Текст книги "Путь к гротеску"

Автор книги: Эркень Иштван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Казик весь день писал. Он работал над пьесой и из-за стука пишущей машинки не слышал гула моторов и выкриков эсэсовцев. Когда он спохватился, было уже поздно. Улица опустела, лишь несколько мужчин в отчаянии метались туда-сюда, а женщины стояли, рыдая… Он высунулся из окна, громко крича:

– Оленька! Оленька, где ты?

Он остолбенел: что за абсурдная мысль! Оленьке минул девятый год, а ребятишек из гетто забрали летом 1942 года. Всему виною жара. Эта дурацкая поездка. И ссора с Барбарой… Ведь он, к примеру, отлично помнил, что сынишка был белокурый; каждый считал своим долгом заметить, как это странно, что родители оба черные как смоль, а ребенок такой светловолосый. Но лицо сына представлялось ему расплывчато. Наверняка на мальчике был красивый костюмчик, один из тех, что дарила Ядвига… Но вот имя сынишки он никак не мог вспомнить. Как ни рылся в памяти, упорно возвращался к имени дочери, лишь Оленьку видел в кинотеатре «Олимпия», на помосте перед отборочной комиссией.

– У тебя оба дедушки и обе бабушки евреи? – спрашивала председательница.

– Мой папа – знаменитый писатель, – отвечал ребенок предельно беззастенчивым тоном.

– Ты не умеешь отвечать на вопросы?

– Я привыкла говорить, что на ум взбредет.

– Ты ведешь себя, как беспризорная девчонка.

Председательница одета в форму. Черты лица ее напоминают Ильзу: та же холодность, незамутненность, то же гнетущее спокойствие… И вот ведь что интересно: вроде бы сейчас зима, а председательница покрыта ровным шоколадно-смуглым загаром. С детьми она обращается строго, однако недоброжелательной ее не назовешь: манера поведения – как критическая точка между водой и льдом.

– Как зовут твоего отца?

– Папа.

– Разве это имя?

– Конечно, имя.

– Ты глупа не по возрасту.

– И вовсе я не глупая.

– Глупая, глупая!

– Нет!

– Я говорю: да!

– А я говорю: нет!

Стоящий рядом охранник, возмущенный дерзостью ребенка, дает ему щелчка. И щелчок-то не очень сильный, все же Оленька поражена. Это первый щелчок в ее жизни. Казик строго-настрого запретил наказывать ребенка: основное условие гуманного воспитания заключается в том, чтобы ребенок не боялся взрослых. Оленька оборачивается к охраннику и показывает ему язык. Комиссия так и ахает.

– Имя и фамилия матери? – спрашивает председательница.

– У нее нет имени.

– У каждого человека есть имя.

– Вернее, есть, – поправляется Оленька, – только его нельзя произносить. А значит, его нет.

– Почему нельзя произносить ее имя?

– Тетушка Дамазер сказала, будто мама опозорила Польшу и папа наказал ее за это.

– Как же он ее наказал?

– Ей запрещено приходить домой, а мы должны забыть ее имя.

– Кто эта тетушка Дамазер?

– Жена привратника.

Председательница записывает, и один из охранников уносит куда-то эту бумажку. Ночью за Дамазерами приезжает крытый грузовик. Привратница кричит на весь подъезд: «Тайник – за перекрывающим краном!» Один из солдат понимает по-польски. Он возвращается и забирает из тайника за водопроводным краном все деньги Дамазеров. Грузовик поспешно уезжает.

– С какими детьми ты дружишь – с евреями или с крещеными?

– Ни с кем я не дружу. Мой папа – знаменитый писатель.

– До чего же ты бестолковая, – говорит председательница. – И папой своим нечего хвалиться.

– Он специально для меня написал сказку, – рассказывает Оленька. – Летят по небу утки, тысяча тысяч, – это облако. У каждой в клюве – капелька воды, это дождь. И что такое снег, я тоже знаю.

– Вряд ли ты нам пригодишься, – машет рукой председательница. – Несешь всякую чепуху, что на ум взбредет.

– Папа сочинил это только для меня и никому другому даже не показывал.

– Опять ты врешь. Ты и читать-то не умеешь.

– А вот и умею, – хвастается Оленька. – Папа меня даже английскому учит. Dog – значит «собака». Ship – «корабль». Я – папино сокровище, ясочка ненаглядная.

– Оно и видно, что ты для него сокровище, – усмехается председательница. – Вот сейчас он, к примеру, чем занимается?

– Шведский король прислал папе посылку. Шоколад – это для меня, а папа варит себе кофе и пишет.

– А за тобой в это время кто присматривает?

– Тетушка Дамазер.

– И это называется папа тебя любит?

– Я – папино сокровище, ясочка ненаглядная.

– Неправда.

– Нет, правда!

– Неправда!

– А вот и правда!

– Я говорю: неправда!

– Все равно – правда!

Откуда-то послышался звонок – глухо, точно пробиваясь сквозь многослойную ткань.

Рутковский вздрогнул. Он по-прежнему стоял на пороге детской. «Так и с ума сойти недолго, – подумал он. – Собственная фантазия меня доконает. Где же водка? Надо принять снотворное, лечь и выспаться. А во всем виновата эта старая истеричка…» Он сунул руку в карман, вытащил таблетку люминала. Помнится, водку он оставил на кухонном буфете. Он вышел на кухню, огляделся. Действительно, бутылка стояла на буфете. Но едва он сделал шаг, мозаичный пол под ногами у него захрустел, словно была рассыпана соль. Казику становилось нехорошо, если под ногами у него хрустело. Лучше уж отказаться от водки. Он прошел в ванную, открыл кран. Как следует вытер ботинки, чтобы на них не оставалось соли.

Снова раздался звонок.

На пороге стояла какая-то старуха. Лица ее в полумраке почти нельзя было разглядеть. Тучная фигура расплылась, как подтаявший снежный ком. То немногое, что угадывалось в ее облике, привело Казика в ужас. Он знал, что никогда не видел эту женщину, но человек иногда способен распознать то, с чем никогда в жизни не сталкивался: получивший пулю в сердце мгновенно понимает, что пришла смерть.

Женщина тяжело дышала.

– Не сердитесь, что побеспокоила, пан доктор, – сказала она, ухватившись за дверной косяк. – Я увидела, что у вас еще горит свет.

Все в доме называли Рутковского «пан доктор».

– Уже очень поздно, – сказал Рутковский. – Я собирался лечь…

– Мы живем на первом этаже, – сказала женщина. – Позвольте присесть на минутку… Поднялась по лестнице, и от этого мне еще хуже стало, пан доктор.

Женщина пошатнулась. Казик помог ей войти, усадил ее. Лишь сейчас он заметил, что в лице у нее ни кровинки.

– Вам плохо?

– У меня с коронарными сосудами не в порядке.

Она вытащила какой-то мятый рецепт из потертой черной сумки.

– Во время приступа мне делают укол… Может, найдется у вас дома это лекарство, пан доктор?

Казик прочел рецепт и удивленно уставился на женщину.

– Здесь какая-то ошибка: я вовсе не врач.

– Разве вы не доктор Рутковский?

– Все верно, – сказал Казик, – но только доктор философии.

– Значит, не врач?

– Нет, – сказал Рутковский. – Я – писатель.

Старуху даже это легкое разочарование взволновало. Веки ее часто моргали, рот приоткрылся, и слышно было, как воздух со свистом входит и выходит при дыхании.

– Когда-то у меня снимала комнату женщина, – обессилев, произнесла старуха. – Так у нее муж тоже был писатель.

– Как его звали? – спросил Рутковский. – Я почти всех писателей знаю.

– Теперь уж не припомнишь. Да его, наверное, нет в живых, он ведь находился в гетто.

– А его жена?

– Она-то нет, – сказала старуха. – Она снимала комнату, потому как за ней ухаживал немецкий офицер.

– Любопытная история, – заметил Казик. – Но вам лучше отдохнуть, – добавил он. – Не выпьете глоток водки?

– Да, пожалуй.

Казик принес ликерную рюмку. Он направился было в кухню, но тут ему вспомнился мозаичный пол, хрустящий под ногами, и он предпочел принести из ванной стакан простой воды.

Женщина выпила воды, но одышка не прекращалась. Тело ее завалилось набок, руки безвольно свисали с подлокотников кресла.

– Как вы себя чувствуете?

– Видно, без укола не обойтись.

– Сейчас я позвоню своему врачу.

Доктор Богдан, врач театра, жил совсем неподалеку и машину свою обычно оставлял перед домом. Телефонный звонок поднял его с постели, но врач обещал подъехать и привезти лекарство, название которого Казик продиктовал ему по рецепту.

– Не сердитесь, что столько хлопот вам причинила, – оправдывалась женщина. – Всего две недели, как мы сюда въехали, откуда же мне было знать, что пан доктор вовсе и не врач… Кстати сказать, его тоже так называли: «пан доктор».

– Кого?

– Да писателя этого, который убил свою жену.

– Убил? – переспросил Казик. – Раньше вы об этом как-то не упомянули.

– Так ведь он запретил ей видеться с сыном.

– Ну знаете ли, это не одно и то же!

– А жиличка моя души не чаяла в своем ребенке, – пояснила старуха. – Только и слышишь бывало: «Сокровище мое, ясочка ненаглядная…» Нешто можно было так унижать ее?

– Унизить человека – еще не значит убить его, – сказал Казик. – А сейчас отдохните, все эти разговоры вам только во вред.

– Для иного человека унижение хуже смерти, – продолжала женщина, словно и не слыша его замечания. – Жиличка моя уж на что раскрасавица была и гордячка, а раз как-то присела ко мне на постель да как заплачет. «Тетя Малгося, – говорит, – больше мне жить не для кого». Я давай ее утешать, да куда там! Ночью пошла она на сортировочную станцию – ей, вишь, втемяшилось, будто сыночек ее там, – и сама, по своей воле, села в вагон с еврейскими детишками… А ведь у нее документы все были выправлены, будто у чистокровной арийки, и врач-немец за ней ухаживал, в чине майора.

– Выходит, это не было для нее унижением – немецкими документами пользоваться? – раздраженно спросил Рутковский. – И из-за майора своего она ведь не умерла со стыда!

– Это другое дело, – отмахнулась женщина. – Майор ее изнасиловал.

– Вы вправду верите, будто женщину можно изнасиловать?

– А неужто вы думаете, будто нельзя? – удивленно спросила старуха.

– Разве что втроем против одной.

– Тут и один на один совладать можно, – сказала женщин а. – Вот если, к примеру, мужчина сильный, не хуже обезьяны. Да еще оплеуху закатит и одежду сорвет, как с моей жиличкой вышло!

– Вам необходимо отдохнуть, – сказал Рутковский.

– Думаете, мне было приятно, что немецкий майор шастает к моей жиличке, как к себе домой?

– Помолчите, пожалуйста! – одернул ее Рутковский. – Вам вредно так много говорить.

Однако старуха попросту не слышала его замечаний.

– А после мое отношение к нему изменилось, потому как и сам майор переменился. Видать, совестно ему стало. Придет, бывало, и даже мне руку целует, а уж жиличку-то мою все цветами задаривал да стихи ей читал… «Тетя Малгося, – говорит мне как-то жиличка, – теперь мне ничего не стоило бы выставить его подобру-поздорову… Но тогда я не смогу больше отправлять ему посылки».

– Кому? – спросил Рутковский.

– Да писателю своему.

– Чушь какая! – окрысился на нее Рутковский. – Тому писателю благотворительные посылки приходили из шведского посольства.

– Какое там! Ему присылала жена, все до единой.

– Какое бессовестное вранье! – возмущенно воскликнул Рутковский. – Да он бы ни за что от нее не принял!

– Ну да, не принял! – тяжело дыша, возразила женщина и вдруг поднялась с кресла. – Денщик майора таскал ему то кофе, то шоколад да консервы…

– Сядьте на место! – резко прикрикнул на нее Рутковский. – Что вам нужно?

Женщина на его слова и ухом не повела. Теперь о ее дурном самочувствии напоминало лишь тяжелое, с присвистом, дыхание. Вперевалку, но довольно бодро она прошлепала на кухню – каменный пол противно заскрипел у нее под ногами, – проковыляла по всем комнатам, всюду оставляя за собой распахнутые двери и включенный свет. И наконец она остановилась на пороге детской, одной рукой держась за ручку двери, а другой шаря впотьмах.

– Где у вас тут свет зажигается? – прерывисто дыша, говорила старуха. – Ура! – воскликнула она, нащупав выключатель. – Да вот же он! Так и знала, что больше ему и быть негде! – она указала на коня-качалку. – И коня этого жиличка моя прислала.

– Понятия не имею, как он здесь очутился.

– Мой внук отыскал его в дровяном подвале, – удовлетворенно пояснила женщина, – и играл с ним во дворе. А потом вернулся домой привратник и говорит: это, мол, чужая вещь, когда-то сынок пана доктора с этим конем забавлялся.

– Он ошибся, – сказал Рутковский. – Это совсем другой конь.

– Жиличка при мне его в бумагу упаковывала.

– Что тут спорить: все эти качалки одинаковые.

– А эта не такая, как другие! – заявила старуха. – Я ее из всех узнаю. Помнится, еще жиличка сказала: «Садитесь, я вас покачаю, тетя Малгося!»

Она неожиданно прыснула со смеху – совсем как ребенок – и с грехом пополам взобралась на качалку. Зрелище этой огромной черной туши, перевешивающейся по бокам игрушечной лошадки, было поистине ужасающим.

– Немедленно слезьте оттуда! – закричал на старуху Рутковский, в ужасе пытаясь подступиться к ней то с одной, то с другой стороны. Однако старуха и не думала послушаться его окрика. Словно вдруг почувствовав себя ребенком, она, громко хихикая, принялась дразнить Рутковского.

– Противный дядька! – кричала она. – Чего ты не даешь мне покачаться? Небось завидки берут? У-у, злючка-колючка, убил – не пожалел родного сыночка!

Протянутая было к ней рука мужчины замерла в воздухе.

– Замолчите! – хрипло проговорил он. – Ведете себя как несмышленый ребенок!

Старуха продолжала качаться на лошадке.

– И жену довел до смерти! – хихикала она. – Как только не совестно? Дядька – убивец, душ погубивец! – вопила она с идиотской ухмылкой на обрюзглом лице, словно под убийством подразумевала какую-нибудь развеселую детскую проказу.

– Вы не соображаете, что говорите! – закричал и Рутковский. Он хотел подойти и стащить ее с лошадки, однако ноги отказались ему повиноваться. И он лишь издали покрикивал на нее. – Немедленно слезьте оттуда и ступайте на место!

Старуха, как нашкодивший ребенок, вдруг посерьезнела и без звука подчинилась окрику. С трудом переводя дыхание, измученная непривычным физическим напряжением, она поплелась опять в кабинет и рухнула в кресло. Одышка ее усилилась, и слов почти нельзя было разобрать; оставалось лишь предположить, что она бормочет какие-то оправдания. У нее и в мыслях не было ничего дурного, просто она страсть до чего любит качаться, а стоит ей только сесть на качалку, как она от радости себя не помнит. И если пан доктор позволит, ей хотелось бы объяснить свое поведение.

Однако до этого дело не дошло, поскольку – к величайшему облегчению Рутковского – раздался звонок в прихожей: прибыл врач. Все сразу встало на свои места и затихло. А ведь до этого просто стены ходуном ходили, готовясь рухнуть.

Доктор Богдан, должно быть, только что вернулся из отпуска: кожа его была покрыта ровным шоколадно-смуглым загаром. Молодость била из него с такой неприкрытой дерзостью, как свет из электрической лампочки. Все у него делалось быстро. Он подбадривающе похлопал Рутковского по плечу, затем поспешил к больной и осмотрел ее. Впрочем, с ней он управился тоже быстро.

– Жаль, что ты позвонил несколько поздно, Казик, – сказал он, закончив осмотр.

– Почему это поздно?

– Да потому, что ей врач уже не нужен, – сказал Богдан.

Причиной смерти, сказал он, послужил разрыв сердца, а смерть, по его словам, наступила четверть часа назад.

– Четверть часа?

– По меньшей мере, – подтвердил врач. – Она уже остывает.

Рутковский закрыл глаза руками. Все поплыло перед ним: фигура доктора Богдана, предметы обстановки, и стены, казалось, опять вот-вот рухнут.

– Этого не может быть!

– Отчего же?

– Когда ты позвонил в дверь, мы с ней беседовали вовсю. Она качалась на лошадке. Я еще даже с ней поссорился…

– Ей теперь ссориться разве что с ангелами, – улыбнулся врач. Затем подошел к Рутковскому и повернул его к свету. – Что с тобой? – спросил он. – Тебе нехорошо?

– Голова кружится.

– Ничего удивительного, сказал врач, набирая номер «скорой помощи». – Вся эта история подействовала тебе на нервы.

– Понимаешь, меня весь день преследуют галлюцинации.

– Это все от жары, – сказал врач. – Прими душ, ложись и выспись как следует.

Казик послушался совета. Пока он принимал душ, санитары увезли тело покойной. Он лег, но голова по-прежнему кружилась. Стены, уставленные книжными стеллажами, колыхались из стороны в сторону, то прогибались внутрь комнаты, то грозили завалиться наружу.

– Голова все еще кружится?

– Нет, прошло.

– Я нашел в кухне водку. Выпьешь немного?

– Поставь тут, может, потом захочется.

– Сможешь уснуть?

– У меня есть люминал.

– Побыть с тобой?

– В этом нет необходимости.

– Спокойной ночи, Казик.

Богдан еще раз улыбнулся, затем его загорелое лицо вдруг исчезло, и все-все загорелые лица на свете – тоже. Хлопнула дверь парадного, от дома отъехала машина, настала тишина. Рутковский протянул руку к пиджаку и принял таблетку люминала. Запил ее глотком водки. Потом еще и еще одну, каждый раз запивая водкой.

Ему почудилось, будто его окликнули по имени. Он сел в постели, открыл глаза. Все вокруг сплошь было залито серебристым сиянием. Серебряная пыль покрывала платформы сортировочной станции, серебрились клубы паровозного дыма, отливали серебром товарные вагоны. И везде были расставлены охранные посты. Эшелон казался погруженным в абсолютное безмолвие, даже пар из паровоза вырывался беззвучно. Лишь однажды к сияющему небосводу устремился детский крик, и снова наступила тишина. Тишина и холодноватое, серебристое сияние.

– Казик! – крикнул кто-то.

Дверь четвертой от паровоза теплушки была наполовину отодвинута. В проеме стояла Ядвига… Ее планетой была Луна. Кожа Ядвиги, пропитанная лунным светом, сверкала, переливалась, просвечивала сквозь одежду. Но тело ее даже при этом мертвенном освещении казалось обильно плодовитым и животворным, как у библейских праматерей, из лона которых вышли все сыновья и дочери земли.

– Казик! – позвала она опять. – Пойдем с нами!

Он было поддался зову, но вовремя спохватился. Ведь он стоял под лунной сенью, вплотную к стене соляного склада; шагах в десяти от него, на углу склада, находился часовой.

Казик замер как вкопанный, боясь шевельнуться. Все вокруг было усыпано солью, и, сделай он хоть шаг, соль захрустит у него под ногами.

– Казик! – еще раз позвала Ядвига.

Он затаился, не дыша. Появился какой-то железнодорожник и дал знак к отправлению; на голове у него была немецкая фуражка, зато вместо формы – такой же оранжево-красный свитер, как на познанском парне. Серебристый пар вырвался из паровоза. Состав дрогнул и, стуча колесами, скрылся вдали.

Казик расшнуровал ботинки и в одних носках, на цыпочках, зашагал по лунной дорожке к темному, погребенному в руинах городу. По пути он столкнулся с немецким патрулем; солдаты фонариком посветили ему в лицо, заметили, что он в одних носках, а ботинки держит под мышкой, но ничего не сказали; с легким презрением махнули рукой: проходи, мол.

Обратное превращение

(Из цикла «Поклонение Кафке»)

Служанка вернулась после обеда. Она даже не заглянула в гостиную засвидетельствовать хозяевам почтение, а, оставив на кухне свою шляпу с перышком и прихватив принесенный с собою мешок из-под картошки, прямиком двинулась в комнату Грегора, чтобы выполнить свое обещание – убрать бренные останки чудовищного насекомого, которое в течение долгих месяцев приводило в отчаяние все семейство Замза.

Однако когда служанка с мешком под мышкой, по своему обыкновению громко хлопая дверьми, вошла в комнату, она нигде не обнаружила трупа насекомого. Вместо этого она заметила молодого мужчину, который в ночной сорочке, но без подушки и одеяла спал сном праведника на кожаном диване.

– А ты как сюда попал? – спросила служанка, дюжая, костистая женщина с седеющими волосами, которую трудно было чем-либо удивить. Пожав плечами, она с силой хлопнула дверью и пошла к хозяевам выяснить, что это за мужчина.

От стука двери Грегор Замза проснулся. Сознание с трудом возвращалось к нему, и это было сознание досадной приниженности, которое мы обычно испытываем, пробуждаясь от мучительных снов. Ему, к примеру, вроде бы снилось, будто бы он превратился в какое-то насекомое размером с человека; на миг ему даже почудился собственный, разделенный дугообразными чешуйками, живот и многочисленные тонюсенькие, хрупкие ножки, – но кошмар тотчас и рассеялся, когда он окинул себя взглядом и увидел знакомую ночную сорочку, из-под которой высовывались его собственные ступни. Тот, кто лежит здесь, – это и есть он сам, доподлинно реальный Грегор Замза, коммивояжер торговой фирмы сукон.

Но по мере того как в голове у него прояснялось, он стал подмечать некоторые странности, которым не находил объяснения. К примеру, у него почему-то испортилось зрение, ведь даже при ярком свете весеннего утра он весьма неясно видел углы комнаты. Или, может, он еще не совсем проснулся? Вряд ли – ведь слух его работал безукоризненно, четче, чем когда-либо; он мог различить даже шелест крылышек мухи, которая летала меж оконных рам. Грегор с силой протер глаза и уставился в одну точку; он успокоился, потому что зрение явно обретало прежнюю остроту, и тут ему бросились в глаза некоторые перемены.

Во-первых, куда девалась вся его мебель? Где платяной шкаф, где письменный стол, в котором наряду со многими прочими вещами хранились инструменты и лобзик? Отчего у комнаты такой голый вид? Кроме кожаного дивана, он увидел вокруг лишь стол, стул и кое-какой хозяйственный хлам вроде мусорного ведра, которому совершенно не место в комнате!

Но если зрение его – пусть и временно – несколько испортилось, то слух невероятно обострился. Малейший шум и самый приглушенный шепот в гостиной он различал абсолютно отчетливо, хотя там всячески старались, чтобы сюда не просочилось ни звука. Однако он даже по обрывкам звуков и скрипу стульев мог определить, что вся семья сидит за столом, прислушиваясь к словам какой-то незнакомой особы, как оказалось, новой служанки. На нее несколько раз шикали, после чего она продолжала свой рассказ, понизив голос. Зато отчетливее доносились приглушенные рыдания госпожи Замза и ласковый шепот сестры Грегора, пытавшейся успокоить мать. Порой за дверью наступала полнейшая тишина, удивленное молчание; в такие моменты Грегору чудилось, будто он видит, как родители и сестра внимательно смотрят на служанку, а затем обмениваются между собой многозначительными взглядами.

Однако факт, произведший такое ошеломляющее впечатление по ту сторону двери, еще большее потрясение вызвал у самого Грегора. Из слов прислуги и прорывающихся рыданий матери Грегор понял: то, что он принял за сон, оказалось явью, поразительно невероятной, чудовищной действительностью. В разговоре упоминалось огромное насекомое, которое несколько месяцев гнездилось в комнате Грегора, по ночам спало под кожаным диваном, а днем на свободе ползало по стенам и потолку или же, опершись спиной о спинку стула, выглядывало в окно.

Обо всем этом в гостиной говорилось шепотом и в прошедшем времени, потому что, как оказалось, насекомое утром сдохло; однако для Грегора рассказ звучал тем более злободневно, что он осознавал: все это произошло на самом деле и герой этих невероятных событий – он сам. Судя по всему, именно он по неизвестной причине временно прекратил свое человеческое существование и принял облик насекомого. У него отпали все сомнения после того, как он услышал прерываемые астматической одышкой слова матери:

– И вы, Анна, утверждаете, будто видели моего сына в его комнате?

В ответ прислуга заявила, что она не знает сына господ Замза, поскольку служит в доме всего лишь полтора месяца и за это время ей приходилось иметь дело только с этим «незнамо чем» – тут мать и сестра зашикали на служанку, чтобы та говорила потише, – но давеча, когда она хотела убрать останки, то вместо трупа обнаружила спящим на диване высокого темноволосого господина, а это «незнамо что» исчезло без следа.

– Господи! – вздохнула Грета. – Неужели ты наконец возвратил нам нашего Грегора?

Тут в гостиной опять наступила тишина, и Грегор чувствовал, что все четверо уставились на дверь его комнаты. Затем послышался звук отодвигаемого стула, и Грета, которую Грегор узнал по шагам, на цыпочках подкралась к его двери, прижалась к ней ухом и замерла, прислушиваясь. Чуть погодя, вероятно подбадриваемая остальными, она кончиками пальцев постучала в дверь и сдавленным голосом спросила:

– Это ты, Грегор?

– Конечно, я, Грета, кому же еще быть? – ответил Грегор, однако и сам почувствовал, что голос не похож на его прежний, – не только потому, что плохо подчинялся ему, как и зрение поначалу, но к голосу его примешивались какие-то звуки, совсем не свойственные человеческой речи. Он не удивился, что сестра не поняла его и вновь повторила свой вопрос, еще более встревоженно, чем прежде. Это, однако, раздосадовало Грегора, и, дважды кашлянув, он раздраженно прикрикнул на сестру:

– Оставьте меня в покое!

– Грегор, Грегор! – воскликнула Грета в знак того, что на сей раз поняла брата. – Скажи же что-нибудь!

Но он остался безмолвным. Сестра подождала еще какое-то время, а затем Анну услали, и сидевшие за столом родственники шепотом продолжали совещаться. Грегора это больше ничуть не интересовало. Он тихонько подошел к двери, повернул ключ и, опять усевшись на диван, погрузился в раздумья.

К тому времени – подобно зрению – восстановилась и ясность памяти, обрушив на него лавину вопросов, сомнений, тревог. Если действительно это он превратился в насекомое, то как произошло это превращение – внезапно или постепенно? Когда оно свершилось и чем было вызвано? И что послужило причиной обратного превращения?

В комнате повсюду густым слоем лежала пыль, на стенах и потолке чернело несметное количество каких-то точек. Грегор вскоре сообразил, что это следы его ног. Теперь ему вспомнилось, что благодаря клейкому веществу он с такой же легкостью сновал по потолку, как и по полу. И тут он вдруг подумал, что не так уж плохо ему жилось в бытность его насекомым, более того, помнится, когда миновало первоначальное чувство стыда, он испытал удовольствие от свершившегося с ним превращения. Конечно, существование насекомого тоже не ахти какое блаженство, но все же лучше, чем участь коммивояжера!

Он наслаждался, оттого что не приходилось из недели в неделю разъезжать по провинции, ночевать в сырых гостиничных номерах, целыми днями ходить из лавки в лавку, предлагая образцы сукон, а по возвращении домой глотать брюзжание управляющего, недовольного каждой заключенной им торговой сделкой… В сравнении с этим быть насекомым и предаваться мирному созерцанию с потолка комнаты сочтешь истинным благом!

Но если это удалось ему осуществить, будучи насекомым, то почему бы не взбунтоваться против своей участи, вновь обретя человеческий облик? Правда, отец всегда пресекал подобные поползновения, но теперь, когда небезызвестный казус уже произошел и ему пришлось на время лишиться сына, то почему бы и не продлить этот срок? И тогда, стало быть, его час пробил! Грегор откажется от места коммивояжера, покончит с бессмысленной работой, которая из-за вечной перемены мест буквально отторгла его от человеческого сообщества, и подыщет себе такое занятие, при котором он прочно обоснуется на одном месте и обретет не только возможность к существованию, но и человеческие связи, приятелей, друзей… Глядишь, эта мучительная интермедия еще обернется ему на пользу! Ведь если он сумел найти успокоение даже при животном существовании, в полной приниженности, то почему бы ему не обрести достойную работу, радости жизни, друзей после этого столь неожиданного обратного превращения?

Грегор уже готов был одеться, открыть дверь и объявить о своем бесповоротном решении, когда из все ширящихся кругов памяти вдруг всплыл отец, возвышающийся над ним подобно некоему сверхчеловеку. Этот нечеловек, сверхсущество, по какой-то необъяснимой причине облаченное в мундир рассыльного с золотыми пуговицами, вне себя топая ногами, гоняло Грегора вокруг обеденного стола. От этой картины все предыдущие воспоминания предстали в ином свете, вынудив Грегора взглянуть на его недавнее существование не только своими глазами, но и глазами других людей. Ведь его не только стыдились, но и ненавидели, испытывали к нему отвращение и пытались от него избавиться, а иначе зачем бы стал этот великан в форме рассыльного гоняться за ним вокруг стола? И почему он бранил его, почему пытался растоптать ногами? А когда не смог догнать Грегора, то запустил в него яблоком, насквозь пробив спинной панцирь и нанеся ему незаживающую, болезненную рану…

Это воспоминание отрезвило Грегора. Как же им было не стыдиться, как было не ненавидеть его, когда превращение Грегора в насекомое лишило их не только единственного сына, но и единственного кормильца! Взгляд его остановился на большой двустворчатой двери в гостиную. Интересно, что сейчас думают о нем сидящие вокруг обеденного стола родственники, чего ждут и чего потребуют от него?

В этот момент он услышал тихий стук в дверь, а затем смущенный голос матери.

– Сынок, дорогой мой, избавь нас от сомнений, – умолял сдавленный, с одышкой голос, – ведь мы столько перестрадали из-за всего случившегося! Ответь же нам, правда ли то, чему мы не решаемся поверить? Неужели ты опять вернулся к нам, наш любимый Грегор, единственный наш сын?

Грегор кашлянул, а затем – теперь уже вполне внятно – заверил мать, что он действительно Грегор, без каких-либо отклонений, тот самый, что прежде жил в кругу семьи. Услышав это, мать расплакалась и лишь позднее, собравшись с силами, спросила, не голоден ли Грегор, не хочется ли ему пить и не желает ли он выйти в гостиную. На это он ответил, что и в самом деле голоден, но прежде всего хотел бы узнать, не терпели ли его близкие нужду вследствие того, что с ним – как он выразился – «произошел тот небезызвестный казус».

Если у него и были дурные предчувствия, то действительность далеко превзошла их. Истинной мукой было выслушивать, какая жалкая участь постигла его близких, пока он безответственно ползал по стенкам. Вскоре пришлось рассчитать прислугу и кухарку и удовлетвориться услугами женщины, которая лишь по утрам и вечерам приходила помогать по хозяйству. Затем они были вынуждены комнату с окнами во двор сдать троим жильцам. Грета, бедняжка, вот уже несколько месяцев как забросила игру на скрипке и устроилась продавщицей в магазин. Однако на прожитье все равно не хватало, и произошло самое печальное: отец занял должность рассыльного в банке. Вот и сейчас на нем зеленый форменный мундир с золотыми пуговицами, в котором его целыми днями гоняют унизительнейшим образом, как мальчика не побегушках, заставляют приносить завтраки для служащих!

Грегор был не в силах заговорить, настолько ошеломила его нарисованная картина. Но он еще не успел осознать всей тяжести обрушившихся на него переживаний, как вдруг услышал грузные шаги и устрашающий голос отца, заставивший его испуганно прижаться к стене.

– Пора покончить с жалобами, – обращаясь к сыну, сказал старший Замза. – Я рад, сын мой, что ты вернулся в лоно семьи, ведь мы столько перестрадали из-за последствий твоего легкомысленного шага. Но мы готовы простить тебе все при условии, что ты в добром здравии, а значит, можешь вернуться на свое прежнее место в фирме, где, надеюсь, оно занято кем-то лишь временно. Так что присоединяйся к нам, сын мой, сейчас подадут завтрак.