Текст книги "Пеплом по стеклу (СИ)"

Автор книги: Эрлин Сингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

========== Память ==========

Ей говорили, что, если закрыть глаза и захотеть, можно вызвать из памяти одно из многочисленных воспоминаний. Что можно вновь ощутить дыхание ветра, проносившегося лёгким потоком над Луговиной годы назад; что можно вновь представить себя свободной лесной птицей, как когда-то; увидеть лица тех, кто был дорог, и пережить хоть тень эмоций, крыльями бабочки касавшихся разума. Ей говорили, что ещё можно всё вернуть, – надо лишь пытаться.

Память Китнисс Эвердин – ледяная пустыня. Безмолвная, пугающая. Её не нарушает ни стылый вихрь, ни морозная буря – везде один только лёд.

Ей не говорили, что всё кончено. Наоборот, каждый, абсолютно каждый посчитал своим долгом напомнить ей о важности борьбы, о том, что её диссоциативная амнезия не приговор и шанс на возвращение памяти есть, нужно только немного удачи.

Почему-то Китнисс казалось, что удача никогда не бывает на её стороне.

***

Само её имя – Китнисс Эвердин – сейчас было совершенно чуждо, как будто никогда ей и не принадлежало. Сочетание незнакомых имени и фамилии ей озвучила подавленная, посеревшая лицом женщина средних лет, представившаяся ей матерью. Китнисс бы правда хотелось выжать из себя хоть каплю узнавания или яркой реакции, но всё, что она могла вернуть этой женщине в ответ на слова, – тусклый взгляд застывших серых глаз. После этого свою предполагаемую мать она не видела.

«Ох, она же так расстроена, так расстроена тем, что её младшая дочь умерла, – с едкой желчью в голосе сообщала ей коротко стриженная девушка с воинственным блеском в глазах, – а теперь ещё и ты. Неужели действительно ничего не помнишь?» – Китнисс, только смирившаяся со своим новым старым именем, качала головой и отводила глаза на пейзаж за окном. Медсёстры рассказывали, что они находятся в столице Панема (какое нелепое, однако, название), Капитолии, в его главном медицинском центре. На высоте третьего этажа Китнисс могла видеть зелёную листву деревьев и чистое ярко-голубое небо – следы самого разгара весны. Поняв, что природа занимает Эвердин куда больше пустого трёпа, очередная посетительница удалилась. К несчастью, в отличие от предыдущей, она взялась по крайней мере раз в неделю стабильно расшатывать нервную систему Китнисс.

Проводить арт-терапию ей помогал её сосед по больнице, Пит Мелларк. Приятный юноша, чьи мягкие черты лица периодически невольно искажались гримасой при виде неё, со свойственной, как уже успела осознать Китнисс, ему добротой показывал свои картины, направлял её руку при рисовании и говорил о прошлом. Сам Пит с трудом восстанавливал по кусочкам мозаику собственной жизни, в которую охмор превратил некогда ровное полотно, и был намерен по мере возможности направить на путь истинный и Эвердин.

Пит был хорошим человеком, однако общение с ним всё так же не вызывало даже малейшей трещины в ледяном царстве памяти Китнисс.

Был и другой – Гейл. Со сталью в серых глазах, печально смотревших на неё, и болью в голосе. Он говорил, что любил её. Они оба. Китнисс ему верила – в общем-то, причин не верить у неё не было. Как и причин реагировать хоть как-то, кроме вежливого интереса и небольшой дозы неловкости. Он никогда не говорил, любила ли она хоть кого-то из них.

***

За окном её палаты вовсю щебетали птицы, и отзвуки их весенних песен заполняли гнетущую тишину её одиночества. К Питу приехала подруга детства, выпросившая разрешение на прогулку по городу, а потому Китнисс осталась без единственного соседа, с которым не чувствовала себя так тоскливо и покинуто. С другими наладить контакт ей так и не удалось – кажется, она никогда не была открытой и дружелюбной.

На ближайший час её компанией стали листы бумаги и разноцветные карандаши – улыбчивые медсёстры по настоянию врача опять рекомендовали ей пробовать выражать эмоции через рисунок. Однако попеременные эксперименты в области живописи и слушание разнообразной музыки всё ещё мало помогали – чтобы разморозить персональную тюрьму мыслей в её голове, нужно было что-то гораздо более существенное.

На открывающиеся двери Китнисс научилась не обращать внимания: персонал центра часто нарушал её покой, просто проверяя важную и такую проблемную пациентку, – а потому она просто продолжала мучить несчастный лист попытками изобразить весенний пейзаж за окном.

– И это ты называешь птицей, солнышко? – насмешливый голос за её плечом стал полной неожиданностью, так что Китнисс вздрогнула.

– Я тебе не солнышко, – тем не менее инстинкты её речи сохранились лучше, чем тела. Многие говорили ей, что она была отличной охотницей, но, похоже, вместе с памятью нужно будет восстанавливать и некоторые привычные навыки. Например, её внимательность и умение прислушиваться к окружающей среде.

– О, надо же, как в старые добрые времена, – произнёс мужчина, бесцеремонно усаживаясь в кресле напротив.

Китнисс могла бы не отрываться от своего занятия, не поднимать голову – к ней не приходили даже призрачные образы воспоминаний, и зрительный контакт в который раз бы ничего не дал. Однако, вопреки этому пониманию, она всё же решила взглянуть. «Просто продолжай бороться», – так ей все говорили.

– Понятия не имею, о чём ты, – прохладно ответила Китнисс, отметив, что её гость первым отбросил ложный пиетет. Может, такой была их манера общения когда-то.

– Да, что-то такое мне и твердили все эти надоедливые личности, – небрежно бросил мужчина, откидывая светлую прядь с лица. – Но раз уж ты всё забыла, давай заново знакомиться. Я…

– Хеймитч. Я знаю, – перебила Китнисс, замечая удивлённый взгляд, и тут же вернулась к своему рисунку. Тот, в отличие от её визави, не обладал нечитаемой искрой в серых, совсем как у неё, глазах.

– Сама вспомнила? – протянул Хеймитч. Наверное, не ожидал, что она узнает его.

Китнисс отрицательно мотнула головой, отвечая:

– Нет. Пит рассказывал о тебе, – её рука бесцельно водила по бумаге крепко зажатым меж пальцами карандашом, – и даже показывал на фотографиях. Он сказал, что ты был нашим ментором на Играх, – продолжила она, не дожидаясь вопроса.

– Было дело, – подтвердил Хеймитч.

– Ещё он сказал, что мы, хоть и были похожи, не слишком хорошо ладили. И я не знаю, зачем ты пришёл сейчас, если твои обязанности по помощи мне давно закончились, – Китнисс наконец отложила рисование и внимательно уставилась на собеседника.

– Брось, солнышко, мы были друзьями, – Хеймитч насмешливо хмыкнул. – Разве не может старый друг просто зайти проведать тебя?

В чужой радужной оболочке Китнисс мерещились лукавые огоньки.

***

В тот раз они сошлись на том, что старые друзья действительно могут навещать друг друга, и с тех пор раз в три дня к ней стабильно приходил Хеймитч.

На слетевший с губ сам собою вопрос, почему посещения будут именно раз в три дня, он рассмеялся:

– Неужели ты думаешь, что только ты вынуждена проходить через плотное общение с медиками, дорогая?

Как оказалось, большую часть своего времени Хеймитч проводил в другом крыле центра, избавляясь от многолетней зависимости, и периодически заглядывал к психиатру. «Как и ты, и Пит, и Джоанна», – язвительно напомнило подсознание, и не думая сделать хотя бы маленькую трещину во льдах памяти.

***

В четвёртый свой визит Хеймитч пришёл с книгой. Переводной Гейне, сохранившийся с каких-то древних времён и милостиво подаренный передававшим ей привет Плутархом, не выдержал комментариев не проникшейся любовными стихотворениями Китнисс. Дальше был Шекспир – но от «Ромео и Джульетты» Эвердин так же не испытала восторга, а «Король Лир», «Отелло» и «Леди Макбет» навевали тоскливое настроение. Не помогало даже прочтение Хеймитча, честно старавшегося заинтересовать Китнисс. Разумеется, она могла бы читать сама, вот только слушать чужой голос ей нравилось куда больше, чем всматриваться в неживые печатные буквы.

Современная панемская проза оставила её столь же равнодушной, как и известие о начале лета – у неё внутри была вечная зима.

Видимо, в отместку за все колкости, которыми Китнисс приправляла свои комментарии к услышанной литературе, следующий месяц Хеймитч посвятил исключительно чтению исторических талмудов и хроник. Что, как ни странно, наконец сумело увлечь Китнисс. С подлинным вниманием она вникала в рассказы о цивилизации, существовавшей до Панема, о том мире, который она никогда не сможет увидеть, но к которому может мимолётно прикоснуться.

Ещё чуть позже «Айвенго» Вальтера Скотта вместе с «Графом Монте-Кристо» Дюма плавно перешли в цепкие руки Китнисс. Заставший её за чтением Пит выглядел несколько удивлённым, но, безусловно, довольным тем, что его подруга нашла себе занятие по душе. В оледеневших глазах Китнисс наконец мерцало тепло.

***

Ближе к середине лета врачи коллегиально решили, что отпускать Китнисс на прогулку дальше обширного парка медицинского центра отныне безопасно, а потому теперь она могла наслаждаться разнообразными красотами столицы Панема. Правда, исключительно в компании и исключительно под присмотром охраны. Судя по всему, оставлять её одну просто опасались – не то потеряется, не то навредит самой себе… или кому-нибудь другому.

То, что её боятся, Китнисс осознала, когда исследовала новейшую историю Панема, на последних страницах которой она умудрилась оставить немало ярких следов. Впрочем, сейчас настроения общественности мало беспокоили её, а в прогулках под надзором были свои плюсы: в компании Джоанны, Гейла, Пита и Хеймитча было не в пример веселее.

Китнисс могла признаться, что общество последнего было для неё более комфортным. Хеймитч ничего от неё не ждал: ни молниеносного возвращения памяти, ни изменения отношения к себе – зато он говорил с ней так, будто его мысли и речь были отражением её собственных, и развлекал её чтением вслух. Сказкотерапию тоже советовали врачи, но он стал первым, кто решил применить этот метод. Китнисс не могла бы сказать, когда она смеялась так же сильно, как на воображаемом суде над прекрасным принцем, вторгшемся на чужую территорию, испортившим не принадлежащее ему имущество и совершившим преднамеренное убийство дракона.

И конечно, она ждала его прихода. Она ждала и всех остальных, научилась получать удовольствие от посещений даже вечно ершистой Джоанны. Но только Хеймитчу удавалось принести за собой в её день желание узнать нечто новое. Китнисс пропустила момент появления первой трещины на внутренней ледяной корке.

***

Знойное панемское лето подходило к концу, когда Хеймитч ввалился в её палату с тем выражением лица, которое Китнисс сразу отнесла к категории крайне подозрительных. Как стало ясно довольно скоро, совершенно оправданно – на днях мистера Эбернети посетила гениальная мысль о возможности поездки в Дистрикт-4, к океану. Образ моря, большой воды, преследовал Эвердин с окончания прочтения романа Дюма, и пару раз она на самом деле обмолвилась о своём желании когда-нибудь воочию узреть красоту и буйство водной стихии.

– И они серьёзно разрешили тебе устроить эту поездку? – недоверчиво приподняла брови она. – Не боятся, что меня настигнет помутнение рассудка и ты пострадаешь?

– Китнисс, – собственное имя резануло ухо похлеще острой бритвы – всё же она слишком привыкла быть солнышком или дорогóй, – меня пытались убить сорок шесть трибутов на Арене и куча других людей по жизни, – с откровенной насмешкой (впрочем, насмешкой не злой, а скорее, дружеской) отозвался Хеймитч. – Как ты думаешь, представляет ли опасность одна двадцатилетняя девушка, потерявшая память?

– Вообще-то, мне двадцать два, – мимоходом сообщила Китнисс, прекрасно понимая, что скоро придётся собирать вещи. Впервые за последние несколько месяцев она окажется так далеко от места своего вынужденного заточения. Жаль, что из камеры своей памяти она всё ещё не нашла выход.

– Что, разумеется, существенно меняет дело, – пробормотал Хеймитч, выходя из её палаты и предупреждая о дате поездки.

***

И вот теперь она, как того и хотела, стояла на берегу океана. Воды его были тёмные, опасные и угрожающе-бурные. Вдали они, казалось, стремились выплеснуться за край горизонта, сливаясь с тёмно-серым небом – Китнисс повезло увидеть шторм. Стоя в месте, где человек был не властен, где от одного вида бушующей стихии захватывало дух, а сильный ветер доносил солёные брызги до её кожи, она не чувствовала одиночества. Вдыхая морской воздух, Китнисс ощущала странную свободу, как будто её оковы наконец стали рушиться, с воображаемым лязгом опадая с её одеревеневших кистей.

Осознавая странную потребность поблагодарить своего спутника за устроенную экскурсию к берегу океана, Китнисс повернулась к нему лицом… и замерла, поражённая идеальным совпадением радужки чужих глаз с безграничной серостью застывшего над ними неба.

– Хеймитч, – позвала Китнисс, вглядываясь в монохромный цвет его глаз; слыша, как покрывается трещинами её ледяная пустыня.

– Да, солнышко? – так привычно откликнулся он.

– Я тебя помню.

Комментарий к Память

Авторский коллаж, если кому интересно: https://sun9-39.userapi.com/impg/fSpBACaB_MdXLNXgGswlgE7naG-pGKKpxvjIgg/KVbdI1P1nhE.jpg?size=1280x1600&quality=96&sign=4f3630465a2cf6753474b1ee3f1855c6&type=album

========== То, что внутри [фасада] ==========

Они смотрят, но не видят

По национальному панемскому телевидению показывают многое. Камеры пристально, хищно следят за новым шоу, любезно предоставленным искушённой публике стилистами Дистрикта-12. Они ловят каждый всполох пламени, охватывающий трибутов беднейшего из Дистриктов, каждое движение этих обречённых на смерть юноши и девушки, каждый их жест и взгляд.

Больше всего внимания достаётся, конечно, ей – Девушке в огне, Огненной Китнисс, как прозвали её капитолийцы. Пламя, горящее вокруг неё и в её сердце, поражает. «Эффект Китнисс» захватывает жителей столицы, лишь усиливаясь благодаря словам Пита Мелларка, – теперь прицел камер становится в несколько раз сильней, Китнисс любят, Китнисс восторгаются, а её образу стремятся подражать.

Итогом истории «несчастных влюблённых» становится первая в истории Игр двойная победа (давшаяся Эвердин смертью товарищей по несчастью, трюком с ягодами и просчётом главного распорядителя, что, естественно, не волнует никого в Капитолии), да полные любви взгляды Китнисс в сторону Пита на камеру.

Разумеется, по панемскому телевидению не покажут, в чьих объятиях оказывается только что вернувшаяся с Арены победительница Семьдесят четвёртых ежегодных Голодных игр.

***

Когда приближается время Семьдесят пятых Игр, Третьей Квартальной бойни, телевизионщики доводят до белого каления Китнисс Эвердин, которая тем не менее не имеет права продемонстрировать своё раздражение, и всё же неотступно следуют за ней и Питом, пытаясь выцепить все подробности жизни теперь уже «счастливых влюблённых». По всем каналам Панема показывают до неприличия довольных победителей прошлого года…

…и они не знают, у кого Китнисс спрашивает совета по выживанию, ищет метод существования победителя; не знают, с какими кошмарами она борется по ночам.

Никто никогда не увидит, куда её приводит дорога в ночь объявления условий Бойни. Капитолийцы не знают, каким обещанием Китнисс сковывает себя и ментора.

***

После срыва Семьдесят пятых Голодных игр по панемскому телевидению перестают показывать Девушку в огне – отныне она становится государственной преступницей. Зато наступает черёд Пита Мелларка – голоса разума Капитолия, призывающего прекратить бунты и восстание.

И гнев Китнисс Эвердин на сообщение о захвате одного из двух её ближайших друзей, её преданного союзника, не попадает ни в объективы камер столицы, ни на записи камер заговорщиков. Гнев Китнисс Эвердин принимает агрессивную форму, осыпаясь ударами и проклятиями в адрес единственного человека, которому она всегда полностью и безоговорочно верила.

***

По панемскому телевидению показывают промо-ролики. В кои-то веки это не заслуга капитолийцев, а результат трудоёмкой деятельности команды Дистрикта-13.

Агитационная кампания при участии Сойки-Пересмешницы снимается тяжело – но ни один из простых жителей Дистриктов об этом не узнает, как не узнает и о том, благодаря кому она наконец стала эффективной. О том, какой сложный разговор имел место между некогда трибутом и ментором, не узнает даже высшее руководство Тринадцатого.

***

По случайности убийство президента Койн попадает на телевидение, давая возможность всей стране узнать о случившемся.

Однако ни одна камера не заснимает суд над сломленной героиней Панема – обнародуется лишь приговор ей.

Охмор, навсегда изменивший Пита Мелларка, также остаётся в стороне, как и причины, по которым он не возвращается в Двенадцатый.

Выбор победителя Второй Квартальной бойни в пользу добровольного изгнания с бывшей Сойкой-Пересмешницей не попадает в фокус.

***

Пламя революции обновляет Панем – именно это показывают по национальному телевидению. Восстановление Дистрикита-12, устранение разрушений, произошедших в ходе военных действий, первая помощь всем нуждающимся и формирование новых законов – вот основное содержание телепередач.

Моральное, психологическое и физическое восстановление экс-символа революции мало кого интересует, и Китнисс – больше не Огненная девушка, не Сойка-Пересмешница, а просто Китнисс Эвердин – с облегчением выдыхает. Пристальное внимание камер тяготило её каждый момент, когда она была под прицелом объективов. Причины жить всё ещё иногда ускользают, но она справляется, каждый день находя новый повод, и это становится её ежедневной обязанностью. Свобода, прогулки в знакомом с детства лесу, письма Энни о сыне, улучшение состояния Пита и постепенное восстановление дружбы с ним и с Гейлом кажутся достаточно весомыми причинами.

И ещё, конечно, возможность раздражать её единственного соседа по Деревне победителей на день дольше, но в этом Китнисс уж точно никому не признается.

***

В фокус камер Китнисс попадает через год, когда вынужденно произносит речь о первой годовщине революции, а по разным сторонам от неё сидят другие победители.

Сидящий справа Пит уже справился со своей частью, озвучив то, что было нужно для укрепления страны. Никогда не имевшая выраженной склонности к ораторскому искусству Китнисс готовится перейти к напоминанию о потерях, а потому крепко сжимает чужую руку под столом, чтобы почувствовать себя хоть немного увереннее.

Она очень надеется, что гримаса боли не отразится на лице Хеймитча и не попадёт в запись.

***

Грядущая свадьба Пита Мелларка и Делли Картрайт порождает общественный резонанс, и всего через семь месяцев после работы с телевизионщиками Китнисс снова вынуждена с ними сотрудничать.

Во время интервью, на котором её спрашивают об отношении к новости, взаимодействии с Делли и напоминают о её собственном «романе» с Питом на протяжении двух Игр, Китнисс отчётливо ощущает кольцо на левой руке, но не бросает и взгляда на свои скрытые митенками пальцы.

***

По национальному панемскому телевидению показывают многое: например, преобразование последней оставшейся Арены в музей истории Голодных игр, продолжающееся развитие инфраструктуры в Дистриктах и даже новый музыкальный проект, идея которого принадлежала самому Плутарху Хэвенсби.

Показывают и открытие нового реабилитационного центра в Дистрикте-12, где присутствует Китнисс (уже давно переставшая быть Эвердин, но именно так знакомая большей части Панема), ведь центру присваивают имя её покойной сестры.

За прошедшие шесть лет Китнисс научилась жить с болью, хоть одна мысль о Прим всё ещё царапает её где-то в области сердца. Но всё же Китнисс держится и больше не ускользает в пучину едких воспоминаний, не закрывается и не уходит в себя. Она может легко пересчитать причины, по которым не делает этого, – все они здесь: и Энни с подросшим Финником-младшим, и Джоанна, стоящая под руку с Гейлом (Китнисс ещё предстоит выслушать историю, как эти двое умудрились найти друг друга), и Пит с Делли и их трёхлетней дочерью.

Её персональная причина оставаться в живых находится рядом с ней, держа её за руку и переплетя пальцы, и впервые окружающие имеют возможность видеть. Первый раз на памяти Китнисс они не скрываются от камер, а стоят рука об руку, готовые к тому, что эти кадры, скорее всего, облетят весь Панем.

Китнисс кажется, что шесть лет – достаточно большой срок, чтобы народный интерес к её персоне если не исчез, то хотя бы угас. И, даже если это не так и телевидение с папарацци вновь станут причиной всплеска внимания к её скромной персоне, она готова к этому. Впервые Китнисс ощущает в себе такую уверенность и внутреннее спокойствие.

…Однако по старой привычке свою главную причину, самый важный повод жить, Китнисс Эбернети будет скрывать и охранять ещё очень долго – достаточно для того, чтобы её сын успел вырасти и узнать их семейную историю. И конечно, этот момент не достанется ни одному панемскому каналу.

========== В алом свете (ОЖП, постканон, ER фоном) ==========

Её одевают в красное. Безупречное алое платье, помада в тон. Красный – цвет силы, власти, цвет их флага. Красный ей к лицу. Говорят, в нём она больше похожа на мать. Красный – цвет крови, и это всё, о чём может думать Эрроу Эвердин{?}[Arrow (англ.) – “стрела”].

Кровь будто преследует её, увиваясь за её семьёй по пятам. Душит тошнотворным запахом при рассказах о покойном президенте Сноу, словно пылает сигнальным огнём с рубашки нового президента, мерещится в образах безгласых и нескончаемым потоком льётся с записей Голодных игр её родителей.

Камеры снимают её вновь и вновь, силясь заполучить кадр получше, – чтобы выгоднее продать потом. Её фамилия специально оставлена от матери и сделана почти что брендом. Эрроу покорно крутится, улыбается им и профессионально позирует. Конечно, она не позволит себе испортить фотосессию – слишком уж дорого это может обойтись, – но мысленно она сжигает студию дотла. Однако ни тени эмоции не отражается на её лице – за девятнадцать лет пристального внимания она привыкла удерживать маску.

Ещё через два с половиной часа съёмка заканчивается, и её милостиво отпускают. До очередного востребования. Которое непременно случится, и очень скоро – буквально на следующий день, а до этого ей ещё нужно будет поработать лицом на одном из многочисленных мероприятий для капитолийцев. Как бы сказала тётя Эффи, у Эрроу плотный график.

Она ненавидит всё это: Капитолий, буквально приговоривший её родителей к её рождению; вечные съёмки, поездки и концерты – её способности к пению столичные пиар-менеджеры возвели в абсолют, так что, по мнению всего мира, Эрроу – блестящая певица, унаследовавшая дар от матери и деда. Но ещё больше она ненавидит себя.

Ненавидит за принудительное появление на свет, которое сломало жизни матери и отца, за слабость, благодаря которой вынуждена торговать своим образом и генами в обмен на неприкосновенность, за неспособность противостоять Капитолию.

Она почти не знает собственных родителей: в пять лет её забрали в столицу с возможностью посещать Дистрикт-12 раз в два месяца. Одна неделя против всего времени вне дома. Сам президент Крейн сказал, что это устроено для её блага. Эрроу уже который год глотает замечание, где она такое благо видела.

Президент вообще много чего говорит – в основном, конечно, о том, что её деятельность идёт на пользу всем окружающим. Однако о ещё большем Сенека отмалчивается, и тогда за него говорит Эффи – осторожно, урывками, но правдиво. Родителям шансов поговорить с ней выпадает мало.

Подлинная история начинается на Семьдесят четвёртых Играх, когда Китнисс Эвердин совершает свой знаменитый бунтарский поступок. Жаль, что трюк с ягодами проваливается: вместе с искусственным дождём распорядители выпускают всего одну иглу с ядом, но её хватает для того, чтобы все решили, что Пит Мелларк всё же отравился морником.

Президент Сноу – мастер манипуляции. Тогда он с убийственной точностью воздействует на Китнисс, сочетая обещания с угрозами. Он предлагает жизнь: безопасную жизнь самой Китнисс, её семьи, друзей и всего Двенадцатого, а в обмен просит всего лишь снова поиграть на камеру. Неповиновение – мгновенная смерть, гарантированный несчастный случай, влекущий за собой кончину всех, кто ей дорог.

И Китнисс соглашается, выбирая подобие спокойной жизни и обеспечивая безопасность окружающих. Однако мнимый покой длится недолго – только до следующих Игр, где Эвердин вновь должна вернуться на Арену из-за новых условий Бойни. Сорванное восстание и проигранная попытка революции подписывают ей приговор.

Но диктатор Панема поступает гораздо изощрённее: он мог бы убить мятежников, но устраивает акт милосердия – всего-то берёт их жизни под тотальный контроль. Сотни людей казнят, но для Дистриктов и Капитолия транслируют доброту и всепрощение Сноу: непокорные победители помилованы и снова возвращены Панему.

Мелким шрифтом в несуществующем контракте выполняется приписка: президент уже задумал новое, поистине грандиозное шоу, долгосрочный результат которого будет очень ожидаем. Сноу смешивает карты чужих судеб и получает неслыханный ажиотаж: свадьбы победителей бывают нечасто.

Эрроу не знает, были ли её родители хоть немного симпатичны друг другу. Ей известно, что у Финника Одэйра Сноу отнял любовь одним выстрелом и обручил его с Джоанной Мейсон. По их рассказам никогда не удаётся понять, какие эмоции тогда владели ими и её матерью с отцом – все победители мастерски умеют скрывать эмоции.

Всего один раз тётя Прим может обмолвиться, что Китнисс пробовала устроить последний бунт – лишить Капитолий возможности лицезреть её дочь на Играх. Тогда её откачивают медики, после чего их семья оказывается взята под ещё больший надзор. Дядя Гейл говорит, что никогда в жизни не видел Хеймитча Эбернети в большем шоке и панике, чем в момент, когда он чуть не потерял свою жену с нерождённым ребёнком.

Визажист заканчивает наносить ей макияж и покидает комнату. Мысли Эрроу снова текут в свободном движении, смешивая её будни и знания о прошлом. Иногда, когда она бросает взгляд на зеркало, ей кажется, что стилизованное колье с шипами всё туже сжимает её шею, а рубины в нём – предвестники её собственной крови.

До Сотых Голодных игр, когда на Арене окажется она сама, остаётся год.

========== Старый зáмок (соулмейты) ==========

Комментарий к Старый зáмок (соулмейты)

Снова не сонгфик, но в голове крутился “Старый замок” М. П. Мусоргского.

В старом, продуваемом всеми ветрами замке уже давно не ступала нога человека. Его мёртвый покой не нарушали ни звуки людских голосов, ни трели птиц, ни даже шёпот бесплотных теней, навеки запертых в стенах замка. Один лишь стон ветра, невесть как залетевшего и запутавшегося среди бесконечных коридоров, вносил странное оживление в вечный сон этого места.

Замок из тёмного камня, от времени поблекшего, гордо возвышался над самой бездной, не один век бесстрашно нависая над глубочайшей пропастью. Внизу под ним могло рьяно плескаться море, раз за разом ударяясь о скалы в бесполезной борьбе. Может, оно и было там когда-то, да только сейчас остались лишь голые безжизненные камни. Вместо солёного воздуха и криков чаек – острые выступы горной породы.

Этого места не было на карте, не могло существовать в природе, как не должно и её быть здесь. У Китнисс было много проблем в реальной жизни, и пребывание в тягостном, дурманящем разум сне плохо вписывалось в её обычный распорядок.

В первый раз перехода она даже не поняла, что случилось. В мистику Китнисс не верила, рассказы о поисках родственных душ, предназначенных самой судьбой, обходила стороной и романтизировать их склонна не была. Чем отличалась от большей части Панема. В их мире легенды о соулмейтах, чья истинная любовь способна преодолеть все преграды и найти пару даже на другом краю света, были почитаемы. В них верили, культивировали, превозносили таинство обнаружения своей родственной души.

Огромной удачей считалось найти свою половину в юности – многие искали всю жизнь. Слава о счастье соулмейтов гуляла по всему Панему, а самая крупная доля фанатиков системы приходилась на Капитолий. Почему-то никто не распространялся о том, что процент нашедших свою пару невообразимо меньше, чем тех, кому не повезло.

Самым ужасным было сочетание поиска соулмейтов – дара свыше по определению – с проводимыми для устрашения мятежных Дистриктов ежегодными Голодными играми. Власть благосклонно относилась к тем, кто сумел отыскать любовь всей жизни, и карала неудачников – в Жатве принимали участие все граждане, достигшие пятнадцатилетнего возраста и не перешагнувшие порог в двадцать пять лет. Китнисс было двадцать – половина той дороги, на которой её могла сбить безжалостная машина капитолийского произвола.

Печальная закономерность была в том, что её знакомые уже нашли своих предначертанных судьбой. Её матери было всего шестнадцать, когда та поняла, что отец Китнисс – её истинный, её идеальная любовь. Дочь мэра Дистрикта-12, Мадж, оказалась связана с простым шахтёром из Шлака и по совместительству лучшим другом Китнисс – Гейлом Хоторном. Эвердин знала, что они решили пожениться через несколько месяцев.

Пит Мелларк, лучший человек из тех, с кем она была знакома (пожалуй, кроме её собственной сестры), мог бы быть тем, против связи с кем Китнисс бы не восстала. Однако Пит, навсегда оставшийся в её голове благодаря своей бескорыстной помощи, уже три года как был тайным возлюбленным Джоанны Мейсон. Тур Семьдесят первых Игр свёл их, помогая сформировать новое звено цепи соулмейтов. Китнисс не знала, значит ли что-нибудь то, что вокруг неё есть целых три счастливых пары.

У её сестры родственной души ещё не было, и это было чертовски несправедливо. Прим являлась той, кто больше прочих заслуживал счастья, соулмейта и – Китнисс должна была признаться, что в её личном списке этот пункт занимал призовое место, – освобождения от Игр.

Но сейчас её младшая сестра находилась в их доме в Шлаке, а сама Китнисс – в полной неизвестности. Факт того, что здесь было только её сознание без тела, никак не прибавлял уверенности – определённо, полупрозрачные мерцающие руки нравились ей гораздо меньше своих привычных, состоящих из живой плоти.

Бесшумно скользя по заброшенным коридорам, Китнисс в который раз осматривала следы былой роскоши и не понимала, зачем она здесь. Богатое убранство комнат обветшало, истлело со временем, подобно шторам, колыхавшимся на ветру. Сквозняк, единственный полноправный хозяин этих мест, не причинял Китнисс никакого неудобства – всё же призракоподобное состояние оказалось не совсем бесполезно.

Миновав широкую лестницу, усеянную многочисленными выщербинами, Китнисс достигла парадной двери, которая хоть и была покорёжена, а не скрипела под ударами ветра. Дальше – только сад, столь же заброшенный и унылый, как и весь замок. Это был третий раз её нахождения здесь, и за предыдущие два она успела выучить планировку помещений и прилегающего двора; равно как и успела понять, что неведомая сила очень хотела сделать из неё принцессу, с завидным упорством меняя привычный образ Китнисс на вычурное пышное платье.