Это неправильно. Китнисс – Жнец, хоть и с дефектом в виде попытки чувствовать, но ангел смерти – это не про неё, это кажется слишком… личным?..

– Почему ты так думаешь? – ей правда любопытно и удивительно, откуда такие мысли в голове мальчика.

– Почитал кое-какие книжки, – с лёгким пренебрежением отвечает он и продолжает: – Или лучше звать тебя Жнецом?

– В вашем глупом Панеме почти не осталось книг, тем более с такой информацией, – замечает Китнисс абсолютно честно: в этой стране действительно практически полностью уничтожено наследие прошлого.

– Почти, но не совсем, – парирует он, – а раз ты не отрицаешь, значит, всё правда.

Китнисс молчит, не зная, что может в таком случае говорить. Он не похож на глупца и потому осознаёт, что ей пришлось отнять у него трёх самых близких ему людей. У неё нет оправдания, да и не виновата она в их смерти, но всё равно ощущает, как именуемая виной отрава циркулирует по её нематериальному телу. Когда она начала чувствовать?..

– Возможно, – не отпирается Китнисс, но и не признаётся полностью. – Скажи лучше, для чего тебе это знать и почему ты видишь меня.

Парень на это жмёт плечами и, будто задумавшись, тянет:

– Мало ли, какое знакомство в жизни пригодится…

Он не просит её вернуть его семью, и тогда Китнисс понимает, что он гораздо умнее, чем она посчитала изначально. Ему известно о том, что она ведёт их к свету, а призрачное существование в подлунном мире – худшее, что могло бы с ними случиться. Он держится с величайшим достоинством и выдержкой, так что она невольно проникается к нему уважением, обещая себе, что запомнит, как его зовут. Это меньшее, что она может сделать.

***

Китнисс держит своё слово: теперь она знает о нём всё, что можно выяснить. Хеймитч (слишком часто) зовёт её, пользуясь тем, что она сама дала ему козырь против себя, всё так же называя ангелом смерти. Китнисс старается как можно меньше контактировать с ним, опасаясь того, что ещё может произойти, – всё между ними пошло не по плану с самой первой минуты.

Проходит несколько лет, и она наблюдает, как он ломается. Это не удалось сделать Сноу, Играм, даже утрате семьи – но удаётся постоянным смертям тех, кого он наставляет. Особенно сильно бьёт по нему год, когда его трибут чуть не приходит к победе.

В основном Хеймитч видит её во время Игр – Китнисс начинает игнорировать его обращения к ней. Она затрудняется сформулировать, почему ей больно смотреть на то, как он топит себя в алкоголе и напускном равнодушии к окружающему миру.

– Зачем ты это делаешь? – беспомощно спрашивает она через десяток лет.

– Может, хочу быстрее встретиться с тобой, – неразборчиво произносит он, старательно не обращая внимания на недовольство Китнисс и сея в её голове сомнения.

– Лучше возьми себя в руки и продолжай жить, – даёт она непрошенный совет напоследок, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что он его проигнорирует.

***

Жнец Китнисс радуется за двоих, когда через двадцать четыре года от его победы новый мальчик, подопечный Хеймитча, выигрывает. Она ждёт, что у её давнего знакомого снова появится цель в жизни, что Пит сможет привести в норму его душу, погрязшую в страданиях и потерях.

Китнисс очень удивляется, когда вместо того, чтобы впустить в свою судьбу новую весну, новый рассвет, Хеймитч опять зовёт её.

– Теперь-то ты заберёшь меня, ангел смерти? – абсолютно серьёзно – и оттого более страшно – спрашивает он. Китнисс непривычно видеть его таким взрослым и измученным, по-настоящему уставшим от бремени.

– Я не могу, – шепчет она, не желая прерывать его жизнь, и дело здесь не только в её полномочиях. Отчего-то ей крайне важно, чтобы его жизнь продолжилась, шла своим чередом.

– Опять отказ, – его усмешка переполнена горечью. – Я столько лет ждал нового победителя, а теперь, когда моя миссия закончена, ты снова отказываешь мне.

– Я не могу, – повторяет Китнисс, – это неправильно.

Она хочет донести до него свою правоту, но беда в том, что из них двоих упорством обладают оба и оба же будут отстаивать собственную точку зрения до конца.

– А когда было что-то правильно? Когда старый мир был разрушен? Когда власти Панема решили устроить Голодные игры, а потом превратили их в жестокое развлечение? Когда Сноу повелел убить мою семью? – Хеймитч переходит в наступление, давя Китнисс аргументами и невольно задевая струны в её по определению отсутствующей душе. Она ощущает себя неуютно и до странного беспомощно перед его настойчивостью. – Или для правильности тебе нужно, чтобы я сам себя убил?

Последний вопрос добивает её. Китнисс сдаётся, прося прощения у всего мироздания и у Хеймитча за свою слабость, когда напрочь стирает из его памяти все эпизоды со своим участием.

***

Они видятся вновь через несколько лет. За это время выиграна революция и свергнут Сноу, Пит Мелларк становится президентом и порой навещает Хеймитча. Китнисс не ждёт его так скоро – поэтому очень удивляется, когда сталкивается с ним. Последние годы она старается вернуться к образу правильного Жнеца и чётко выполняет свою работу.

Зачитывая ему инструкции, она приказывает заткнуться своим воспоминаниям, не к месту посетившим её, – в конце концов, Хеймитч её не знает по её же милости. У них нет общего прошлого.

Однако все установки Китнисс сгорают дотла в момент, когда она, как и положено, берёт его за руку, а он внезапно притягивает её к себе, совершенно непостижимым образом говоря:

– Ты поступила тогда крайне опрометчиво, мой ангел.

========== Быть ею (ОЖП, постканон) ==========

Комментарий к Быть ею (ОЖП, постканон)

Развлекаю вас небольшой зарисовкой о заинтересовавшей некоторых Эрроу, пока пишу другую, более длинную и тяжёлую часть)

Драббл связан вот с этой частью: https://ficbook.net/readfic/11666986/29969429#part_content

Её любят. Ею восхищаются. Ею хотят стать. Эрроу Эвердин привычны все эти чувства, что испытывает к ней капитолийская толпа. В Дистриктах у неё тоже есть почитатели, но основная масса всё же сосредоточена в столице – в провинциях есть дела поважнее, чем слежка за далёкой знаменитостью: например, каждодневное выживание, нескончаемые заботы об отдалении голодной смерти и страх перед Играми.

Её ненавидят. Её презирают. Её хотят стереть с лица земли. Такой подход Эрроу понимает гораздо больше: блестящая пустышка с экрана, коей она наверняка кажется, не может не раздражать, особенно на фоне контраста тотальной нищеты гигантской части Панема и показательного лоска Капитолия.

Ничего не сделавшая в жизни, не испытывающая нужды беспокоиться о крошках хлеба, она является лишним подтверждением элитарности столицы, показателем того, насколько не ценится простое работающее население.

В своих концертных турах Эрроу часто сталкивается с ужасающими реалиями Панема, но ничего не может сделать. У неё даже нет полномочий, чтобы организовать благотворительные выступления или хотя бы снизить цену за счастье находиться на одной площадке с ней.

Время от времени с ней устраивают автограф-сессии, и Эрроу часто может слышать признания по отношению к себе. Обычно все говорят о любви к ней (другая точка зрения не допускается в пределы её досягаемости), но больше всего её поражают маленькие дети, когда они делятся своим сокровенным желанием: стать такой, как она, а потом когда-нибудь выиграть Голодные игры, что непременно сделает Эрроу. Она задаётся вопросом: переживала ли подобное её мать?

Внимание давно уже не льстит ей, а все вздохи обожателей не трогают – это, она знает, никогда ни к чему не приведёт, со стороны поклонников ей ничто не угрожает. Гораздо хуже, что у неё есть один поклонник совершенно особого рода, отказать которому невозможно.

Заметив её однажды, Кассий Крейн сделал всё, чтобы заполучить её. Не то чтобы сыну президента это было так уж трудно. Он старше неё на шесть лет, обладает идеальной внешностью и справедливо считается принцем Панема. Кассий может выбрать себе любую девушку, но ему нужна именно Эрроу.

Нужна настолько, что теперь её имеют право фотографировать исключительно в одежде, а на её безымянном пальце левой руки болтается помолвочное кольцо. Безумно дорогое, красивое, но готовящее ей новую клетку. Эрроу тошнит от одной мысли, что она может принадлежать кому угодно, но никогда – самой себе.

Эффи говорит, что ей сказочно повезло: сын Сенеки – лучший из возможных вариантов. Кассий ни за что не допустит её смерти на Играх. Как будто это должно успокоить её. Естественно, он не даст погибнуть своей вещи. Практически об этом же заявляет и сам Кассий, когда обещает вытащить её, свою будущую жену. Слову распорядителя можно верить.

Эрроу всё сильнее чувствует, что ей нужно посоветоваться с родителями, особенно с матерью. Китнисс уже прошла через всё это, и её опыт обязан помочь её дочери. Как она сама пережила навязанный брак? Как вообще можно существовать под властью Капитолия во всех областях жизни? Как избавиться от рвущего душу страха?

Эрроу вздрагивает, когда её взгляд упирается в платье цвета айвори. Почему-то свадебный наряд видится ей погребальным саваном.

========== Орхидеи (ханахаки) ==========

Комментарий к Орхидеи (ханахаки)

Эта часть проехалась асфальтоукладчиком по моим нервам, поэтому я надеюсь, что она найдёт отклик и в вашей душе💙

Орхидеям нет ни с чем сравненья,

Словно мертвые они порой стоят,

Но когда опять приходит время,

Кровью на снегу они горят.{?}[Отрывок номера «Орхидеи» из мюзикла «Ребекка».]

У её боли не было точки отсчёта. Иногда Китнисс казалось, что та преследовала её со смерти её отца; иногда – что началась во время церемонии Жатвы, когда Эффи изящно вытянула карточку, сломавшую её жизнь; порой ей думалось, что боль настигла её на Играх, да так и забыла исчезнуть, перманентно сопровождая Китнисс.

Но сейчас это всё была не та боль, которую она испытывала раньше. Когда Китнисс открыла глаза, на миг ей показалось, что ничего не изменилось и она даже пошла на поправку – врачи Тринадцатого клятвенно обещали ей, что её выписка наступит через пару дней, как только восстановление после оглушительных Семьдесят пятых Игр завершится. А через несколько вдохов её настигло незначительное, но раздражающее одним своим наличием ощущение: оказалось очень неприятно чувствовать давящее воздействие на грудную клетку и лёгкое покалывание в голове.

Перетерпеть всё это было бы несложно – опыт подобного рода у неё имелся, – и поначалу Китнисс, не придавая этому значения, почти беспечно думала, что это один из временных эффектов, вызванных её травмами или же лекарствами, которыми в последнее время её пичкали в слишком уж больших количествах. Однако спустя несколько дней кое-что всё же начало настораживать её, внося полное непонимание и ряд опасений: эта боль не проходила, лишь усиливаясь с наступлением новых суток.

Обратиться к врачам Китнисс решила, когда боль в голове стала невыносимой, будто насквозь прошивая её несчастный разум, а лёгким по-настоящему тяжело было дышать. Ей буквально приходилось уговаривать себя не паниковать, списывая всё на неизвестный вирус.

Обследование всего организма мало что дало – команда докторов Дистрикта-13 не сумела обнаружить ровным счётом ничего, что могло бы вызвать такие симптомы. Её головные боли списали на переутомление и стресс, подкреплённые изрядной долей психосоматики, а от зарождающегося кашля выписали в качестве профилактики таблетки и ужасный на вкус сироп.

В этот раз Китнисс с ярым перфекционизмом следовала рекомендациям врачей, желая спасти своё здоровье и наконец избавиться от вида больничной палаты. Она и без того чересчур задержалась там, хотя должна была влиться в ряды революционеров и настоять на немедленном возвращении Пита из Капитолия.

Она попросту не имела права валяться пластом на больничной койке, сотрясаясь от усиливающегося день ото дня кашля и слушая новости от навещавших её Прим, Гейла и даже Финника. Её мать также изредка заходила, но посещения эти были в основном молчаливыми.

Если и были люди, которых Китнисс предпочла бы не видеть, то Плутарх и президент Койн, бесспорно, входили в их число. Бывший распорядитель Игр вызывал в ней прилив отторжения: помимо собственной воли Китнисс вспоминала, как чуть не умерла на Арене вместе с Питом и кучей других людей; а главе Тринадцатого она не доверяла.

Кому вообще она могла доверять, если даже один из тех немногих, кому она верила, в итоге предал её? После того, как она узнала об этом, Китнисс ни разу не видела Хеймитча. Её осознанию не поддавался тот факт, что он опять предпочёл выбрать её, вытащив с Арены, и бросить Пита, нарушая данное слово. Конечно, он давал клятву не только ей одной, но Китнисс была на двести процентов уверена, что именно их понимание друг друга приведёт ментора к единственному правильному решению – спасению Пита.

Оттого было на те же двести процентов больнее переживать его поступок, который привёл к пленению её друга. Пит был хорошим человеком и совсем не заслуживал того, чтобы попасть в лапы Капитолия. Лучше бы это была она – постоянно прокручивала эту мысль Китнисс, попутно остервенело убеждая себя в том, что ей плевать на судьбу Хеймитча. Он не заслуживал её переживаний о его местоположении и состоянии, только не после того, как он поступил.

Китнисс задохнулась в новом приступе кашля, с неверием замечая, как у неё во рту появляется первый лепесток. Это напоминало какой-то сюр, чёртову фантастику: у людей не могут из ниоткуда возникать лепестки во рту. Извлечение не поддающегося осмыслению элемента доказало Китнисс, что, во-первых, необычное ощущение не плод её больной фантазии и воспалённого воображения, а во-вторых, лепесток принадлежит цветку, который она наблюдала лишь на картинках в книгах.

Белая орхидея{?}[Есть мнение, что белая орхидея символизирует непорочность и искренность.]. Китнисс четвёртый день подряд задыхалась, а из её глотки вырывались грёбаные лепестки белой орхидеи.

Ко врачу она побежала сразу – это был явно не тот случай, где она могла бы проявлять чудеса героизма и мужества, и отнюдь не тот, при котором болезнь могла бы пройти сама собой. К её несчастью, судьба решила, что такой легендарной личности, какой сейчас всем представлялась Сойка-Пересмешница, нужна не менее легендарная болезнь.

«Это ханахаки бьё», – с пугающей бледностью заявил ей врач, зачитав определение редкой болезни, сопровождаемой кашлем с выделениями в виде цветочных лепестков и единственным возможным исцелением в виде взаимной любви. Как же Китнисс была ему благодарна, что он не побежал докладывать всем и каждому, что, по мнению дурацкой болезни, Эвердин была безответно влюблена.

Это был бы скандал. Весь Панем уже больше года считал, что она прочно и искренне любит Пита Мелларка, а он, безусловно, чувствует к ней то же в ответ. Вылечить полумифическую хворь можно было и операцией, но врач не давал гарантий, что симптомы не вернутся, зато все чувства Китнисс потерять могла – в качестве бонуса от болезни. К тому же для операции пришлось бы ставить в известность и Койн, и многих других, что было чревато утечкой информации, – потому ей посоветовали избавиться от ханахаки менее радикальным путём.

Китнисс и рада была бы попробовать, наступить на горло собственной гордости, однако не было лжи в том, что она попросту не знала, кого злополучная хворь определила в объект её влюблённости. Конечно же, и Пит, и Гейл любят её – по правде, они-то как раз и были первыми кандидатами на заболевание ханахаки. Финник? Китнисс разбиралась в себе целые сутки, борясь с приступами удушья, но лишь пришла к выводу, что это не он. Спустя несколько часов самоанализа ей пришлось вычеркнуть из списка даже Джоанну.

И вот тогда, в коротких передышках между сотрясающими её тело приступами кровавого кашля с каскадом забрызганных кровью белоснежных лепестков, она решилась просить совета, который вполне мог стать последним в её жизни.

По коридору она шла, шатаясь и придерживаясь за стену в опасении, что может рухнуть, не дойдя до цели. Ей казалось, что в последнее время её лексикон сократился до одного слова – «боль-боль-боль», которая стала её вечным спутником. Пульсирующая голова, затруднённость дыхания и растущие внутри цветы, разрывающие лёгкие, каждую секунду ломали её организм.

Смешно и горько было от того, во что превратилась всегда сильная, независимая Китнисс Эвердин. Болезнь изломала её так, будто она снова переживала новые Голодные игры – худшие, что с ней случались. Периферическое зрение стало расплывчатым, её мотало из стороны в сторону, а границы реальности размывались. В десятке ярдов от цели Китнисс упала в обморок.

***

Она очнулась от резкого запаха, ударившего в нос. Нашатырный спирт привёл её в чувство, и с тягостным принятием Китнисс узрела, что снова находилась в своей же больничной палате, а над ней, встревоженно следя за её реакцией и состоянием, склонились двое: её лечащий врач и Хеймитч.

– Я думала, что ненавижу тебя, – шепнула она, закрыв глаза. Голос плохо слушался и с трудом вырывался из повреждённого постоянным кашлем с цветами горла.

Тихие шаги оповестили её, что доктор тактично покинул палату, оставляя их с экс-ментором, который осторожно опустился на край больничной койки, наедине. Китнисс всё так же держала веки опущенными, элементарно боясь неизбежного разговора с Хеймитчем. Или, что ещё хуже, столкновения их взглядов.

– И конечно, это именно то, что ты говоришь мне после длительного молчания, – произнёс он.

О, нет, это было отнюдь не то, что она должна была ему сказать или о чём могла спросить. Но все остальные размышления, сомнения и вопросы ушли, когда Китнисс почувствовала, что в его присутствии ей стало легче дышать, а кашель временно отступил.

– Ладно, как хочешь, солнышко, можешь и дальше молчать, – вновь прервал тишину Хеймитч, наверняка недовольный по-детски глупым поведением Китнисс. – Твой врач кое-что рассказал мне, пока ты была в отключке, и я, знаешь ли, поражён твоим идиотским поведением.

– Идиотским? – определение заставило Китнисс открыть глаза. При более внимательном рассмотрении она заметила, что Хеймитч теперь выглядел несколько иначе, чем она запомнила. И не удержала замечание: – Неважно выглядишь.

– Посмотрел бы я на тебя, если бы тебя принудили пройти обязательную детоксикацию и кодирование по-капитолийски, – огрызнулся ментор, но тут же опомнился: – Не переводи тему. Почему ты сразу не согласилась на операцию? Я знаю, что тебе предлагали.

Китнисс резко вздохнула – внутри неё будто что-то надорвалось. Возможно, именно так исчезает надежда.

– Мне предлагали сначала попробовать менее радикальное средство, – холодно ответила она, – а потом уже хирургически лишаться всех чувств без гарантии полного уничтожения болезни. Как видишь, не помогло.

– Не помогло, – задумчиво повторил Хеймитч. По старой памяти Китнисс ждала, что он сейчас найдёт новый выход, позволяющий решить проблему, и даже была готова в кои-то веки следовать его наставлениям. Однако ничего принципиально нового не услышала. – Ты пыталась определить, из-за кого тебя настигла ханахаки?

– Естественно, – сухо откликнулась Китнисс, мрачно предчувствуя следующие вопросы.

– И как, есть результаты? Ты говорила с тем человеком?

Язвительный комментарий Китнисс на этот раз оставила при себе, снова устало вздохнув.

– Никаких результатов, я вообще с трудом могу определить, кто может мне помочь, – выдала она, кожей ощущая возрастающее напряжение.

– Но всё-таки можешь? – уцепился за слова Хеймитч. – Китнисс, ты ведь что-то хотела обсудить со мной, иначе даже не приблизилась бы к моей комнате после… – он не продолжил, но она прекрасно поняла, что он имел в виду. – Чем я могу тебе помочь? С кем мне поговорить?

Китнисс невесело ухмыльнулась – но больше показательной усмешки хотелось разрыдаться, чего она не могла себе позволить. Ни в прошлом, ни тем более сейчас. Она была обязана быть стойкой.

Хеймитч всё ещё ждал её ответа, думая, судя по всему, что она боится с кем-то поговорить сама, что ей снова нужна его менторская помощь. В этом он не был не прав: она точно боялась, не хотела говорить, и ей определённо требовалась помощь – жаль, что не та, которую подразумевал он.

Пауза затягивалась, и с каждым ускоряющимся ударом её сердца, который с лёгкостью мог стать финальным в её жизни, Китнисс всё больше и больше осознавала, что удерживать тишину вечно у неё не получится и тогда придётся что-то сказать. Она не хотела, она не могла позволить вырваться этим словам…

– Попробуй поговорить с собой.

…и тем не менее едва уловимо произнесла.

Трусливо закрыв лицо руками, на грани слышимости, но она сказала, она справилась с собой. Несправедливо, что этого было недостаточно, чтобы навсегда забыть о чёртовой болезни.

От напоённого неловкостью молчания Китнисс спас врач, посчитавший, что времени, которое он предоставил им для разговора, было вполне достаточно. И было стыдно признавать, насколько она была ему благодарна.

– Мисс Эвердин, я вынужден сообщить вам, что вы должны поторопиться, – виновато оповестил её доктор, – если за пару дней ваша ситуация не изменится в лучшую сторону, я буду настаивать на операции – дальнейшее промедление почти со стопроцентной вероятностью приведёт к летальному исходу. Мистер Эбернети, – ненавязчиво указал он Хеймитчу на дверь.

Оба мужчины покинули её палату, оставляя Китнисс одну. Она сразу же ощутила возвращение жутких симптомов, но перед тем, как погрузиться в новую волну боли, из-за неплотно закрытой двери Китнисс услышала приглушённые голоса:

– Готовьте операцию, доктор, – говорил Хеймитч.